Мемуары последних лет: взгляд из Армавира.

В начале XXI века появились мемуары и мемуарная проза Евге­ния Евтушенко, Василия Аксёнова, Анатолия Гладилина, Бориса Грибанова, Даниила Гранина, Юлиу Эддиса, Наума Коржавина, Ла­заря Лазарева, Бенедикта Сарнова, Станислава Рассадина... Все эти авторы, за исключением Коржавина, - «шестидесятники». Сегодня многие историки, литературоведы, критики, преподаватели, учите­ля, студенты, ученики и читатели вообще представления о XX веке черпают из этих источников и, наверное, будут черпать в будущем. На некоторых примерах покажу «болевые точки», уязвимые места мемуаров «шестидесятников», которые позволяют относиться к ним как к источникам с «мёртвой» водой. За пределами заметок ос­тавляю книги Ст. Рассадина и Б.Сарнова, о них я уже высказался («Наш современник», 2005, №11; «Наш современник», 2008, № 5).

В 2006-м году были опубликованы воспоминания Бориса Гриба­нова «И память-снег летит и пасть не может...». Немногим ранее Ла­зарь Лазарев, главный редактор «Вопросов литературы», на вопрос мемуариста, напечатает ли он эти воспоминания, ответил: «Напеча­таю <...> но при одном условии: если они не будут целиком посвя­щены пьянкам и бабам». Мемуары вышли не в «Вопросах литерату­ры», а в «Знамени» (2006, № 9), и в них действительно речь идёт пре­имущественно о пьянках и бабах... Об этом мне уже также приходи­лось писать («День литературы», 2008, № 3).

Начну с того, что называется воздухом времени, каким он пред­стаёт у Грибанова и других мемуаристов. Обращусь к одной из главных тем для всех «шестидесятников» и «левых» вообще, к теме Сталина.

На одной журнальной странице Борис Грибанов собрал самые невероятные слухи о Сталине, находя в них объяснение его госу­дарственной деятельности. По версии мемуариста, «собака зарыта» в тайне происхождения Сталина: «Его мать <...> была горийской шлюхой, красоткой, которая, между прочим, спала с местным князь­ком. Когда она забеременела, прибегли к старинному способу - на­шли бедняка, Виссариона Джугашвили, купили его согласие на бра­косочетание, после чего он уехал в Тифлис, поступил там рабочим на обувную фабрику Алиханова, а затем канул в неизвестность».

Приведённая цитата - лучшая иллюстрация уровня мышления и фактографической «точности» Грибанова. Во-первых, мать Стали­на была женщиной религиозной и добропорядочной. Даже Э.Рад- зинский, падкий на всякие сомнительные, «жёлтые» сенсации, в своей книге «Сталин» (М., 1997) признаёт ложность подобных слу­хов. Во-вторых, Сталин был уже третьим ребёнком в семье Джугаш­вили, то есть версия, что Екатерина Геладзе забеременела ещё до брака - полный абсурд. В-третьих, Грибанову не мешало бы знать, что бракосочетание родителей Сталина состоялось 17 мая 1874 го­да - почти за три с половиной года до рождения Иосифа.

И большинство суждений о Сталине в мемуарах выдержано на таком же уровне. Нельзя сказать, что информация о других полити­ческих деятелях качественно иная и ей можно доверять. В одних случаях возникают сомнения в достоверности сообщаемого, как, например, в эпизоде, рассказанном Б.Грибановым, о встрече со Светланой Аллилуевой и Давидом Самойловым на квартире А.И. Ми­кояна. В других случаях приводимые якобы факты легко опроверга­ются. Так, тот же Микоян, по Грибанову, в конце 50-х годов был председателем Верховного Совета СССР. Реально же Анастас Ива­нович был назначен на эту должность 15 июля 1964 года.

Юлиу Эдлис в своих мемуарах «Четверо в дублёнках и другие фи­гуранты» (М., 2003) сообщает о Микояне следующее: «...Было это уже в послехрущёвскую (разрядка моя. -Ю.П.) пору, - на вто­рой или третий день после своей встречи с Анастасом Микояном, тогда уже отстранённым от высокой властной должности и коро­тавшим свою старость всего-навсего пенсионером «союзного зна­чения»: Трифонов задумал книгу о своём <...> отце <...> и, Анастас Иванович, которому теперь бояться и терять было уже нечего, со­гласился рассказать о Валентине Трифонове всё, что он о нём по­мнил, хотя, вероятно же, далеко не всё».

Плохо, что Эдлис не называет той высокой должности, которой лишился Микоян. Вероятнее всего, имеется в виду Председатель Президиума Верховного Совета. Им Анастас Иванович перестал быть в декабре 1965 года, после чего, однако, не ушёл на пенсию. Это произойдёт в июне 1966 года вслед за его отставкой из Прези­диума ЦК КПСС. Правда, до 1973 года Микоян ещё остается членом ЦК КПСС и Президиума Верховного Совета. То есть, если следовать логике Эдлиса, то до указанного срока Анастасу Ивановичу было чего бояться. Однако микояновско-трифоновская конструкция Эд­лиса, состоящая из лжефактов и лжехарактеристик, которые я во­обще не комментировал, разлетается вдребезги уже от соприкосно­вения с очевидной реальностью: книга Юрия Трифонова об отце «Отблеск костра» вышла в 1965 году, то есть до каких-либо отставок, «союзного пенсионерства» и т.д.

