Золотый дидько

Два случая с теми же лицами

1. Рассказ обречённого на расстрел

*

В конце 60-х годов служил я в Яворовской геологической экспедиции (ЯГЭ треста «Киевгеология»). Занимались мы изучением земной коры Карпатского региона в пределах горного массива Восточные Бескиды, что на границе с Польшей. Отсюда берёт начало Днестр. Его истоки отгорожены от порубежной реки Сян Бещадским хребтом с обнажёнными вершинами-полонинами, как называются здесь альпийские луга. Склоны не круты, поросшие еловыми и буковыми рощами. Этот дикий угол на западном краю советской тогда земли в докиевские ещё времена заняла обособленная группа русынов, назвавшая себя бескидскими лемками в отличие от просто лемков – западных славян, общающихся между собой на наречии, малопонятном сородичам-соседям.

Бескидские лемки, благодаря своей изолированности, дольше других сородичей не поддавались ассимиляции. Что до «чуття йедынойи родыны»[1] от Сяна до Камчатки, настроения изменились. Мне запомнилось, как один побитый временем, словно молью, бескидец, переживший австрийский концлагерь Талергоф за симпатии к москалям, на мою реплику, мол, наконец-то поважный пан дождался русских, вздохнул и ответил, глядя куда-то мимо меня: «Тэпер то не ти руськы люды, ти булы инакши»[2].

Однажды, исследуя долину горного ручья Туркивка, я, двигаясь встречь водному потоку, вышел на край полонины. Отсюда, в направлении купы чёрных буков, куда вела тропа, увидел всадника, при ружье за спиной. Под ним не было ни седла, ни подстилки. Босые ноги свисали с боков мелкой лошади пятнистой масти. Верховой, похоже, поджидал меня, заметив издали.

Когда я приблизился к нему с местным приветствием «слава'су», он встречно славить Иисуса не стал, дав понять мне тем самым, что я для него подозрительный чужак. Сурово спросил: «Що тут робытэ? – пауза. - Золото шукайетэ?». Не дожидаясь ответа, неприветливый лэмка взвёл курок одностволки и спешился, выказывая рост карлика. Ружьё он взял наизготовку. Отверстие ствола, как чёрный глаз, уставилось на мой живот, в котором сразу стало холодно. С такого расстояния, известно, заряд дроби рвёт плоть как разрывная пуля. Вспомнилось: недавно в этих местах кто-то невидимый выстрелил из кустов лещины картечью в группу геологов, одного из наших ранил. Неужели тот самый стрелок? Теперь уже жаром полыхнуло по всему телу, хмельным ударило в голову. Рука машинально потянулась к ножу на поясе и бессильно повисла, когда, в ответ на мою бессознательную попытку защититься, палец встречного лёг на спусковой крючок ружья.

**

Здесь я прервусь для пояснения, без которого читатель не поймёт, в каком опасном положении я оказался. Геологический отряд, в который меня определили геоморфологом, в тот полевой сезон вёл разведку рассыпного золота, обнаруженного накануне поисковиками в одном из притоков Туркивки. Скопление металла в природных, так называемых «ловушках» оказалось впечатляющим - до десяти граммов на тонну рыхлых речных отложений. Оставалось оконтурить месторождение и подсчитать запасы драгоценного ископаемого. Здесь, в естественном залегании, золото невидимо невооружённым глазом, ибо представляло собой металлическую пыль, «пудру», рассеянную в песке и гальке речных отложений. Местные жители понятия не имели о нём. Мы его не искали, поскольку по науке тех лет этого самого действенного из всех дьявольских средств развращения людей в Бескидах просто не могло быть.

Случайная находка шквалом ворвалась в сознание коренных насельников горной Лемковщины. Золото! Это слово - первое в ряду магических. Особенно сильное впечатление производит названный им жёлтый металл на тех, у кого он оказывается под ногами. О рабском труде при добыче, посильном немногим, не думается. Заболевшим «золотой лихорадкой» кажется, достаточно нагнуться, чтобы разбогатеть «на дурняк». Народ заволновался в ожидании скорого найма на «дэржавни копальни», где будет, казалы бували люды, заработок «як в Амэрыци»[3]. Это настроение доминировало.

