Сокращённый вариант рассказа «Нежность»
Путешественник в своё прошлое
Тому с четверть века… Майским утром дребезжащий ПАЗ доставил на станцию Догора группу рабочих, в одинаковых брезентовых куртках, с бензопилами. Узкоколейка вела отсюда в карпатскую глубь, к лесоразработкам. Среди «своих» выделялся явно нэтутэшний –пожилой человек «со стажем», судя по глубоким морщинам на впалых щеках, на лбу. Он был высок и сух телом, статен, держался прямо, насколько позволил рюкзак за спиной. О таких говорят: «Жила!». На нём были новые горные ботинки на толстой рифлёной подошве, серый джинсовый костюм, пахнущий магазином, и велосипедная шапочка с целлулоидным козырьком. Молоток на длинной ручке, которым чужак, прохаживаясь вдоль полотна чугунки, сшибал одуванчики, выдавал геолога.
Пронзительный гудок со стороны близких гор вызвал предпосадочную суету. Геолог, миновав наполняемый вагончик в голове состава, устроился на пустой платформе. Наконец музейная «кукушка» подала голос к отправлению, и каменный вал передового карпатского хребта медленно двинулся навстречу составу.
Пассажир платформы отметился накануне в районном отделении милиции как путешественник-любитель. Так того требовали правила нахождения в приграничной зоне Украины, недавно ставшей нэзалежной.
Год назад Седых проводили на пенсию с должности старшего геолога одной из поисковых партий. Старый карпатчик убедил себя, что за сорок, без малого, лет он достаточно набегался по горам и долам. Притом, только ноги сбил. Коллеги, с которыми Седых начинал в первой половине пятидесятых, как правило, к тому времени достигли высоких званий, получили известность открытиями полезных ископаемых. А Седых оказался в числе исключений из этого «правила». Одно время он руководил отрядом геоморфологов при пустых, оказалось, поисках золота в Покутских Карпатах, потом перешёл на вакантное место старшего геолога в одну из геолого-разведочных партий Предкарпатского нефтегазоносного прогиба, истощённого выработками ещё запольщи. Это мелкое подразделение треста Киевгеология со дня своего создания так ничем «звёздным» и не отличилось. Партия-неудачница базировалась в посёлке Комарно. В ней Седых застрял до пенсии. В эпоху процветания треста здесь построили геологический городок. В одной из хрущёвок чета Седых получила однушку. Евгений Львович встретил молодую бездетную разведёнку, уже прослыв закоренелым холостяком. Кругленькая Клава с приятным курносым личиком и мелодичным щебетом, заменявшим ей речь, отличалась от других работниц геохимической лаборатории не только рубенсовским бюстом, но ещё и повышенным интеллектом. Она организовала при клубе посёлка любительский театр, о котором с одобрением отзывалась районная газета «Шлях до комунизму». Клава и режиссировала, и сама играла; особенно преуспевала в ролях матерей-одиночек. Но она и от Евгения не родила, что его отнюдь не огорчило. Он согласился с её мнением: «Будем жить друг для друга». Так и прожили, пестуя волнистых попугайчиков, душа в душу, не считая годы, не отличая один день от другого. Правда, иногда, под плохое настроение, Клавдия укоряла: «Что мы ветшаем в этой дыре? Ты же не дурак, Женя, ты бы мог горы свернуть. Нет у тебя мужского самолюбия, вот что. Так обо мне бы подумал. Из-за твоей неповоротливости так и останусь здесь балаганной Коломбиной. А ведь меня в театр приглашали». Евгений такого факта не помнил, но соглашался, что супруга украсила бы любую сцену.
«Свёрнутые» горы были, конечно, художественным преувеличением Клавдии, путавшей повседневную жизнь с пьесами. Но насчёт мужниных нереализованных способностей и упущенных возможностей она была близка к истине.
В первые годы после вуза в геологических кругах края Евгений Седых считался специалистом «с будущим». Сам «Старик Вялов» (академик!) как-то высказался публично: «У этого юного рудознатца редкое чутьё на металл». Действительно, именно Седых указал на ловушки золота в горной долине Лючки. И хотя запасы драгметалла там оказались не промышленными, факт «чутья» был налицо.