Гораздо реже, чем о Сталине, Микояне, Хрущёве, и с меньшей охотой «шестидесятники» пишут о Ленине. Пишут чаще всего вы­нужденно. Так, понятно, почему Евтушенко не мог миновать этой темы: думаю, ещё немало читателей помнят его поэму о Ленине «Ка­занский университет». В своих мемуарах «Шестидесятник» (М., 2006) Евгений Александрович говорит о Владимире Ульянове, по сути, то же, что и Даниил Гранин в книге «Причуды моей памяти» (М., 2008). Приведу отрывок воспоминаний Евтушенко, из главы «Я - последний советский поэт»: «Я принадлежу к тем шестидесятни­кам, которые сначала сражались с призраком Сталина при помощи призрака Ленина. Но как мы могли узнать, раздобыть архивные ма­териалы об ином, неизвестном нам Ленине, которые пылились за семью замками? Как мы могли прочесть «Архипелаг ГУЛАГ» до того, как он был написан? Мы не знали, что под декретом о создании Со- ловков - первого догитлеровского концлагеря - стояла подпись Ленина, что именно он отдавал безжалостные приказы о расправах с крестьянами, не знали о его непримиримости к инакомыслящей интеллигенции. Многие его записки Дзержинскому, Сталину, депе­ши, указания скрывались».

Думаю, довод «мы не могли узнать» работает в том случае, когда такое заявляет, условно говоря, простой обыватель; если же эти сло­ва звучат из уст писателя, тем более создавшего произведение о Ле­нине, то меня они не убеждают. Для того чтобы понять сущность Ульянова, знание «секретных материалов» (в которых, как видим, Ев­тушенко до сих пор путается) не обязательно. Работы и письма Ле­нина, изданные в СССР, дают представление о нём как о людоеде, не­навистнике Бога, России, русских, крестьянства, традиционных цен­ностей, сверхпримитивном толкователе отечественной классики.

Но возможно и другое: возраст, «жизненные слабости», лень, же­лание идти в ногу со временем и т.д. не позволили Евтушенко и «ше­стидесятникам» увидеть подлинную суть Ульянова. Это произошло, по версии Евтушенко, лишь в 80-е годы. Но почему до сих пор - за­даю я риторический вопрос - «шестидесятники», отравлявшие со­знание миллионов своими «Казанскими университетами», «Секвой­ями Ленина», «Лонжюмо» (входившими в школьную программу) и мифами о «пламенных революционерах», не признали ни своей ви­ны, ни своей моральной ответственности?..

При изображении социальной действительности во многих ме­муарах возникает сюжет о «деле врачей», в котором особый акцент делается на последствия, якобы ожидавшие евреев. Например, в ме­муарах Бориса Грибанова «И память-снег летит и пасть не может...» и Лазаря Лазарева «Записки пожилого человека» («Знамя», 2003, № 7) предстаёт такая характерная версия событий: «Москва жила в атмо­сфере страха, все ждали открытого судебного процесса над врача- ми-убийцами, готовящихся еврейских погромов и последующего массового выселения евреев на север и в казахстанские степи. Гово­рили, что там уже строят бараки»; «Сообщение (об аресте врачей- вредителей. -Ю.П.) послужило началом разнузданной черносо­тенной, антисемитской кампании, готовившей то ли погромы, то ли депортацию евреев...».

Как известно, впервые подобные слухи, мифы родились ещё в начале 50-х годов XX века. Они транслировались как в СССР, так и за его пределами, особенно активно и заинтересованно - в США и Из­раиле. За последние двадцать лет издано большое количество «страшилок», авторы которых, подобно Грибанову и Лазареву, на­прочь игнорируют альтернативную точку зрения историков. Такие мировоззренчески разные авторы, как Рудольф Пихоя, Геннадий Костырченко, Вадим Кожинов, Сергей Семанов, утверждают, что планируемая депортация евреев - это миф, ибо нет никаких - пря­мых или косвенных - документальных доказательств сей якобы го­товившейся грандиозной акции. Озвучу некоторые доводы, приво­димые в этой связи.

Кожинов в книге «Россия. ВекХХ-й (1939-1964)» (М., 1999) од­ним из первых обратил внимание на факты, разрушающие старые и новые мифы, порождённые «делом врачей». Во-первых, в отличие от многих исследователей, Вадим Валерианович акцентированно замечает, что по данному «делу» русских было арестовано больше, чем евреев. Во-вторых, для перемещения более двух миллионов че­ловек на огромное расстояние была необходима «заблаговремен­ная и очень существенная подготовка. А ведь абсолютно никаких сведений о подобной подготовке не имеется». В-третьих, Сталин, если бы и хотел, не мог осуществить депортацию евреев по разным причинам.