Другие стали надеяться на удачу в приусадебном участке. Сказочные слухи о находке на огороде (не на своём, на соседском) самородка, величиной с мандебурку[4], порождали «чуткы»[5] ещё более фантастические. Даже не всякий газда, как здесь уважительно называют настоящих, крепких хозяев, усомнился в преимуществе щепоти дорогой пыли перед горстью зерна, выращенного на своём поле. И это там, где мало пригодной для вспашки земли, где она - высшая ценность во мнении горных лемков. В прежние времена сивоусый газда ни за что не уступил бы своего поля размером с ладонь под «копалыну». С колгоспным жыттям[6] он смирился, добившись неписанного права возделывать дилянку[7] , что досталась ему от предков, но перешла в общественное пользование, то есть стала бесхозной при последней сменеу лемков верховных правителей.

Однажды лишь встретился мне абориген, который не приветствовал наше открытие. Учёный агроном по фамилии Чиж, мужчина в избыточном соку, но подвижный, не расставался с ромбиком сельскохозяйственного института, перенося его с лацкана всегда мятого пиджака на презиравшую утюг рубашку, и наоборот. Был он головой колгоспа «Червонэ Надсяння», в чьих границах оказалось месторождение. Я наведывался в усадьбу, когда возникала нужда во вьючных лошадях. Как-то раз, когда сделка наткнулась на какое-то препятствие, я, дабы размягчить хозяина, начал расписывать оптимистическими словами панораму «озолоченного» селения Вышня Турка. Снисходительно выслушав меня, Чиж отвечал, мешая слова русские и местного наречия:

– Про Нью-Васюки я читав. Выходыть, Турку на злом? Под нашими будивлямы[8] ведь твоё золото. Людям обицяеш нови хаты на горбах поставить, так? Тебе ж и твоим начальникам известно, дружэ, что наши пахотные земли и синожати [9] - в долыни ричкы. Вы ж их пид лопату или ( як там у вас), пид драгу. А хто будет район годуваты[10], когда землю испоганите? Вы вжэ и так народ з понталыку збылы довгым рубльом. В мэнэ полевые работы, а мои хлопцы к вам в шурфовщики подались. Понимаю: у колгоспи трудодень бэз грошэй, пид галочку, а в вас – 100 карбованцив за мисяць. Э, дружэ, твоё золото у меня вот где, - рубанул председатель ребром своей мясистой ладони себе по шее и показал большим пальцем себе за спину. - Погляди, чем не курорт?! Горы, лес, родники, повитря[11]. А ты – золото! Срав я на твое золото!

Мой встречный на перевале, похоже, был местным жителем. Много позже, осмысливая пережитое, я пытался привлечь к объяснению его действий также и особенности характера уроженцев Восточных Бескид. Ведь одно и то же испытание (здесь – сильнейшим возбудителем, золотом) разные племена и народы переносят по-разному.

«Горное силовое поле» (назову так) действует на человеческую психику будто наркотик. Чем ближе к солнцу, чем тоньше «воздушный щит» от его лучей, способных одновременно создавать жизнь и губить её, тем чаще встречаются среди горцев суровые, как окружающий ландшафт, характеры. Они не ценят ни своей, ни чужих жизней. Этому типу людей присущи быстрые решения и резкие действия, способные причинить вред ближнему. Жестокость – признак силы, вызывающей у горцев уважение. Кровь не пугает, возбуждает. Разум на заоблачной высоте сильнее подчинён инстинктам, чем в долинах. Внутренние законы общества – сплошь традиции. Неслучайно в глухих массивах карпатской дуги появились три сотни лет тому назад ватаги опрышков, промышлявших разбоем.

 Работники нашего поискового отряда, в нарушение инструкции (из-за нехватки специалистов), ходили в маршруты по одному. Огнестрельного оружия в Карпатах геологам не полагалось, ввиду отсутствия опасных хищников. Некоторые из нас, «на всякий случай», а пуще того – для форса, цепляли на пояс охотничий нож. Упомянутое в главке первой своё оружие обороны от колючих кустов ежевики и нападения на встречные грибы и бутерброд на привале я переделал из австрийского штыка, который выменял у ветерана армии императора Франца-Иосифа на старенькие часы «Победа».

