В роду Фроловых–Сокуровых я остался последним хранителем благодарной памяти о чекисте[1], спасшем моего деда, который был обречён безжалостной машиной репрессий на смерть от непосильных работ, холода и гнетущей атмосферы лагерной каторги. Если я промедлю с записью семейного предания, то после меня порастёт травой забвенья образ смелого, чуткого к чужой беде человека, рисковавшего своим благополучием и даже жизнью, чтобы облегчить участь невинных жертв режима.

1.

Сейчас мне не у кого спросить, в каком году забрали моего деда как врага народа[2]. В памяти очевидцев остался год 1931, а фотография посёлка Теплогорка, среди лесов Коми, где дед переживал поражение в правах[3], помечена 7-ым числом ноября 33-го года. В тот день советские люди праздновали 16-ю годовщину освобождения от гнёта помещиков и капиталистов. На снимке запечатлён заснеженный дол речки Локчим под белёсым небом, ряд чёрных казарменных изб в два этажа и скелеты чахлых лиственниц. Одинокая фигура (лица не разобрать) у ближнего строения. Наверное, дед позирует, чтобы далёкие домашние удостоверились в его здравии. Остальные обитатели посёлка, можно предположить, отмечают в тепле всенародный праздник трудящихся. Нема фотография, но я слышу застольную разноголосицу. Здравицы в честь события, которого русские люди ждали 1000 лет, следуют одна за другой. Но тосты за того или иного вождя редки, ибо сегодня он любимый вождь, а завтра – подлый троцкист; не успеешь протрезветь, как станешь его пособником с известными последствиями.

Другой факт из семейной хроники отодвигает арест деда на два года назад. По словам его младшей дочери, ей не исполнилось ещё шестнадцати лет, когда она, бросив школу, устроилась на одном из харьковских заводов, ибо семья учёного агронома (так в дипломе) Фролова тем летом осталась без кормильца. Оля Фролова, комсомолка, спортсменка, рисовальщица, появилась в отделе кадров в красной косынке, в белой ситцевой кофточке. Наша девушка! Испытание на чертёжное мастерство в КБ выдержала на «отлично». А когда её родственная связь с «врагом народа» открылась, сам начальник КБ, большевик со стажем, каторжанин, человек мужественный, сумел отстоять свою лучшую чертёжницу. «Перевоспитаем в коллективе», - сказал он твёрдо и веско в серьёзном учреждении без вывески.

А вот жене выявленного «врага народа» не только отказали в праве преподавать немецкий язык в школе, но и вообще находиться в её стенах даже в качестве уборщицы, на что она согласилась бы. Для неё не находилось работы даже там, где ещё не ведали о преступлении Фролова против Советской власти. Подозрение вызывал сам вид просительницы. В отделах кадров невольно напрягались, вспоминали о первейшей обязанности советского человека – бдеть и выявлять иностранных шпионов, когда на пороге появлялась подозрительная гражданка в пенсне, одетая как все горожанки, но как-то не по-пролетарски (то есть не в перекрученных чулках с искривлёнными швами), и предлагала себя на любую, самую чёрную работу. Странная «бывшая»[4]. В паузе «придите завтра» наводили справку в казённом доме (в том, что без вывески). И, разумеется, «завтра» работы для гражданки в пенсне не оказывалось по причине отсутствия половых тряпок и лишнего помойного ведра. А место в коридоре у бачка с кипячёной водой занимала тётя Фрося, заслуженная пулемётчица из особой команды Бела Куна. Не улыбайтесь. Тогда (в подобных обстоятельствах) целые семьи, лишившиеся кормильцев, обрекались на голодное существование.

2.

