Жизнь человеческая наполнена рукотворными предметами. Мимо одних мы проходим равнодушно, другие сопровождают нас, являясь необходимыми в быту, в профессиональной деятельности; третьи мы стараемся беречь возле себя или не выпускать их из рук. Последние, как правило, это семейные или личные реликвии. Заблуждение, что говорящими являются только рукописи (в том числе старые письма), документы и книги, также записи, электронные и на плёнке. Своим собственным голосом обладает буквально любой предмет. Только надо быть настроенным на волну его голоса, разговорить его, уметь слушать. Здесь я хочу рассказать о том, что поведали мне личные редкости, которые я храню перед глазами не одно десятилетие.
I.
В моей повести «Алёшино утро» её главный герой написал в школьном сочинении: «Я не люблю своего детства. В нём обижали Маму». Повесть автобиографична. Действительно, образы первых, «утренних лет» появляются перед моими глазами и сразу исчезают, как случайные картинки за окном вагона.Другое восприятие отрочества. Вернее сказать, восприятие ранней юности, которая вдруг, в одно лето, стала моим радостным самоощущением. Случилось это чудесное превращение в моё 14-е лето (год 1953), когда мы, Сокуровы, жили в прикарпатском Самборе-городке. С тех пор зримые и звуковые образы, мои ощущения приобретают качества ценностей, к которым часто возвращаюсь памятью сердца. Можно сказать, они наполняют мой вечер земного бытия не фантомными тенями, не эхом, но живыми красками, звуками и предметами, дорогими лицами. Избранные воспоминания избранных лет оказывают влияние на мои мысли и поступки. Я там и здесь одновременно.
II.
Последние годы я всё реже работаю с бумагой. «Писчим материалом» служит мне экран ноутбука. Пристраиваюсь с ним где придётся, чаще на диване в кабинете. Он и спальня на двоих. Сейчас в нём квартирует блондинистая толстушка (хвостик калачиком) Вика, а до неё сменяли друг друга оранжевые боксёры Артур, Зевс и Виконт. Мопсюшка получила имя в память о последнем.
Передо мной, у противоположной стены кабинета – открытые книжные полки, секретер между ними. На его верхней полке и на полках по соседству расставлены в деревянных и металлических рамках разновеликие фотографические портреты самых близких мне людей, кого «уж нет». Мама (в берете, подбородок в меховом воротнике - всё чёрное на одноцветном снимке) смотрит печально в даль времени из своих 38 лет. Что видит? Уже не спросишь. Слева от Мамы в золочёной рамке её отец, мой дед. На тиснёной фотооткрытке, сделанной в 1913 году, Алексею Сергеевичу Фролову 31 год от роду. Выпускник Московского СХИ (Петровская, затем Тимирязевская Академия) в пиджачной паре, при галстуке под стоячим воротником. Красив. Орлиный, что называется, нос безупречной формы. Русая бородка, усы, волосы на голове со вкусом подстрижены. Интеллигент из семьи прасола, а тот вышел из вольных крестьян Саратовской губернии, помнивших своё родство до екатерининских времён.
Справа от Мамы, в простой рамочке из белой жести, раскованно позирует фотографу девушка лет 16-и, в гимназическом платье. Пышные волосы подняты над теменем, толстая коса перекинута через правое плечо на грудь. Низкие брови, носата. Увы, очень некрасива. Это моя бабушка по Маме, жена деда. По отцу она поповна, по матери – дворянка (родословная с 1670 года). Её внучке Алле (моей старшей сестре) на фотографии рядом тоже 16 лет (лицо обычное, шляпка ей подходит). Снимки бабушки и внучки сделаны в промежутке почти полувека (1905 и 1950 годы). Поодаль от этой группы красуется значком «Ворошиловский стрелок» и мятым галстуком, не в тон рубашке и пиджаку, мой отец Анатолий Никанорович. Здесь, на фотографии 1934 года, минусинскому мещанину, учителю физкультуры и географии, и 22-х лет нет, но уже женат, вот-вот станет отцом Аллы. Смотрит в объектив настороженно, будто «птички» опасается. Короткий нос, длинная верхняя губа (прикрыть бы усами). Но волосы! – будто тугие пучки воронёной проволоки уложены на голове крупными волнами. Это богатство досталось ему от матери.
