3.3. «Шакалы, леопарды, львы, обезьяны и слоны»

3.3. «Шакалы, леопарды, львы, обезьяны и слоны»

Между прочим, сами Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов пишут: «Слово со значением ‘слон’, ‘слоновая кость’, как и рассмотренные выше названия ‘леопарда-барса’, ‘льва’, ‘дикого быка-тура’ и ‘обезьяны’ является, очевидно, ближневосточным миграционным термином, обнаруживаемым в ряде ближневосточных языков, в частности семито-хамитских» [1, с. 524]. Л. А. Лелеков задает резонный вопрос [133, с. 33]: «Говоря о распространении в праиндоевропейской фауне южных видов, Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов включают в нее и слона. Однако сам Вяч. Вс. Иванов в 1977 г. убедительно показал, что индоевропейские названия слона порознь заимствованы извне и не восходят к единой праформе [135]. Откуда же под тем же самым пером возник праиндоевропейский слон в 1980 г.?»

А вот что пишет по этому поводу знаменитый востоковед И. М. Дьяконов: «Термин «слон», если я не ошибаюсь, известен в и.-е. языках только в греческом (έλεφαντ-), готском (ulblandus) и славянском (velblondū) со значением «огромный чудовищный зверь» – не только «слон», но и «верблюд»; вероятно, из списка реальных животных этот термин надо исключить. Термин для «обезьяны», несомненно, относится к заимствованиям, как и термин для «барса»; термин же *Hlouph-(e)kh- означал первоначально, надо думать, все-таки «лису», а не шакала; так что набор животных получается не столь уж экзотичным» [47, с. 14]. Это не говоря уже о том, что вши (и гниды), увы, были распространены среди абсолютно всех человеческих племен, и никак не могут доказывать «сравнительно южный характер экологической среды индоевропейской прародины».

Попробуем определить флору и фауну индоевропейской прародины, опираясь на приведенный Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Ивановым колоссальный фактический материал, но критически относясь к их методологии.

Итак, важнейшим деревом для индоевропейцев был ‘дуб’. Также на их прародине были распространены ‘береза’, ‘бук’, ‘граб’, ‘ясень’, ‘осина’, ‘ива’, ‘ветла’, ‘тисс’, ‘сосна’, ‘пихта’, ‘вереск’, ‘роза’ (шиповник), ‘мох’ (или болотные растения вообще). Кроме того, здесь рос ‘орешник’ – очевидно, обычный лесной орех а не грецкий орех (привет от краба с антилопой):  «греч. κάρυον ‘орех’ (в особенности ‘грецкий орех’), καρύα ‘ореховое дерево’; ср. греч. άρυα ‘орехи’, албанск. arrë ‘орех’, ‘ореховое дерево’, древнерусск. орěхъ ‘орех’, орěшие ‘ореховые деревья’, сербо-хорват. òrah; литов. ríešutas ‘орех’, ruošutỹs ‘ореховое дерево’ riešutýnas ‘орешник’» [1, с. 635]. Также можно с долей допущения восстановить названия для ‘ели’, ‘вяза’ и ‘ольхи’ [1, с. 633-635]. Большинство этих растений распространено на востоке Украины и сейчас. Исключение составляют бук, пихта, граб и тисс. Но в эпоху индоевропейского единства здесь был более мягкий и влажный климат, подобный нынешней Западной Украине, где эти деревья растут и поныне.

По мнению П. Фридриха [232], в перечень основных праиндоевропейских названий деревьев входила также ‘липа’ [133, с. 33]. В состав общеиндоевропейской флоры следует включить также ‘клён’: это общеславянское слово родственно литовскому klẽvas, македонскому κλινότροχον, древне-исландскому hlynr, кимрскому kelyn, древне-корнуольскому kelin [259, с. 247].

«Будь индоевропейцы уроженцами Передней Азии, они непременно обожествили бы не только дуб, но и кедр, кипарис, самшит. Но даже чудеса реконструкции бессильны засвидетельствовать их знакомство с царственными видами переднеазиатской флоры, столь пышно воспетыми в памятниках шумеро-семитских литератур» [133, с. 33].