И вдруг по окончании полевого сезона на площади изысканий Молода Евгения Седых как бы подменили. В ту осень ему предложили должность начальника перспективной партии, на счету которой было открытие крупного месторождения серы. К всеобщему удивлению он отмахнулся: «Начальствовать не по мне». Потом отклонил ещё несколько лестных предложений, хотя ему предоставлялась возможность заниматься исключительно геологией. Казалось, его перестало интересовать всё, что выходило за пределы конкретного маршрута, где он оставался один на один с природой. Может быть, его разочаровали скромные результаты горных работ за последние сезоны, и в этом ему отрылось отсутствие перспектив всего региона? Ответить мог только сам Седых, начни он копаться в себе. Но не стал.
Евгений осознавал отсутствие в себе глубокого интереса к геологии. Специальность эта увлекла его ещё в ранней юности романтической стороной, умело представленной в художественных произведениях Обручева и Ефремова, которыми он зачитывался в школе. Его в первую очередь влекли к себе нехоженые просторы, горные ландшафты, вольный воздух, огонь бивуачного костра, ночлег под звёздной крышей и прочий приятный антураж жизни изыскателя. Остальное, ради чего совершались поиски и разведка в недрах, было для него вторичным. Самолюбие не позволило ему стать «сереньким» специалистом, но оно с годами ослабевает.
Жизнь пенсионера сбила Евгения Львовича с привычного ритма дня. Оказалось, дом для Седых не есть некое прибежище после конторской скуки, а ещё большая скука – без смены лиц и декораций. Щебет жены, огрубевший от никотина, к которому она пристрастилась, стал утомлять своей однотонностью и непрерывностью. В укорах в адрес «неудачника по жизни» появилась новая тема. Клавдия-де пожертвовала своей молодостью ради старика (уже тогда старика), а он не оценил жертвы. Евгений попытался было ответить, что и помоложе тебя встречались ему невесты, да сдержался, не желая развития темы. Однако, навеянное невысказанной репликой воспоминание развернуло перед его внутренним взором давнюю картину: долина в окрестностях Молоды, дом лесника, видимый издали со скалистого утёса в борту хребта Оровы. Кольнуло в сердце, потянуло туда взглянуть ещё раз на тот дом… и не только на дом. А действительно – начала крепнуть мысль – почему бы не тряхнуть стариной, не повторить давний маршрут?
В конце мая Седых начал сборы в свой «последний маршрут». Так он назвал то, что для Клавдии представлялось «старческой блажью».
Видение висячего моста
Евгений Львович сидел боком по ходу поезда, свесив ноги с платформы. Остались позади ворота, пропиленные всегда полноводной Ломницей в передовом карпатском хребте. В горную часть речной долины ещё не проникло солнце. Лишь отдельные вершины сияли в тёмно-синем небе, будто светились изнутри. Узкоколейка прижалась к отвесному склону ущелья. На нём, как на мозаичной картине, запечатлелись волны слоёв земной коры – эхо отшумевшей 200 миллионов лет тому назад Альпийской эпохи горообразования. В конце пути каменная стена с частоколом смерек по неровному верху стала понижаться и отступать. Медленно открывалась до краев наполненная солнцем широкая долина безымянного притока Ломницы. По плоскому травянистому её низу, блестя на поворотах, струился шумный ручей. Заросли лещины буйствовали на пологих склонах долины, водоразделы щетинились хвойными рощами. Сотни оттенков живой зелени выставили Карпаты на вернисаж майской флоры. А там, вдали, где долина замыкалась, горы были синими; чем дальше, тем светлее, пока не превращались в воздушные. Метрах в пятистах от того места, где Ломница принимала в себя струи притока, чернел сквозной, тонкий и хрупкий, как паутина, силуэт висячего моста, перекинутого через ручей. Тот самый мост!
…Поезд, сбавляя скорость, подходил к конечной станции. Селение Молода было последним на северо-восточном склоне Карпат. Дальше, до первых закарпатских поселений, тянулся глухой лес, одевший камень горных хребтов. Летом 1957 года отряд Седых проводил в этих местах государственную геологическую съёмку. Станционным строением этого узкоколейного тупика был зелёный вагончик без колёс (и он благополучно пережил тридцать пять лет и зим!). Здесь Евгений Львович расстался со своими случайными спутниками. Лесные работяги, нагрузившись инструментом, направились каменистым сухотравьем к видной издали вырубке. А путешествующий пенсионер двинулся околицей Молоды к переходу через ручей.
На дощатый настил висячего моста уже ступила с противоположного берега встречная дивчина, рослая, крепко сложенная. Прямо-таки амазонка! Поток воздуха облеплял спереди белую ткань её длинного платья по груди, животу и бёдрам сочного тела. От широкого шага колени взбивали, как пену на волне, кружевной подол лёгкой сукни. Она!.. Не сходи с ума, старик! Ведь столько лет прошло. Ей сейчас должно быть за пятьдесят.