Все описанные лица в моей 65-летней давности были живы и казались мне, юноше-подростку, вечными. Я не ошибся. Кто-то верно заметил, что человек живёт, покуда помнят его современники, непосредственные очевидцы. К этому добавлю: если не заглохла память о нём, подобно эху умолкнувшего голоса. Известные единицы человечества, из миллиардов, благодаря своим громким делам, плодам творчества, живут веками, тысячелетиями, как скульптор Тутмес, изваявший головку Нефертити почти 33 века назад, или автор «Лунной сонаты», или первый космонавт… Мои близкие к этой категории не относятся. Но я ещё жив, я помню о них. Более того, все, кого, по Пушкину, «любит моё сердце», поселились в моих изданных сочинениях. А рукописные и печатные листы, известно, «не горят».
III.
Из той поры осталось несколько предметов, хранящихся тут же. На верхней полке, справа от секретера, всегда на виду сохранённые мной книги из первого личного собрания – подлинные экземпляры и аналоги. Возглавляет этот ряд Царь-Книга (500 листов А4). В «Страницах семейной летописи (1670-2005)», написанной по настоянию детей (тираж бум. изд. 1 экз.), я так описал первое явление Царь-Книги перед моими глазами:
До того дня, изначально, мой Пушкин был некоей суммой, механической смесью кудрявого мальчика из кинофильма «Юность поэта», музыкальных строк его стихотворений из «Родной речи» для 2-го класса и непонятно чарующих меня звуков фамилии (Пуш!-Кин!). Тот день зафиксирован рукой Мамы на первой странице фолианта, выпущенного ОГИЗ к 150-летию поэта: «Дочке Аллочке к ее пятнадцатилетию запоздалый подарок. 16-ХII-1949 г. Мама». Ниже - подпись и «г. Самбор». Меня заставили лишний раз вымыть руки, прежде чем допустили к ломберному столику в простенке между окнами, застеленному газетами. Сверху выложили дорогой (во всех смыслах) подарок. Зажжённую керосиновую лампу поставили на подоконник, «подальше от греха». Нынешним детям трудно понять трепетное отношение к книгам в послевоенное время. Я запомнил подробности священнодействия вокруг юбилейного издания «А. С. Пушкин. Сочинения», с портретом поэта работы Тропинина, и свои ощущения. Не раз я буду описывать их в своих статьях на пушкинскую тему, передам их писателю Николаю Ярёменко, когда он будет работать над повестью «Чёрный тополь на юру, или беседы с Сергеем Сокуровым».
Углубляясь в книгу, я открывал для себя… знакомое. Нет, не оговорился. Не прочитанный недавно в учебнике и детских книжках Пушкин попадался мне на той или иной странице. Я как бы возвращался в какой-то таинственный, волнующий мир, где я раньше жил, раньше даже родного Минусинска. Этот Пушкин-мир забыли мои земные глаза, но, получалось, помнила вечная душа. Теперь воспоминания оживлялись. Будь тогда я старше, поверил бы в переселение душ, в череду рождений, в генетическую память, наконец. Сегодня мне хочется верить, что в какой-то прошлой жизни я был знаком с Пушкиным (один из его друзей? слуга?). Не тень Пушкина, не эхо его голоса нашёл я в этом издании. Я встретил самого Пушкина. В столь чёткой реальности он уже не появится передо мной даже в Михайловских рощах, на «дороге, размытой дождями», у стены Святогорского монастыря, над Соротью. Не увижу его даже в похожем на него правнуке Григории Григорьевиче, с которым стану дружен. Не обнаружу в принадлежавших ему предметах, к которым притронусь (к чугунной трости, например, в доме над озером Кучане).
В этой Книге появились у меня любимые места (не произведения, не иллюстрации, а именно места, где они напечатаны), но ведь «не место красит», а наоборот… Поэтому в любимом месте я неизменно находил или любимое стихотворение («Погасло дневное светило», к слову), или милую сердцу иллюстрацию, вроде висящей сейчас на стене моего кабинета «Татьяны» (рисунок М.О. Микешина), или прозаический отрывок – разговор Петра Гринева с «вором и самозванцем». Страшно становится, когда вспоминаю, что через 10 лет едва не лишился этой книги (именно этой, так как в ней одной вся тайна моего детского открытия).