Более детально и всесторонне об этих причинах говорит Генна­дий Костырченко в своей книге «Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм» (М., 2003), в главе «Миф о депортации». К тому же он обращает внимание на то, что Л.Каганович, Н.Хрущёв и другие ру­ководители страны из окружения Сталина позже в своих мемуарах и интервью отрицали наличие плана депортации евреев. Исключе­нием является Булганин - пенсионер, в сильном подпитии расска­зывавший «байки» о секретном плане Сталина...

В мемуарах Гладилина «Улица генералов» (М., 2008) миф о депор­тации евреев обрастает новыми подробностями. Неназванный ка­питан политотдела под воздействием алкоголя рассказал начинаю­щему писателю такую историю о своём начальнике: «...Крейзер, ко­нечно, еврей, но самый храбрый еврей Советской армии. Когда Ста­лин заставил (надо - заставлял. -Ю.П.) подписывать письмо о пере­селении евреев, все ваши штатские - академики, артисты, писатели - подписали, а Крейзер, тогда генерал-полковник, не подписал».

Вполне естественно, что во время встречи с капитаном Глади- лин спокойно «проглотил» информацию о письме, но уже в момент написания мемуаров он, думаю, должен был данный факт прове­рить по достоверным источникам, ибо из таких деталей складыва­ется у читателя представление о времени. Гладилин же в этом, как и в других случаях создаёт кривозеркальную реальность.

На самом деле письмо о переселении евреев никто не подписы­вал, ибо его не существовало вообще. В двух редакциях для публика­ции в «Правде» готовилось письмо (где говорилось о дружбе наро­дов в СССР, о честных еврейских тружениках, клеймились Израиль и сионизм и т.д.), письмо, которым хотели снять напряжение, вы­званное «делом врачей». Однако обе редакции письма, как и сама идея, в конце концов были отвергнуты Сталиным. И вот этот доку­мент действительно подписали многие известные в Советском Со­юзе евреи: Илья Эренбург, Василий Гроссман, Самуил Маршак, Иса­ак Дунаевский...

Ситуация не меняется и тогда, когда «шестидесятники» обраща­ются к иным периодам и векам отечественной и мировой истории. Их суждения о ней есть не результат выявления закономерностей из совокупности фактов и событий, а производное от идей, схем, чувств, под которые подгоняется близкое и далёкое прошлое.

Вот как, например, Евгений Евтушенко в «Шестидесятнике», от­талкиваясь от неизлечимого заболевания царевича Алексея, харак­теризует одну из особенностей русской истории и национального менталитета: «Мы знаем, что этот дядька-матрос предаст своего воспитанника, присоединится к тем, кто издевался над царской се­мьёй. Но многие из тех, кто расстреливал царскую семью, окажутся расстрелянными сами. Неостановимость крови - гемофилия - это национальная болезнь России. Она берёт начало во времена тата- ро-монгольского ига, когда русские князья бесконечно сражались друг против друга, вместо того, чтобы объединиться. Тогда и заро­дилась национальная традиция, которой не стоит гордиться, - при­вычка к проливанию русскими русской крови».

Не вызывает сомнений, что в своих представлениях об истории Евтушенко так и не вырос из примитивных леволиберальных сте­реотипов. Не утомляя цифрами и фактами, тезисно, предельно кратко напомню широко известное, о чём неоднократно писали многие авторы, которых Евгений Александрович, видимо, не читал.

Сражения русских князей друг с другом велись ещё до нашест­вия монголо-татар, бесконечные же сражения - это явное преуве­личение, плод фантазии и недостатка знаний Евтушенко. Немец­кие, английские и прочие европейские «князья» воевали между со­бой не реже русских, а крови своих народов многие из них проли­ли больше, чем русские. То есть гемофилия - не собственно нацио­нальная болезнь. Кстати, почему Евгений Александрович не учиты­вает чужую кровь, пролитую теми же немцами, англичанами, фран­цузами или американцами? В этом они явно превзошли русских. И ещё: если гемофилия - данность отечественной истории, то откуда берутся такие периоды в ней, когда эта «болезнь» отсутствует или почти отсутствует? Например, практически весь XIX век или время правления Леонида Брежнева. И, наконец, как быть с большим ко­личеством нерусских расстрелыциков царской семьи?

Не менее удивляет то, какой предстаёт во многих мемуарах лите­ратурная жизнь. Её изображение, её оценки видятся мне из арма­вирского далёка поверхностными, крайне схематичными, а часто - примитивными. Вот Анатолий Гладилин с ностальгией вспоминает времена, когда писатели читали друг друга, и критично отзывается о дне сегодняшнем, ибо вместо «широкого литературного круга» существуют «многочисленные малочисленные кружки, которые стараются друг друга не замечать».

На уровне констатации фактов Гладилин, безусловно, прав. Он говорит об очевидном, о чём до него писали сотни, если не тысячи авторов. Но куда нужнее, продуктивнее было сказать о причинах и деятелях, приведших к такому результату. Естественно, что Глади­лин и его единомышленники об этом не говорят и говорить - во всяком случае объективно - не будут: сие для них равносильно са­моубийству.