Золотое поветрие усугубило настороженное отношение горцев к пришельцам из другого мира. Всё чаще мы пересекались на безлюдье с неприветливыми лицами. Всё реже нас приглашали в хаты к столу. Став в собственном мнении владельцами «золотых гор», лемки, тысячу лет жившие в подчинении у иноязычных владетелей их земли, иноверцев, исполнились уверенностью в своих силах и в праве самим решать свою судьбу. Во мнении этих закоренелых язычников, хоть и крещённых в греко-католицизме, мы, незваные гости из непонятных, пугающих городов, оказались причастными к подземным кладовым дьявольского металла только как наёмные служители тёмных сил, создавших золото для власти над людьми. Нам приказали сейчас и здесь открыть тайну людям, верующим в Бога – и мы выполнили наказ. Теперь можем убираться на свой Схид[12]. А христиане, взяв дьявольское, обратят взятое в Богово с молитвой.

Когда чужак оказывается на пути горца, не уступает ему злонамеренно, по его мнению, дорогу, то это уже вызов всему племени, традициям, внутреннему миру кельтов по крови, лишь по языку – славян.

Гость Восточных Бескид должен знать, что ни в коем случае нельзя хаять при горце ничего своего – ни быт, ни приёмы жизни, ни традиции. Охайник своего, родного, ощутит всей кожей глубочайшее презрение того, перед кем он предательски распинается ради достижения какой-то цели. Но если с искренней похвалой отзываться о мире, окружающем лемка, он воспримет слова, сказанные от души, с благодарностью, выражаемой сдержанной улыбкой на пересечении путей и трогательным гостеприимством уже на пороге своей хаты.

***

Теперь, встретившись с босоногим всадником при ружье, я в полной мере осознал опасное настроение горных лэмкив, которым мы, геологи, невольно нарушили душевное равновесие своим открытием. Мелькнула мысль: подослан Чижом – запугать, не больше. И чтобы рассказ напуганного впечатлил других золотоискателей. С сожалением отбросил это предположение, унявшее было пульс на виске. Колхозный голова – не тёмный дядька-бескидец, и ум у него практический, на такой приём не способен. Тогда, значит, мой встречный просто решил поживиться? Видно, думает, что у пана инжѝнера, только что вышедшего из горного потока, судя по мокрым ниже колен штанам, по лотку в левой руке и скребку за поясом, полные карманы намытого металла? Бросив к ногам лоток, я вывернул карманы: «Нэма ничого!». В ответ усмешка на молодом морщинистом лице с чёрной щетиной кустами по впалым щекам. Ага, понимаю! Я суетливо извлёк из полевой сумки портмоне. На днях нам выдали получку крупными купюрами, «красненькие» бумажки были новыми, с приятным отблеском и хрустом, но впечатления на лемку не произвели. Вновь усмешка, ещё более презрительная, и отрицательное движение головой. Ассигнации выпали из моих рук. Да он.. да он сумасшедший! Он одержим желанием убивать. Тот самый охотник на геологов, точно. Он опять вышел, чтобы подстрелить двуногого, а я оказался на его пути. Чем и на что переключить его внимание?

Безысходное положение, бывает, делает на короткий срок смелым слабодушного и находчивым тугодума. Откуда только взялись у меня первые фразы, которые я выпалил решительно, будто человек, привыкший разговаривать на равных с заряженными стволами. И слова и тон, какими они были произнесены, сорвались у меня с языка, кажется мне теперь, сами по себе, минуя моё сознание. Я, учитывая читателя, пишу их здесь на русском литературном языке, с включением отдельных местных слов, но тогда произносил их на лемковском наречии:

– Что ты, хлопче, всё мне про золото, да про золото!? Да гори оно синим пламенем! Есть вещи более ценные, чем тот мусор, смыття, по-вашему. Розумийеш?