Года три спустя после появления Царь-Книги в нашем доме, я начал собирать личную библиотечку. «Сочинения» стали перекочёвывать с сестриного рабочего стола на мою этажерку и обратно. Когда Алла, закончив школу, уехала на учебу в Одессу, Пушкин «прописался» у меня. И в полном здравии, сохраняя отличную форму, последовал за мной в Дрогобыч, куда переехали мы с Мамой и бабушкой, распрощавшись с отцом семейства. Мы с Книгой-Пушкиным были неразлучны, пока я учился в горном техникуме. Ненадолго расстались, когда я с дипломом геолога отбыл по назначению в Полтаву. Потом обнаружил своего Пушкина в одесской квартире сестры. Он лежал грудой растерзанных листов возле ведра с углём. Эти останки, приговорённые к растопке печи, казалось, уже не оживить. У меня случилась истерика; едва успокоили меня родные. К счастью, успели сгореть только первые и последние листы книжного блока, чудом уцелели титульный лист и корки переплёта, некогда золотистого. Я восстановил блок, проклеил по корешку, как умел, кое-как справился с переплётом. С тех пор решительно отвергал домогательства Аллы вернуть ей «её книгу». Нашёл веский аргумент: «Пушкин был твоим до угольного ведра». Сейчас, когда набираю эти строки на компьютере (25 мая 2005 года, 11 часов 43 минуты), «А.С. Пушкин. Сочинения» перед моими глазами, постаревший на 56 лет, потрёпанный временем и равнодушными руками, но ещё более любимый, чем был в тот вечер 16 декабря 1949 года. Сюда добавлю: сестра уже не заявляет о своих правах на Мамин подарок. Её уже нет…
Перевожу взгляд по верхней полке чуть-чуть правее от «тронного места» моего Пушкина. Тёмно-синий корешок. Это Книга-2, по моей книжной «табели о рангах». 9 апреля 1952 года, в день моего 12-летия получил лучший, самый дорогой подарок за всю свою жизнь. Не преувеличиваю. Роман Жюля Верна «Дети капитана Гранта» я знал по одноименному чёрно-белому кинофильму, с Черкасовым в роли Жака Паганеля, с его песней «Жил отважный капитан». А тут Мама протягивает мне самое ценное, самое совершенное изобретение человечества - книгу, на верхней корке переплёта которой, в овальном медальоне, три магических слова, что не раз звали меня на 37 параллель южного полушария с афиш кинотеатра. Не сразу осознал что оказалось у меня в руках. А когда осознал, моему восторгу не было границ, скажу затёртыми от частого употребления, тем не менее, верными словами. Какой кинофильм может сравниться с книгой того же содержания?! И всё-таки, в отличие от Царь-Книги, не содержание Маминого дара делает его вторым в моём заветном книжном ряду. Наоборот, во взрослой жизни я только однажды раскрыл «Детей капитана Гранта» и сразу захлопнул, чтобы не разрушить «очарованье прежних дней». Жюль Верн не стал «властителем моих дум». Но так случилось, что его именем помечен предмет по названию книга, что издана в 1951 году в Петрозаводске. В ней навсегда осталась моя Мама, неотделимая от одного из самых светлых моих дней.
Бок о бок с первой книгой французского фантаста из знаменитой трилогии стоят две другие. Реликвией, с оговоркой, для меня является роман «Таинственный остров», выпущенный в 1949 году Издательством детской литературы. Книга малого формата, с рисунками Ферра. Её приобрёл для меня отец, когда служил в ГДР. Из той же серии роман «80 000 километров под водой». Я выменял его, будучи взрослым, на какую-то книгу, чтобы собрать трилогию. Никаких особых чувств она не вызывает. Так, щекочет память, равно как и неведомо откуда взявшийся «Пятнадцатилетний капитан». Последний издан в 1973 году, когда мне было за 30. Может быть, я обратил внимание на этот роман когда-то любимого мной писателя по той причине, что место его издания тоже Петрозаводск, как и «Детей» - от Мамы?