То, что мы имеем сегодня - небывалое в истории России паде­ние нравственности, интеллекта, отсутствие самых элементарных знаний в области литературы, истории и других дисциплин, массо­вое физическое вырождение, катастрофическое положение «тол­стых» журналов, преступная издательская политика, когда ублю- дочно-матерные книжки выходят тиражом большим, чем вся рус­ская классика, вместе взятая, - это результат вашей деятельности, Виктор Ерофеев, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Андрей Воз­несенский, Василий Аксёнов, Анатолий Гладилин, Татьяна Толстая... Результат деятельности той власти, которую вы двадцать лет окучи­ваете идейно и культурно.

Только не говорите, что вы ни при чём, вы, как всегда, в оппози­ции к власти. Лучше вспомните, кто входил и входит в различные общественные палаты и комиссии при президенте и иных власт­ных структурах, в том числе в комиссию по Государственным пре­миям, и кто эти премии и другие высокие награды каждый год - обильно и ни за что - получает, кого в юбилеи президенты поздрав­ляли лично, чьим здоровьем интересовались, чьи произведения и телевизионные передачи хвалили, и про книжную ярмарку с Пути­ным и Шираком не забудьте...

Поэтому меня умиляет мыслительная и душевная невменяе­мость большинства «шестидесятников», которые до сих пор так ни­чего и не поняли. Даниил Гранин, например, в книге «Причуды мо­ей памяти» (М., 2008) похвалу своим единомышленникам заканчи­вает тирадой: «Преобразились журналы, редактируемые Баклано­вым, Коротичем, Залыгиным, Баруздиным, Ананьевым. Словом, гласность, демократизация показали (???- Ю.П.) писателей как ак­тивных сторонников перестройки и подняли престиж советского писателя».

С престижем пусть разбирается Игорь Шадхан, на которого кни­га Гранина произвела «огромное впечатление» («Литературная Рос­сия», 2009, № 1). Мы же вернёмся к характеристике современной литературной жизни. Эта жизнь, уверяет Гладилин, сводится к раз­ного рода презентациям и, более того, «ни один литературный кри­тик, даже из самого паршивого издания, принципиально не откро­ет книгу, если вместе с ней ему не поднесут хотя бы рюмку водки и хвост селёдки».

Я уже начал закипать от возмущения, ибо вспомнил МЛобанова, И.Роднянскую, В.Бондаренко, ККокшенёву, С.Куняева, С.Небольси­на, В.Огрызко, В.Баракова, А.Татаринова, Р.Сенчина, А.Рудалёва, С.Казначеева, Н.Крижановского и других бескорыстных критиков, но вовремя остановил себя: Гладилин, конечно, имеет в виду тех ав­торов из «шестидесятнической», «либеральной» тусовки, с которы­ми сам общается... Но всё же не стоит в лучших традициях «пламен­ных революционеров» (о них «шестидесятники» накропали в своё время немало книг) говорить обо всех критиках так общо, мазать всех хвостом селёдки... «Это ещё хуже, чем обвинения в антисеми­тизме», - слышится мне голос московского друга-критика.

Зависть - постоянный лейтмотив мемуаров «шестидесятников», одно из ключевых понятий в жизни творческой интеллигенции. Например, Сергей Довлатов в письме к Анатолию Гладилину, кото­рое последний приводит в своих мемуарах, объясняет, что нападки на Анатолия Тихоновича со стороны некоторых представителей третьей волны эмиграции вызваны социальной завистью: дескать, мы сидели в Риге, Ленинграде и т.д., «копались в говне», а вы - в сто­лице - процветали... К тому же Довлатов утверждает, что данное чув­ство присуще и ему, и Бродскому.

Не комментируя сию мысль, скажу, на мой взгляд, о главном. До­влатов и согласный с ним Гладилин забывают о более мощном «движителе» во взаимоотношениях писателей - творческой завис­ти. В таком случае чаще всего все другие соображения (место жи­тельства, социальный и писательский статус, материальное поло­жение) не имеют или почти не имеют значения.

Поясню на примере, который приводит Владимир Соловьёв в книге «Три еврея, или Утешение в слезах» (М., 2002). Евгений Евту­шенко и Александр Кушнер, по сути, одинаково прореагировали на своё поражение в своеобразном поэтическом соревновании с Иосифом Бродским - читке стихов, устроенной на квартире Соло­вьёва. «Евтух (так в компании Соловьёва звали Евтушенко. -Ю.П.) забудет о покровительственных - по отношению к Бродскому - своих обязанностях (какое там покровительство!), и помрачнеет Са­ша, превратившись на глазах в маленького озлобленного карлика...».

Оба поэта, по Соловьёву, были заинтересованы в исчезновении Бродского с литературного ландшафта Советского Союза. А Евту­шенко, согласно версии будущего Нобелевского лауреата, под­тверждённой самим Евгением Александровичем в беседе с автором «Трёх евреев...», этому исчезновению способствовал. Евтушенко на вопрос Андропова: представляет ли он будущее Бродского в СССР, - ответил: не представляю. И уже через месяц поэт покинул страну по упрощённой схеме выезда.