От двух пар шагов хрупкое сооружение стало раскачиваться. Седых приостановился, вцепившись руками в стальные тросы. К горлу подступила тошнота. Под ногами, казалось, в бездне, сверкал на солнце, грызя валуны, быстрый ручей. Когда девушка, ловко балансируя, поравнялась с незнакомцем, он, никогда не страдавший близорукостью, вдруг увидел перед собой тщедушную старуху в серенькой кофте и застиранной добела плиссированной юбке. Растерянно ответив на её местное приветствие, Седых прошёл мост и присел, озадаченный, на скальный обломок. Не заболел ли? Или высота за тысячу метров вызвала галлюцинацию? Девушка в белом… Мистика!
Бывало, Седых возвращался памятью к своим сердечным увлечениям. Ностальгически вспоминалась школьная, в десятом классе, любовь, казавшаяся тогда вечной. А были и не столь чистые… Разное возбуждали они, некоторые – чувство своей непростительной вины, позднего раскаяния. В этот умозрительный список можно было не вносить Елену нет, правильно, Олэну. Считанные часы они были вместе недалеко от Молоды, ничего серьёзного не произошло тогда между почти тридцатилетним Евгением и девушкой семнадцати годков. Да, он наврал доверчивому созданию с три короба о своей к ней «любови вечной на земле». Но поступил ведь благородно: не покусился на невинность неопытной девочки. Какой спрос с него?
Дочь лесника
За мостом путешественник в своё прошлое поднялся на широкую спину хребта Оровы. С каждым шагом лесная тропа уводила его в глубь гор и воспоминаний. Недалеко уже до скалистого обрыва, а под ним, в ореховом саду, откроется бревенчатый дом лесника. Хозяев ему тем далёким летом увидеть не пришлось. Когда его маршрут преградила не отмеченная на карте усадьба, в доме оказалась только старшая дочь, назвавшаяся Олэной. Наивным выражением некрасивого, но привлекательного свежестью кареглазого лица – ещё дивчина, но рано созревшим телом – девушка на выданье. «Заходьтэ в хату, пойиштэ», – без страха перед чужаком пригласила она. Молодой геолог, уставший за полдня ходьбы по пересечённой местности с грузом на спине, не смог отказать себе в удовольствии отдохнуть и отобедать в такой приятной компании. Приветливая девушка, оставив гостя освежиться из ведра у крыницы, собрала на стол в хате: насыпала путнику борща в большую деревянную миску, а мясо из него нарезала крупными кусками на дощечке. Огурцы и белые корешки лука подала целыми, появилась на расшитом льняном полотенце пахучая краюха домашнего хлеба. Удивили грецкие орехи из сада – каждый плод размером с куриное яйцо. У какого путника, неделями перебивающегося подножным кормом, не запоёт сердце! Тем более, когда рядом такое улыбчивое, такое внимательное к каждому слову неожиданного гостя создание. Стараясь угодить захожему путнику, она быстро передвигается по хате, шлёпая по половицам голыми ступнями, покачивая налитыми бёдрами, волнуя подол короткого лёгкого платья изумительно округлыми коленками. Всё горит в её прекрасных, обнажённых по плечи, полных руках. Любой прозаик от такого зрелища станет поэтом, а геолог пожалеет, что орудие его труда – не лира, а молоток.
Не заметили, как солнце опустилось за Оровы. О продолжении пути Седых в тот день не могло быть речи. Молодые люди перешли в открытую беседку в саду с кружками кавы, что представляет собой эрзац-кофе (из толчёных желудей) с молоком. Олэна будто всю жизнь знала пана инжинэра, который несколько часов назад появился в усадьбе. Обращалась к нему Евгэн, но упрямо на «вы». «Говори мне “ты”», – настаивал он. – «Нэ можу, в нас так нэ говорять. Вы старшый за мэнэ, аж на дэсять рокив».