Особая книга (уверенно назову №3) – «Жизнь и удивительные приключения морехода Робинзона Крузо». От покупки этого экземпляра меня не удержал год издания – 1992. Ибо книга является точной копией того утерянного издания, что было в моей библиотечке школьной поры – так же оформлен титульный лист, те же гравюры – Жана Гранвиля. И бумага, и шрифт оттуда – из начальных 50-х годов. Роднит её с моей Царь-Книгой то, что я без конца перечитываю её. А отличает –моя отстранённость от автора. Для меня Даниэль Дэфо – только имя. Человека за ним нет. Автор в густой тени своего бессмертного героя, который победил грозные обстоятельства. Ничего больше из написанного плодовитым англичанином-романистом я не читал. Без «Робинзона Крузо» не написал бы я повести «Остров Санарова», не родились бы в моих рассказах и стихах образы героев, ищущих уединение.
Уже будучи пожилым, я приобрёл у московского букиниста «Плутонию» В.А. Обручева. Поманил не сам роман, которым я зачитывался в детстве, а год выпуска – 1955. В то лето я, вчерашний семиклассник, загорелся желанием стать путешественником. Искру же высек академик Обручев, геолог (герои его художественных сочинений всегда в пути, вспомните «Землю Санникова»). В Дрогобыче, где мы жили с Мамой и бабушкой, такую жизнь мог предложить мне геофак нефтяного техникума. Сдал экзамены, был принят в студенты. Вхожу впервые в аудиторию, а там, над доской, портрет знаменитого землепроходца, с белой бородой. Вот почему «Плутония», выпущенная в пору моей ранней юности, оказалась на заветной полке кабинета уже немолодого литератора. А совсем недавно я получил от своей внимательной читательницы другие книги великого геолога, включая звонкую, благодаря кинофильму «Землю Санникова». (Точно такие издания смотрели на меня, юношу-подростка корешками томов с полок заветной этажерки 65 лет тому назад). Среди них – бесценный дар – «Основы геологии» 1956 года издания. «Основы» были первым учебником в науке о строении земной коры, которую я проходил в ДНТ и ЛДГУ. Свой экземпляр я утерял, но этот, как говорится, 1:1.
IV.
Расскажу коротко о других книгах-старожилах. Сменили 5 городов и 11 квартир ещё два фолианта, соразмерных с сочинениями Пушкина. Это сочинения Жуковского и Никитина, изданные ХЛ в 1954-55 годах. Первый я получил от друзей к своему 15-летию; второй привезла Алла из Одессы – награда за участие в институтской художественной самодеятельности. Обе книги прочитаны мной выборочно, они ценны мне как свидетели моего реального существования во времена, уже легендарные для меня. Но есть свидетели более древние. И не мои личные (они меня «заметили», уже многое повидав на свете).
«Этимологiя русскаго языка» для низшихъ классовъ гимназiй»была издана в Москве в 1889 году, в год рождения моей бабушки по Маме. Вначале ею пользовалась(ся) некая (некий) Харченко, судя по обилию чернильных пометок на ветхих, повреждённых страницах. Потом перешла бабушке. А сохранила учебник моя тётка. От неё он достался мне – вещественный оклик из 19 века. На 10 лет моложе «Собранiе сочиненiй Чарльза Дарвина» (2 работы в одном рукодельном переплёте). В книге овальный штамп научно-технической библиотеки опытного пункта Ярцево (Красноярский край). В тех местах отбывал вторую ссылку в военные годы мой дед Алексей Сергеевич. Видимо, переезжая к дочери в Самбор, книгу прихватил с собой, как компенсацию за перенесённые репрессии. На страницах много аккуратных подчёркиваний карандашом, кратких замечаний. Например, в том месте, где Дарвин пишет о вымирании племён из-за соперничества за угодья, слово вымиранiе подчёркнуто, на полях рукой деда написано: И от дурных вождей. За такой намёк в 30-е годы можно было бы схлопотать лагерь, а то и «вышку». Но спасла военная «оттепель», или дерзость учёного агронома осталась незамеченной для бдительных глаз. Я обнаружил между страниц несколько закладок из листков настенного календаря. Храню их в конверте. Эти реликвии я задумал передать в Музей образования, что находится в гимназии Реутова.
