Слово о мастере
по мотивам жизни горшечника из Воротынца
Любознательный отрок
Дела давно минувших дней… Без малого 130 лет тому. Царствование Александра Александровича, сына Освободителя, зверски убиенного бесами, нарекшими себя друзьями народа. Завернём, приближаясь к Волге с закатной стороны, в Воротынец. Даром что село, - уездная столица. Описываемым днём в ней гудит голосами местного и прибылого люда ярмарка, мельтешит деловыми и праздными лицами, соблазняет товарами. Жарко на открытом месте. Пёстрые, пахучие от пота толпы обтекают лавки. Возле одной из них, чуть поодаль, стоит в тени одинокого тополя, сняв картуз, русый отрок. На нём, поверх серых поношенных портков фабричной ткани, подпоясанная витым шнуром рябая рубаха, обесцвеченная солнцем и стирками. Но простое это платье, видно, носимое бережно, умело подогнанное под небольшое тело, свидетельствует о чистоплотности и врождённом чувстве лада и красоты. Подтверждение тому - лапотки, по небольшой ноге, с любовью плетёные из липового лыка, и безупречно навёрнутые онучи из чистой холстины. Подросток не отрывает глаз от полок с разнообразными гончарными изделиями. Тут всего полно: всякие ёмкости, ложки и свистульки, игрушки и ларцы, замысловатые вазы «под античную керамику». Быструю смену разнообразных ощущений подростка, когда он переводит взгляд с предмета на предмет, выдают его светлые, как этот солнечный день, глаза. Они меняют оттенок и форму; истинно, «окна души», чувствуется, отзывчивой на удивительное.
Наконец восторженного созерцателя, похоже, без гроша в кармане, замечает хозяин лавки, он же гончарных дел мастер Андрей Иванович Седов, похожий на лешего корявым телом гнома-силача и растрёпанной власяной растительностью от макушки до подбородка: «Подь сюды, малец… Ты чей». – «Коротковы мы, сын Андреев, а кличуть Петрушей». – «Чё глазеешь? Ндравится?». – «Угу». – «А ну, покажь, чё присмотрел». Мальчик уверенно показывает пальцем на крынку, вроде бы ничем не примечательную. «Молодец! - хвалит мастер. – Скус имеш. Хошь сам выделывать такое? Научу». От неожиданного предложения слова застревают в горле, Петя только и может, что кивнуть согласно, но так красноречиво, что хозяин слышит радостный вскрик и продолжает: «Так приходь сюды опосля ярманки. Тока спервоначалу глину копать будешь. Не знаю, сдюжишь ли, больно тощой. А коль сдюжишь, быть тебе мастером. Ступай».
Гончар начинается с глины
Начало гончарному делу на Земле положил сам Господь Бог. Он и материал выбрал самый подходящий – твёрдый, как гранит, в сухом месте, и вязкий, пластичный, при увлажнении; огнеупорный – после обжига. Таковым оказалась горная порода из мельчайших частиц. Назвал её Творец всего сущего глиной. Отчего так? У Создателя не спрашивают. Сначала Он испробовал её для сотворения человека. Получилось! Правда, с грехом пополам – изделие оказалось недостойным Рая. Но для юдоли земной сгодилось. Более того, потомки Адама и Евы стали лепить горшки по образу и подобию своих голов, знать, формы самой совершенной в мире. Так зародилось гончарное дело и нигде, никогда не знало упадка, и быть ему вечным.
Нет работы более тяжкой, чем копать глину. Но она, родная, проверяет человека на прочность, и не только мышц. Духа тем паче.