Общеиндоевропейских названий травянистой растительности Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов не приводят. Но вот С. А. Старостин приводит такие термины, как ‘камыш’/‘тростник’, ‘дикий лук’/‘чеснок’ и ‘кормовая трава’ – последний термин был очевидно важен для скотоводов [268, с. 121, 124]. Кроме того, из словаря М. Фасмера можно сделать вывод об общеиндоевропейском происхождении таких слов, как пырей (польск. perz, лужицкий pyŕ, ново-верхне-нем. мест. Pyritz, англосакс. fyrs, а также греч. πυρός ‘пшеница’, ‘зерно пшеницы’, др.-инд. pūras ‘пирог’ [247, с. 419]), папоротник (праславянский *paportь, литовский papartis, древне-верхне-немецкий farn, ирландский raith (*prati-), греческий πτερίς [247, с. 202]), лилия (укр. лілея, польск. lilia, нем. Lilie, латин. līlium, греч. λέριον [259, с. 497]), тёрн (укр. терен, праслав. *tьrnъ, др.-индийск. tŗnam ‘трава, стебелек’, готск. Þaúrnus ‘терн, колючка’ [248, с. 48-49]) и, вероятно, омела [247, с. 139].  

В общеиндоевропейской фауне были представлены ‘волк’, ‘медведь’, ‘леопард’, ‘лев’, ‘рысь’, ‘лиса’, ‘кабан’, ‘олень’, ‘лось’, ‘дикий бык’ (‘тур’), ‘заяц’, ‘мышь’, ‘рак’, ‘муха’, ‘змея’, ‘орел’, ‘журавль’, ‘ворон’, ‘тетерев’, ‘дятел’, ‘зяблик’, ‘гусь’, ‘лебедь’. В этот список должны быть добавлены ‘ястреб’, ‘дрозд’, ‘воробей’, ‘скворец’, ‘удод’, ‘утка’, ‘лосось’, ‘оса’, ‘шершень’, ‘червь’, ‘насекомое’, ‘муравей’ [1, с. 537, 541, 536, 543, 534, 527]. Должны быть также внесены в этот список ‘белка’ [342], ‘хорек’, ‘ёж’, ‘бобр’, ‘выдра’ (см. выше), а также ‘крот’: «Особая культовая и ритуальная значимость ‘мыши’ и ‘крота’ как священного животного в индоевропейской традиции, связывающая их с погребальными обрядами и обрядами исцеления, уходит корнями в доисторическую древность» [1, с. 532]. Кроме того, относительно ‘змеи’ известны две отличающиеся друг от друга формы *ang[h]oi-и *og[h]oi-. Причем форма *ang[h]oi- часто связана со значением ‘угорь’ [1, с. 526].  Вполне допустимо считать, что одно из этих слов обозначало неядовитых ‘ужей’ (и угрей), а другое – ядовитых ‘гадюк’.

Также, по-видимому, были два разных названия для дикого быка ‘тура’, вымершего в XVII веке родоначальника домашних коров, и для ‘зубра’: «Общее название ‘дикого быка’, ‘тура’ *t[h]aŭro- засвидетельствовано по основным древнейшим индоевропейским диалектам. (…) Можно было бы связать с тем же древним словом особый вариант *st[h]eŭro-: авест. staora- ‘крупный рогатый скот’, готское stiur ‘бык’, древне-исл. stjorr ‘бык’, др.-англ. stēor, нем. Stier… Та же основа с фонетическим преобразованием начала слова выступает в ряде индоевропейских диалектов в значении ‘зубра’: литов. stumbras, латыш. stumbrs  и с упрощением начального комлекса sumbrs ‘зубр’. …Путем фонетического преобразования начального согласного того же слова образуется славянское название ‘зубра’: древнерус. зубрь, чешск. zubr, южно-слав. *zombrŭ, откуда румын. zímbru ‘зубр’, средне-греческое ζόμβρος ‘зубр’» [1, с. 519-521]. Так же ‘зубр’ фигурирует и в Википедии [342]. А в словаре на сайте Starling фигурирует еще одно индоевроепйское название: *wisan- ‘зубр’ [343].