Ради истины следует признать, что даже в самые мрачные периоды «красного террора», тем более после Гражданки, отмечено немало случаев необычайной терпимости советской власти к своим врагам действительным и мнимым. Например, невероятный случай с баронессой Врангель. Когда её сын, знаменитый генерал, яростно воевал против большевиков на юге страны, она, не скрывая своего родства с предводителем «белых», трудилась в советском учреждении в Петрограде, получала паёк. Никто её и пальцем не тронул. Или обратимся за примером к сыну последнего эмира Бухары, непреклонного врага СССР. Знатный отпрыск, Чингизид, попал в руки Фрунзе, но поступили с ним не по «революционной целесообразности», а отправили в особый детский дом. И там действительно перевоспитали. Гражданин Страны Советов Олимов стал военным инженером РККА, дослужился до генеральского звания и умер в Москве уважаемым пенсионером. Конечно, власть поступала так с определённым расчетом, но факты есть факты – «вещь упрямая». Правда, заметна такая закономерность: в ряду выявленных «врагов народа», большую вероятность на прекращение дела, на помилование, на «гуманное» наказание имели те, кто мог, по мнению народной власти, принести ощутимую пользу в военном деле, в хозяйстве и прикладных науках, также годные для политических игр, для пополнения живой кассы ценных заложников. Назначенные же быть врагами народа из категории «винтиков» практически не могли рассчитывать на пощаду; за их счёт выполнялся спускаемый сверху на места план по выявлению вредителей. На последних был большой спрос, так как требовалось постоянно объяснять народу причины провалов в суматошных индустриализации и коллективизации, вал брака, производимого ударными темпами на промышленных предприятиях.

В этой категории и оказался учёный агроном Алексей Сергеевич Фролов, простой, честный труженик. Но нет дыма без огня. Какой промах в работе, какой гражданский проступок послужили причиной задержания и высылки на Север обыкновенного совслужащего, специалиста по сельскому хозяйству в лесной край угрюмого севера?

3.

Алексей Фролов со студенческих лет вёл дневник… Стоп! Читатель, наверное, подумает, что отец моей родительницы принадлежал к эксплуататорскому классу, коль умел читать, писать, при проклятом царизме учился в Московском с/х институте (ныне Академия им. Тимирязева). Отнюдь нет. Мои Фроловы – из крестьян Саратовской губернии. В Малых Озерках, что в долине реки Медведицы, землепашцы крепостничества не знали (как и половина деревенских жителей империи), все были зажиточны («кулаки», по большевистской терминологии), всем мiромъ кормили бедняков (как правило, наследственных лентяев и неумех). Заметив в сыне склонность к учению, Сергей Тимофеевич Фролов выставил деревенскому сходу несколько вёдер браги и вывел первенца из общины. Смышлёному юноше 14-и лет не составило большого труда поступить в Мариинское земледельческое училище, что в Саратове, а по его окончании – в названный выше институт в Петровском-Разумовском, за околицей Порфироносной Вдовы. Чтобы не быть в тягость большой отцовской семье, в летние каникулы зарабатывал на учение помощником агронома в имении графа Строганова. Так поступали многие студенты этого учебного заведения. Передо мной «Списокъ Студентовъ МСИ». Половина – из податных сословий, пятая часть – крестьянские дети, есть «сын ногайца»; убедительный документ советско-исторического вранья о недопущении «кухаркиных детей» к высшему образованию. Критерии были просты – мозги в голове, желание учиться. Трудолюбивые студенты на свои летние заработки подкармливали ленивых сокурсников (в Тимирязевке сохранился железный ящик для «недостаточных студентов»). Словом, бедность у русского человека, в основном, в голове, в том отделе, который управляет волей (я не рассматриваю тот случай, когда бедность происходит из внутренней политики власти, опирающейся на бедноту, которая за корм что угодно одобрит).

Свою дань модному в студенческой среде революционному движению сынъ угнетённаго крестьянина из Малых Озерок отдал тем, что выдал себя за своего однокурсника, которого разыскивала полиция, чтобы тот успел скрыться. Это после 17-го года такие преступления рассматривались в течение часа наспех собранными тройками из подручных представителей самозванцев, чаще всего едва умевших читать и писать, но отлично приводивших приговоры в исполнение. А тогда, при Николае Кровавом, дерзкий студент подлежал Суду особого присутствия Сената. Выручил летний работодатель, Строганов. Граф взял на поруки заблудшего, внёс сумму залога и прямо из зала суда увёз своего подопечного в одно из своих имений, где определил сначала на прежней должности, потом агрономом. Вот такой барский каприз титулованного угнетателя. Учёбу пришлось прервать на несколько лет, вернулся к ней позже, за 10 лет до революций.