Простодушной, чистосердечной девушке ещё нечего было таить постыдного. Её бедная событиями жизнь протекала среди чистой и правдивой природы рядом с достойными людьми полезного и честного труда, помыслов, незамутнённых отбросами цивилизации. Она откровенно рассказывала о себе – о своей домашней работе, не жалуясь на её однообразие и тяжесть, об увлечениях, как то сбор цветной и необычной формы гальки в горных ручьях, о желании выучиться на кого-нибудь, кто заботится о лесе. Её бесхитростность вызывала ответную исповедь (иначе не назовёшь). И хотя Евгений, с его двадцатисемилетним «опытом грешника», на такую открытость не был способен, он едва ли не впервые во взрослой жизни поведал своей случайной собеседнице многое из того, что иные, включая любимую мать, не могли от него услышать. Такова оказалась сила чистоты этой лесной девы. Вскоре они знали друг о друге достаточно того очень личного, что способствует дружеской близости. Евгений впал в состояние мальчишеской весёлости: смеялся каждой шутке Олэны, сам без устали острил, вызывая ответные улыбки и смех; за каждый поданный ему предмет пытался поцеловать дающую руку. Девушка смущённо вырывала её: «Що вы, я нэ панэнка. Краще сюды, сюды можна», – и подставляла тугую щёку.
Девушка, никогда не выезжавшая дальше посёлка Молода, представляющая городскую жизнь лишь по кинофильмам, которые «крутили» по субботам в цивилизованном центре её лесного мира, да по книжкам, слушала, раскрыв свой толстогубый ротик, восторженные живописания больших городов, где бывал её гость. «Вот приедешь когда-нибудь во Львов в гости, проведу тебя от Иезуитского парка через Старэ мисто на Высокий замок. А оттуда ви-и-ид! Нет, правда, приезжай. В октябре я уже дома, да и осень у нас сухая, золотая. Балет посмотришь и кино на широком экране. Дай слово, что приедешь… Значит, решено! Позвольте, мадам, ручку». – «Ни, сюды», – смеялась благодарная слушательница.
Потом Евгений помог единственной в те дни работнице в усадьбе обойти хозяйским дозором владения лесника – амбар, конюшню, птичник, огород, примыкавший к ореховому саду, пастбище, где кормились овцы, две лошади и корова. Горожанин, хоть и полевик, с непривычки всё норовил присесть, а Олэна со всем управлялась споро, без суеты, размеренными движениями, и к ночи не выказывала ни малейшей усталости.
Наконец вернулись в дом. Керосиновая лампа осветилапокий (покой для гостей), отделённый коридором от собственно хаты, где, при печи, проходила повседневная жизнь семьи. Гостиной отводилась большая комната, её обставляли магазинной мебелью, стены завешивали ковриками «звериного стиля», под ноги стелили полосатые половики, як у людэй. Особенностью дома лесника было то, что угол комнаты между окнами занимал застеклённый шкаф с книгами на украинском, польском и русском языках. Лесник оказался не из простых. «Батько мий запольщибув драгуном, – пояснила Олэна. – Вин воював з нимцямы. Писля полону, вже пры совьетах, його призначылы дырэктором сэмыричнойи школы у Молоди, бо вин освидчэный. Потим вин пэрэйшов до лисныцьтва, дужэ любыть цю справу. Я до школы нэ ходыла, мэнэ батько вдома вчыв. А мама з простых, донька попэрэднёго лисныка. Я в Молоди тилькы испыты, экзамэны по-вашему, сдавала».
«Так ты семилетку окончила? – воскликнул Евгений. – Идея!: поступай-ка в Дрогобычский нефтяной техникум,на геофак. Ты ведь любишь камешки собирать. Как закончишь учёбу, мы с тобой будем вместе… Что? Что случилось?.. Олэна! Скажи!». Девушка смотрела на него с такой мучительной пытливостью, будто от его слов решалась её судьба. Евгений смешался: «Ну… работали бы потом в одной партии… Только погоди, сначала поступить надо. Я тебе помогу, в Дрогобыче
моя мать живёт, авторитет в городе, понимаешь. У неё для тебя и койка найдётся, если с общежитием не выйдет…». – «А-а, – разочарованно протянула девушка, – вы про цэ».
Оставшиеся до полуночи часы девушка была задумчивой, рассеянно улыбалась на обращённые к ней слова, отвечала коротко. Евгений ходил по дому, осматривал предметы, иногда задавал вопросы, но не из интереса к ним, а чтобы не молчать; листал книги, стоя у шкафа. Здесь заметил узкую железную дверцу в стене, вроде потайную, так как она была окрашена в тот же охряный цвет, что и внутренние стены покоя. Подумал, наверное, сейф для оружия лесника. Наконец Олэна стала стелить на гостевом диване возле книжного шкафа. Закончив работу, окликнула: «Лягайтэ, Евгэн. Добранич, я пишла до хаты». Чувство слезливой нежности охватило молодого человека. Ничего подобного он ещё не испытывал. «И тебе доброй ночи, красуня». Он подошёл к девушке попрощаться до утра. Она уже привычно подставила зацелованную им за день левую щёчку. Он неожиданно и, для себя, бессознательно поцеловал в губы, не касаясь руками девичьего тела, которое одновременно было и близко и неодолимо далеко. Она отпрянула.
