Гиблое место

Записки невольного исследователя

1.Нежеланное назначение

– Пи с’два эр в квадрате! Явилися еси. Опоздал, ялтинский гуляка. Всё вкусное расхватали. Один участок остался, бля. Догадываешься какой?

Этими словами встретила меня хозяйка кабинета с табличкой при дверях «Главный геолог экспедиции», когда я, после отпуска, озаботился назначением на полевую работу. Узкая ротовая щель, растянутая от уха до уха в хитрой улыбке, придавала Галиахметовой сходство с симпатичной жабкой. Дымящая в зубах, казалось, вечная сигарета не мешала пожилой женщине чётко выговаривать слова пискливым, с никотиновой хрипотцой, голосом. Матюки, которыми она разнообразила свою речь, не казались окружающим похабщиной. В годы войны наша «главгеологиня» руководила отрядом золотоискателей. По словам уроженки Казани, ей вручили «три тышы мужиков, бля, одни зеки - расконвоированные уголовники и враги народа, с дипломами». Миниатюрная татарка, у которой, судя по студенческому фото, «тут и там» всё было на месте, приняла верное решение превратиться в мужика, чтобы не стать, опасным для неё, объектом массового вожделения. И в этом преуспела. Бюстгальтеры сунула в коробку с ветошью, стала туго перетягивать грудь медицинским бинтом, усвоила мужскую походку, чему способствовали узкие бёдра, совсем исчезнувшие в галифе не по размеру; пропахла махоркой. От дыма незатухающих фаек (неизменно в левом углу ротовой щели) щурила глаз, отчего новички принимали её за кривую. Молодое поколение геологов звало забайкальскую знаменитость за глаза «шефулькой» или «Зэфой» (по первым литерам имени и отчества). Ко мне Галиахметова благоволила, даже не знаю за что.

– Догадываюсь, Закира Фазлыахметовна. Никак Друйбен?

– Молодец! В точку попал, бляха-муха. Так берёшь или увольняешься? Да ты присаживайся, подумай.

 Я опустился на стул перед письменным столом.

 

Горный кряж Друйбен с одноимённым пиком на гребне, о котором зашла речь, издавна сопровождала дурная слава гиблого места. Жители округи сторонились его, селились на почтенном расстоянии от каменного массива, высящегося над плоской долиной Днестра. По слухам, от кряжа исходила какая-то смертельная хвороба[1]; на нём будто бы таились в пэчэрах[2] недобрые вэлэтни[3], поклоняющиеся «дидьку[4], що на дэрэви сыдыть». В начале шестидесятых годов без толку было расспрашивать старожилов о зловещей тайне кряжа. Только в архивных записках польских натуралистов глухо упоминалось о приступах невыносимой головной боли при попытках подняться на Друйбен, лекарства не помогали. Возможно, мы, советские люди, которым «не страшны ни льды, ни облака», ни черти косолапые, презрели бы страшилки тёмных селян и предупреждения учёных поляков. И последнее белое пятно на карте Предкарпатья с чёрной репутацией превратилось бы в природный заповедник. Но в конце сороковых годов нам, фомам неверующим, пришлось дорого заплатить за снисходительные насмешки над тем, что с порога отвергала наша передовая марксистко-ленинская наука. Тогда двое геологов, супруги Клушко, провели несколько недель на кряже с целью комплексного изучения его недр. Ночевали в палатке. В полевых дневниках, кроме описания горных пород, остались скупые упоминания о «необычайно рослых» жильцах пещер на скалистом гребне, о гнилостном запахе, приносимом сверху ветром. И всё чаще отмечалась авторами записей нарастающая головная боль. К назначенному сроку они с горы не спустились. Спасатели обнаружили два трупа в палатке. Вокруг ничего подозрительного. Причина смертей одна – кровоизлияние в головной мозг. Странно. Накануне супруги прошли обязательный для геологов медосмотр. Ничто не препятствовало им заниматься привычной работой изыскателей в горных условиях. Но врачебное заключение не способствовало выяснению истины, дело закрыли. Пока по лесам гуляла бандеровщина, представители советской власти обходили стороной глухой угол, а потом не до него было: установление советской власти в отвоёванном крае шло «с сучками и задоринками».

 

Галиахметова прервала мои размышления:

– Честно говоря, Сашка, я сразу подумала о тебе, как пришло распоряжение включить этот х-х…рен шайтана в площадь исследований на текущий год. Ты, Сашка, упрямый, голова у тебя, бля, крепкая.

– Сердечно благодарю, Закира Фазлыахметовна, за лестную оценку моего чердака, - постучал я себя по лбу костяшками пальцев, - надо полагать, дубового.

Шефуля, оценив мою самоиронию смешком, пошарила под столом и выложила на него папку серого картона на кальсонных тесёмках.

– Здесь результаты весеннего медосмотра наших бездельников. Вот твой лист, смотри. Идеальное здоровье, бля. Не помню, чтобы видела подобное… Так честно, на голову не жалуешься?

– Разве что с похмелья болит.

– Не ври, хрен огородный! Ты не увлекаешься, знаю.

– И не курю, - подхватил я, бросив на бычок в углу рта собеседницы, под прищуренным глазом, взгляд, как мне представилось, достаточно красноречивый. ЗФ на мой намёк внимания не обратила.

– Значит, там твой черепок должен выдержать, Сашка. Клушки наши, царство небесное, те с «примами» своими и засыпали, как я, япона мать. Только ты, если что, таблетки не принимай, никаких пирамидонов!.. Погоди.

Галиахметова поднялась из-за стола. Размашистым шагом, горбясь, подошла к сейфу в углу кабинета, поколдовала пальчиками – дверца раскрылась. Блеснуло зелёным. Оказалось, малахитовая шкатулка. Перенесённая на письменный стол, она подверглась священнодействию хозяйки. Во всём – в словах и жестах резкая – наша ЗФ медленными движениями сняла с шеи ключик на суровой нитке, вставила его в замочную скважину на передней панели шкатулки, повернула два раза и подняла крышку. Открывшееся моим глазам меня разочаровало: высушенные корешки какого-то растения, бесцветные, с коричневыми пятнышками. ЗФ отделила от пучка несколько корешков, вложила их в большой конверт и произнесла потеплевшим голосом, без «слов-связок»:

– Сейчас накалякаю тебе инструкцию, как готовить снадобье, как принимать. Никакой самодеятельности, понятно? Всё по написанному, и не смейся, обязательно произноси заклинание. Тоже напишу. Знаешь, мы не татары, мы булгары. Моя бабка и все пра-пра-пра знахарками были. Кто головой скорбел, обращались к ним. Это хан-трава, она в одном месте растёт, место знают только посвящённые. Принимай с первого дня там, не жди недомоганий. Хан-трава от всего. И никому ни слова, иначе отбоя мне не будет от дамочек с мигренью и от мужиков с дурьими головами.

Слово с корнем «дур» было самым грубым из всех, произнесённых Закирой Фазлыахметовной, пока малахитовый ларец находился перед её глазами.

 

2.Были сборы недолги

Недели полторы спустя расхлябанный ПАЗ, старожил экспедиционного гаража, доставил меня с грузом в селение Болотнэ на речке Болотивка. Перепады рельефа здесь незаметны; безлесное левобережье Днестра, с редкими купами ивовых кустов, на глаз видится ровным. Взгорки местами распаханы, местами изрыты добытчиками торфа. Заболоченные низины поросли камышом. Им кроют хаты, мостят раскисающие участки просёлочных дорог; камышовой сичкой крепят плохонький саманный кирпич – лепню из болотной жижи. Оттого белёные вапном[5] строения и ограды в Болотном низки, в трещинах, требуют от хозяев постоянного подновления, подкраски. Белое селение в зелени фруктовых деревьев издали выглядит живописным. Но не оно было главным объектом моего внимания в июне 1962 года.

Без долгих поисков я снял на лето постоянную базу в ухоженной усадьбе на отшибе. Её хозяин (поспешила оповестить меня молодая бездетная хозяйка), «пропадав на заробитках дэсь[6] у мисти». Приняв задаток, соломенная вдова с игривой улыбкой представилась: «Иванка». Я назвал своё имя на местный манер – Сашко. Разгрузив автомашину с помощью шофёра и распрощавшись с ним, я заспешил за околицу Болотного.

В стороне закатного солнца высился массив Друйбен. Ручьи, торопливо стекающие с его крутых склонов, внизу успокаиваются, сливаются в один медленный поток. Это Болотивка. Вместе с другими равнинными речками она пополняет с левой стороны воды Днестра, вырвавшегося из скалистых теснин.