Тот урок моему деду пошёл впрок. С тех пор он ни в каких революционных телодвижениях замечен не был. Как старший сын в семье своего отца, призыву в армию не подлежал, числился по сохранившемуся документу «ратником ополчения 2 разряда». В Русско-японскую войну ополченцев в поле не выводили. В 1914 году ратник Фролов больше был полезен не на фронте, а в Александрийском уездном земстве Херсонской губернии, где служил участковым агрономом, уже женатый, отец двух девочек. Кроме того, организовывал кооперативные товарищества, руководил ими. Революцию принял хмуро, предчувствуя беды впереди. В Гражданскую войну не примкнул ни к «белым», ни к «красным», ибо служил русской земле, её плодородной почве чёрного цвета при вспашке, с зелёными всходами и золотом зрелого колоса. Выйдя из крестьянского сословия и став разночинцем, этот русский человек и по содержанию и обликом (типичный славянин, без капли какой-либо примеси, см.фото 1913 г.) проникся здоровым, отвергающим насилие мировоззрением истинно интеллигентного человека, живущего для своего народа.

Советская власть к нему претензий не имела, по справедливости оценила его знания и практический опыт. Агронома Фролова заметили, перевели из захолустной Александрии в столицу УССР, коей был тогда Харьков; там поселили во флигеле национализированного особняка на городской окраине с названием Основа. Хотя простой царский служащий привык к жилью из 8-ми помещений, на новом месте александрийцы не ощущали тесноты в 2-х комнатах с кухней, так как старшая дочь Фроловых отбыла в Москву учиться вокалу. А глава семейства, инструктор–организатор союзов «Вукоопспилка» и «Добробут», неделями пропадал в полях. Уж кто-кто, а Фроловы, наверное, не сомневались, что оказались в социализме. Ещё с десяток лет, и жизнь наладится, как в старые сытые времена. Но человек головой (своей) предполагает, а другие «органы» (вне человека) располагают. Вернусь к дедову дневнику, оказавшемуся злополучным.

4.

Алексей Сергеевич, в описываемую пору – сухощавый мужчина около пятидесяти лет, русый, голубоглазый, с интеллигентской бородкой, дневник заполнял ежедневно. Написанное оставлял где попало. Однажды забыл на подоконнике раскрытого окна, а мимо проходила бывшая хозяйка национализированной усадьбы, переселённая в сторожку после выстрела «Авроры». Как упустить возможность одновременно продемонстрировать власти свою верность Пути и заодно освободить флигель! Донос во все времена служил благосостоянию и безопасности доносчика, пусть и ненадолго.

Словом, толстая тетрадка попала «Куда надо» (шёпотом говорили «в гопу[5], произнося «г» мягко, по-хохлацки: «гьх») . Туда, без всяких там киношных ночных «воронков», белым днём пригласили повесткой через посыльного автора дневника. Видать, в «гьхопе» некоторых любителей поговорок заинтересовала фраза «рыба гниёт с головы». Ею заканчивался абзац, в котором философствующий агроном позволил себе рассуждать о моральном облике своего непосредственного начальника. Тот, верный член партии, в революцию рубил в капусту богатых и сытых эксплуататоров, воюя за мир голодных и рабов, за светлое завтра без частной собственности, буржуазных браков и денег. А после революции, когда лихого кавалериста люмпен-пролетарского происхождения бросили без сабли на спасение коллективного хозяйства, он вдруг возлюбил деньги, как самого себя. Понять его можно: теперь на ассигнациях печатались не портреты ненавистных царей, а близкие простонародному сердцу символы новой жизни. Он стал коллекционировать бумажки с красивыми картинками, запуская «лапу» (так в дневнике) в кассу своей «спилки»[6]. Немало, видно, оттуда выбрал, поскольку «спилчане» стали ощущать падение своего жизненного уровня. Но жаловаться не решались, так как начальник был большевиком ленинского призыва, героем Гражданской войны, орденоносцем.

Чин, в кабинет которого ввели Фролова, был средних лет, малого роста, но сильный на вид столоначальник (по определению деда), с усталым, умным лицом, одетый в серый френч без знаков отличия. Усадив приглашённого напротив себя старорежимным жестом, спросил фио, о месте проживания, о роде занятий, сверяясь с бумагой на столе. Потом пытливо и, как показалось деду, с сочувствием посмотрев в глаза приведённого, выложил из ящика тумбы толстую тетрадь, похожую на ту, в поисках которой Фролов перерыл весь дом, и приступил к задушевному разговору:

– Э-э… Алексей Сергеевич, мы с героем вашей дневниковой записи разберёмся. Сигнал есть сигнал. А сейчас скажите мне, только честно, не юля… что вы подразумевали под рыбой? Той, что у вас гниёт с головы?.