Глиняный карьер, откуда в мастерскую воротынского горшечника доставлялось сырьё для простых, незамысловатых изделий, находился неблизко. С утра в назначенный день снаряжалась крепкая телега под пару тягловых коней. Выделялись двое дюжих работников с ломами и лопатами, запасным инструментом; правили посменно. Новый ученик мастера к выезду за ворота хозяйской усадьбы успевает приготовить корзину с провизией и ключевой водой на день, стелет рогожи на дно транспорта. Добытчики возвратятся домой к вечеру, усталые, с тяжёлым грузом. Корзинка пуста, но глинокопатели спешат на зов хозяйки «ребятишки, вечерять!», словно с утра не ели. Хозяин на снедь для работников не скупится, не поощряет ленивых за столом: «Каков едок, таков и работник». Отрок Петруша и над миской от старших не отстаёт. Он-то утомился больше напарников, копая глину вровень с ними. А когда те перекуривали, ходил следом за владельцем карьера, бывшим рудознатцем, ловил каждое его слово, расспрашивал о свойствах глин. Старик, знавший толк в горных породах, не скупился на пояснения любознательному мальцу.
Оказалось, кроме жёлтой глины этого карьера в обрыве над старицей реки Суры, существует гончарное сырьё других сортов, отличающихся также по цвету. Глина может быть белая, как яблоня весной, чаще серая разных оттенков всех красок радуги, также коричневая и чёрная. Окраску придают минеральные и растительные примеси; некоторые из них не исчезают при обжиге, другие выгорают. Но опытный мастер знает секрет сохранения первоначального цвета в предмете, вышедшем из его мастерской. Или, наоборот, способен, например, из чёрной глины создать белый сосуд.
Эти секреты волнуют мальчика.Только рано ещё ему их постигать. Привезённое сырьё только на вид грубые куски глины. Оторванные от материнской породы они требуют особого ухода. Начинается он в день доставки добытой глины к месту её использования. Одна часть груза, по указанию мастера, переносится в хорошо проветриваемую пристройку к мастерской, другая будет ждать своего часа в воде. А когда придёт срок, «созревшие» куски перенесут в деревянные ящики, будут мять дар речного берега, очищая сырьё от видимых глазом примесей, затем складывать в кучки на столах, резать длинными ножами на тонкие пластины, выявляя остатки каменного мусора, опять загружать ими ящики и там вторично мять, пока не получится однородная масса. Но это в другие дни. А сейчас, после разгрузки телеги, Петруша Коротков едва добирается до лежанки.
Призвание
Не скоро ученик мастера был освобождён от подсобных работ для прохождения «горшечной науки», как говаривал признанный в округе воротынский гончар, не знавший греческого слова «керамика». Во дни, когда на подбородке юноши Пети Короткова стал пробиваться русый пух, был он определён в мастерскую, также допущен к печам для обжига изделий. Огню, завершавшему после воды, умелых рук и воздуха процесс изготовления предметов домашнего обихода из породы земного происхождения, было отведено место при ручье на задах обширной усадьбы. Но прежде чем оказаться в печи, самая простейшая заготовка подвергалась особой сушке для укрепления сырого материала и во избежание трещин. Потом следовало наведение лоска с помощью молока. При обжиге сосуд приобретал прочность и водонепроницаемость; самый сильный жар уже был ему нипочём. Однако сильно темнел. Поэтому очищался песком или рогожей, после чего становился гладким, красновато-золотистым. Наконец горшечник приступал к вощению поверхности сосуда горячим воском, что придавало ему праздничную яркость.
Но всеми мыслями и душой ученика мастера владеет гончарный ножной станок. Сначала Петя только подавал глину на круг, предварительно посыпав его золой или песком, чтобы материал не прилипал к деревянной поверхности. Смотрел, как зачарованный, на превращение под руками мастера бесформенного куска увлажнённой породы в предмет хозяйственной утвари – крынку, квасник, плошку, бочонок, урыльник, форму для творожной пасхи и другие сосуды.