– Что, – не узнал своего голоса Евгений, – я тебя обидел? Тогда прости.
– Нет, – ответила Олэна по-русски. – Вы… Ты меня не обидел. Но я не уверена, что ты меня любишь.
Оставшись один, Седых разделся и вытянулся поверх простыней на диване. В его мозгу и в груди (только там) горело. Он был достаточно опытен, как мужчина, чтобы понять: теперь он по-настоящему влюблён. Впервые. Это было ощущение того чувства, которому не нужно тело, как вместилище желаний. Это чувство существовало само по себе, отдельно от плоти. Перед тем, как сон погрузил его в темень без сновидений, Евгений успел помечтать о вольной жизни в этой горной долине: «К чёрту всё – геологию, трест, экспедицию, всякие производственные обязанности! Новая жизнь… Олэна… Какая она… нежная…».
Неопалимый наряд
Теперь, тридцать пять лет спустя, Седых приближается к тому дому старой тропой. Вот за вертикальной скалой, подсекаемой у подножия упорными струями вечного ручья, открываются владения лесника. Но что это?! Дыхание стеснило. Глаза видят поросшую кустарником, бугристую долину с купами ореховых деревьев. С того времени, как Седых вышел из автобуса на узкоколейной станции, каждое памятное место легко узнавалось: нигде вроде бы ничего ни убавилось, ни прибавилось. Последний маршрут старого человека как бы заманивал туда, где он непременно найдёт себя, прежнего. Но оказалось, его затягивало в дьявольскую ловушку, чтобы в самом конце придавить мучительным разочарованием.
Перед остатками орехового сада торчала печная труба и часть стены. Больше ничто не напоминало о стоявшем здесь жилье, о других строениях. Преодолевая внезапную слабость в ногах, Седых приблизился к руине. Она оказалась обгорелой. Выходит, усадьбу уничтожил пожар. Остаток стены находился в той части дома, где был покий. Вот железная дверца с обгоревшей краской. Она была приоткрыта. Что-то белело внутри. Евгений Львович потянул дверцу на себя и замер от неожиданности. В стенном сейфе на толстом крюке, явно предназначенном для ружья, висело на самодельных плечиках белое платье, точь-в-точь такое, что привиделось старому человеку на девушке-видении, оказавшейся старухой, когда он переходил горный поток по висячему мосту. Не новая ли галлюцинация!? Когда бы ни случился пожар, огонь, превративший в пепел все постройки и часть сада, не пощадил бы платья. А на нём – ни следа копоти. По воротнику, груди, обшлагам рукавов и подолу выше кружевной пены оно было расшито мелкими разноцветными камешками, обточенными текучей водой, с просверленными в них дырочками в игольную толщину. Вспомнилось: эти украшения показала ему Олэна, открыв заветную шкатулку. Тогда…
…Тогда, после того невинного поцелуя и последовавшей за ним без сновидений ночи, Евгений был с Олэной робок, как подросток. Она держалась спокойно-доброжелательно, будто ничего не случилось. А ведь действительно ничего не случилось! Ну, поцеловал молодой человек девушку, и что в том противоестественного, предосудительного? Обычное дело.
Собравшись в путь, геолог замялся в воротах, не зная как проститься. Олэна сама подошла к Евгению, медленно обхватила его шею горячими полными руками и, прижавшись к нему всем телом, тем самым позволила себя обнять. На этот раз поцелуй, губы в губы, был долгим, но опять не страстным, лишь усилившим в Евгении возникшую вчера нежность. «Мы будем вместе», – повторил он вчерашнюю фразу убеждённо, осознанно. Она подтвердила, как само собой разумеющееся: «Да, будьмо. Мы вжэ разом, аджэ мы поцилувались. Тэпэр я твоя нарэчэна». – «Невеста? Ты сама решила? Ты так хочешь? Спасибо, родная! Я самый счастливый человек на земле. Я обещаю тебе… всё для тебя… Нам все завидовать будут».
Олэна проводила его до подъёма на Оровы.