Отдельно – об особой книге, рукописной. При ликвидации Самборского краеведческого музея, где Мама директорствовала некоторое время, мне досталась 200-страничная книга, 20х29,5 см, сшитая в 1935 году (судя по водяным знакам латинского письма) из чистых, неразлинованных листов плотной бумаги золотистого цвета. Переплёт картонный, трёхцветный: бежевая, фиолетовая, синяя вертикальные полосы. Начиная с лета 1956 года, я стал вписывать в неё свои «избранные» стихотворения, коими грешил, сколько помню себя; некоторые сочинения иллюстрированы чёрной тушью. Через три года, перед отъездом на работу в Полтаву, я разместил на титульном листе стихотворное посвящение Маме, подписанное 19 июля, в её 44-й день рождения. Потом вписал несколько новых стихотворений, сочинённых над Ворсклой, в Одессе и во Львове. Занятие это оставил в 65-м году. Но спустя 32 года, в последнюю неделю апреля, появились здесь прощальные строки… Мама умерла в Вербное Воскресенье 1997 года в Богородске (Ногинске), при мне. Вариант этого восьмистишия помещён на титульном листе под давним, 1959 года, посвящением. Между этими датами 37 лет, 9 месяцев, 1 день. Сегодня, когда пишу эти строки, обнаружил в рукописной книге закладку из засушенных листьев с куста над могильной плитой (см. фото в моём ноутбуке). Ещё одна закладка – печатная двуязычная стихотворная тетрадка, изданная группой ветеранов спорта львовщины в 1994 году. На последних страницах, под Маминым портретом и биографической справкой, напечатаны несколько её стихотворений разных лет. Лучшее – «Другу – догу Иветке».
V.
Память – самая надёжная машина времени. Куда угодно переносит во мгновение. И не только в пределах личной памяти, но и в те области, которые открываются нам изустными рассказами собеседников и литературой. Если вы любознательны и обладаете воображением, то можно «вспомнить» и закладку пирамиды Хеопса. Одно время я болезненно переживал в воспоминании горестное событие, которое произошло с моим дедом, когда ему было лет пять от роду (описано в «Алёшином утре»). Для путешествий в прошлое рекомендую иметь под рукой какой-нибудь предмет из того времени, в котором предстоит остановка, будь то старая фотография или письмо, написанное твоей прабабушкой своему зятю – моему деду, или печатка с именем Мамы, изготовленная ею, когда была она школьницей. Словом, любой подлинный предмет старины. Он уверенно приведёт к своему изначальному месту. Осознав это свойство древностей, я стал собирать всё, что уцелело от моих близких. Храню памятную пуговицу, обрывок письма, сломанную булавку... Жаль, что поздно спохватился, когда многое было утрачено из-за небрежения.
Самый старый предмет из моего собрания – чайная ложечка столового серебра, стёртая до толщины (скорее, «тоньшины») цветочного лепестка. Её хранила в память о рано умершем отце моя прабабка Елизавета Илларионовна Чебалдова, урождённая Величко (1863-1939). Мне не довелось увидеть её. На двух сохранившихся фотографиях конца 19 века она запечатлена молодой. К старинным фотографиям я намерен вернуться, это отдельная тема. Как и тема документов из семейного архива. Здесь о свидетелях прошлого другого рода. Три монетки: 1912, 1915, 1982 сохранил в память о годах рождения отца и Мамы, о 100-летии деда, которое отметил с Мамой, тёткой Таней и моей сестрой во Львове.
От дедушки остались три предмета: лупа в пластмассовой оправе, которую он носил на обувном шнурке, цепляя за пуговицу на одежде (и ветхий шнурок цел); карманные часы, часто требовавшие починки; медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» (ссыльного наградили по ошибке, но не обратили на этот казус внимания). Чудом уцелел засушенный цветок клевера, сорванный Алексеем Сергеевичем в поле в 1956 году. Бабушка подарила мне 8-томник сочинений Альфонса Доде, издания «Правды», 1965 год. Дарственная надпись её рукой и подпись в день моего 30-летия. И это всё, не считая двух писем, которые она писала дочери под диктовку мужа из Сибири. Такая скудость вещественных доказательств её земного существования компенсируется кинолентой на несколько секунд показа. Я снял Елизавету Ивановну на портативную кинокамеру в году 63-64 прошлого века. Никто из моих близких, представленных на перечисленных фотографиях, не удостоился такого случая. Один предмет непосредственно относится к отцу – металлическая пуговица с тиснёной звёздочкой от кителя старшего лейтенанта Анатолия Никаноровича Сокурова. Ей в нынешнем 2018 году 62 года, по меньшей мере. Касались его пальцы и двух золочёных рамок, которые он приобрёл в Германии для своих грамот от мест службы. Теперь в них пейзажи маслом, сделанные мной в Дрогобыче. От сестры остался путеводитель по Ясной Поляне. Зная мой интерес к такой литературе, Алла привезла книжечку из туристической поездки адресно мне, но подписать забыла. Жаль. Сравнительно много предметов, которые принадлежали Маме, составляют основу моей коллекции семейных реликвий. Назову «самые-самые» в моём восприятии.