Однажды вечером глазастый старик Седов, заметив на лице и в движениях своего лучшего ученика признаки недомогания, велел ему назавтра пропустить воскресную утреню в церкви прихода. Путь от усадьбы к храму Спаса Нерукотворного был неблизок. На рассвете хозяйский дом опустел. Ночной сон для Короткова оказался целебным. Подкрепившись краюхой ржаного хлеба и кружкой молока, парень без какого-либо намерения, рассеянно заглянул в мастерскую. На гончарном круге самого Седова, к которому без позволения никто и приблизиться не смел, с вечера остался кусок глины. Он показался Пете живым, он звал… Напрасно внутренний голос пытался остановить Петю, инстинкт взял верх. Потом ученик мастера не мог вспомнить, как он оказался на неприкасаемом месте своего учителя. Его руки ощутили божественный для него материал, от которого поступила беззвучная просьба: «Воды, ещё воды… теперь как раз… Начнём, вместе, следуй моей воле!». Коротков впервые почувствовал глину так, словно она составляла часть его собственной плоти: тёплой, наполненной живой кровью. Пальцы человека сначала получили сигнал от глинистой массы; он поступил в мозг, обрёл в нём зримый образ, оттуда возвратился к сырью, превращая его в тот предмет, который был с сотворения мира заключён в этом куске горной породы в виде идеи высших сил, ожидая своего «избавителя» из бесформенной массы. И вот он наконец явился в образе простого на вид юнца. Бездушный на вид предмет и существо с душой поняли друг друга, Петя как опытная повитуха только помогал появиться на свет тому, что созрело, что рвалось под солнце. И вот перед ним, ещё сырое, первое самостоятельное изделие из глины - крынка (по-нижегородски, кринка). Она чудом доживёт до наших дней и будет названа специалистами изделием, совершенным по форме и размеру.
«А ну, покажь!» – раздался голос, вернувший нарушителя домашних порядков на землю. Седов подошёл сзади незаметно. Петя освободил место при гончарном круге, ожидая суровых слов и позорного изгнания со двора Седовых. Мастер долго смотрел на кринку, обошёл вокруг станка, разглядывая её с разных сторон; наконец произнёс: «Завтра садись на моё место… Руки у меня… Что-то болеть стали. Ты уже мастер, ты – художник».
Художник
Нет для мастера большей похвалы, чем назвать его художником. Судя по летописям, этого почётного звания первым на Руси удостоился при князе Василии Дмитриевиче, сыне донского героя, наладчик механизмов, отмеряющих время, «некоторый чернец, иже от Святыя горы пришедший, родом Сербин, именем Лазарь», «Мастер же и художник бяше». Со временем художественными изделиями стали называть любой ручной работы предмет, если он производил впечатление своим совершенством (значит, красотой), а изготовитель такого предмета в общественном мнении становился художником.
После того, как Коротков, удостоенный званием мастера от самого Андрея Ивановича, сел за его гончарный круг, всего год с небольшим миновал, а в лавке Седовых уже спрашивали изделия «непременно» от рук молодого художника, именуя его уважительно по батюшке Андреичем. Отчество Петра сбивало с толку несведущих, поскольку старый мастер звался Андреем, его дети были Андреевичи. Хозяин и сам уже принимал любимого ученика за своего сына, вслух раздумывал, не отдать ли за него Веру, одну из своих дочерей, которая сама откровенно поглядывала на работящего молодца, да в срок передать им дело. Тому была печальная причина: Седов Младший, единственный сын средь выводка девок, гончарного дела знать упрямо не хотел, и руки у него «росли не оттуда» по мнению окружающих. Ни принуждение уроками в мастерской, ни увещевания, ни гнев отца цели переделать наследника не достигали. Наоборот, чадо начало заворачивать в кабак. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не скоропостижная кончина Андрея Ивановича.
Завещания Седов не оставил. Всё досталось сыну. Тот, как бы спеша поскорей избавиться от чар властного отца, не торгуясь, распродал движимое и недвижимое по частям. Наделив сестёр приданым, недостойный, по мнению воротынчан, наследник отбыл в Москву к дяде-кожевнику. Там и затерялся.