Литератору, не знакомому с процессами горообразования, было бы большим соблазном поэтически представить одинокий на плоской равнине горный кряж в виде изгнанника из дружной семьи карпатских хребтов, что совсем рядом, рукой подать. Но мне, геологу, нельзя отходить далеко от прозаической реальности. Скорее всего, «прыщ на ровном месте» - это скопление твёрдого камня, которое во времена мамонтов и саблезубых тигров окружали более мягкие породы. Последние были размыты текущими водами, обнажившими стойкие к атмосферной эрозии скалы. Образовался так называемый эрозионный останец. И мне в описываемый полевой период предстояло изучить его формы и состав, выяснить его происхождение. Ведь мнения геологов не совпадало. Для одних любопытный объект был «осколком» Карпат, для других – предгорной впадины, для третьих – континентальной платформы. Вряд ли недра кряжа хранили что-либо ценное, но истина всех ценностей дороже, как говаривал Аристотель, обижая своего учителя.

В час моего первого знакомства с загадкой карпатского предгорья, солнце опускалось за горизонт сквозь мутную атмосферу. Закат заполыхал огненно-красным с кровавыми сгустками. На этом тревожном фоне, с того места, куда я вышел из селения, силуэт кряжа обрёл сходство со сфинксом: продолговатое львиное тело с вытянутыми вперёд лапами и вертикально вскинутой головой - высшая точка останца. Мне показалось, что её венчает что-то вроде пучка перьев. По генштабовской топокарте, выданной мне накануне под расписку, длина горного кряжа у подошвы была около семи километров, а по верху – примерно пять. Склоны со всех сторон круты, вскарабкиваться на «львиную спину» придётся метров четыреста, а до макушки на голове каменного человеко-зверя - ещё около ста, как отмечено на карте.

 

Сборы в маршрут начались с неприятности. По инструкции, запрещающей изыскателям ходить по безлюдью и бездорожью в одиночку, я должен был нанять спутника на месте. «Баб не бери, - предупредила меня Галиахметова. - Знаю, бля, о чём думать будешь. А там надо думать двадцать четыре часа о деле, ни…уя ведь неизвестно». На моё шуточное замечание, мол, если заболею, то лучшее лекарство – женская рука, ЗФ возразила, что опасность может грозить моей голове, а не тому месту, где будет женская рука. И ещё добавила… Здесь я бессилен в переводе на цензурный язык.

Так о неприятном… Я валился с ног, обойдя буквально все хаты селения. Раньше в других местах не было отбоя от охотников за оклад полевого рабочего сопровождать на природе с лёгким грузом на спине пана инжынера. А здесьот меня отмахивались, как от проводника в Ад, когда я называл участок исследований. Наконец откликнулась жалостливая душа. Иванка как бы через силу согласилась подвезти меня (только подвезти) к подошве кряжа, «а дали[7] вжэ[8] бэз мэнэ, сами». Ну, хоть так. Я мысленно покаялся перед Закирой Фазлыахметовной.

Выехали, когда солнце поднялось над долиной Днестра, загодя, ещё из-за горизонта, осветив голову «Сфинкса» и верхушки передового карпатского хребта. Фиру[9] с одиночной оглоблей без энтузиазма тянула задумчивая лошадка неопределённой масти. Правила Иванка, рослая молодица в цветастой сукне[10] в обтяжку сочного тела. Она сидела впереди, боком на поперечной доске (вроде облучка), свесив голые, в царапинах, сумасшедшие ноги с решётчатого борта длинной телеги. Я расположился сзади на поклаже. Тележной колеи в сторону нашего движения не было. Копыта и колёса обновляли сухие места целины.

Однообразие заболоченной низины не вызывало восторгов от зрелища природы, располагало к задушевному разговору. Прекраснейшая в мире ездовая (бьюсь об заклад), крутя пальцем свободной руки кольца в прядях вороных волос на висках, жаловалась на одиночество: «Як одружылысь[11] з Иваном, щолито[12] одна, всэ сама». И спросила, когда я ей посочувствовал: «А вы жынку майетэ? Чы дивчыну?». – «У меня их целый гарем», - отшутился я. Иванка не поняла и улыбнулась одними губами, тоже сумасшедшими.

Друйбен между тем, уходя то влево, то вправо от направленного на него тележного дышла, медленно вырастал, надвигался на нас. Наконец мы упёрлись в северо-восточный склон кряжа. Колёсный путь закончился. Теперь для дальнейшего движения годились лишь мои собственные ноги. Жаль, не было вьючной лошади. Печально, что не будет сильных (в широком понимании) ног Иванки.

Прежде чем отправиться порожняком в обратный путь, Иванка расстелила на траве холстину возле шипящего ключа, с силой бьющего из трещины в песчанике. Выложила на неё прихваченную из дома снедь, среди которой царили божественные голубцы, и пляшку[13] самогона. «На прощавання», - пояснила тоном, не допускающим возражения. И медленным взглядом жрицы, выбирающей жертвенное животное, проникла в меня чёрным огнём своих южных очей (иначе не скажешь) через мои водянистые беззащитные глаза. Пришлось, лукаво говоря, пригубить за компанию, хотя мне в тот день предстоял подъём не налегке.

… Потом моя спутница, охладившись в источнике, оставила меня один на один с каменным творением природы, похожим издали на Сфинкса, названного вдали от африканской родины неизвестно кем, на каком языке, загадочным именем Друйбен.

 

 

3.Неожиданности, способные озадачить

Первым делом, по примеру Иванки, я принял природную ванну, омывая поочерёдно части тела в ледяной воде. Потом, искрошив в чайник, по инструкции ЗФ, обрубок корня хан-травы, по инструкции же заварил крошево. Пока снадобье настаивалось, принялся за поклажу. Надеясь на тёплое лето, я взял с собой брезентовый чехол от спального мешка и простыню в виде узкого, по своему росту, мешка. Вместе со сменой нижнего белья, с полотенцем, курткой-дождевиком и запасной рубашкой получилась скатка. Палатку оставил в Болотном, надеясь найти приют у обитателей горы, если таковые действительно существуют. А если окажусь на безлюдье, мне не составит труда соорудить шалаш. Представив мысленно это романтическое сооружение, начал было мечтать о маленьком, как одноактная пьеса, летнем рае с Иванкой, которая, скажу дипломатично, готовит такие вкусные голубцы. Да вдруг явственно услышал окрик резким голосом Галиахметовой… Чёртов самогон! Надо запить настоем, как раз поспел. Потянул из носка чайника, произнёс заклинание (на первый раз по бумажке) – наваждение улетучилось. Можно продолжать разбор вещей.

Вместительный рюкзак с бесчисленными карманами набил всякой всячиной, необходимой для полевых изысканий; перечисление её заняло бы много места, поэтому воздержусь. Офицерская сумка-планшет на плечевом ремне предназначалась для топокарт, полевого дневника и разных бумаг, которым постоянно надо быть под рукой. В планшетку втиснул карманный радиометр и транзисторный радиоприёмник. На поясном ремне нашли место специальный компас в кожаном футляре, нож, сапёрная лопатка, две фляги, скребок к лотку. А сам лоток, посредством которого «бродяги, судьбу проклиная, золото моют в горах», я буду носить в левой руке, в обычной продуктовой сетке, пока не найду для него другое место при своём бренном теле. Таким образом, свободной у меня остаётся правая рука, но в неё просится молоток на длинной ручке – главное орудие труда геолога, и опора при ходьбе по таким местам, где нормальные люди не ходят.

 

Не сразу удалось найти подходящее место для подъёма на гору. Препятствием была не только крутизна склона, вздымающегося над плоскостью речной террасы от шлейфа каменных осыпей. Колючка из кустов ежевики представляла собой непреодолимый без мачете вал. С коротким ножом и лопаткой нечего и соваться в шиповые заросли. Выручила чуть заметная тропа, явно звериная, судя по низкому своду зелени над ней. Со скаткой через плечо, с рюкзаком за спиной, не выпуская из рук молотка и сетки с лотком, я стал карабкаться на локтях и коленях вверх и наискосок по склону. Только выбрался на открытое место и выпрямился, как метнулся в сторону, исчез из моих глаз выбежавший мне навстречу волк… Нет, волчище, настолько он был крупным. Я поспешил сойти с тропы. А вдруг она ведёт к логову? Хотя летом волки для человека не опасны, слышал я, кто знает, как поведёт себя хищник возле своего жилья с молодняком.