С. А. Старостин отнес к общеиндоевропейской лексике названия еще таких животных, как ‘жаба’/‘лягушка’, ‘ласка’/‘хорек’, а также привел три разных слова для обозначения ‘козы’: *Haiĝ-, *kaĝo-, *dik-/*dig- [268, с. 114-117]. Выглядит вполне логичным предположение, что какое-то из этих трех слов обозначало и ‘дикую козу’, т. е. ‘косулю’. В словаре на сайте Starling фигурирует еще одно индоевроепйское название: *rAik'- ‘косуля’ [343]. Кроме того, О. Шрадер приводил названия птиц, которые тоже можно считать предположительно общеиндоевропейскими: цапля (латин. ardea, греч. ερωδιός ), синица (древне-верхне-немецкое meisa, латин. merula), водяная курочка, т. е. камышница (древне-верхне-немецкое belihha, латин. fulica) [284, с. 51-52].

Еще целую группу индоевропейских названий птиц можно восстановить на основе Этимологического словаря М. Фасмера: грач (укр. гайворон, а также гай ‘крик галок’, болг. гарван, польск. gawran, латин. gajus ‘сойка’), голубь (общеслав. голуб, латин. columba, персид. kabūd ‘голубой’, kabutar ‘голубь’), дрофа (славян. *dŕopy, ср.-верхне-нем. trap, trappe, греч. διδράσκω ‘бегу’, древ.-инд. drāti ‘бежит’) [273, с. 383, 432-433, 542], иволга (польск. wilga, ср.-верх.-нем. witewal, латыш. vāluôdze, авест. vārə(n)gan ‘какая-то птица’), кулик (помимо славянских латыш. kulainis ‘кроншнеп’, kuleinis ‘лысуха’, древ.-инд. kulíkā ‘какая-то птица’) [259, с. 114-115, 410]; сова (древ.-бретон. сoanu, кимр. сuan, древ.-верх.-нем. hûwo, древ.-инд. kāuti ‘кричит’), сыч (латыш. sáukt ‘звать’,  ‘сова’, древ.-инд. çukas ‘попугай’), сокол (лит. sãkalas, итал. sagro, фр., исп., португ. sacre, древ.-инд. çakunas, çakuntis), сорока (словен. sráka, полаб. svorkó, литов. šarke, древ.-прус. sarke, древ.-инд. çārikā ‘индийская сорока’, албан. sorrë ‘ворона’) [247, с. 704, 821, 708-709, 723].

Кроме того, можно утверждать индоевропейское происхождение названий таких животных, как куница (русск., укр. кунá, литов. kiáune, латыш. caûna, древнефриз. cona, др.-греч. καυνάκης ‘меховое одеяние варваров’, латин. cunnus = vulva), крыса (ново-перс. gerzu ‘мышь’, албан. gërth ‘крыса’, а также тохарское -karśa в слове arśakarśa ‘летучая мышь’) болотная черепаха (русск. желвак, желвь, церковносл. желы, чешск. želva, греч. χέλυς) [259, с. 417, 389, 41], а также, вероятно, хомяк [248, с. 260-261].

О вероятных общеиндоевропейских названиях таких рыб, как сом, карп, карась, осетр, линь, белуга, см. более подробно раздел 5.3.