О главном из них, Книге-2 в моей личной библиотечке, я рассказал. Сейчас перечислю то, что вижу со своего рабочего места «имени Ильи Обломова». Вот на второй сверху книжной полке, слева от секретера, под увеличенной копией Маминого фото (она в белом полушубке и белом берете, Минусинск, зима 1944г.), коробочка с прозрачной крышкой. В ней, рядом с дедушкиной трудовой наградой, уложена бронзовая медаль с профилем Сталина и надписью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». На колодке Георгиевская (она же Гвардейская) лента, в чёрную и оранжевые полоски. Мама не воевала, но приравнена к участникам боевых действий, так как в 41-44 годах работала в тыловом госпитале на оз. Тагарском под Минусинском, освоив в первый год войны лечебную физкультуру.
Не вижу другой коробочки, похожей на первую. В ней личные спортивные значки моих родителей, сохранившиеся с 30-х годов, и Мамин нагрудный знак грубой работы «Отличнику народного образования» (на украинском языке). Ещё, Мамин же, значок парашютиста, миниатюрная, изящная вещица (Мама прыгала 2 раза, один раз со мной, когда я был эмбрионом в начальной стадии – «мы пахали!»). Да где же эта коробочка? - Тяну шею. Ах, да, я же передал её на хранение сыну Алексею, уже понемногу передаю… Что ещё из семейных реликвий видится здесь? Хрустальный стаканчик. Мама приспособила его для разведения лекарств. Мутная плёнка от корвалола до сих пор на его дне. Отскребать не стал. Чудом, при перевозках из города в город, сохранились рюмашки, с напёрсток, будто для лилипутов, синего стекла, с золотым ободком по краю. Русский гость вздыхает, видя такие ёмкости (сколько же раз надо запрокидывать голову, чтобы влить в себя заветный минимум – 100 граммов!). Это не литературный образ, а воспоминание 45-летней давности, когда Мама принимала у нас дома начальника геолого-поисковой партии Юрку Рубцова, большого мастера рюмочных дел, у которого я служил начальником отряда в Бескидах (база располагалась в Самборе, городе моего школьного, до 6 класса включительно, детства). Теперь эти реликвии служат мне цветочными вазочками при портретах на полках, если я приношу с прогулки дикую ромашку или незабудку, или другой цветик размером с ноготок.
На книжных полках есть ещё чёрная папка с документами моих родителей и прародителей, с письмами, на которых остались их автографы, салонные и любительские фотографии (первые из них сделаны в конце 19 века). Если Бог даст, расскажу о них в отдельной главе. Сейчас продолжу речь о предметах «моей старины». Только теперь надо спуститься с книжных полок к их подножию, где стоит шкатулка толстого железного листа, изначально называемая в семье сейфиком. Размеры его невелики (30х21х11см), когда-то он составлял с большим, австрийской работы сейфом единое целое. Последним его официальным приютом был краеведческий музей в городе Самборе; при ликвидации музея сейфик от списанного сейфа перешёл к моей Маме и прижился у нас, как хранилище семейных редкостей. Ключ от него был давно утерян, но нехитрый замок поддаётся шилу или отвёртке. Я ввожу то или другое в замочную скважину, делаю инструментом поворот по часовой стрелке, одновременно приподнимая крышку за откидную ручку. Готово! Заглянем, что внутри (sic!: с начала 2014 г. «предметы старины» перенесены из сейфика в шкатулку искусственной коричневой кожи – под моделью каравеллы «Санта Марии»). Вообще, всё перетекает с места на место.