Волнение придало мне сил. Ещё с полчаса я поднимался по склону, здесь менее крутому, чем внизу, скользя по щебню, обходя скопления скальных глыб. На свободных от крупных камней участках росли, не мешая друг другу, чёрные буки. Бросалась в глаза особенность растительности на моём пути. В одних местах деревья и кусты, разнообразные грибы, в которых я не разбирался, трава на сухих участках, пёстрая флора вдоль ручьёв были, на мой глаз, обычных размеров. В других царили акселераты. Я задумался над этой особенностью растений кряжа Друйбен, выйдя на кусты малины высотой, показалось мне, с двухэтажный дом. Дозревающие ягоды были размером с крупную сливу. Не поверил своим глазам. Осторожно попробовал на вкус – точно малина! Здесь я устроил первый привал.

Разгрузившись у ручейка, обошёл налегке участок размером с половину футбольного поля. Всюду отметил, говорю без преувеличения, наличие гигантов растительного мира: трава, как в южных степях, по пояс, на отдельном лопухе можно улечься спать и ещё останется чем укрыться; какой-то гриб, по виду - пэчэрыця[14], что обычно в ладони помещается, здесь разросся до размеров капустного кочана, а папоротники на мочажине вымахали на такую высоту, что я подумал, не очутился ли каким-то чудом в девонском периоде, украсившем землю лесами древесного папоротника 360 миллионов лет тому назад. Эта сказочная малина да муравей, размером с кузнечика, вернули мои мысли к тому волчищу. Нет, не случаен на эрозионном останце гигантизм живых форм, надо искать его причины. Интуиция подсказывала мне, корни этого явления в земных глубинах.

Отдохнув у ручья, я двинулся в направлении буков-великанов. Позднее оказалось, они образуют лесную полосу, которая, как река живой зелени, стекает к подножью кряжа под острым углом к его продольной оси от господствующей вершины.

В уме и в полевом дневнике я отметил, что в полосе гигантских деревьев нет крупных обломков горных пород. Скалы здесь как бы расступились, давая дорогу зелёному потоку. А мощные корни буков, касающихся своими кронами облаков, уходят по трещинам в толщу сцементированных обломков камня. Это так называемая брекчия. Скорее всего, тектоническая, свойственная глубинным разломам земной коры. В верховьях Болотивки таковой науке неизвестен. Значит, мне повезло. Погребённый в других местах под толщами осадочных отложений, он выходит на поверхность только в пределах кряжа между двумя рядами скал. Эта трещина не зияет, она заполнена брекчией, подстилающей почву Буковой долины (назову её так). По ней и прослеживается визуально. Разлом как-то влияет на растительный и животный мир в этом уголке планеты. Но чем именно? Первую подсказку обнаружил в озерке, нижнем в цепочке небольших водоёмов, которыми было усеяно дно долины. Пресная вода, на вкус щелочная, местами на поверхности пузырилась, была мутной из-за поступающих со дна газов, со слабым запахом сероводорода. Так вот откуда стало пованивать тухлыми яйцами, когда я взбирался по склону! Грешным делом, обвинил было ту курочку, чьи дары я прихватил с собой вместе с остатками пиршества, устроенного Иванкой.

Да, необходимы комплексные исследования натуралистов. Надеюсь, мой скромный отчёт по результатам полевых наблюдений даст им толчок.

 

Что ещё знаменательного произошло за этот день? Для геологии – ничего. А вот я, невзирая на принятое снадобье ЗФ, впервые, среди фантастических деревьев, почувствовал боль в висках. Голова закружилась. К горлу подступила тошнота. Во рту – сладковатый металлический привкус. Пришлось опять приложиться к фляге, помеченной крестиком. Боль ослабла, но совсем не прошла. Что ж, придётся привыкать к ней или возвращаться в Болотнэ на снятую базу… с голубцами Иванки.

 

4.Родина великанов

Поднимаясь на спину кряжа, с расчётом выйти к главной вершине,я машинально считал шаги и время от времени сверял пройденный отрезок пути и направление движения с картой по компасу. Первый маршрут, по правилам нашей профессии, является ознакомительным (на языке геологов – рекогносцировка).

Буковая долина, так выразительно отмечающая на поверхности глубинный разлом земной коры, стало мне понятно, разделяет две разновозрастные толщи осадочных пород, которые ещё до начала горообразования отложились в том заливе древнего океана Тетис, где, спустя миллионы лет, поднялись Карпатские горы. Склон, по которому я поднимался, был сложен  зеленовато-серыми  песчаниками  верхнемелового  возра-

ста. Молоток в моей руке уверенно определил их крепость (кр. средняя, отметил в полевой книжке, это важный признак). Не исключено, что где-нибудь на поверхности слоя, когда был он обыкновенным песком мелководья, отпечатались следы диплодоков и других крупных динозавров. Эти песчаники обнажались в виде скал по всей длине северо-восточного борта долины гигантских буков. Полоса брекчии отделяла их от песчаников же, но более крепких, чем верхнемеловые. Пришлось хорошо поработать молотком. Свежий скол отливал сталью. Они, эти действительно стальные песчаники, слагали противоположный борт долины. Перейдя к ним поперёк древесной полосы, я попал в эпоху нижнего палеогена, когда рептилии уступили воду и землю теплокровным животным, а воздух оставили за собой только ценой перерождения крылатых ящеров в птиц. Как бы подтверждая моё предположение, вблизи неторопливо прошествовала семья пятнистых козочек (вернее, судя по размерам, коз). А над головой прокричал, решил я, ворон; уж больно чёрным был его голос.

Вдруг я почувствовал спиной, что за мной кто-то наблюдает. Оглянулся – никого, только прошелестело в кустах. Померещилось. Неудивительно, моя хвалёная в кабинете главгеологини голова, при первом же испытании загадочным останцем, оказалась не на высоте уже на полпути к высшей точке кряжа. Эта мысленная фраза рассмешила бы меня, будь я расположен к смеху.

 

Вершина Друйбен открылась неожиданно, когда я обходил кустарник с крупными цветами, будто «гавайскими» (по впечатлению от кинофильма Сенкевича).

На первый взгляд – идеальный конус, озеленённый снизу доверху травой. Вместительная площадка под ступенчатым подъёмом на вершину оголена, засыпана утрамбованным щебнем. А округлую макушку горы, похоже, насыпной, наподобие террикона, украшает ветвистое царь-дерево, гигант из гигантов. Куда до него самым высоким букам, оставшимся у меня за спиной! Дуб, решил я и, как оказалось, не ошибся.

Влево от этого удивительного сооружения природы или человека, по длинной оси кряжа, тянулся зубчатый гребень, сложенный описанным выше песчаником предположительно нижнепалеогенового возраста. Отвесная стена была иссечена вертикальными трещинами.

Замечаю, из них тут и там выходят люди. Накопившись в одном месте, толпа начинает двигаться в мою сторону. Я сбрасываю поклажу под ноги. И любопытно, и тревожно. Но одобряет неторопливая, мирная процессия – ни выкриков, ни резких движений. Ни у кого из насельников этого закрытого изнутри и снаружи мирка даже прутика нет в руках. Издали уже заметна первая особенность туземцев: все они необыкновенно высокорослы по сравнению с их соседями, русинами карпатского региона. Это впечатление подтверждается, когда босоногая толпа молча останавливается передо мной на расстоянии шагов десяти. На глаз, подростки под два метра, взрослые обоего пола, за два. Наверное, я кажусь им пигмеем при своих 173. Одеты однообразно и бедно в неокрашенную льняную ткань. Только на женских головах пёстрые чепчики, навороченные из лент, да чёрная полоса по подолу платья-туники до щиколотки. Девочки одеты так же, но простоволосы. Представители сильного пола в рубашках до колен; мужчины в просторных портках, мальчики-подростки голоноги. Позднее я присмотрелся: среди обитателей кряжа преобладали русоголовые, с белыми веснушчатыми лицами.

Я счёл за обязанность, как незваный гость, и за благо, поздороваться первым:

– Здравствуйте! Добрый дэнь, громадо[15]! Слава’Су![16] Я геолог… Каминня вывчаю[17]... Клычуть мэне Сашко.

Все взоры обратились на старика с сивыми висячими усами, который на полголовы возвышался над окружающими (спустя несколько дней я замерил его рост: 234 см). С достоинством, неторопливо он подошёл ко мне и протянул руку:

– Дина дута. Мэ Рикмак.