«Тебе писать в Молоду до востребования?». – «Так, Евгэн, до запытання». – «Скоро жди. А мне… погоди, у меня адреса часто меняются. Отвечай на Дрогобыч, мать передаст, – с этими словами, не найдя в полевой сумке подходящего обрывка писчего листа, счастливый жених написал карандашом адрес матери на сложенном вчетверо большом пустом конверте из плотной серой бумаги. – Сюда отвечай и… – добавил шутливо, – скучай по мне, сильно скучай! А то другого найдёшь, все вы, женщины, одинаковы». – «Нэ знайду, ты одын в мэнэ. Но скучать, как ты говоришь, не стану. Николы будэ. Е думка – пошиты билу сукню, платье по-вашему, свадебное». – «Сама пошьёшь подвенечный наряд? Чудесно!». – «Так, мий любый, з каминнямы. Алэ то довга робота».
Расставшись с нарэчэной (это дивное слово – невеста – пело в нём), Седых двинулся к базе геологов намеченным маршрутом. «Я люблю эти горы, но только вместе с тобой, любимая. Понимаешь?», – мысленно пишет он первое любовное письмо Олэне, наполненное пылкими признаниями.
Спустя несколько дней начались будни на базе изыскателей, на смежных, с Молодой, площадях поисков и разведки. Работы, как никогда раньше, было много, она затягивала, не давала поднять головы над уровнем производственных проблем, задуматься о личном. Как-то выпала минута, спросил себя, не пора ли написать Олэне. Обещал ведь, девушка ждёт. Но в тот вечер стал клевать носом над уже приготовленным писчим листом на столе возле койки в общежитии: «Утром напишу, поспать надо». Об отложенном письме вспомнил уже в конторе – не забыть бы вечером. Но в тот день получил предписание отбыть в Молоду. «Прекрасно, успею заглянуть в дом лесника. Вот сюрприз Олэне сделаю! Она, конечно же, призналась родителям, что стала невестой, пока они пропадали у райони».
В Молоде же Евгению свободного времени выкроить не удалось: туда съехалось трестовское начальство – совещание, экскурсия по горам, затем банкет на природе. Наутро добрался-таки до почты, где собирался оставить письмо любимой. Но голова была столь тяжела, что ни одной нежной фразы не могла выплеснуть чернилами на бумагу. «Ладно, потом, потерпит, ничего с ней не станется, только крепче любить будет».
Ох, это наше родное русское «потом»! У него разная продолжительность. Иногда – вся жизнь.
Приезжала на базу из Дрогобыча мать, навестить сына. С порога: «Ты когда женишься, перестарок?». – «Готовься к свадьбе, ма». Та опешила: «Никак окрутили?». Сын рассказал о своём сердечном приключении в долине под склоном Оровы, добавил: «Я ей твой адрес дал для надёжной связи». Мать как-то брезгливо, с жалостью, посмотрела на влюблённого «неюношу»: «Спятил что ли, недоросль? Нам только дриады не хватает. Не было у нас такого в роду: неравный брак! Ровню себе надо брать, проблем не оберёшься с этой… иносранкой, прости Господи. Семь классов, говоришь? Да тебе после медового месяца стыдно будет в приличной компании показаться. Ты давай – носа туда больше не показывай, почтовый адрес забудь. А если она ко мне заявится, накормлю, отмою, дам переночевать и – за порог. Да-а, сынуля, огорчил ты меня, разочаровал. Пацан!». – «Ладно, сам разберусь», – огрызнулся Евгений как-то слабо, по-щенячьи.
Посмотрите сейчас на пенсионера Евгения Львовича Седых. Он и в 60 с хвостиком ничего себе – бросается в глаза представительницам слабого пола с сильным желанием близкого знакомства. А в молодости разновозрастные бабоньки на него с интересом поглядывали: привлекателен лицом, высок, статен, умён, с дипломом, а главное – не женат и не алиментщик. Пока Евгений всё собирался к Олэне, всё откладывал письма «на потом», «телесная нужда», как говорили наши пра-прадеды, повела его от постели к постели и свободных женщин, и, бывало, законных жён сотрудников. Короткие, ни к каким обязательствам не приводящие связи, но судьбоносно ведшие в цепкие ручки щебетуньи Клавы.
А образ Олэны тускнел, размывался временем, пока не превратился в эфирный. Однажды кольнуло: обидел девочку. Быстро, как привычную таблетку от головной боли, нашёл оправдание: а что я плохого сделал? Ну, поцеловал, и всё… Да ведь и сама ни разу через Дрогобыч не написала. Видать, первая же забыла, махнула рукой.