Конечно, версию творческой зависти нужно использовать осто­рожно, во многих случаях она не срабатывает. Так, надуманным вы­глядит утверждение Гладилина о том, что Твардовский не печатал в «Новом мире» Ахмадулину, Вознесенского, Евтушенко, Окуджаву, Рождественского из-за «профессиональной ревности - по попу­лярности с нашими поэтами никто не мог сравниться». Суть про­блемы, думаю, не в этом, а в человеческой и творческой несовмес­тимости главного редактора «Нового мира» и названных поэтов, что в полной мере относится и к самому Гладилину.

Анатолий Тихонович пишет, что ему понятно, почему Твардов­ский не печатал его, но причину или причины не называет. Вероят­нее всего, подразумевается следующее объяснение: для Александра Трифоновича были неприемлемы формальные изыскания Глади­лина, «гениального» (В.Катаев) мовиста. Это, несомненно, так, но сие всё же - не главное. Думаю, в отношении Твардовского к Ахма- дулиной, Гладилину и компании определяющими явились онтоло­гические разногласия.

Представления о жизни, человеке, литературе у Гладилина были интеллигентско-западно-космополитическими, у Твардовского - советско-народными с периодическими прорывами в традицион- но-русские. Например, Анатолий Тихонович в понимании соци­ального времени не только в 60-е годы XX века, но в XXI столетии даже не приближается к неожиданным для меня прозрениям Алек­сандра Трифоновича. Он 13 июля 1969 года после прочтения ИДейчера делает такую запись: «Ну что мне до этой «борьбы тита­нов» - этого грузина (Сталина. -Ю.П.) и этого еврея (Троцкого. - Ю.П.), полем состязания которых была русская жизнь, деревня, крестьянство - о которых они знали по книгам, суммарным поня­тиям, и обоим, в сущности, было ни холодно ни жарко от живой судьбы мужика, человека, людей, родины (где она у них)» («Знамя», 2004, № 9).

Итак, в этом суждении Твардовского всё чуждо-враждебно для мировоззрения «шестидесятников», Гладилина в частности. И то, что Александр Трифонович расставляет национальные акценты в разговоре о руководителях страны. И то, что Твардовский поверяет деятельность Сталина и Троцкого единственно правильными, тра­диционными критериями русской жизни и русской литературы.

В мемуарах «шестидесятников» существует чёткое подразделе­ние на «своих» и «чужих». Если в повествовании В.Грибанова речь идёт о «своём», например, Михаиле Светлове, то никаких непри­стойностей о нём автор воспоминаний не рассказывает. И всё же вопросы возникают. Так, с какой целью появлялась в Коктейль-хол- ле каждый раз в два-три часа ночи жена Светлова? Чтобы довести его до дома или оторвать от стакана, а может быть, то и другое вме­сте? Особенно пошлой, недостойной выглядит в такой ситуации шутка «обаятельного человека», обращённая к статной жене: «Зачем мне, бедному еврею, такой дворец? Мне бы хижину».

Совсем по-другому, с явной неприязнью Б.Грибанов пишет о русском пьянице С.Наровчатове. Он и нужду справляет в рояль на глазах у всех, и неэстетично-комично ведёт себя после выхода из клиники для алкоголиков... А Б.Сарнов в своих мемуарах «Скуки не было» (М., 2004) говорит о Наровчатове и как о «партийном функ­ционере, отъевшем свиноподобную ряшку, неотличимую от морд других таких же партийных функционеров».

Д.Самойлов, любитель размашисто-негативных характеристик, к С.Наровчатову относится более благосклонно, чем Б.Грибанов, Б.Сарнов, Л.Чуковская и другие авторы. Из многих его разнонаправ­ленных высказываний приведу одно (от 20 июля 1978 года), кото­рое итожит предыдущие оценки и сфокусированно выражает от­ношение писателя к бывшему другу: «Масштаб человека определя­ется натурой. Наровчатов-характер или Наровчатов-личность мне чужды. Но в натуре его много незаурядного, много того, что можно ценить» (Самойлов Д. Подённые записи: В 2 т. - Т.2. - М., 2002).

В воспоминаниях Н.Коржавина «В соблазнах кровавой эпохи» (М., 2006), Р. Киреева «Пятьдесят лет в раю» («Знамя», 2006, № 10), Ю.Кузнецова «Очарованный институт» (Кузнецов Ю. Прозрение во тьме. - Краснодар, 2007) акцент делается на «дневном», «светлом» С.Наровчатове. Показательно, что опорные слова в коржавинской характеристике поэта следующие: «редкостно красив», «насквозь интеллигентен», «ярко, празднично талантлив». В отличие от Ли­дии Чуковской, для которой Наровчатов - «проигравший себя ка­рьерист» (письмо Д.Самойлову от 28.09.1978//«Знамя», 2003, № 6), Руслан Киреев называет Сергея Сергеевича сановником «с харак­тером и принципами», отмечает его феноменальную память и фантастическую начитанность, высоко оценивает Наровчатова как главного редактора, широту его идейно-эстетических взглядов прежде всего.