Невероятно! Я понял слова хозяина кряжа. Чтобы объяснить свою «понятливость», отвлекусь на несколько дней назад от описания встречи с маленьким племенем великанов.

 

Оформив назначение на полевую работу в конторе экспедиции и отоварившись на складе, я, по своему обыкновению, отправился в научную библиотеку Львовского университета, с намерением ознакомиться с местом предстоящей работы. Что написано о нём в умных книжках? В читальном зале мой путь пересёкся с историком Гермаком. Когда нас обслужили, мы разговорились. Молодой учёный-этнограф оказался уроженцем тех мест, где я уже был мыслями. На мой вопрос о происхождении его фамилии (я назвал её «немецко-шотландской») он поведал мне немало интересного. Говорил он примерно так: «Мы, тутэшни[18], западэнци[19], як кажуть[20], никакие не украинцы. Взагали[21] в нас мало славянского. От славян-русинов у нас лыше[22] засорена чужынцямы[23] мова[24]. А по крови мы самые настоящие кельты, которые во времена республиканского Рима господарювалы[25] в Европе от Британии до Карпат. В разных местах кельтские племена назывались по-разному. При Юлии Цезаре как называли предков нынешних французов? Правильно, галлы. А мы – галычаны, не случайно же. Да и присущая нам жестокость, буду честным, от предков кельтского корня. Щодо[26] фамилии Гермак, то «мак» это на кельтском «сын», а немецкое «герр» - «господин», произошло от кельтского же «гейра», что на одном из наречий значило «власнык» (по-вашему «владетель»). Так что «гермак» значит «сын хозяина». Много кельтских слов и в английском языке. Вот, например, башня с часами в Лондоне, Биг-Бен названа не в честь большого человека по имени Бен, а потому что представляет собой рукотворную высоту, на кельтском – «бен». И даже в латинском немало. Возьмём слово «царь», в Риме – «рекс», от галльского «рикс», что значит «король», «вождь», словом, верховный правитель. Если бы не бдительные гуси, то правили бы на Тибре не консулы, а риксы».

Несколько дней мы с Гермаком работали за соседними столами. Когда по утрам встречались, историк приветствовал меня пожеланием доброго дня на кельтском: «Диа дут!».

 

И вот я слышу из уст Рикмака (то есть, от сына вождя, как переводится его имя на русский язык) уже знакомое мне приветствие. На кряже оно звучит не совсем так, как произносил учёный историк. Естественно, соплеменники Рикмака разговаривают на своём диалекте - на одном из русинских наречий, бывшем в древности под сильным влиянием восточных говоров кельтской ойкумены. Но язык местных-жрецов-друидов, этих язычников, принявших христианство для прикрытия своих древних верований, как я понял позже, был кельтским, хотя насыщенным славянскими словами. Я дал ему шуточное название «испорченный кельтвидж», что созвучно с «испорченной латынью» А Сын Вождя (и сам вождь) здесь верховенствовал и друидами. Спустя несколько дней после признания меня гостем общины, мне открылась и тайна названия горы, которая лишь частично, снаружи, была искусственной, насыпанной вокруг и поверх одинокой скалы. Показывая на дерево на вершине конуса, я спросил вождя на русинском»: «Цэ[27] дуб?». - «Друй», - назвал мой собеседник дерево кельтским словом. Понятно: Вершина Дуба, священного дерева всех кельтов. Спасибо Гермаку, пояснившему мне значение слова «бен».

 

Я совсем забросил геологию, жадно знакомясь с миром друйбенцев. С сожалением вынужден отказаться от его подробного описания. Оно заняло бы много страниц, обязывающих к созданию серьёзной работы, но я лишь очерк пишу, я не этнограф, уступаю это поле специалистам. И меня сейчас занимает иное, к чему я спешу перейти. Поэтому вкратце о том, что я увидел на кряже.

Община великанов, управляемая жрецами-друидами, ряжеными под христианских священников, насчитывала примерно сотню семей; малодетных, что бросалось в глаза. Следовательно, перенаселённость ограниченному пространству не угрожала. Для жилищ друйбенцы приспособили глубокие трещины в скалах, образующих гребень кряжа. Пещеры использовались не в первозданном виде, но обустраивались. Строительного камня и дерева было вдоволь. Из болотных руд, под горным склоном, добывали железо. Тут же, внизу, на поверхность местами выходила глина чёрного цвета, используемая для производства керамических изделий. Скрипело под водопадом колесо мучной мельницы, густо дымила плавильная печь, звенела металлом кузница, стучали ткацкие станки в глубине пещер. Оползневые террасы юго-западного склона были приспособлены для выращивания ячменя и льна, обычных для Предкарпатья овощей. Все плоды полей и огородов, общего фруктового сада, созревали крупными, будто смотрел я на них через увеличительное стекло. На пастбище, утопая в травах, кормилась отара, каждая овца – что твой овцебык. Местная курица могла потягаться на весах с нашей откормленной индюшкой. Словом, всё живое отличалось гигантизмом. Обычной была только форель в ручьях: мелководье «отбраковывало» крупных особей. Так что пищи для небольшой общины было вдоволь. Я не видел больных. Люди, животные, деревья выглядели абсолютно здоровыми. А вот мне пришлось удвоить дневную дозу настоя хан-травы, чтобы не терять работоспособности.

 

5.Зарытые таланты нового вида человека

С первого дня я был предоставлен самому себе. Запретных мест для меня не существовало. Мне не докучали, вообще, я не ощущал к себе особого интереса обитателей этого затерянного мирка в центре европейского континента. В то же время лица вокруг были улыбчивые. Иногда казалось, что из-за моего роста я воспринимался великанами как ребёнок. Меня приглашали в жилища к скромной трапезе из ячменной каши с льняным маслом и овощами, грибами, лесной ягодой и фруктами из сада; редко на стол подавали яйца и мясо; случалось, предлагали домашнее пиво. Я не слышал раздражённых голосов, брани; в мире проходили дни общины. Мы понимали друг друга. Я владел русинским наречием самборщины, а обилие незнакомых мне кельтских слов не мешало мне понимать смысл произнесённых фраз из уст принимающей меня стороны.

Лето выдалось сухим и тёплым. Я ночевал в саду под открытым небом на брезентовом чехле поверх листвяной подстилки в льняном вкладыше. На рассвете заваривал на малом огне костерка корень хан-травы, предупреждая снадобьем и выученным наизусть заклинанием сильную головную боль, а к непреходящей лёгкой я привык, терпел её. Из собственных запасов готовил пакетный супчик, заедая варево сухарём.

В саду же, на другом конце, размещалась летняя школа. Дети (самые младшие с меня ростом) свободно перемещались вокруг продолговатого стола на козлах. Столешница по периметру имела борта, высотой с ладонь. В этот мелкий ящик был насыпан песок, который время от времени увлажняли и разравнивали. Учитель, ведя урок, чертил заостренной палочкой на песке знаки, похожие на руны. Дети слушали, не ведя записей. Вообще, я не заметил на кряже ничего, похожего на писчий материал, кроме увлажнённой поверхности песчаного слоя. Видимо, преотличнейшая память друйбенцев не нуждалась в записях. Подобное мы знаем из древней истории Перу. Не видел я здесь и книг. В то же время, горяне разного возраста имели представление о событиях за пределами кряжа. Более-менее удовлетворительное объяснение этой загадки нашёл я, увидев однажды издали группку молодых людей, не столь рослых, как их сверстники, переодетых в платье жителей низа. Судя по котомкам, они явно собрались в далёкую дорогу. Сам глава общины провожал их до того места на гребне, где начинался удобный спуск в речную долину. Явно разведчики, подобранные так, чтобы не бросаться в глаза чужынцив.