Дед растерялся. Единожды во взрослой жизни он соврал, когда на вопрос жандарма выдал себя за однокашника, что привело его на скамью подсудимых.

– Забыли? Я подскажу, – рыба у вас, наш писатель, – это страна советов, а голова, понятно, – партия большевиков… Выпейте воды… Держите стакан!.. Значит, не верите нам, Фролов? На кого рассчитываете? У вас за границей родственники есть? Нет? Трижды солгали, Фролов. Почему трижды? Смотрю в Вашу автобиографию. Вот: социальное происхождение; пишите, родился я в семье крестьянина-середняка. Первая ложь. Нам известно, что ваш отец прасол; выходит, не крестьянин он, а купец. Не возражайте, не имеет значения, что стал им потом; главное, вы утаили сей факт, факт своего родства с нетрудовым элементом. Дальше, смотрю в ваше личное дело: жена Елизавета Ивановна – из семьи священника. Поповна, значит? С одной стороны – правда. А с другой? С другой – она дочь дворянки. И это утаили. А полуправда есть наполовину ложь. В данном случае преступная. Посмотрите вокруг. СССР во враждебном окружении. А сколько врагов внутренних, вредителей! О Шахтинском деле уже забыли?

Притаившиеся помещики и капиталисты только и ждут своего часа, чтобы вновь сесть на шею пролетариата и крестьян, вернуть свои привилегии. Мы должны быть бдительными, знать, где находится, чем занимается каждый из бывших. А вы их прячете за строчками биографии. И ни слова о родственниках жены за границей. Не делайте лицо, Фролов! Вы не артист балагана! Скажете, не ведали, что поп Иван Чебалдов, батюшка Елизаветы Ивановны по национальности болгарин?

– Помилуйте, товарищ… гражданин… Какая заграница!? Мой тесть родом из Бессарабии, из Болграда, город под Одессой, – вставил наконец несколько фраз не так испуганный, как сбитый с толку Алексей Сергеевич.

– Болгарин – и на Сахалине болгарин, – отвёл возражение следователь жёстко. – Все наши «братушки» имеют сородичей на Балканах, подданных болгарского царя. Царя, понимаете? И при такой биографии, Фролов, народные органы государственной безопасности верили вам. Но чем вы отплатили за доверие? Вот таким измышлением, – следователь захлопнул дневник и припечатал ладонью. – Это у вас буржуазная гниль в голове. По нынешней международной обстановке вы совершили не проступок, а уголовное преступление, распространяя ложь о советской власти, клевеща на авангард народа.

– Это интимные записки, – нашёлся дед.

– Интимные? – усмехнулся (и опять устало) следователь. – Их читали ваши соседи и не исключено, что список ходит по Основе.

Пауза. Чин поднялся со стула, налил себе в другой стакан воды из графина, залпом выпил, вернулся на место.

– Вот что, Фролов, мне придётся вас задержать, пока длится следствие. Здесь пахнет статьёй. Но я Вам поверю. Сейчас вы вернётесь домой, не торопясь, соберёте котомку с необходимыми вещами, посыльный на выходе (вот вам пропуск) перечислит. А к вечеру за вами заедут. Только никому, кроме домашних, ни слова. Предупредите своих.

5.

По дороге домой Алексей Сергеевич переживал чувство нереальности происходящего с ним. Неужели для него это последний день воли? А Завтра что? В чём его преступление? Наверное, попугают допросами и передадут дело на общественный суд по месту службы, пропесочат на собрании коллектива и понизят в должности. Не велика беда. Надежду на благоприятный исход дела давала странность в поведении следователя. Удивительное задержание: вас приглашают, – сказал посыльный. Потом отпускают домой собрать вещи, не опасаясь, что обвиняемый сбежит. И в голосе следователя Фролов уловил странность. Голос звучал естественно, когда произносились обычные слова, складывавшиеся в обычные фразы, но такие словосочетания, как «буржуазная гниль», «ложь о советской власти», «мы должны быть бдительными», будто произносил плохой актёр.