Короткову достались легендарный гончарный круг и дочь учителя Вера, двумя годами старше суженого, с толикой денег от щедрот братца. Молодые приобрели у земства участок землицы с выморочной избой на нём в версте от речки Чугунки. В борту этого притока Суры Пётр ещё при Седове обнаружил глину, более «живую», более «нежную» (по его словам, произносимым с придыханием), чем суровская. Она сама, уверял молодой мастер, как бы «отталкивала» излишнюю, вредную для изделия воду, что могла попасть в заготовку по недосмотру или при недостаточном опыте работника. Чутьё природного горшечника, чем не меряно наделил Господь Короткова, привело его к лучшей, оказалось, залежи глины в округе. Такого однородного сырья не встречалось нигде. Выпускник церковно-приходской школы, не зная и азов химии, на свежем срезе слоя верно определял на глаз, улавливая мельчайшие оттенки цвета, окислы железа, щёлочь, гипс, известь и другие примеси, которые для изделия могут быть и полезны, и вредны, в зависимости от того, какой целью задался мастер. Можно было с верой в успех начинать дело Коротковых.
Близость нового места забора сырья удешевляла его, позволяла отказаться от тележной упряжки, обойтись ручной тачкой, следовательно, конюшня при хозяйстве стала необязательной. Большого производства Коротков не предполагал. Он стал трудиться не ради наживы, а чтобы в скромном достатке не потерять ощущения вольной, по христианским правилам, жизни в радости творческого восторга от созерцания конечного продукта своих рук.
В пору новоселья при жилой избе появилась мастерская, зовомая здесь горшечня; на полках по внутренним стенам просушивали снятую с круга посуду, покрытую нижегородским суриком. Поодаль, на задах двора, вырыли яму под горн. Этим немецким словом называли специальную печь для обжига предметов из глины (кирпичные стенки, топка, труба сажени в две). Дрова для неё привозили особые - с левого берега Волги. Молодому хозяину и после загрузки печи топливом и подсушенными в меру изделиями, после растопки доводилось спускаться в яму по приставной лестнице для дозора и чтобы кинуть в топку соли. Её пары, оседая на поверхности предмета в соединении с составными веществами глины, образуют мураву – подобие красивого стекла, препятствующего прониканию жидкостей сквозь стенки сосуда. И вода на участке оказалась на небольшой глубине в достаточном количестве для ремесленного производства, огорода и прочих нужд хозяйства.
В те годы получил завершение стиль нового воротынского мастера-художника. Всё реже на его изделиях появлялись присущие покойному Седову орнаменты, узоры и цветы, наносимые на сырой ещё материал специальными палочками. Всё чаще Коротков узнавался по неповторимой форме одноцветных изделий. Они выходили из его рук настолько изящными, что какое-либо дополнительное оформление могло только отвлечь от любования обводами предмета. Впечатление от его созерцания усиливали незамутнённый слой муравы, приглушённый блеск и нежный розовый цвет. Притронувшись к куску глины чуткими пальцами, художник уже в общих чертах видел то, что получит право оказаться в печи. Одно время Коротков увлёкся смешиванием в разных пропорциях глин из нескольких карьеров, ближних и дальних. Но скоро он вернулся к своей «нечаянно нагрянувшей» любви на речке Чугунке. Здесь всеми признаками выдавало себя железо. А как использовать его положительные качества и обходить отрицательные, было секретом мастера.
Не только в лавках округи, но и в самом Нижнем стали спрашивать «короткова» без пояснительных слов. Обычные предметы из его рук были по карману простых людей; быстро расходились горшки, плошки, кринки, формы для творожной пасхи, урыльники, прочие изделия постоянного пользования. Те из покупателей, кто не считал каждую копейку, высматривал на полках какой-нибудь предмет для украшения стола или буфета. Бывало, въезжал во двор мастера господин на рысаках, делал заказ. Цену мастер называл, глядя на одёжку заказчика; если тот в господском, но поношенном, то делалась скидка. Боялся Бога наш мастер. Как бы там ни было, бережливые Коротковы не долго теснились в старой избе. На её месте поднялся дом, достойный уездной знаменитости. Это не было только самолюбивым хотением выходца из деревенской скудости и тоской дочери состоятельного горшечника Седова по утраченному уюту. Главное, разрасталась семья, благодаря плодовитости Веры Андреевны, художественному темпераменту Петра Андреевича и чадолюбию четы. Они и оглянуться не успели: батюшки! - дюжина ребятишек да ещё один во чреве зреет. Для такой оравы не просторными оказались и «хоромы» в два уровня: верх из бруса кондового кедра, низ каменный.