 

Как-то, утомившись от ходьбы, я расположился под буком и включил транзистор. «Известный член-декламатор Дмитрий Чёрный» (так представила артиста радиостанция «Маяк») начал читать Пушкинского «Медного всадника». В это время мимо проходил юноша. Привлечённый «говорящей коробочкой», он подсел ко мне. Поэма не могла его увлечь. В друйбенской школе ведь русский литературный язык не проходили. Он не отрывал глаз от невиданного предмета и в то же время стал массажировать пальцами виски, быстрыми и нежными движениями. Через минуту откинулся спиной к стволу дерева и замер, опустив веки. Не помню, сколько прошло времени. Я тоже не шевелился в предчувствии какого-то невероятного события. Наконец юноша открыл глаза, медленно вышел из охватившего его оцепенения и, не торопясь, по памяти стал читать на моём родном языке поэму, которую я знал почти наизусть. Судя по сбоям в ритме и неправильным рифмам, мой декламатор ошибался не часто. Выходило, он был способен с первого раза, на слух, запоминать любой текст, даже для него иностранный. Уникум мне встретился, или здесь все подобные ему? С каждым днём я убеждался в последнем предположении. При такой фантастически емкой памяти любой из них может получить универсальное образование, освоить чужие языки, как полиглот, если наладить правильное обучение. Выходит, я попал в страну гениев, запертых наглухо в тесном пространстве. Одно несомненно, этот род не мог прийти сюда, уж столь одарённым, по меньшему счёту, два тысячелетия тому назад при переселении народов. Иначе они могли бы на своём пути покорить все племена. Но они явные изгои, при той особенности, что живут не в страхе дальнейших притеснений, а их самих боятся окружающие, поэтому сторонятся. По-видимому, один из ординарных кельтских родов, оказавшись на кряже случайно, подвергся мощному влиянию каких-то природных факторов, создавших в миниатюре, как пробу Вселенского разума, новый вид человечества или расу гениев. То ли серого вещества прибавилось в головах пришельцев, то ли произошли изменения в конструкции мозга, если их потомки стали обладателями абсолютной памяти (скажу так).

Я понимал, что ни на один из этих вопросов при моём  образовании ответа дать не смогу. Но, чтобы привлечь внимание к феномену кряжа специалистов различных направлений в науке, мне надо собрать как можно больше впечатляющих, возбуждающих интерес фактов, изложить их красочно, языком, понятным широкому кругу читателей. При этом надо торопиться: запас корня хан-травы заканчивался, а головная боль усиливалась…

 

6.Под Священным Дубом

Приблизиться к истине мне помог Рикмак. В один из последних дней моего пребывания на кряже Вождь, исполняя ритуал Верховного друида, благословил меня на восхождение к священному дереву. Необычным было движение его рук: правой он начертал над моей головой крест, левой – как бы заключил его в круг. Я занял место в процессии жрецов в белых балахонах, сшитых наподобие ряс, которые на глазах всей общины, собравшейся на площадке у подножия рукотворной вершины, начали подъём. Опущу подробности восхождения, не стану описывать долгий и сложный обряд поклонения языческому символу. Отмечу только, что под гигантским дубом, коему тогда исполнилось, сказали мне, 1000 лет, между выпирающими мощными корнями, был установлен лукавый кельтский крест, состоящий из главного символа христиан, выполненного из перекрещенных деревянных брусьев и железного кольца, символизирующего поганское Солнце. По утрам небесное светило отражалось в отполированном металле, затеняя обесцвеченный временем крест. И будто два солнца горело над Карпатами и предгорной равниной; одно – общее для всего человечества, другое – Солнце богоизбранного рода.

По окончании обряда поклонения Друйу, Рикмак повелительным жестом отправил священнослужителей вниз. И медленным шагом стал водить меня вокруг дуба, в его густой тени. Поплыла против нашего движения размытая синей дымкой круговая панорама карпатских гор и предгорной равнины, стал поворачиваться у нас под ногами кряж, показывая себя со всех сторон. Его мудрый хозяин, понимая, что скоро я покину общину, посчитал, видимо, за благо для соплеменников оставить во мне самые добрые и яркие воспоминания о днях гостевания во владениях рода. Ведь они станут достоянием множества людей. Рикмак говорил на своём наречии, которое в дословной записи читателю непонятно. А в переводе на русский язык прямой речи моего высокородного собеседника потерялся бы её колорит. Поэтому, услышанное под Священным Дубом, я передаю читателям в собственном изложении.

Здесь, на восточном краю кельтского мира (поведал мне Рикмак), первородное население было галльского корня. Нашествие славян, чтивших своего родоначальника Руса, привело к смешению племён. Речь пришельцев восторжествовала, обогатившись кельтскими словами. Только друиды под священными деревьями произносили заклинания на непонятном простолюдинам языке, что оказалось на руку проповедникам христианской веры. Миссионеры были дунайскими славянами. Новая общность стала называть себя двояко: и галичанами, и русинами, смотря где какая кровь брала верх. Род Рикмака, по его словам, меньше всех поддался славянизации, а Христа принял лишь как одного из богов кельтского пантеона. Коллективная память этого русогальского (мой термин) рода, с самоназванием Люди Большого Дуба, сохранила легенду о заселении кряжа. Сюда, на каменистую почву, вытеснили их из плодородной долины Днестра сильные соседи, уже изгнавшие последних, самых «замаскированных» под батюшек друидов из храмов Бога-победителя. Стойкие язычники, признавшие из всех символов христианства только крест в соединении с солнечным кругом, с первых лет жизни на новом месте стали подвергаться небесной каре за упорство в своих заблуждениях (наверное, так рассуждали слабые духом). Хотя пищи, благодаря упорному труду изгоев на каменистой почве, было вдосталь, начался страшный мор, ни на холеру, ни на чуму не похожий. Заболевание вызывало головную боль. Она усиливалась, сводя людей с ума, и вскоре безумцы кончали жизнь самоубийством или падали замертво, где их настигал сильный приступ. Сначала эту напасть связывали с присущему местности лёгкому фекальному запаху, который то ослабевал, то усиливался, наиболее явственным был он в Долине буков. Но к нему привыкли, «принюхались», так сказать. Сначала мор людей и падёж скота был прерывистым, незначительным, с ним смирялись. Притом, он обезопасил кряж от вторжений «людей низа», породив среди них недобрую славу о Вершине Дуба, как о гиблом месте. Знаменитые кельтские мечи, страшные в руках владельцев, превратились в украшения жилищ; мужчины теряли навык владеть длинными клинками, как их пращуры. Внутри общины смягчались нравы. Потом наступили недобрые годы, череда лет, когда тряслась земля. В долине буков на кряже появились продольные трещины, куда проваливались скалы, деревья, животные, бывало, люди. Из трещин поднимались удушливые газы, а глубоко-глубоко римский бог Вулкан гремел молотком на наковальне, выковывая меч для покорения всех людей. Тогда усилился, ускорился мор. В конце- концов на кряже осталась одна молодая пара. Ещё гремело в глубине земли, ещё дышала испарениями долина под гребнем кряжа, а последние из Людей Большого Дуба, как гласит легенда, не чувствовали недомоганий, не ощущали неприятного запаха, были физически сильны и радостны сердцами, бодры. Они восстановили отару отборных овец, вспахали большое поле, построили лучшее жилище в просторной пещере и стали возводить холм вокруг клыкастой скалы, одновременно выращивая на грядке саженец Священного дуба. Женщина рожала много лет каждый год подряд. От этого потомства пошли все живущие Люди Большого Дуба, закончил свой рассказ Рикмак.

 

Последние фразы я слушал, томясь нетерпением. В моей голове, несмотря на усилившуюся от волнения боль, начал, почувствовал я, вызревать ответ на главный из вопросов, которые вызывал каждый день, проведённый на кряже.

Убедившись, что мой проводник по прошлому общины своим молчанием даёт мне право высказаться, я спросил на русинском: «Ваша честь, Люди Большого Дуба, которые жили после этих… ваших Адама и Евы… Они болели? На головную боль Ваши современники жалуются?». – «Никогда, - решительно ответил Рикмак. – Мы не болеем. И головы наши всегда светлые, здоровые». – «А запах – этот неприятный?». Вождь вопросительно посмотрел на меня: «Запах? По-разному пахнет лес, камень, воздух, облака, жилища, люди… Но почему неприятно? Это запахи нашего мира».

Больше вопросов у меня не было. Мне надо было побыть одному. Казалось, Рикмак понял меня. Он резко развернулся и направился к спуску горы шагом великана. Я засеменил за ним. Спускаясь каменными ступенями по склону горы, впервые за все дни нахождения здесь включил, достав из планшетки, радиометр. Стрелка, метнувшись от «нуля» вправо, достигла отметки 50 микрорентген в час. Радиация на горе была в четыре раза выше, чем в речной долине. Долго пребывать здесь обыкновенному человеку было опасно. А Люди Большого Дуба провели возле источника серьёзной радиации более одной тысячи лет. Да, было над чем подумать.