Замеченная Фроловым необычность в действиях и допросе (по сути, монологе) следователя повторилась, когда отец семейства, его заплаканные жена и младшая дочь уныло сидели за чаем в ожидании гула автомобильного мотора во дворе. В сумерках августовского вечера к крыльцу флигеля подкатил одноконь фаэтон с поднятым верхом. Правил сам «серый френч». Оружия при нём не было, никто его не сопровождал.

– Иван Теодорович Штольков, – представился он вскочившим из-за стола матери и дочери и голосовым подчёркиванием уточнил. – Для вас, гражданки. Для других – гражданин следователь.

Алексей Сергеевич, жадно допив остатки чая в большой кружке, направился к набитому под завязку вещмешку, поставленному при выходе на крыльцо.

– Погодите, – остановил его Штольков. – Я обязан произвести обыск. Не будем время терять. Выкладывайте на стол… Хозяйка, барышня, уберите посуду, а вы, подозреваемый, несите бумаги, письма, записи, книги, которым лучше здесь не быть. И предметы какие… оружие, бюстики, медали с монархами, орлы… Ну, вы меня поняли.

Предметов, порочащих хозяина квартиры как противника власти народа, в доме Фроловых не оказалось. Зачитанный роман Достоевского «Бесы», груда разрозненных рукописных и печатных листов легли на столешницу под лампой на потолочном крюке. Штольков наугад извлёк из бумажной пачки несколько листов, присев у стола, внимательно прочёл, кинул сверху.

– Растопите печь, сейчас. Всё в огонь! Книгу тоже.

Пока вершилось аутодафе, Штольков медленно обошёл комнаты и кухню, заглянул в кладовку и туалет, ощупывая каждый предмет глубоко посаженными серыми глазами. Дольше, чем где-либо простоял перед картиной размером в ватманский лист. На ней была изображена углём по бумаге четвёрка скачущих лошадей, без сбруи, без седоков.

– Кто художник? – бросил следователь через плечо.

– Ольга, моя дочь рисовала, – откликнулся Алексей Сергеевич.

– Потрясающе! А это что?

Иван с необычным отчеством извлёк из-за стекла буфета предмет, похожий на пест с плоским низом.

– Личная печать моего предка, – не скрывая гордости пояснила Елизавета Ивановна, водружая пенсне на крупный хохлацкий нос. – Смотрите, дорогой Иван Теодорович, надпись: Полковник Войска Запорожского Величко.

– Сожалею, сударыня, но предмет этот я обязан изъять. Здесь ему не место. Постараюсь, когда закроют дело, передать в музей или вернуть вам. Ну, Фролов, поехали. Жду на крыльце.

6.

И потянулись томительные для Фроловых дни. В октябре состоялась последняя встреча подследственного со следователем. На этот раз всегда усталое, бледное лицо Штолькова слегка на скулах порозовело, как у человека, который доволен собой и от этого видит окружающее в светлых красках.

– Послушайте, Фролов, я сделал для вас всё, что мог. Даже больше. Двое из троих[7] настаивали на исправительно-трудовом лагере. Кемь вас ждала, агроном, Белое море. Там заключённые не сеют, не пашут. Там лес валят. Я настоял, добился облегчения. Тоже в лесу будете работать, но по специальности. Пляшите! Ссылка вам – в Комиаэсэсэр, есть свободная должность в лесхозе, жить будете там же, в Теплогорке. Завтра вам зачитают приговор.

Казалось, чекист, как мысленно окрестил его Алексей Сергеевич, затанцует. Но тот вдруг, обойдя письменный стол, заговорщески наклонился к сидевшему на стуле осуждённому и промолвил вполголоса:

– Есть возможность дома остаться, Фролов… Напишите, мол, согласен работать на органы госбезопасности, оповещать… Я смогу убедить.

– Сексотом? Доносить? – вскинул голову вредитель.

– Пусть так. Подумайте.

– Уже подумал. Можно узнать, когда дорога, гражданин следователь? Теплогорка – хорошее название, тёплое.

7.

Перед отправкой на Север осуждённому разрешили свидание с женой. Елизавета Ивановна нашла мужа постаревшим, исхудавшим. Он улыбался, бодрился, но скрыть тоску в глазах не было сил. Оля увидела отца, когда повели его в колонне осужденных на Харьковский вокзал. В её памяти запечатлелась апокалиптическая картина.