Это были самые счастливые годы в жизни Коротковых. Внешней приметой хозяина в те годы была окладистая борода, которую он подстригал. Умные, как бы выгоревшие от внутреннего света серые глаза трудолюбивого искусника смотрели доброжелательно на Божий мир из-под густых зачёсанных низко на лоб русых волос. Хозяйка отличалась строгой иконописной красотой белого лица – типичная волжанка. Когда они шли всем выводком в церковь крестить очередного младенца, колокола гудели, казалось, в честь человека вольного труда – столпа семьи и Руси.
Небольшое дело Короткова позволяло ему обходиться без наёмных работников. Но нельзя сказать, что он всё делал своими руками. Сначала ему в мастерской помогала его неутомимая Вера, сызмала наделённая от отца вкусом к глине. А ведь на хозяйке был весь дом, дети. Мальчики и девочки, подрастая, тоже включались в процесс изготовления товара по мере сил и способностей. Эдакая домашняя артель. Труд от зари до зари не мешал им постигать науку в школе. Все были здоровы, сыты, добротно одеты, любили, как положено было русскому православному человеку, Отечество, Бога и Батюшку-Царя, не предполагая, что они невольники самодержавия. Глаза Петра Андреевича на истинное положение вещей раскрылись благодаря случаю.
Время надежд и их крушений
Незадолго до войны с германцами в доме Коротковых появился поздний гость. Вера Андреевна с трудом узнала брата. У него была запущенная чахотка: от тела ничего почти не осталось, на черепе ещё живого скелета тлели последние, видимо, дни наполненные мукой глаза. Кашляя кровью в утирку, он отказался от стола, попросил в постель кружку горячего молока. Осиливая его, поведал свою историю, а о чём умолчал, супруги домыслили. В Москве Седов-сын потерпел полный крах: дядя в конце концов показал племяннику на дверь, убедившись в его неспособности заняться каким-либо делом. Порфироносная вдова соблазняла провинциала только весёлыми местами. Промотав отцовское наследство, изгнанник пытался «служить». И тут без успеха. Тогда, обвинив в своих неудачах самодержавие, подался в революционеры. Он заучил заклинания классовой борьбы. Хорошо подвешенный язык и знание жизни работного люда дали новообращённому социал-демократу возможность кое-как существовать на гонорары репортёра в партийной прессе. Взлететь выше в борьбе за освобождение рабочего класса мешали ему холодность сердца и цинизм. В конце концов он разочаровался и в этом деле. А тут скоротечная болезнь. «Позвольте помереть возле своих», - попросил засыпая.
Коротков не позволил. Убедившись в бессилии местных эскулапов, повёз родича обратно в Москву; там за большие деньги поместил его в клинику, где, ходила молва, творили чудеса. Но чуда не случилось. Умирая, непутёвый брат Веры сказал Петру: «Жаль мне вас с сестрой, последние годочки радуетесь. Не пощадят вас они». – «Ты о чём, Андреич?». – «Слаб царь, не выдюжит. А они безжалостны… Для них нет человека, есть на-р-род…Так его освободят… Мало не покажется… Их не по тюрьмам и ссылкам надо, а на вечную каторгу… Ладно, не бери в голову, пока живите…».