 

 

7.Господь Бог и геология

Последняя моя ночь на кряже выдалась прохладной. Озябнув в одном вкладыше, я влез в брезентовый чехол. Ветер с полуночной стороны сдул облака, очистил небо от пыли, и звёзды стали светить ярче. «Меня страшит грозное молчание этих бесчисленных миров», - вспомнилась кем-то высказанная мысль. Давно, видимо, жил тот мыслитель, если не знал, что иные миры не молчат. Наоборот, они неустанно, перебивая друг друга, подают нам сигналы, в которых – вся их подноготная, научись только слушать Вселенную. Вообще, ничто в мире не немо, даже камни гор говорят, если умело завести с ними беседу с помощью геологического молотка. Каждый свежий скол расскажет столько, что успевай записывать; вспомнит такую давность, когда наша планета была безжизненной – базальтовые скалы, вода и воздух, голоса мёртвых стихий.

Эти мысли вернули меня со звёзд на землю. Я потерял счёт дням, погружённый в будни общины, очарованный сказкой горного мирка, который невозможно было себе представить, даже обладая изощрённым воображением. Ещё не поздно было приступить к обязанностям геолога на кряже. Но перед тем, как залезть в спальник, я принял последнюю дозу снадобья, от хан-корня не осталось и волоконца. Сколько ещё выдержу без лекарства от ЗФ – день, два? Этого мало, и надо сохранить силы, чтобы добраться до Болотного.

Не спалось. Я лежал на спине под полусферой охваченного холодным огнём неба, но вдруг она оказалась внизу, я завис над ней. Мгновенный страх перед бездной и сразу восторг полёта, ведь если это падение, то оно будет длиться миллиарды лет. Есть время поразмышлять о том, чем были наполнены последние дни. Направление мыслям дал Млечный путь. Плотное скопление разновеликих солнц средь звёздного роя, в одном месте раздвоенное, образующее рукава, стало вызывать из памяти какой-то знакомый образ. Где я видел подобное? Наконец вспомнил – Большая… нет, Великая Африканская рифтовая долина! Эта форма рельефа меридионально пересекает восточную часть Чёрного континента от Мозамбикского пролива до Красного моря. На карте (значит и в рельефе) она раздваивается южнее озера Виктория, образуя параллельные долины (подобно «рукавам Млечного пути). Представьте мысленно камертон.

Я собрал в уме самые яркие впечатления последних дней, начал обдумывать их в связи с тем, что помнил с учёбы на геофаке, чем овладел на практике, служа недрам. Рифтовая долина. В чём её особенность? А ну-ка, вспомни! Память не подкачала. Мысленно раскрыл конспект по общей геологии на нужной странице, исписанной, изрисованной синим «шариком». «Увидел» картинку и строчки крупным, округлым почерком под ней (за точность не ручаюсь, время уже обесцветило строчки):

Рифт предст. соб. на суше линейно выт. глубок. впадину, края образ. при разрыве (разломе) земной коры.

После университета я выписывал альманах «На суше и на море». В одной из книжек моё внимание привлекли путевые заметки антрополога Спасского. Сочным русским языком он живописал красочную природу местности вдоль Восточно-Африканского разлома, отметил особенности горного рельефа с озёрными низинами, богатыми разнообразными видами животных и растений, и с высочайшими в мире вулканами. Кроме того, читателю, настроенному на такого рода литературу, была предложена загадка. Почему приматы, которые распространились в зверином облике по вечнозелёным лесам и саваннам мира, обрели человеческий разум именно в том месте планеты? Разломы в земной коре не редкость. Но здесь, как нигде, непрерывно, на протяжении многих миллионов лет, её освещённая животворным солнцем поверхность сообщалась по каналам тектонических трещин с магматическими глубинами под толщей литосферы.

Так ведь и по кряжу Друйбен – проходит рифт. Пусть, по сравнению с восточно-африканским, миниатюрный, но ведь со всеми признаками этой формы рельефа, связанной с глубинным разрывом земной коры. Вспомнился запах тухлых яиц в Буковой долине, молочный цвет озёрной воды и пузырьки газа на её поверхности. И повышенный радиационный фон. Великий и малый рифты роднят также восходящие родники минерализованных вод и брекчиевая «подстилка» долин. Учёный натуралист выявил интенсивное, временами вспышками, видообразование во флоре и фауне на протяжении нескольких геологических эпох в зоне Восточно-Африканского рифта. Бросилась в глаза быстрота эволюции всего живого, включая приматов. Спасский связал эти явления с близостью газовых каналов разлома. Я своими глазами увидел то же на кряже.

Об аномальной радиации, насколько помню, в том очерке речь не шла. А вот о газах, поднимающихся из глубин Великого разлома, учёный-популяризатор тайн Плутона писал подробно. Он назвал сероводород (это точно). Не ошибусь, если повторю вслед за ним составные части так называемых флюидных потоков, которым Спасский дал поэтическое название «газовое дыхание недр». Им отмечено преобладание азота в смеси из гелия, аргона, метана, углекислого газа, родона. Несомненно, со времени выхода того номера альманаха в «дыхании недр» обнаружено немало нового. А сколько ещё неизвестного активного вещества и неизвестных видов энергии поступают к поверхности из неизученных глубин Земли!

В следующий раз надо по всем правилам науки сделать газовый отбор на кряже, взять на полный химический анализ подземную воду, также из ручьёв и озёр, изучить особенности радиации. А кроме того, как-то уговорить аборигенов этого уникального места пройти тщательное медицинское обследование. Ведь не от местного пива развилась у них фантастическая память.

 

И вдруг меня осенило: коктейль! Возможно, в зонах глубинных разломов на живые организмы, ускоряя их развитие от простого к сложному, укрупняя отдельные экземпляры видов, воздействуют не какие-то неизвестные ещё чудо-вещества, поступающие из-под литосферы, не таинственная энергия вязкой оболочки твёрдого земного ядра. Причина мощных всплесков жизни время от времени, то здесь, то там, где раскалывается земная кора, в том, можно предположить, чему я дал название коктейль, позже добавив определение «эндогенный» (то есть глубинный) и утвердив в своих записях как термин ЭК. Притом, замеченный эффект производит не просто смесь веществ, а смесь при некой животворной пропорции составных частей и при «подхлёстывании» процесса повышенной радиацией окружающих горных пород. Малейшее нарушение «чудо-пропорции» - и ускорение эволюции не происходит. К примеру, излучай кряж, как и его окрестности, 10 микрорентген в час (обычный фон), всякая смесь газов и вод оказалась бы практически бесплодной. То же произошло бы с «коктейлем», без взвешенного на весах мироздания гелия, водорода, других элементов.

От охватившего меня волнения я выскочил из спальника. Развести костерок было делом нескольких минут. Живое пламя меня успокаивало, обостряло мысль. Снадобье Галиахметовой ещё действовало. Присел у огня.

Значит (повторю для самоубеждения), уникальный коктейль! Природная, но очень редкая из-за своей сложности смесь газов, минерализованных вод, твёрдых химических соединений при повышенной, но не смертельной радиации. ЭК обладает свойством ускорять эволюцию. Однако, вести её к совершенству более коротким путём, по всей видимости, возможно только в одной комбинации всех компонентов при определённом диапазоне температур и не губительном уровне радиации. Именно ЭК дал на решающем этапе развития гоминоидов тот результат, который мы, оглядываясь через плечо на своих диких предков, видим, изумляясь всесилию природы и смелости Замысла.

Миллионы лет тому назад Всевышний, наскучив обществом неразумных тварей, задумал мыслящее существо. Но вопреки расхожему мнению, что Создатель поступает самовольно, Он всё делал по установленным Им же законам Вселенной (пример для некоторых земных божков). Уж кому-кому, а Ему было известно строение земли и где находится подходящее место для сотворения человека. Выбор пал на Восточную Африку, где намедни внешняя оболочка планеты треснула, выбросив на её поверхность жизнетворное вещество, которое много позже сказочники назовут живой водой. Не создавало трудности Всесильному составить нужную смесь из подручного материала. Задумано – сделано. От пробных доз божественных напитка и эфира, отведавшие его растения и животные пошли в рост. Корректировка рецепта, и можно браться за подходящие головы. Известно, что Создатель ориентировался на Образ Свой и Подобие. Подходящими заготовками на то время были на Земле приматы; особенно много их набежало ещё на четвереньках в избранную свыше рифтовую долину, манившую изобилием пищи. Гоминиды уже дрались на палках за обладание самками и лишним куском мяса, с помощью их охотились, но в смысле интеллекта оставались зверьми. Дело было за серым веществом, вечным дефицитом землян. Чтобы оно появилось в головах в достаточном количестве для превращения этих голов в человечьи, немало, видимо, пришлось Создателю поработать над ЭК.

