Обледенелая февральская дорожка привела к новенькому зелёному забору, за которым живёт Джон. Больше месяца рукопись моей первой книжки гостит у художника. Что она там делает? Разглядывает серый, с чёрными буквами высоченный потолок, с которого на головы изумлённых гостей по желанию хозяина падает на верёвочке плафон с цветными карамельками? Видит, как Джон слоняется по ночам из угла в угол в поисках единственного решения? Слушает его прокуренное дыхание и разглядывает серые глаза, смотрящие внутрь его самого? Много ли ей досталось вздохов и разных словечек? Сколько междустрочий пробороздил в ней его нервный карандаш? А, может, она просто пылится, как весь внутренний мир его уникальной маленькой мастерской?
Пышная кучерявая борода, увенчанная улыбкой, первой появилась на морозе, и я оказалась втянута в ледяной двор дома, подхваченная за локоток крепкой рукой. Не дожидаясь, пока разгляжу темноту между двумя дверями, хозяин провёл меня в прихожую (она же гостиная, она же кухня) и я, объятая духом жилья, увидела на вешалке своё пальто, шапку и рукавички.
Чёрный кофе на белом столе разогревал разговор.
– Джон, я принесла несколько необычных картинок, которые сделала моя знакомая. Не знаю, как называется эта техника, но по содержанию похоже на «фэнтэзи». Может, что-то из этого применимо для оформления обложки?
Стопка картинок, в которых можно было увидеть всё, что подскажет фантазия, стала постепенно кочевать с одного места стола на другое. Джон вглядывался. Молча, не спеша. Его выразительные ноздри, казалось, напряглись и тоже воспринимали краски. Я боялась пошевелиться. Нравится или нет?.. Картинки прошли по кругу трижды.
– Это никак не подходит для твоей книжки, – наконец, заключил Джон. – Они пустые. Нет энергии, нет жизни. Годятся для медитации. А у тебя в книжке всё серьезно, с философией. Например, стихотворение про дождь: «Может, и этот год/ Я на земле буду…» Она ведь их как делала… Сейчас покажу, – и он удалился за бумагой и красками.
Ага, значит, моя книжка вовсе не скучала…
Художник с кисточкой – поневоле ожидаешь чуда. Джон развёл краски, наляпал на белый лист бумаги несколько цветных пятен и накрыл его другим таким же белым листом. Я нетерпелива, пытаюсь примостить на столе подбородок, вставленный в кулаки. Ну что там?! Наконец, Джон разъединяет половинки. Вот они, знакомые разводы! Капиллярные явления, основанные на смачивании, сделали своё дело и мне, физику, абсолютно понятны. Я тоже так могу! В любом количестве и без всякого труда… Джон откинулся на стуле, я придвинулась к спинке кресла.
– В красном кленовом листочке, упавшем на землю, куда больше жизни и правды. И в кусочке бересты тоже больше. От рождения до смерти – там записано всё. Над листочком долго трудилась природа, он выстрадан. Ты можешь увидеть себя. Радость и печаль. В книжке всё это есть.
Джон начал произносить названия некоторых моих стихов, говорить об их содержании и своём восприятии отдельных строчек. На столе появилась рукопись, я увидела на ней какие-то пометки.
– Я прочитал её три раза.
Ого! Три раза! Мою рукопись! А я-то думала, что он её благополучно забросил… Джон начал рассуждать, как мог бы выглядеть образ «Фиолетового имени», ставшего названием книжки. Как, вообще, можно представить такой образ? Нет, конечно, в стихотворении я как-то его увидела, но на обложке…
– Ты и не должна видеть, – успокаивал Джон. – Это задача художника – трансформировать прочитанное в образ. Ты уже всё сделала. Конечно, на твоей обложке не должно быть ничего фиолетового.
Интересненько! А я ещё недавно собиралась вымазать всю обложку в сплошное фиолетовое пятно или разместить там багульник… Странный он какой-то, Джон.
Потихоньку приходило понимание: передо мной сидел не просто художник. Философ, обративший меня в свою веру. Заступаться за принесённые картинки уже не хотелось.
– Можно попробовать поработать со шрифтами для шмуцов…
Я очень смутно представляла этот процесс, больше догадывалась. Книжка-то первая.
Джон затачивает тонкую палочку, окунает её во что-то чёрное и наклоняется над бумагой. Чувствую: происходит неуловимое…
– Как там у тебя? – он совершенно чудесным образом, с короткими паузами, вычерчивает название одной из рубрик в книжке: «Вот так бывает».
Слышу свой собственный восторженный вопль! Это же не просто заголовок! На моих глазах только что родился прекрасный графический рисунок. Потираю ладони и вижу – Джону тоже нравится. А говорил – не может. Целый месяц не мог. Вот что значит вдохновение. Правда, Джон это слово не любит. Как бы там ни было, но прямо сейчас здесь что-то мелькнуло, произошло, родилось.
– Вот… в таком стиле можно оформить все четыре шмуца. Теперь обложка. Что у тебя там есть? Деревья, шиповник, собака, дождь… Вот про собак мне особо дорого… и про детство…
Последовало философское отступление о собачьей верности и собачьих глазах, а также о детстве, что сделало для меня Джона почти родным.
– Точно! – обрадовалась я и стала с интересом следить, что же он припомнит ещё… И он припоминал.
– Можно попробовать подобрать какую-нибудь из моих картин, где есть что-то из этого… А радуги у тебя случайно нет?
– Вот радуги нет, – пожалела я, но тут же спохватилась, – зато у меня есть луч, фиолетовый.
Джон пропал где-то в глубине неизведанного мной до конца пространства и появился со стопкой фотографий своих картин. Не показывая мне все, отбирал некоторые, совсем немногие. Вот прекрасное зелёное дерево среди дождя. Оно мне нравится. Вот сопки в тумане. Шиповник. Но Джон думает о чём-то своем и достаёт другую картину. Потом ещё…
– Вот! – он выкладывает на стол очередную, сильно отличающуюся от предыдущих.
Я смотрю и понимаю: других не будет. Это и есть то единственное, что станет обложкой. Белые берёзы с чёрными штрих-пунктирами, с облетевшей листвой. Совсем маленький краснеющий клён сбоку. Едва обозначенное солнце сквозь чёрно-белые ветви… Главное, о чём мы говорили с Джоном, живёт в картине и не требует доказательств. Чёрно-белая графика шмуцов кажется сошедшей с этих самых берёз, а краснеющий клён может легко стать фиолетовым, если хоть немножко уметь летать… Джон доволен.
Невероятно. Книжка начала дышать, как ребёнок при рождении!