Последнее качество в Наровчатове выделяет и не менее резкий в суждениях, чем Давид Самойлов и Лидия Чуковская, Юрий Кузне­цов, когда говорит о нём как о руководителе семинара в Литератур­ном институте. Сергей Сергеевич «принимал все течения и манеры и давал студентам полную свободу». По отношению к Кузнецову На­ровчатов проявил себя и как добрый, отзывчивый человек, который помог кубанскому поэту после окончания института остаться и прописаться в Москве.

То есть пьянством или карьеризмом личность С.Наровчатова не исчерпывается. К тому же свидетельства Н.Коржавина, РКиреева, Ю.Кузнецова я приводил ещё и потому, что выросло целое поколе­ние читателей, якобы профессиональных филологов, которые ис­торию литературы, личность и творчество отдельных авторов вос­принимают с позиций модных стереотипов, односторонних под­ходов, полного или частичного культурно-информационного бес­памятства.

Уж если Роман Сенчин, талантливый писатель и серьёзный кри­тик, признаётся, что мемуары РКиреева открывают ему «почти не­известную... страницу советской литературы» («Литературная Рос­сия», 2008, № 1), хотя в них, по сути, ничего нового не сообщается, то что уж говорить о многих других...

Для воспринимающих литературу по учебникам В.Баевского, НЛейдермана и МЛиповецкого, ВАгеносова, М.Черняк, по мемуа­рам «шестидесятников» сообщу о поступке С.Наровчатова, замал­чиваемом нашей «левой опричниной» (В.Розанов). Если бы такой поступок был фактом биографии, скажем, Е.Евтушенко, Д.Самойло­ва, А.Рыбакова, то о нём бы широко раструбили, в нём увидели бы проявление мужества, человеческого и писательского достоинства, порядочности.

Итак, в феврале 1970 года А.Твардовский в рабочих тетрадях приводит список новых членов редколлегии «Нового мира», спи­сок, который ещё нигде не публиковался. И как показали дальней­шие события, список был точен: «разведка» «Нового мира» работала хорошо. Однако С.Наровчатов внёс коррективы в этот список. Он, единственный из предложенных сверху кандидатов, отказался вой­ти в новую редколлегию журнала.

Этот поступок никак не комментируется ни самим АТвардов- ским, ни его дочерьми. Они в коротком послесловии к публикации рабочих тетрадей отца («Знамя», 2005, № 10) дважды с горечью го­ворят о поведении известных писателей и критиков, которые пре­дали Твардовского, стали дружно и поспешно сотрудничать с но­вым «Новым миром». Это Ю.Трифонов, Е.Евтушенко, АРыбаков и многие другие «борцы с тоталитаризмом». О С.Наровчатове в этом послесловии - ни звука. Это и понятно: партийная дисциплина есть сверхдисциплина... У нынешних либералов от литературы она ещё строже, чем у ортодоксальных коммунистов советской эпохи.

И всё же на поступок С.Наровчатова отреагировал 11 февраля 1970 года ВЛакшин. В своём дневнике он записал: «Рассказывают, что Наровчатов отказался работать в редколлегии без согласия Твардовского. Его утвердили прежде, чем поговорили с ним. Будто бы он отказался решительно, а выходя из кабинета Воронкова - плюнул и сказал: «Бляди». Хоть какое-то человеческое приобрете­ние в эти дни. Рыжий <...> Рекемчук, конечно, на это не способен...» («Дружба народов», 2003, № 6).

У всех «шестидесятников» обязательно возникает в мемуарах ев­рейская тема. Трепетно-живое, почти священное отношение к ней обусловлено устойчивой «левой» традицией (евреи - соль земли, самый талантливый и несчастный народ...) и происхождением большинства мемуаристов. Их национальная самоидентификация происходит по-разному, но обязательно через сопряжение с еврей­ским миром.

Бенедикт Сарнов в книге «Скуки не было» откровенно и много пишет о своём еврействе, параллельно обильно мифотворствуя на тему антисемитизма. Станислав Рассадин, бывший друг Сарнова, в «Книге прощаний» (М., 2004) признаётся, что всю жизнь хотел стать евреем и, констатирую, стал им.

Людмила Петрушевская в очерке «Национальность не определе­на...» (См.: В Израиль и обратно. - М., 2004) называет собственное еврейство данностью, от которой никуда не деться, «проклятым горбом и прекрасным даром». Видимо, по «случайному» совпаде­нию самые денежные премии в нашей стране получают «горбатые» и шабесгои: Людмила Петрушевская, Дина Рубина, Дмитрий Быков, Владимир Войнович, Андрей Вознесенский, Владимир Маканин...

Наум Коржавин во вступлении к двухтомнику мемуаров «В со­блазнах кровавой эпохи» на тридцати страницах рассказывает о своих родителях-евреях и многочисленных родственниках. В кон­це главы писатель делает, казалось бы, не логичный, не вытекаю­щий из сказанного вывод, с которым, учитывая мировоззрение и творчество Коржавина, соглашаешься: «А любовь моя давно и бес­поворотно отдана России. Почему я прежде всего и главным обра­зом - русский».