 

Здесь необходимо небольшое отступление в сторону от узкой тропы моего повествования. Немного науки и одна гипотеза. О наличии у себя в голове серого вещества наслышан каждый. Но на этом факте знания, как правило, заканчиваются. Я не исключение. Тоже профан. Поэтому заглядываю в справочник. Заглянул и счёл за благо не пересказывать читателям ту или иную статью о сером веществе головного мозга человека, а рекомендовать каждому, кому будет интересно, самому разобраться в этом вопросе. Здесь же отмечу главное: все высшие психические процессы, такие как память, эмоциональность, мышление, сознание, воля, интеллект и другие, контролируются благодаря серому веществу. Выходит, чем больше его в коре головного мозга, чем сложнее его структура, тем человечнее человек, простите за такой словесный изыск.

Теперь о гипотезе. Узнал я о ней не во время своего пребывания на кряже, а много позже, когда задумал описать свои приключения у подножия вершины Друйбен. Суть её в том, что появление человека разумного, как вида, не было предопределено эволюцией. Естественное развитие питеков скорее всего остановилось бы на человекообразной обезьяне. Но, по мнению авторов гипотезы, вмешался его величество Случай. Среди человекообразных началась пандемия страшной болезни, которая вернётся к нам под названием спид. Тот параспид пощадил считанные особи заболевших. Лишь они выжили, но при этом зачатки серого вещества, которыми обладают все млекопитающие, разрослись, как доброкачественная опухоль. Так совершенно случайно появились питекантропы, то есть обезьяно-люди. А тут уж эволюция за такую удачу ухватилась крепко. Познакомившись с гипотезой, я иронически усмехнулся, ибо не сомневался в происхождении «созидательной болезни», выкосившей поголовье слабых. Нет, не вирусное заболевание помогло эволюции. Жестоким по смертельному действию и благом по результату стал, говоря научным языком, геологический фактор.

Как бы там ни было, газовое «дыхание недр» в пределах рифтовой долины на Великом Африканском разломе породило чернокожих предков всего разноцветного человечества. Правда, то первоначальное «дыхание», видимо, вскоре (по геологическим меркам) ослабло или лишилось каких-то действенных животворных компонентов, или изменилась в худшую сторону для живых организмов радиация, или… Предполагать можно всё что угодно.

Во всяком случае, для меня стало очевидно, что ЭК в период перерождения гоминид в человека в рифтовой долине к северу и югу от озера Виктория способствовало ускоренному разрастанию серого вещества в мозгу человекообразных (в основном, по внешним признакам) питеков. Я набрался смелости предположить образование если не такой точно, то подобной смеси в малом рифте на кряже с вершиной Друйбен в позднее геологическое время. Отличительной особенностью последней стала стимуляция гигантизма живых существ при разломе. Конечно, местный вид ланей, тем более, лесная малина не стали мыслящими, но обрели крупные формы. Когда же на кряже поселились Люди Священного Дуба, в сфере «дыхания недр» и прочих природных стимуляторов эволюции оказалось серое вещество человека начала первого тысячелетия христианской эры, который уступал нам в знаниях, но был наравне с нами, ныне живущими, по уму и интеллекту. Был. Но кем стали члены маленькой общины, проведшие почти две тысячи лет в изоляции, о которых я рассказал выше? Рискну предположить: экспериментальной пробной группой нового вида человечества – homo sapiens-3. Приращение серого вещества в коре головного мозга сородичей Рикмака очевидно. Только для этого нужны были какие-то основательные изменения структуры всего содержимого той части тела, которая поставила нас на вершину мира.

 

8.Прерванный путь

К вечеру того дня я едва добрался до Болотного с раскалывающейся головой.Иванка проявила ко мне поистине материнское участие, хотя была старше меня всего лет эдак на пяток. Ворожбой и нежными прикосновениями ладоней сняла головную боль, постелила в бамбетль[28] под льняную простыню пахнущее лугами Эдема сено и потчевала вкуснейшими на свете голубцами.

Я решил остаться на берегах Болотивки на несколько дней, чтобы обдумать и составить объяснительную записку на имя начальника экспедиции. Задача была не из простых. В моей полевой книжке только несколько страниц занимали описания горных пород кряжа, которые я сделал при рекогносцировке в первый день. Далее шли заметки вольного путешественника, туриста, утоляющего своё любопытство нетронутой природой и патриархальным бытом сказочных пейзан. Заметьте, за государственный счёт. Я старался изо всех своих умственных сил убедительно объяснить своё отступление от производственного задания. Временами в отчаянии от своего неумения постоять за себя рвал бумагу и бросал ручку на пол. Иванка утешала меня как могла.

Однако никакие ухищрения мне не помогли. Расправа во Львове с невиданным в экспедиции прогульщиком состоялась показательной. Меня лишили премии за квартал, высчитали из зарплаты стоимость битья баклуш и понизили в должности. Находившаяся в то время в Киеве Галиахметова в ответ на мои телефонные жалобы сделала попытку ослабить мне наказание в тресте Укргеология. Но добилась того, что ей записали выговор в личное дело. «За меня!?», –крикнул я возмущённо в трубку. – «Не, Сашка, –я их послала на х…». От звука «й» мембрана у моего уха затрещала, не слабее, наверное, чем разлом земной коры.

Сгоряча я уволился из экспедиции, написав на прощание докладную записку с обоснованием комплексного геологического изучения кряжа, советовал провести детальное изучение подземных вод, газа и радиационного поля в пределах объекта. Насколько мне стало известно, от крупно проштрафившегося специалиста отмахнулись. Вместе с тем, я обратился в республиканский Институт этнографии АН УССР, в Министерство здравоохранения, в Общество защиты природы, в… Легче перечислить адреса, куда я не обращался, подробно повествуя обо всём, что увидел и услышал на эрозионном останце с вершиной Друйбен. Везде вежливо обещали рассмотреть мои обращения.

Одновременно засел за очерки под общим названием «Затерянный мир в центре Европы». Кое-что появилось в печати. Лет через пять в результате моего настойчивого шума в прессе, в научных кругах, в приёмных казённых мест, где принимаются решения, началось движение в сторону кряжа, омываемого верхними притоками Днестра. Но всех опередила народная власть Львовщины.

Отцы области, никак не отзываясь на мои обращения в их канцелярии, вдруг обратили внимание на очерк, появившийся во «Львовской правде» и направили в Самборский район, где находится кряж, комиссию. В райисполкоме ничего толком не могли объяснить. Сообща с приезжими решили для начала послать двух инструкторов райкома на разведку. Те вернулись, пропахшие пивом неизвестной марки, не «Львивськым», точно, и с головной болью, которую объяснили крепостью туземного напитка. Разведчики доложили, что на горе обосновались какие-то сектанты, поклоняющиеся дубу и кресту в виде колеса с четырьмя спицами; советской власти для них, как бы, не существует, живут натуральным хозяйством, землю возделывают сообща, соседи их сторонятся.

Не густо.

«Народ там здоровый, крупный, - добавил один из инструкторов, - мужики рукасты. Они с гектара получают зерна и овощей в десять раз больше, чем болотные колгоспныкы, и скотина у них упитанней». - «Вот и прекрасно! – подвёл итог совещания голова комиссии, - будем рекомендовать Первому перевести сектантов на постоянное место жительства в Болотнэ. Нечего им на горе прятаться. Усилим колхоз, как вы говорите, рукастыми».

В то лето мне пришлось ослабить своё внимание к проблеме общины Рикмака, которая стала моей идеей фикс. Дело в том, что моя настойчивость создала мне в регионе славу беспокойного человека не совсем в своём уме. Куда я не обращался в поисках работы по специальности, в самые завалящие проектные организации, всюду получал под тем или иным предлогом отказ. Чулок с заначкой тем временем пустел. Невольно пришлось изменить геологии в УЦ по обучению операторов газовой котельной. К осенним холодам устроился наконец по новой специальности в своём квартале.

 

Сколько лет минуло, не считал. В одну из зим, дежуря в котельной, листал старый номер журнала «Юный натуралист» со своим очерком «Реликты кельтской давности». И вновь призывно зазвучали во мне приглушённые временем голоса далёкого кряжа. А летом смог осуществить ту зимнюю мечту «вновь посетить», как писал наш Поэт, «тот уголок земли».