Круглый «глаз» ружья, самый неумолимый из всех глаз на свете, переместился вбок и вниз. Это движение меня вдохновило. Появилась надежда, что заряд дроби получу не в живот, а в ноги, если этот лемка вдруг спустит курок. Теперь я мог существовать, следовательно, мыслить, если верить Декарту в моём пересказе. И понёсся, сыпля словами:

– Погляди вокруг! То ж твои горы. Слушай, я расскажу тебе о них? Слушай и смотри.

Я смог наконец оторвать свой завороженный взгляд от ружейного ствола и перевести его на лицо этого сумасшедшего охотника за золотоискателями. Он и не думал следовать моему призыву. Его глаза следили за мной. Радужка в них по цвету почти не отличалась от белка. Их оживляли лишь чёрные зрачки. Они почему-то (или я просто сильно этого хотел) внушили мне надежду, что я могу найти милосердный отклик в душе, куда ведут каналы от этих точечных зрачков, если сумею как-то отвлечь моего палача от «власти одной думы». Известно какой. Сомнения у меня не было. Как пьяный, я продолжил импровизировать так, будто передо мной стоял с ружьём не сельский парень из глубинки, а образованный человек, книгочей:

– Горы, скажу тебе, – это бунт земной тверди после спокойного сна в сотни миллионов лет. Это отчаянный вызов времени. Понимаешь? Нет, ты всё-таки посмотри вон на те скалы: будто неприступные бастионы великанов. А? Мне кажется, в них замер грозный миг их созидания. Пусть время сильнее всего на свете, пусть гложет камень и стирает горы до основания. Всё равно рано или поздно сюда нахлынет море, и придёт время нового бунта земной коры – поднимутся над кипящими водами новые каменные хребты. Они живут и умирают совсем как люди. Они, мой друже, суровы, как жители гор, не прощают человеческой слабости, ревнивы к своим тайнам и открывают их тем, кого считают равными себе…

Это почти всё, что я мог потом восстановить в своей памяти; вряд ли больше десятой части пошлого монолога. Пока вещал, стоя на том же месте, где пересёкся мой пеший маршрут с конным путём незнакомца, тот присел на скальный обломок, пристроив ружьё на бедре, придерживая его одной рукой, не выпуская из другой повода своей пятнистой «горянки». Лемка слушал меня внимательно, ни разу не перебив. Предполагаю, он не только пытался вникнуть в мою речь, но и своеобразно видел то, что я описывал словами. Неудивительно, ведь он уроженец здешних мест.

Мне показалось, случайный вершитель моей судьбы стал проявлять ко мне милосердие, когда я заговорил о поведении чужого человека в горах. Эту часть монолога я восстановить не могу, перескажу её книжным языком.

Когда новый человек приходит в горы, он прежде всего должен проверить себя на соизмеримость с ними. Если такая мерка найдётся, надо отдать горам всё, как близкому человеку. Если её нет, надо честно уйти. Ведь горы рано или поздно раскроют обман и изгонят любого, кто пытается проникнуть в их живую душу окольными путями.

Когда я заканчивал эту тему, лихорадочно думая при этом о спасительном продолжении, мой визави прервал мой сумбурный поток слов:

– Тэпэр я скажу: ты нэ погана людына. Ты любишь наши горы. Так зробы так, щоб в ных нэ було того золота. Обицяешь? Я тэбэ видпущу. Йды з Богом!

Я, конечно, горячо обещал выполнить его пожелание; был готов также переговорить тет-а-тет с самим Плутоном в его подземном царстве, чтобы он убрал из своих тайных кладовых в Бескидах весь, до последней крупинки, этот «металл презренный», из-за которого я чуть не погиб. И даже крикнул вслед удалявшемуся всаднику местное напутствие при расставании «Боже, помогай!», не понимая тогда нелепости и даже преступности такого напутствия сумасшедшему охотнику на моих коллег и меня самого. Когда он скрылся за скалой, я с поющей душой, на трясущихся ногах двинулся в сторону базы.