Евгений Евтушенко в мемуарной прозе «Шестидесятник» счёл необходимым подчеркнуть, что в его жилах нет еврейской крови, как будто это что-то меняет в культурно-духовной прописке поэта. Как идеал, реализованный Евтушенко в жизни, как самохарактери­стика, звучат для меня его стихотворные строки из романа «Ягод­ные места» про «слово радостное человек», в которое должны слиться оба слова - еврей и русский. Хотя иногда Евтушенко осо­бенно настаивает на своей русскости, как, например, в случае, рас­сказанном Владимиром Соловьёвым в книге «Три еврея, или Утеше­ние в слезах».

Евгений Александрович в компании ему подобных товарищей в троллейбусе был атакован «разъярённым патриотом». Реакция по­эта, который ранее просил Фиделя взять его солдатом острова Сво­боды, была такова: «Женя вдруг, сквозь весь троллейбус, кинулся к водителю, и мы услышали пронзительный мальчишеский его го­лос, срывающийся от волнения на дискант: «Я - знаменитый рус­ский поэт Евтушенко, <...> а этот меня бьёт! Немедленно остановите троллейбус, закройте все двери, никого не выпускайте, вызовите милиционера, я - знаменитый русский поэт Евтушенко».

О попытке национальной самоидентификации и о сложностях, которые при этом возникают, - глава «Мы - евреи» в повествова­нии Евгения Рейна «Призрак среди руин». Поэт вместе с Ильёй Авербахом, оказавшись в израильской синагоге, пытается опреде­лить свою национальную принадлежность через незнакомый мир иудейства. Неопределённый результат («смущение души») - следст­вие таких размышлений Рейна: «А кто были мы? Русские, может быть, но не совсем. Евреи? Но тоже какие-то неполноценные».

И еврейская полноценность субботников, выходцев из России, живущих в Израиле, исповедующих иудаизм, вызывает у поэта со­мнение. Особенно его смущает, что субботники - «деревенской, аб­солютно русской внешности люди». Но всё же имя-отчество одного из них - Израиль Моисеевич - окончательно снимает вопросы Ев­гения Рейна. Однако вопрос невольно возникает у меня, вопрос о полноценности полноценных евреев - служителей синагоги. Они обманывают поэта, заплатив ему за выступление 70 долларов вмес­то обещанных 100.

Анатолий Гладилин в «Улице генералов» говорит о своём проис­хождении следующее. Он дважды упоминает русского отца, о мате­ри сообщает, что она «старый большевик и секретарь наркома Лу­начарского», себя же Гладилин характеризует так «по анкете я рус­ский, Анатолий Тихонович». «По анкете» звучит двусмысленно, с подтекстом, подразумевающим, во-первых, формальную принад­лежность писателя к русским, во-вторых, наличие нерусской мате­ри. Выше приведённая информация о ней плюс явная юдофилия Анатолия Тихоновича дают основание предположить, что, скорее всего, его мать была еврейкой.

Я держу в уме и то, что уже в ранней повести «Бригантина подни­мает паруса» (1959) «семитский вопрос» (цитата из произведения) встаёт перед главным героем Вовкой. Через размышления его и «лучшего грузчика» (так сказано в повести) еврея Лосева писатель стремится разрушить некоторые отрицательные стереотипы о до­рогом для себя народе. Показательно и то, как поступает разозлён­ный ругательством пьяницы: «еврей, гад» - и его хамским поведени­ем Вовка. Он наносит «несколько ударов, сильных, точных». И ког­да пьяница остаётся «лежать на мостовой», Вовка, убеждённый строитель коммунизма, спешно вскакивает в отходящий автобус.

В мемуарах Гладилина, вышедших через сорок девять лет после публикации данной повести, тихая, не декларируемая любовь к ев­реям проявляется во всём, в большом и малом. Например, многие авторы мемуаров разных направлений пишут о явном преоблада­нии евреев в 50-60-е годы в редакциях журналов и газет. Так, в «Юности», где печатались произведения Гладилина, появлению Станислава Рассадина, как русского сотрудника журнала, по его свидетельству в «Книге прощаний», очень обрадовались, так как почти все остальные работники были евреи. Об аналогичной ситу­ации в «Знамени» рассказывает в своих мемуарах «Поэзия. Судьба. Россия» (М., 2005) Станислав Куняев.

Гладилин, в отличие от названных и неназванных авторов, гово­рит о единичном, точечном присутствии евреев в различных СМИ. Они, по его версии, выполняли функции преимущественно храни­телей идеологической чистоты, как Александр Чаковский в «Лите­ратурной газете» или Борис Закс в «Новом мире».

Читатель, далёкий от литературы, каковым сегодня из-за прово­димой «мудрой» вузовско-школьно-издательской политики являет­ся и большинство филологов, может поверить Гладилину. Тем более что он (как и все «шестидесятники», чьими мемуарами заполонены книжные магазины) последовательно проводит мысль об антисе­митизме как общей атмосфере партийно-комсомольско-журналь- но-газетной жизни.