Запоздалая встреча
Прощаясь с пепелищем, Седых не решился присвоить исполненный мистической тайны подвенечный наряд, который уцелел в огне и на котором не было ни следа времени. Его пощадила атмосферная влага, не тронули насекомые. Какое-то грозное предупреждение вечности заключалось в этой вещи, скроенной из обычного отбеленного полотна.
У кого спросить, что произошло здесь, где хозяева? Ноги сами понесли на Оровы, где когда-то, по прощании с Олэной, он переживал в маршруте, у походного костра высшее счастье. На тропе, ведущей в сторону кряжа, медленно бредущего путника с поклажей нагнал молодой всадник с охотничьим ружьём за спиной, назвался лесником, спросил, по какой надобности здесь оказался «чужий дид». Дед объяснил и показал паспорт с пометкой районного отделения милиции. Лесник просмотрел страницы документа, сказал решительно: «Я то визьму до участкового, потим повэрну. Дэ вас шукаты?». – «Возле скалы на Оровы», – ответил путешественник безразлично и в свою очередь задал мучившие его вопросы. Лесник рассказал: «Кажуть люды, що йих браконьеры спалылы. Хто в хати був, вси загинулы». – «А Олэна, дочь старого лесника?». – «Хто зна, я нэ тутэшний, и було то давно, вже рокив двадцять чы тридцять, як не бильше».
К концу дня, бредя наугад, Седых вышел на скалу, нависшую над долиной. С этого места далеко внизу чернела в закатном свете руина и купы уцелевших деревьев сада, поодаль. Выходит, он бессознательно шёл по кругу? Или какое-то силовое поле не выпускало его за свои пределы. Что ж, он покоряется, заночует здесь. Сбросив поклажу, соорудил ложе из папоротника и лопухов. На малом огне приготовил пакетного супчика с сухарями; подкрепился, пожалев, что не запасся в дороге коньяком. Он не в состоянии был ни о чём углублённо думать. Мысли скользили по поверхности последних событий в его жизни, грудь капля за каплей наполнялась тоской. Наконец завалился на бок и уснул.
Разбудил старого человека голос. Его нельзя было не узнать. Костёр погас. Ночь была безлунной. Но в звёздном свете на фоне тёмной стены леса чётко вырисовывалась во весь рост фигура в белом.
– Олэна?.. Ты живая?
– Тебе решать, Евгэн.
– А этот… Пожар? За что?
– Нет, браконьеры ни при чём. Днём я работала по дому, ночью шила это платье. Спешила: а вдруг ты войдёшь в дом. Заснула, сбросила лампу на пол…Керосин…
– Ты спаслась?
Олэна не ответила. Он продолжил:
– Столько лет прошло, ты совсем не изменилась.
– Мне всегда будет как в те дни, пока ты на Земле.
– Ты теперь хорошо говоришь по-русски.
– Я каждый день разговаривала с тобой… и ночью. Постоянно слышала твой голос.
– И я… Я тоже тебя вспоминал, Олэна.
– Не обманывай себя, а мне открыта правда.
– Ты замужем?
– Как можно!? Я твоя нарэчэна. Ты не дал мне знать, что я свободна.
– Так почему сама не спросила, не написала? Я же оставил тебе адрес.
– Я боялась спросить. Я хотела ждать. Я этим жила. Шила платье, украшала его. Сегодня надела первый раз, когда ты вернулся в дом… к дому…
– Ты не думала сменить место, уехать в город на учёбу? Всегда в лесу?
– Я боялась оставить хату: а вдруг ты приедешь. Помогала отцу, пока… Ты знаешь.
– Но теперь мы вместе.
– Уже поздно, время нас разлучило. Ты женат. Разведёшься? Нет, нет, бросать старую жену ради молодой – это… как у вас говорят… пошло. Таких не уважают. Ты пришёл вчера к нашему дому от любопытства – посмотреть не так на меня, уже должно быть старую, как на себя, молодого и красивого, заглянув в колодец, из которого мы пили… тогда. А я здесь, чтобы проститься. На восходе солнца ты выйдешь из меня, уже навсегда.
– Ты меня простила?
– Евгэн, вот опять: ты всё о себе печёшься. Ты всегда спешишь. Успеваешь ли?