Начальник геолого-разведочной партии, едва выслушав мой сбивчивый рассказ, тотчас велел «запрягать» газик. В районном отделе милиции меня допросили с пристрастием и завели дело на неизвестного. Вскоре в селении Вышня Турка появились сыщики и солдаты. Прочесали все Бескиды. Но моего незнакомца и его непарнокопытного друга и след простыл. Вообще никто в горной части Лэмкивщины не опознал его своим знакомцем или близким человеком по портрету, сделанному с моих слов и развешанному по селениям. Один старик даже усомнился, что на листовке изображён человек: «Так цэ взагали нэ людына». Действительно, даже на плохом бумажном оттиске странно выглядели глаза без радужки, с точками на белке. И этот низкий покатый лоб, и острые скулы узкого лица почти без подбородка.

Но что ещё более удивительно, при повторном подсчёте запасов обнаруженного золота в долине Самбирчанки, его оказалось раз в 100 меньше, чем мы определили по предварительному полевому подсчёту. То ли методика оказалась неподходящей для здешних условий, то ли кто-то из наших специалистов схалтурил. Так и не нашли причину столь немыслимой ошибки. А последующие поиски подтвердили, что промышленных залежей золота в Бескидах нет и быть не может. Более того, в мой лоток золото вообще не попадало. Ни пылинки.

Описанному случаю суждено было иметь продолжение с участием тех же главных действующих лиц.

2. Рассказ из Пещеры Сатаны

Минуло года два. В «Киевгеологии» не могли расстаться с мечтой о промышленных россыпях драгметалла в Карпатах. Поэтому одну из поисковых партий ЯГЭ перебазировали в среднегорье, носящее имя Покуты. В этой части горной системы обнаружили кряж, сложенный валунами белого кварца, откуда золотая пыль могла поступать с текучими водами в окружающие долины. Нам с коллегами представлялся бывший здесь в эпоху гигантских динозавров скалистый обрыв над заливом океана Тетис, где рождались новые заоблачные вершины с царственным Эверестом среди них. Волны морской стихии век за веком долбили утёсы, превращали каменные обломки в валуны, откладывали их полосами вдоль берега. Одна из полос белела чистым кварцем, ей через 200 миллионов лет предстояло стать нашим кряжем. Значит, в этом месте и берег залива был преимущественно сложен этой золотоносной породой. И дьявол уже накопил в ней, в виде вкраплений и жил своё абсолютное средство подчинения себе людей, существовавших тогда только в смутном воображении Бога.

Казалось, задача перед геологами стояла выполнимая: найти остатки того скалистого берега, который не успели перемолоть в валуны волны океана Тетис. Вечный камень мог бы подсказать, достаточно ли в первоначальном кварце жильного золота, чтобы надеяться на валунный кряж, как на область сноса золотой пыли в современные естественные «ловушки». У каждого из нас, изыскателей Покутской партии, было своё мнение. Меня вела интуиция к определённым местам среднегорья. Каким? Следуйте за мной, любопытные читатели.

В Покутах, на выположенных склонах хребтов и в седловинах между ними, когда сходит снег, зеленеют травами полонины, как называют здесь альпийские луга, лучшие пастбища для овец. Также отличительным признаком покутского рельефа являются скалы из зеленовато-серого песчаника. Будто руины остробашенных замков, они возвышаются то здесь, то там над рыхлыми отложениями верхней толщи горных пород. Геологи называют их останцами. Благодаря своей твёрдости, скальный камень дольше, чем какой-либо иной из окружающих, способен сопротивляться разрушительным силам природы. Издали такое естественное сооружение кажется монолитным. Но стоит подойти к нему вплотную, как увидишь вертикальные трещины в камне. Одни из них едва заметны, в другие можно всунуть палец, третьи таковы, что и ребёнок может провалиться в бездну.

Такой останец виделся из окна моей комнаты, которую я снимал в хозяйстве одного газды[13]. Пан Иван отличался спокойствием, что бы ни случалось вокруг, и богатырским сложением. Он построил для своей семьи усадьбу много выше села, что тремя десятками бревенчатых хат облепило узкие берега горного ручья в долине. Работая в отряде золотоискателей, я не раз ночевал под гостеприимным кровом жильцов этого скита (так я назвал полюбившийся мне приют). Жилой дом, среди хозяйственных построек, сооружён был фантазией Ивана вопреки местной традиции домостроительства. Если с чем сравнивать, то с теремом, не иначе. Он представлял собой живописное нагромождение тесных «клетей» в два уровня. Вообще, газда во всём был не от мира сего. Покинув односельчан, он пристроил дочерей у свояченицы в селе, где была семилетка. Отшельник жил огородом, птичьим двором и небольшой отарой овец, что вольно паслась на полонине.