А под крышкой, по коробочкам, разложены всякие мелкие предметы. Рыться в них да разглядывать каждый предмет – дня не хватит. Так что я сразу перехожу к Маминым вещицам. Наверное, прикосновение пальцев Маминых рук лучше всего запомнили игральные карты. В колоде их 36, изрядно потрёпаны. Чаще всего их хозяйка играла в «66», сманивая меня в напарники. Я не любитель карточных игр, но часто соглашался, чтобы сделать Маме приятное. А не находился напарник, то Маму выручал пасьянс. Много лет назад один престарелый археолог предполагал, что придёт время – и «открытия чудные» вызовут из предметов старины голоса тех, кто их касался, кто находился рядом, а возможно, и зримые образы, как фантазировал Иван Ефремов. Например, вот эта ручной работы прямоугольная печатка. На резине, приклеенной к деревянной основе, вырезано «ОЛЯ Ф» (запомнил: в 1930 году). Маме тогда было 15 лет, девичья её фамилия была Фролова. Или никелированная булавка в виде скрипичного ключа. В последние годы Мама скрепляла ею шейный платок. Или отвёртка от швейной машинки, выброшенной за ненадобностью. Или перламутровые пуговицы от платья последних лет (они в коричневом кошельке). Идеальной звукозаписывающей и фотографической пластинкой может оказаться бронзовый Почётный знак «За долголетнюю и плодотворную деятельность по развитию советского физкультурного движения 1917-1967». Он выполнен в виде пресс-папье прямоугольной формы. Перевозя Маму в Реутов, я взял его с её столика. Другие, из сейфика, «предметы старины» уже из моей и Алиной личной старины, потому и закавычил эти слова. О них тоже в другом месте, если вспомню.
VI.
Выше я рассказал о предметах, которые помнят моих домочадцев старших поколений и сестру. Дополню перечень говорящих вещей картинами маслом. Главная из них, большой портрет Суворова, писанный Мамой в 1951 году, представлен у меня цветной фотокопией. Подлинник выкуплен ВВ Академией им. Ю. Гагарина, вывешен в аудитории штурманского ф-та (г. Монино). Дома осталось две работы моей родительницы. На одной – зимний пейзаж в бело-серо-сине-розоватых тонах. На другой картонке – моё оригинальное изображение: я, двадцатисемилетний, стоящий к зрителю спиной, с геологическим молотком в руке, с полевой сумкой через плечо, смотрю сквозь сиреневую карпатскую даль в своё полувековое будущее, возможно, дальше… Другие картины достались потомкам сестры. Мамины работы, хоть и любительские, отнюдь не затеняются работами таких представленных у меня мастеров, как Андрей Войневич, галицкий портретист (его рисунок карандашом моей скромной особы «мне льстит») и портреты маслом, списанные с меня и с супруги московским титулованным художником Сергеем Цыгановым.
VII.
Остальное пространство моего кабинета заполняет библиотечка (бедные остатки львовского собрания книг) и личный, в основном, литературный архив. Значительная часть его уже перевезена в НКЦ Пушкинского заповедника «Михайловское», где на моё имя открыт реестр хранения. Другие части размещены в краеведческом и народного образования музеях в наукограде Реутов, также в Региональном Центре патриотического воспитания молодёжи. Немало предметов разошлись по частным собраниям. Остальное в свой срок разберут дети и внучки. Они давно поглядывают на механическую печатную машинку, уже для них "старинную", на "древнюю" керамическую чернильницу, свидетельницу моих школьных лет (см. заставку). Им и решать, что реликвии, а что старый хлам, от которого надо очистить выморочную жилплощадь. В последнем случае придётся потрудиться над экземплярами 25-и изданных книг, над журналами и коллективными сборниками сочинений отца и деда, над несколькими десятками папок с вырезками из газет, с печатными копиями электронных изданий, над наградными документами к орденам и медалям, знакам, над милыми сердцу предметами (одних только бюстиков Пушкина, барельефов, гравюр с рамками, значков и пр. наберётся вместительный ларь). Здесь же и всё, что я почти с детства храню в память потомкам о моей жене, их матриархини. Мы будем жить, если уцелеет хоть один из названных и неназванных предметов, которых касались наши руки не случайно.
Мёртвые взывают: Помните! Так будем же отвечать им благодарной памятью.