В эти дни Пётр Андреевич посетил второго из старших Седовых. Кожевник владел в Белокаменной домом под Китайгородской стеной, фабричкой и казармой для рабочих. Земляка, теперь сродственника, принял радушно; на весть о кончине племянника только молча перекрестился, к его последним словам отнёсся серьёзно: «Да-а, времена грядут, спаси Господи. Ты вот шо, Пётр, делай как умные делают – придерживай золотишко, найди верное место для кубышки, сгодится в случае чаво». Но Коротков совету не внял, да и не имел лишнего, вся прибыль тут же тратилась на домашние нужды и производство.
Покойник как в воду глядел. Губительная для империи война, революции, Гражданка за ними не заставили себя ждать. Лихолетье Коротковы отсиделись в доме, как в крепости. Мастерская работала, торговля худо-бедно шла помимо лавки, невзирая на большевистскую национализацию после октябрьского переворота в Петрограде. Ремесленники других производств тоже выкручивались как могли с разным успехом. До Веры доходили слухи о родном кожевнике. Тот не впустую советовал родичам наполнять неприкасаемую кубышку. Сам и начал исподволь задолго до смутных времён делать тайные накопления золотых пятёрок и червонцев, империалов и полуимпериалов. А в годы внутренней войны и разрухи приспособился выменивать у голодающих горожан драгметаллы за продукты питания. Их поставляли ему командиры продотрядов, с которыми ловкий воротынчанин расплачивался качественным самогоном и кокаином, частью золотого лома. Сытые командиры не торговались. С возрождением нормальных товарно-денежных отношений кубышка была извлечена из тайника. Полноценное золото, пущенное в оборот, заработало, давая ощутимые прибыли.
Не так встретил Коротков спасительную для большевиков-ленинцев и оказавшейся под их контролем страны уступку бессмертному капитализму. Этот проверенный способ производства товаров, стыдливо названный победителями Новой экономической политикой, в просторечье нэпом, сразу весело заработал. Наш нечаянный «нэпман» - горшечник начал восстанавливать дело голыми руками. На скучающий, обиженный круг был перенесён припасённый на чёрный день лучший, по безошибочному чутью мастера, кусок глины. Он хранился под образами. Ну, с Богом! Потом задымила труба над ямой с горном, взрослые дети обновили тачечный путь между мастерской и карьером на Чугунке. Вера Андреевна взяла под свой надзор полки с сырыми изделиями. Раскрылись двери лавки у ворот. Туда и в мастерскую стали заглядывать советские капиталисты, толстосумы, новая красная знать, подчёркнуто разные по одёжке, но одинаковые в осознании своей опричности друг от друга и от народной массы. Прежнее довольство вернулось в семью горшечника. Только недолго музыка играла…
Пятилетка ленинского лукавого социал-капитализма сменилась эпохой Сталина, в пять раз более долгой. Началась она принудительной коллективизацией, по сути – раскрестьяниванием, в чём тон задавали, по наущению власти, безответственные бедняки по наследству и приёмам личной жизни. Послеоктябрьская уравниловка и прибавка земли оказались для профессиональных неробов[1] кормом не в коня. Всякий рачительный хозяин-земледелец стал для них бесправным кулаком. Изумлению гончарных дел мастера Короткова не было предела, когда он увидел своё имя в списке подлежащих раскулачиванию, сунутым ему под нос товарищем в косоворотке, подпоясанной солдатским ремнём, и в полотняной фуражке «под Кирова». «Помилуйте! – взмолился гончар. – Я не пахарь, наделом не владею. Моё ремесло – вот оно, перед вами, всем звесно. И вопче я безлошадный и батраков не держу, семьёй справляемся». Уполномоченного такой довод не убедил: «Всё одно, дядя, эксплуататор, за счёт трудового народа разносолы употребляшь. Хошь, шоб тебя простила народная власть, записывайся в колхоз по добру. Там могёт дозволят тебе горшки лепить на благо обчества». Мастер не сдержался: «А вот тебе кукиш с маслом! Мой батя (царство ему небесное!) понуждён был барщину на помещика отрабатывать, а я сам себе хозяин. Иль обратно крепость устанавливается? На кой мне твой загон, где скотина дохнеть? И не желаю ладить посуду по указке неучей, не-ет!». – «Пожалеешь, дядя! – оставил за собой последнее слово представитель районной власти и нашёлся, чем сразить классового врага. – Подкулачник недобитый!».