Более влажный климат означал в то же время и более снежную зиму. Вероятно, именно этим объясняется и наличие среди фауны более северных, таежных видов: лося, тетерева и рыси. Однако эти виды для центральной Украины – не такая уж экзотика: «Известны забеги лося в степные районы Полтавской области, а также найдены остатки лося в Донецкой и Запорожской областях» [48, с. 80]. «Со среднего течения Днестра южная граница исторического ареала рыси направляется к Виннице, затем к Киеву, проходя несколько южнее города, идет на Харьков и Белгород, далее на Острогожск (южнее Воронежа). (…) Граница, возможно, проходила и несколько южнее. (…) Во всяком случае, в европейской части страны в XVIII, частью еще в XIX вв. рысь занимала всю область лесостепи» [49, с. 398]. «Видовой состав птиц из плейстоценовых и голоценовых отложений нижнего Днепра почти не отличается от современного. Однако следует обратить внимание на некоторые интересные моменты, например, факт находки костных остатков тетерева далеко за пределами его современного ареала» [50, с. 53].

Осталось объяснить наличие в индоевропейской лексике названий для ‘льва’ и ‘леопарда’ (он же ‘барс’). «В четвертичное время барсы вне современного ареала жили во Франции, Италии, Англии, Германии, Бельгии, Испании, Португалии, Швейцарии, Югославии, Венгрии, Румынии. Некоторые находки указывают на обитание этого вида в Европе до неолита включительно» [49, с. 174]. «В Ольвии, в слоях V-II вв. до н. э. были найдены остатки барса (…). Наличие барса на европейских неолитических памятниках делает излишним отрицание европейской прародины  индоевропейцев» [34, с. 52]. Т. е. в историческое время леопарды обитали как минимум на юге Украины.

То, что львы в историческое время обитали на территории Украины – доказанный факт. «Показательно наличие в Усатове костей льва, на которого, видимо, охотились в то время» [18, с. 237]. «Высказывалось предположение об обитании, или, по крайней мере, появлении льва на юге европейской части страны. Оно связано с толкованием древнерусского термина “лютый зверь”. Наиболее известная цитата, которая всегда комментируется, это слова великого князя киевского Владимира Всеволодовича Мономаха (1053-1125) из его “Поучения детям” (1117 г.). Описывая свои охоты в годы княжения в Турове и Чернигове (1073-1094), он между прочим пишет: “Лютый зверь вскочил мне на бедры, и конь со мною поверже”. Традиционное старое толкование, подразумевавшее в “лютом звере” волка или рысь, очевидно, неприемлемо: вряд ли эти звери могли метнуться “на бедры” всаднику и, тем более, опрокинуть коня. Сейчас одни в “лютом звере” видят барса, другие – льва. (…) В плейстоцене и голоцене львы в Европе были распространены гораздо шире, чем в историческое время» [49, с. 79-80].

«Еще в VIII – X вв. н. э. львы водились даже на юге Европы, в частности на Кавказе, но ареал этого замечательного зверя неуклонно сокращался» [42, с. 322]. «В р. Десне возле Чернигова найден полный череп льва совершенно недавнего (два-три тысячелетия) возраста. (...) Кроме того, имеется ряд литературных и этнографических указаний на то, что лев был знаком русскому и другим народам Европы не по наслышке, а реально, что хорошо видно по содержанию русских, украинских, башкирских и других  сказок, а также по так называемому звериному стилю скифского искусства [Рис. 6]. В сообщении Антона Шнееберга о турах Мазовии говорится, что “на них не нападают даже львы”» [48, с. 175, 176].

Между прочим, и современные африканские львы могут прекрасно жить в нашем климате. Вот фрагмент из  книги о дрессировщице львов И. Н. Бугримовой: «В рижском зоопарке львы жили на огромной территории, почти в природных, первобытных условиях. …Была зима, лежал глубокий снег, речушка замерзла, изгородь покрылась инеем. На снегу отпечатались следы огромных львиных лап: их зимнее помещение оставалось открытым, и при желании хищники выходили на прогулку. Когда дрессировщица увидела за изгородью трех очень красивых, могучих, обросших длиннющими гривами и шерстью хищников, то даже не поверила, что это львы, приняла их за каких-то диковинных, особой породы медведей» [311, с. 135-136].

Рис. 6. Львы охотятся на кабана.
Деталь пекторали из скифского кургана Толстая Могила.
Днепропетровская область.