И вот я у подножия вершины Друйбен. Щебнистая площадка захламлена нанесённым ветрами древесным сором, каменные ступени наверх по стыкам блоков и трещинам поросли травой. В пещерах пустые, заброшенные жилища, уже тронутые временем. Поля и огороды стали добычей леса. Нигде ни одной живой души, не видно следов зверей и домашней скотины. Вдруг замечаю человека, опасливо бредущего в мою сторону. Ближе. Рикмак! Исхудавший, отчего кажется ещё более рослым; впалые щёки заросли щетиной, вислые усы запущены. Вскоре мы расположились у костра, поедая кашу вроде бы из размельчённых желудей Священного Дуба. Я слушал и запоминал печальную историю.

Одним недобрым утром на кряже появился отряд милиции. Внизу ждала колонна грузовиков. Людям Священного Дуба была объявлена воля райсовета, утверждённая «где надо», переселяться на новое место жительства пока в палаточный городок на окраине села Болотнэ, а там строиться. «Заботой партии и правительства вам бесплатно предоставят стройматериал», - обрадовал невольных переселенцев горластый уполномоченный.

Людей, их нехитрый скарб, домашнюю птицу доставили к палаткам в кузовах автомашин, копытных пригнали своим ходом. Болотинцы издали, опасаясь заразы, наблюдали за колёсной колонной, дивились диковинному стаду, в котором телёнок был крупнее местной долинной коровы. Знать, кое-кто изгазда[29] уже подумал об улучшении местных пород скота путём скрещивания с новичками. Но недолго музыка играла. В первое же лето пали все до единого животные пришельцев сверху, не обладавшие иммунитетом к заболеваниям низин. Стали болеть и чаще обычного умирать новожилы – и по той же причине, и от тоски по своей малой родине. Тогда на тайном сходе общинники решили начать медленный, малыми группами исход с нового места. Сначала отделилась группа пожилых мужчин и женщин во главе со старым главой рода. Оставив свои пустые гробы в земле возле молодого дубка среди палаток и новостроек, группа Рикмака вернулась на кряж с дарами Священному Дубу. Но скоро им пришлось прятаться в недоступных, тайных расщелинах. Ибо хозяева жизни на предкарпатской земле объявили каменный выступ в верхней части днестровской долины природным Заповедником областного значения. Окрестные жители по-прежнему обходили «гиблое место» стороной, но теперь им официально запрещалось собирать здесь грибы и ягоды, заниматься добычей лесного зверя. Начальству же слово «заповедник» привычно прозвучало как «Охотничье хозяйство» (закрытого типа, разумеется). Тем более, что зверь-то оказался «элитным», как теперь сказали бы. Даже из Киева приезжали охотники в каракулевых «пирожках» и генеральских сапогах на меху. За несколько сезонов на кряже практически исчезли горные козы и кабаны, и зайцы, были затоптаны кусты крупной малины; лишь ежевика, благодаря колючкам, ещё сопротивлялась детям, жёнам и юным секретаршам высокопоставленных охотников. За эти годы ушли в небо с дымом погребальных костров под Священным дубом спутники Рикмака, кончину которых ускорило тайное существование в необорудованных трещинах скалистого гребня, нехватка пищи. А пополнения снизу не было.

«Может никого из наших внизу уж нет в живых, - закончил свой рассказ Рикмак и, подумав, решительно, с повелительными нотками в голосе добавил. – Исполни мою просьбу, добродий[30]. Мне пора уходить. Знаю, твоя голова здесь больше суток не выдержит. Поэтому помоги мне развести огонь под горой, я сам не в силах. Потом… соберёшь кости и захоронишь под корнями дерева. Там останки всех моих предков».

 

… На следующее утро, сложив высокое ложе из отсохших ветвей Священного Дуба и буков, я помог старому человеку взойти на место его ухода в иную жизнь, уложил лицом к восходящему солнцу и выполнил последнюю просьбу последнего из патриархов общины древопоклонников, произнесённую твёрдым голосом как приказ. Видимо, я тогда ощущал себя членом исчезающей с лица Земли общины русокельтов.

 

9.Послесловие

Моя личная жизнь, как говорится, не задалась. Я, уже старик, и сейчас коротаю её в холостяцкой однушке, по-местному, в кавалерке. У девушек моего круга закоренелый оператор котельной, даже с широким кругозором, интереса в качестве мужа не вызывал. А свободно мыслящие барышни «Сент-Антуанского предместья» меня пугали перспективой непонимания, когда неизбежно встанет вопрос, что выбрать на вечер, «Травиату» во Львовском театре оперы и балета или заезжих транзитом из Трускавца Тарапуньку со Штепселем. Эти опасения разделяла со мной Иванка, которая нет-нет да и появлялось во Львове, с неделю-другую гостевала у меня, всё надеясь встретить мужа Ивана на улицах миллионного города, в котором тот бесследно затерялся, выехав в очередной раз из Болотного на заработки. Правда, искала потерю, глядя не по сторонам, а на витрины недоступных для неё магазинов. Соломенная вдова, помня о моей слабости, всегда привозила своё фирменное блюдо в ведёрке.

В геологию я не вернулся. Причиной этому стала не только обида на экспедиционное и трестовское начальство, которое узколобо восприняло причину моего предпочтения объекта исследования на кряже Друйбен в тот памятный полевой сезон. Гораздо больше повлияло на моё изменническое настроение открывшаяся во мне тяга «для звуков жизни не щадить». Когда я увлёкся писанием очерков на тему «Затерянный мир в центре Европы», то почувствовал, что мне это нравится – водить по бумаге пёрышком (чаще карандашом «2М» по привычке полевика). Может быть, со временем надоело бы, да в издательствах «опусы истопника» (моё определение) принимали охотно, читатели хвалили, а пишущая братия стала меня принимать за своего. Гонорары тогда платили хорошие, они существенно надбавляли оклад «смотрящего за теплом в квартирах».

Из бывших сотрудников вспоминала обо мне только Галиахметова. В последний раз мы свиделись с ней на её каком-то очень солидном по числу лет юбилее. ЗФ к торжеству в ресторане приоделась в пропахшие нафталином галифе военного образца, в клетчатую ковбойку и умопомрачительные импортные туфли на высоких каблуках, в которых она могла только сидеть. Накануне она заглянула ко мне в кавалерку с устным приглашением, неся подмышкой заветную шкатулку. «Это тебе, Сашка, последний корешок, может пригодится».

В ресторане Закира Фазлыахметовна без устали танцевала, оставив под столом парадную обувку, и болтала (заметьте!) без единого «бля». А когда самые поздние из приглашённых уселись за сдвинутые столы, чтобы принять «посошок на дорожку», наша вечная «шефуля» вдруг умолкла, обвела всех любящим взглядом симпатичной жабки и перед тем, как упасть лицом на стол бездыханной, произнесла с удивлением: «Кажется, товарищи, мне пи с’два эр в квадрате».

 

Последний корешок хан-травы и неожиданно щедрый гонорар за публикацию в «Неделе» позволили мне совершить прощальное (понимал я) путешествие к тому месту на земле, которое изменило течение моей жизни в раннюю её пору.

Новое Болотнэ уже заняли дети и внуки тех селян старого сэлыща, кого я застал в первый приезд молодыми. Запущенное кладбище «сектантов» за прошедшие десятилетия разрослось. Живые общинники уже во втором и третьем поколениях, считая от моего, разъехались по стране, и нигде в прессе я не встречал упоминаний о необычно рослых соотечественниках. Видно, вдали от Священного Дуба измельчал род Рикмака, забыл о своих корнях.

Хату Иванки наследовала её внучатая племянница Хрыстя. Она отвела меня на могилу бабушки, где я, оставшись один, тайком зарыл под деревянным униатским крестом золотые серёжки, купленные для моей проводницы на кряж, да так и пролежавшие в моём письменном столе целую вечность. На цвынтаре[31] резко пахло разнотравьем, но явственно выделялся один запах. Точь-в-точь такой, что исходил от капустного листа, в который Иванка заворачивала начинку голубца.

 

Побывал я и на кряже. С трудом взобрался на Друйбен по расползшимся ступеням к обугленному стволу дерева-великана. Потом узнал: в него ударила молния. Всё пепел…

Не встретил под скалистым гребнем ни людей, ни зверей. Лишь прогудел над ухом, заставив вздрогнуть, комар, величиной со стрекозу. Видать, дыхание недр продолжалось.