Проводив товарища до порога, Вера Андреевна высказала опасение: «Не круто ли, Петруша? Может записаться в этот кол…в хвост? Для виду. Мастерская и так останется за тобой. Некем тебя заменить… Кабы чего не вышло».
Супруг и сам понимал, что перечить власти – только себе в убыток. «А нонче и опасно», - подсказывал опыт последних лет. Свежа была в памяти расправа с московским Седовым. Его фабричку национализировали, денежные вклады «нетрудового элемента», даже жилой дом конфисковали. Правда, потом, превратив его в коммуналку, выделили «бывшим» комнату в ней. Приняв Божье наказание как должное, Иван Иванович не смог смириться с очередями в сортир, брезговал касаться своим буржуйским задом насиженного чужими задами круга. Недовольство своё не скрывал. А «болтать лишнее» в Стране НКВД становилось всё опаснее. В одно прекрасное утро, окрасившее нежным светом стены древнего Кремля, болтуна с супругой заботливые руки подсадили в теплушку, зачитали постановление несостоявшегося суда о высылке из столицы. Вроде бы аж в Коми АССР вывезли. Да живы ли старики?
Напоминание о их судьбе не заставило Короткова бежать вслед гостю. А жена оказалась вещуньей: ночью мастерская подверглась налёту. Когда хозяин выбежал на шум, погромщики успели скрыться. Ни слова не вымолвил Коротков, оглядев мастерскую. Пострадал гончарный круг, сырые изделия, сброшенные с полок на пол, для обжига не годились. Так же молча стоял гончар до рассвета над ямой с горном, уже без трубы. Вера Андреевна поняла его состояние, не пыталась утешать, только подошла к яме, соединила пальцами свою руку с рукой мужа.
… В те дни дома оставались батюшка с матушкой да младшая дочь Капитолина, семнадцати годков, за проступки родителей, как говорил вождь, не отвечавшая. Остальных домочадцев родители отправили кого куда, лишь бы подальше от обречённого гнезда. Вскоре упрямым «подкулачникам», включая девицу, было велено собираться в дальнюю дорогу. Неизвестный волжанам Свердловск, говорили, находился на краю света. Там приступили к стройке Уралмашзавода, а согласных работать фактически за паёк не хватало. Тройка осуждённых без суда пришлась к месту и в срок. Три песчинки в океане им подобных.
В последний день воли мастер-художник закрылся в лавке готовых изделий. Обошёл полки с посудой и другими предметами, прощаясь сухими, расширенными от тоски глазами с каждым творением своих рук. Потом достал из-под прилавка загодя приготовленный молоток. Женщины в доме, старая и малая, услышали характерный грохот разбиваемой посуды, но вмешаться не решились.
Хозяин появился на их глазах не скоро, растерзанный, взлохмаченный; волосы на голове были серы, то ли от пыли, то ли от прибавившейся седины. Сказал будто бы с облегчением: «Ну, всё… собираемся, милаи, путь долог». И спустился во двор очищать от глины тачку. Мать обняла свою младшую: «Запомни, Капа, этот день… Сегодня, прости Господи, умер твой отец… Нет, нет, он ещё долго будет с нами, он сильный, но сегодня…». Мать не договорила, а Капитолина поняла.
Сторож при глине
Невольники считают годы, если знают день освобождения. Трое Коротковых не ведали, за что и на какой срок их отправили далеко от родного дома на принудительные чёрные работы. Система не отвечала на праздные вопросы, а настойчивых наказывала дополнительными заданиями. Но пришёл-таки день, когда из барака строителей социалистического объекта были вызваны в казённое место воротынчане для ознакомления с самой памятной в их жизни бумагой. Ошеломлённые неожиданной радостью бывшие буржуи, теперь разнорабочие, поняли только одно: им дозволено возвратиться домой.