Горный луг, начинаясь за околицей усадьбы, уходил полого вверх к перевалу, который венчал один из останцев покутских песчаников. Это был неординарный их представитель. Он заслуживал названия Царь-останец. Представьте себе Сенатскую башню Кремля – по высоте и очертаниям. Вот такая нерукотворная «башня» виднелась из моего окна. Пришло время познакомиться с ней ближе.

В тот день я, после изнурительных маршрутов в окрестностях Ивановых владений, устроил себе выходной. Задумал намедни предаться чтению прихваченных с собой книг из серии ЖЗЛ. Но разве усидишь долго на месте, когда вокруг горы? К вечеру направился в сторону останца. Оттуда, полагал, откроется круговая панорама горного ландшафта.

Наконец я на перевале. На закатной стороне низкое солнце окрасило алым цветом волнистый верх дальнего хребта и воздух над ним. Панорама действительно впечатляющая. Однако долго любоваться красками природы не пришлось. Круговому обзору мешал тот самый останец, что теперь в виде островерхой, в полсотни метров высотой, каменной скалы находился по правое плечо от меня. Я начал было обходить её, чтобы продолжить осмотр с другой стороны, как вдруг заметил боковым зрением человека.

День уже угас. Над головой в чистом небе стояла полная луна. Её света оказалось достаточно, чтобы рассмотреть карлика в национальном одеянии здешнего племени. Он будто вышел из скалы, так как я не заметил его движения со стороны. Присмотревшись, узнал знакомца. Сомнения не было: это он, двухлетней давности хозяин моей жизни в течение четверти часа, показавшихся тогда мне вечностью. Сразу признать его – старообразное лицо человека ещё молодого с водянистыми глазами, без радужки, с колкими зрачками, – по другим признакам фигуры и походки помешал наряд, обычный здесь для праздника. На карлике был безупречный национальный костюм – ничего «эрзацного»: кожух на плечах, наподобие гусарского ментика, источал запах свежезакланного барана, перо на шляпе с узкими полями явно принадлежало беркуту местных небес, а остроносые постолы были исполнены из лучшей кожи лучших быков, вошедших в возраст.

Похоже, и он меня узнал, ибо обратился, как к знакомому: «Може в пана щось знайдеться вид головы?». Я словами и жестами отвечал, что при мне ничего нет, чтобы облегчить его самочувствие. При этом показал в сторону усадьбы Ивана, дескать, идём туда, там найдётся. После минутного колебания он согласился последовать со мной, причём, пошёл впереди, как знающий дорогу.

Когда мы вошли в усадьбу, в раскрытом окне хозяйской части дома появился Иван в белом ночном одеянии, с керосиновой лампой в руке. Лицо его удивления не выразило, а мой гость, показалось мне, сделал рукой жест в виде приветствия. Я не удивился: здесь все между собой знакомы.

Проглотив две таблетки анальгина, незнакомец опустился на корточки возле стула, замер на несколько минут, закрыв глаза и опустив голову между колен. Потом, поднявшись на ноги, поклонился мне в знак признательности за лечение и за дар начатой упаковки с лекарством. Он отказался от проводин и вскоре исчез за воротами усадьбы в ночной тени. Луна (мисяць, по-здешнему) спряталась за ближайшим хребтом. Но меня уже занимало другое – забытый горцем топорик, принадлежность национального костюма. Это было изделие из одного куска белого кварца. Выточить топорик из валуна было невозможно. Скорее всего поверхностной обработке рукой человека подвергся обломок породы, формой своей напоминающий топорик. Но где его добыл мой давний знакомец?

В поисках ответа на этот внутренний вопрос я в праздные часы бродил вокруг останца, уверенный, что разгадка где-то здесь.