Однако те факты, которые сообщает сам Гладилин, если не оп­ровергают, то ставят под сомнение объективность такой версии со­бытий. Например, Лен Карпинский, секретарь ЦК ВЛКСМ, позво­нивший Анатолию Тихоновичу после прочтения его повести «Дым в глаза», как прорвался через якобы антисемитские заслоны? Или представление о «Новом мире» резко изменится, если помимо За- кса будут названы другие евреи, работавшие в журнале. Вот только некоторые из них - Игорь Сац, Ася Берзер, Софья Минц, Владимир Лакшин, Ефим Дорош, Софья Караганова, Юрий Буртин.

В мемуарах большую роль играет авторская самооценка; сте­пень её адекватности, как правило, определяет и адекватность дру­гих оценок и характеристик В восхвалении себя любимого всех превзошёл Евтушенко, что, конечно, не неожиданность. По самоха­рактеристике поэта, он - «эпицентрик» XX века, а различные факты и события призваны сие подтвердить. Вот только некоторые из них: негр с Берега Слоновой Кости 25 лет носил в бумажнике газе­ту со стихотворением Евгения Александровича «На мосту»; А.И. Ми­коян понял, что наступили новые времена, увидев очередь на вечер поэта; за Евтушенко «шпионили не только мелкие стукачи, но и председатели КГБ Семичастный и Андропов»; стихотворение поэта «Наследники Сталина» было доставлено в «Правду» на военном са­молёте с резолюцией самого Хрущёва.

В главе «Ни с болонками, ни с овчарками» поэт называет себя и всех «шестидесятников» «мауглями социалистических джунглей», а другую главу в свойственной ему манере завершает так ««Волчий паспорт» - вот моя судьба». Тема несвободы, преследования Евту­шенко и его товарищей лейтмотивом проходит через все мемуары. Об этом, по сути, говорит и Анатолий Гладилин в «Улице генера­лов», делая упор на том, что «они не печатались, они пробивались».

Данный широко распространённый миф в последние 15 лет был подвергнут убедительной критике как «справа», так и «слева». До­вольно часто приводят в качестве контраргумента информацию, которую Евтушенко растиражировал в различных интервью, а за­тем включил в мемуары: поэт с «волчьим паспортом» посетил 94 страны мира... Отвечая на различные упрёки, раздающиеся в адрес «шестидесятников» в последние годы, Евгений Александрович заяв­ляет: «Про нас, шестидесятников, порой сквозь зубы говорят, что наша смелость была «санкционированной». Эта зависть к тому, как нас любили. Нам никто ничего не дарил - мы брали боем каждый сантиметр территории свободы».

По логике Евтушенко и Анна Ахматова попадает в завистники поэта. Она, свидетельствует Лидия Чуковская, довольно критично отзывалась о Евгении Александровиче как человеке и поэте. Пока­зательно, что на утверждение Чуковской: «Начальство их недолюб­ливает», - Ахматова отреагировала так: «Вздор! Их посылают на Ку­бу! И каждый день делают им рекламу в газетах. Так ли у нас посту­пают с поэтами, когда начальство не жалует их на самом деле!» (Чу­ковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. - СПб., 1996).

В «Шестидесятнике» есть «Глава, написанная не мной», где на 75 страницах приводятся отзывы о Евтушенко. Однако в этой главе не нашлось места для резко-негативных, уничижительно-убийствен- ных высказываний о поэте Анны Ахматовой, Иосифа Бродского, Владимира Максимова, Галины Вишневской, Натальи Горбанев- ской, Владимира Соловьёва, Александра Зиновьева, Владимира Бондаренко, Станислава Куняева... Последний, в частности, в своих мемуарах «Поэзия. Судьба. Россия», ссылаясь на документ, обращает внимание на то, что перевод и издание книги Евтушенко в Голлан­дии, по сути, спонсировались советским государством. Может быть, это Евгений Александрович и называет «брать боем каждый санти­метр территории свободы»?..

Вообще именно Станислав Куняев дал, на мой взгляд, самую точ­ную оценку мемуарам Евтушенко, его личности и творчеству. В сле­дующее переиздание «Шестидесятника», в «Главу, написанную не мной» советую включить - плюрализма ради - хотя бы такую цита­ту из мемуаров Куняева: «Пусть этот баловень судьбы, выкормыш «социалистических джунглей», этот сволочёныш, столько сил поло­живший для разрушения нашей жизни и воцарения ельцинской эпохи, пожинает плоды своих деяний - глядит на старух с протяну­тыми для подаяния ладонями, на мужчин, копающихся на помой­ках, на подростков с остекленевшими от наркотиков зрачками и мечтает только об одном, чтобы мы пожалели шакалов из его стаи - Собчака и Коротича...

«Волчий паспорт»? Да какой там волчий - сучий...».

Василий Аксёнов в книге «Зеница ока» (М., 2005) рассказывает о себе и «шестидесятниках», одним из которых является Юрий Ренье. В отличие от тех, кто оказался в Израиле, Германии, Франции, США и т.д., он остался «тута». Думаю, сие слово употреблено Аксёновым не столько по причине его известной ироничности, сколько из-за нежелания определять отношение своего героя к стране прожива­ния. Не знаю, какого эффекта хотел достичь автор «Зеницы ока» следующим позиционированием Ренье, такой его культурно-духов- ной пропиской: «Кто-то ведь должен был позитивно оккупировать данную территорию».