То ли звёзд прибавилось в ночном небе, то ли они сильнее разгорелись – Седых различает черты милого лица. Олэна смотрит на него с грустью. Тёплый взгляд карих глаз из-под высоких, вскинутых в смелом размахе бровей… Не снится ли старому человеку? А может опять галлюцинация, как на мосту, потом как на пепелище? Олэна прислонилась спиной к морщинистому стволу ели, заложила руки за голову – обнажились идеальные предплечья, поднялась божественная грудь лесной девы. Седых с усилием проглотил подкативший к горлу комок.
– Тебе не холодно в одном платье, Олэна? Подойди ко мне. Здесь угли ещё не остыли, возьми мою куртку.
Девушка, как белое видение, отделилась от тёмной ели, приблизилась к кострищу и, присев на край каменной плиты, сказала загадочно:
– Ближе не могу, время уже начало разделять нас. Скоро рассвет.
Евгений Львович поймал себя на мысли, что, как всякий мужчина, оказавшийся во власти женщины, он не отдавался безраздельно своему чувству, а в чём-то рассчитывал и хитрил. Юная женщина сидела, низко опустив голову. Эта поза покорности (так понял Седых) придала ему решительности:
– Олэна… Я сам себя наказал. Прости, сжалься! Я чувствую себя молодым… ну, помолодевшим. Спустимся в долину, отстроим дом. Лет десять у нас с тобой ещё есть. А это целая вечность. Потом ты меня похоронишь на Оровы, чтобы я всегда видел наш дом, и выйдешь замуж. Как вдова, я тебя уже на это благословляю.
Олэна ответила не сразу:
– Зачем всё это?
– Как «зачем»? Да я не могу без тебя! Во мне такая… такая нежность.
– Раньше ведь мог… Пойми, я там, в том доме, которого больше нет вместе с тем временем, осталась навсегда. Ты не найдёшь меня под новой крышей. И есть же женская гордость. Ведь ты тогда причинил мне такое... такое... Нет, не потому что вернулся, а потому что сбежал, не попрощавшись.
Слёзы давней обиды навернулись на глаза девушки в белом. Седых оцепенел. Олэна крепко зажмурилась, мотнула головой, будто избавляясь от слабости, затем продолжала с прежней проникновенностью в голосе:
– Да, я способна на жалость, только не на прощение. Не считай меня злопамятной. Женщина может извинить мужчине многое: и себялюбие, и чёрствость, и даже подлость, но не трусость. Да, ты проявил трусость, не написав мне, что разлюбил, что… не любил.
Слова Олэны, ранящие, жестокие, тем более жестокие, что произносились они без расчета причинить боль, не доходили до сознания старого человека. Он смутно понимал их смысл, ибо всё захлестнула одна мысль: он потерял Олэну навсегда. Он не пытался возражать, настаивать на своём, оправдываться. Приговор вынесен! Точка! Всё смешалось в нём: любовь, боль, разочарование, сожаление, злость на её непреклонность, искреннее презрение к себе.
– Не провожай меня, – тихо произнесла девушка.
Он подчинился. Белое платье медленно растворилось в тёмной зелени рощи, уходящей по склону, казалось, к звёздам.
Загадки послесловия
Миновали сутки, другие. Молодой лесник, проезжая верхом по Оровы к скалистому обрыву, где он условился с Седых возвратить ему паспорт, обнаружил окостеневшее тело молодого человека, лет под тридцать, похожего на того дида, как сын на отца. Странно, несмотря на летнее тепло, его не коснулось тление. Следов убийства не обнаружили, причину смерти установить не удалось. Документов при мертвеце не было, разбросанные вокруг кострища вещи ничего определённого подсказать не могли. На кладбище в Молоде появилась безымянная могила.
И ещё загадка: возле мёртвеца лежал большой конверт из серой бумаги, в нём – белое подвенечное платье прекрасной сохранности, расшитое мелкой разноцветной галькой горных ручьёв. На конверте была какая-то карандашная надпись, но разобрать слов не удалось.
Паспорт на имя Седых Евгения Львовича, пенсионера шестидесяти двух лет, ввиду бесследной пропажи владельца в долине Ломницы, вернули его жене в Комарно. Клавдия Седых подождала-подождала, бросила в сердцах: «Молодую бабу себе нашёл где-то, кобелина старый!» – и скоро связалась гражданским браком с вдовцом. В любом возрасте была привлекательна миниатюрная щебетунья (с хрипотцой), режиссёрша и актриса любительского театра.
А судьба дрогобычанки, родившей в 1930 году, кажется, послушного мальчика Женю, автору сего повествования неизвестна.
Всякая жизнь человеческая – сказка. Только сказки все – разные.