Наступила осень. На высоте более 1000 метров яркое солнце в безоблачном небе ещё грело полонины прямыми лучами, но в тени было зябко. В одну из ночей меня разбудил пан Иван, оповестил, что внизу ждёт посыльный от Маркияна.

– Маркиян? Кто это? - не понял я.

– Так вы йому ликы давали тут вид головы. Памьятаетэ? Вин зараз хворый. Мабудь помырае. Просыть навидатысь до нёго, якась дужэ важна справа.

Я стал одеваться, расспрашивая хозяина:

– Так кто ваш Маркиян? Где живёт? Чем занимается?

– Вин головный сэрэд опрышив, воны мешкають в пэчерах пид скалою.

Из дальнейших слов газды я узнал, что новыми опрышками[14] (то есть горцами, живущими опричь, вне традиционного общества) называют тех, кто отрёкся от Господа Бога нашего Иисуса Христа и служит дьяволу, Сатане.

– Ничего себе! И куда же вы меня завлекаете, пан Иван?

– Нэ бийтэся, панэ Сергию, воны хороши люды, всэ будэ файно.

Заинтригованный и озадаченный, я последовал за хозяином вниз по лестнице.

В сенях у дверей стоял небольшого роста очень худой, с изнурённым лицом человечек. На нём, поверх домотканой рубахи, был бараний кожух. Огромные ступни босых ног выглядывали из-под холщовых сподней. Плешивая голова не была покрыта, вопреки местной традиции. На плече – моток верёвки. Я прервал его сбивчивое объяснение: «Понял, пишлы!».

У подножия останца в одном месте, поросшем колючими кустами тёрна, оказалась трещина, ведущая под скалу. Мой тщедушный проводник ловко втиснулся в неё, я следом – с трудом, хотя в те годы был плоским и сухим, довольно гибким. Было ощущение, что стал как бы погружаться вперёд ногами в каменную толщу, слыша внизу шорох и дыхание своего проводника. Наконец выпал на устланный мхом пол пещеры, где меня подхватили чьи-то руки. Вскоре я обрёл возможность различать предметы. Способствовал тому свет, исходящий от червячков, облепляющих своды и стены подземной полости. Представьте себе школьный спортзал, освещённый лишь одной лампочкой в 25 ватт. В таком пространстве оказался я в ту ночь. Лица встречавших были неразличимы. Меня взяли под локоть и повели куда-то опять вниз слабо наклонным путём. Конец ему положил водоём, вроде большой лужи. Различалась группа людей, толпящихся вокруг высокого ложа, освещённого масляной лампой. На нём, подойдя ближе, я увидел Маркияна, накрытого полосатой ковдрой. Слабым движением иссохшей руки, выпростав её из-под покрывала, он дал знак окружающим отойти, а мне присесть в ногах ложа из сухого мха. И начал говорить тихим голосом. Речь его была местной, но с обилием архаизмов. Здесь я её пересказываю.

Скорая его кончина естественна. Жители подземелья редко выходят на солнце, поэтому мелки телом, слабы, подвержены заболеваниям. Их осталось с дюжину, а пополнения в последние годы не было. Новые опрышки не проповедуют своё учение наверху. Причина тому то, ради чего они служат владыке преисподней. Нет, они не отвергли Бога Света. Небожители, Отец и Сын, владеют небесами и поверхностью Земли, освещаемой Солнцем, Луной и звёздами. А здесь царит властелин Мрака. Он создал зло, что часто сильнее добра, и концентрацию этого зла – золото. Ради него люди способны на самые тяжкие преступления.

Раньше горяны не знали его, и общество было единым – дружным, честным, чтили Бога и доброго человека, откуда бы он не пришёл. «Тэпэр навэрху, в вас, усэ можна купыты за золото, також волю за вбывство людыны, за золото продають совисть». Когда по горам разнеслась весть, что в Бескидах найдено золото, нравы местных жителей подверглись тяжкому испытанию – многие готовы были продать душу дьяволу. «Золотый дидько став пэрэмогать справжнёго Бога». Тогда Маркиян стал на тропу мести тем, кто открыл в Карпатах этот страшный металл. «Я б и вас вбыв, панэ Сергию, алэж чомусь повирыв вам… И нэ помылывся: вы зробылы так, щоб то золото в нашых ричках счэзло».