Серая колонна «врагов народа», словно змея, выползает из ворот тюрьмы. По обочинам дороги колышутся плотные человеческие массы, будто прибой неспокойного моря. Тысячи голосов провожающих сливаются в сплошной вой. Каждый выискивает глазами своего среди арестантов, привлекает окликами внимание к себе. «Вот он! Папа!» – кричит Оля. Близорукая мать напряжённо всматривается по направлению дочкиного пальца и подхватывает: «Папа! Лёня!». Он не слышит своих. Он оглушён всеобщим воем и своей гулкой тоской. Голова опущена. Спина сгорблена. Проходит мимо, так и не увидев родных. А те ещё несколько минут цепляются взглядами за бугор его спины, потом она растворяется в серой мешанине фигур.

Послесловие

Через несколько дней после проводин мужа и отца Фроловых навестила незнакомка с просьбой показать рисунок углём по бумаге, на котором изображены скачущие кони. Едва взглянув на картину, выложила перед хозяйками пачку кредиток: «Этого достаточно?.. Упакуйте». На эти деньги харьковчанки докупили зимней мужской одежды, не лишней за 60-й параллелью. Вскоре семья Фроловых полностью распалась, рассеялась по стране.

В войну советской власти было не до отдельного агронома, забытого ею в глуши среди других невольников, а он не досаждал ей напоминанием о истекшем сроке ссылки, трудился на фронт в учреждениях сельского хозяйства. Только после победы Фролов получил разрешение покинуть место судебной прописки. Тогда его младшая дочь Ольга, уже Сокурова, забрала стариков к себе.

Алексей Сергеевич больше не писал дневников. И помалкивал, как призывал всюду развешанный красный плакат с суровой работницей, приставившей палец к губам. От меня долго скрывали советскую одиссею деда. А когда случайно тайна раскрылась мне, моё школьно-пионерское сознание возмутилось: «Дедушка, почему ты стал врагом народа?». В ответ я услышал строчку из Некрасова: «Вырастешь, Саша, узнаешь скоро печальную быль».

В свой срок я её узнал…

В середине 80-х годов, когда маминых родителей уже давно не было на свете, я с рекомендательным письмом высокого чина КГБ УССР посетил Харьков со слабой надеждой разыскать обвинительное заключение в деле Алексея Сергеевича Фролова и тот злополучный дневник. Где-то там затерялась и семейная реликвия – печать полковника Величко, современника Петра Великого. А вдруг! Но поиски оказались пустыми. Напоследок забрёл в кварталы Основы, теперь в черте города. «Узнал» ту усадьбу, стеснённую новостройками. После оккупации её передали правоохранительному ведомству, но моё письмо сыграло роль пропуска. Впущенный хозяевами во флигель, увидел в кресле под окном древнего с виду, мелкого телом старца с живыми, водянисто-серыми глазами. Густая шевелюра на голове, будто ком снега, серебряная щетина на впалых щеках, под клювастым носом. Белая ворона, подумалось. Представились друг другу. Ивану Теодоровичу Штолькову было за 90. Память на имена и лица, на дела, которые он вёл в течение десятилетий, сохранил отличную. Сразу вспомнил агронома Фролова.

– Нет, отмазать его, как вы изволили сказать, молодой человек я не мог. Если бы я такое делал, то скоро сам оказался бы по ту сторону проволоки в заведении гулага. Я облегчал участь задержанных как мог. Многим ослабил наказание. Всё равно заметили, отстранили от ведения следствий. Спасла меня война… Картина с лошадьми? Она в гостиной. Маша, покажи.

Прощаясь со спасителем своего деда, я получил отказ уступить мне мамину работу углём по бумаге.

– Люблю лошадей. И работа вашей матери мне дорога. Вот умру, тогда с Машей торгуйтесь.

Уже на пороге я вспомнил о печати предка. Штольков задумался:

– Где-то есть. Маша, посмотри в нижнем ящике моего стола. Такая штука, вроде картошку толочь, ну, пест.

Обыскались, не нашли. А у меня поезд через час отходил.

– Ладно, Маша, – сказал я правнучке чекиста, – найдёте – отложите. Я скоро приеду.

…30 лет «еду». А Харьков уже за границей.