Владение мастера-горшечника не конфисковали лишь потому, что в районном центре, не переставшем быть селением, не нашлось советской организации, нуждавшейся в помещении. Но ценные вещи были изъяты как бы в пользу пролетарьята. Что не вынесли, побили в классовой ненависти к упрямому частнику. Трещина на зеркале в прихожей – как щель рта, изломанная насмешкой над теми, кто «стал никем». Была ещё причина оставления завидного дома в частном владении. Задолго до освобождения тройки невольных уралмашевцев в родной дом стали возвращаться другие дети Петра и Веры, некоторые с семьями. Были они законопослушны, работящи, власть народа не хулили, кукиши держали в карманах, в отличие от неосторожного отца. А местный колхоз деревенской бедноты нуждался в умелых, неутомимых руках.
Пётр Андреевич увидел обломки обугленного дерева на месте мастерской; от горна осталась ямина, заполненная водой. Хозяин не стал восстанавливать производство, хотя можно было убедить местную власть в его пользе для колхоза. Мастер Коротков не воскрес, осталась оболочка, ибо художник существует, пока он свободен, пока инструмент и материал в его руках принадлежат только ему, пока он прислушивается только к своему внутреннему голосу, а не выполняет приказы.
Вскоре, оставив дом на жену Веру, собрав в узел самые необходимые пожитки, бывший уже мастер подался на свой заветный карьер, сырьё из которого теперь забирал построенный недавно кирпичный завод. Там устроился сторожем, стал коротать ночи в лачуге с печью.Своих посещал редко, они его – всё реже. Говорят, тронулся умом, когда ушла из жизни Вера. И года не прошло, как он исчез, покинув лачугу ненастной осенней ночью. Тела не нашли, видно, унесла Чугунка в мать-Суру.
Однажды Капитолина, роясь в черепках битой посуды, которые застилали пол в бывшей лавке толстым слоем, обнаружила чудом уцелевшую кринку. Этот предмет она берегла так, чтобы он не попался на глаза отца. А потом выставила на окне, выходящем на улицу.
***
С тех пор прошёл не один десяток лет. Уже нет той страны, которую предрёк герою моей хроники его шурин, случайный социал-демократ; внуки основателей отказались от неё. Но цела кринка легендарного уже в своей округе мастера-художника, избежавшая молотка хозяина, потом оберегаемая как самая ценная вещь рода Коротковых. Давно нет Капитолины, остались две внучки Петра Андреевича. Младшая из них, Зоя, готовится встретить свои 80 лет в нерушимом доме из кедра и камня, храня семейные сказания. А единственный живой памятник художнику гончарного дела Петру Андреевичу Короткову сегодня украшает комнату одной из его правнучек.
Как-то я, автор этих строк, заехал в Воротынец. Зоя показала мне дорогу к заброшенному карьеру на Чугунке. Тишина запустения. Сохранились кирпичные «пеньки» по углам исчезнувшей сторожки. Возможно, они запомнили пышнобородого старика, которого поглотила ненастная ночь.
Неподалёку, в обрывистом борту речки, находился овражек. Любопытно, что там? В сухом склоне обнаружился свежий раскоп (позже я узнал, что редким сырьём заинтересовались на нижегородской фабрике художественной керамики). При последнем заборе сырья обнажилась вертикальная стенка. На её гладкой поверхности смутно проступали, показалось мне, очертания человеческой фигуры. Словно кто-то, раскинув руки, чтобы обнять встречного, вошёл в глиняную толщу, и вязкая порода захлопнулась за его спиной…
С тех пор, когда у меня в руках оказывается керамическое изделие нижегородской фабрики, я отхожу в тихий угол и постукиваю пальцами по тонкой стенке, прислушиваюсь. Верю, когда-нибудь да отзовётся на мой дружеский вызов душа дивного горшечника из древнего селения Воротынец.