В этом месте своей речи умирающий сделал паузу. Я подумал: «Наивное создание природы, тёмный человек; он полагает, что одинаково можно как открыть ископаемое, так его и закрыть». А Маркиян продолжил: есть тайна, которую нельзя доверить не одному горцу, это тайна рядом. Когда взойдёт солнце, пан гэолог будет посвящён в неё, чтобы уничтожить навсегда, чтобы она пропала в недрах гор и покинула головы людей. «Пан гэолог – вчэна, мудра людына, вин знае, як цэ зробыть». Новые опрышки верят, что их гость поступит именно так, он доказал свою способность воздействовать на недра и что он «чэсна людына»; впрочем, выбора у опрышков нет.

Предводитель новых опрышков впал в короткое забытьё; очнувшись, велел приблизившимся единомышленникам: «Пора!». Те переложили его на носилки и двинулись от водоёма полого вверх. Я присоединился к шествию. Оно закончилось за узким входом в округлую пещеру, дальняя стена которой медленно прояснялась падающим сверху светом. Я догадался: наверху всходило солнце и его лучи проникали сюда по трещинам в скале. На фоне этой светлеющей стены стала обрисовываться тёмная глыба горной породы. Она занимала центр пещеры. В какой-то момент, когда сила проникающего сверху солнечного света достигла максимума, бесформенная, казалось, глыба размером (представьте) в трёхстворчатый, под потолок квартиры, шкаф, превратилась в сверкающее жёлто-красным металлом рогатое, козлинобородое существо, сидящее на корточках. Явственно вырисовывались копыта задних конечностей. Человечьи руки (точнее назвать лапами) с когтями крупного хищника будто тянулись к появившимся перед существом жертвами, глазницы по бокам свиного рыла сверкали, светились клыки в разинутой пасти.

Ещё минута, и жуткое видение исчезло. На его месте осталась бесформенная глыба золотистого металла на основе из белого камня. С разрешения своих спутников я приблизился к ней, осмотрел со всех сторон.

На языке геологов такое образование называется дайкой. Это сооружение подземных сил из застывшей магмы сложено было белым кварцем, исполосованным частыми слоями золота. А венчало его замысловато закрученное, ноздреватое, будто стог взбитых кружев, творение из чистейшего дьявольского металла. Его здесь, на наших глазах, было не меньше десятка тонн, прикинул я.

Тринадцать пар глаз пытливо смотрели на меня. Я подошёл к опрышкам, помог Маркияну принять сидячую позу на носилках, заговорил:

– Я зрозумив вас, шановно громадо. Вы не изменили вере отцов, вы начали служить тому дидьку, - я показал большим пальцем правой руки через плечо в сторону дайки, - как стражники, чтобы злой дух не вышел наружу, не стал смущать христиан. Подякування вам и хвала за то! Он останется здесь, я обещаю вам. Я знаю, как это сделать. Оставим его в одиночестве, лишим света и голоса. Никто не узнает, что я видел. И вы молчите, как молчали. Расходитесь по хатам, молитесь Богу, живите, как все горяне.

Послесловие

Тогда, умолчав о крупном месторождении золота в Карпатах, я совершил преступление не только должностное. Оно утяжелилось ещё взрывом на останце, захлопнувшим единственный вход в подземелье и щели, через которые проникал в пещеру с дьяволом солнечный свет. Устроить маленькую рукотворную катастрофу под видом природной тектонической подвижки в краю каменных карьеров (а значит, утаенной подрывниками взрывчатки) не представляло большого труда. Понимаете, мне пришлось выбирать. И я свой выбор сделал.

Работать золотоискателем больше не мог, вскоре сменил направление профессии.

Ни Маркияна, ни его единомышленников, новых опрышков, после той ночи я не встречал, их судеб не знаю.

Не спрашивайте меня, как добраться до того останца. Забыл дорогу. Много лет прошло. И вообще, в настоящем рассказе он волею автора перемещён то ли из Бескид в Покуты, то ли наоборот, то ли… Словом, какая разница?