Волость в XVI-XVII веках.

 

Первое письменное упоминание о Черевковской волости относится к 1519 году: “12 августа 1519 г. писцы великого князя дали грамоту Михалю Кузьмину сыну Пенегину да Проне Елеину на Боровикову роспашь да Ильину Едому в Черевковской волости… (Акты Синодального Архива)”[1]. Какие-либо другие документы XVIв., повествующие о Черевкове, к сожалению, не сохранились.

 

            Современники называли XVIIвек смутным и бунташным, историки – богатырским, переходным, трагичным, веком утерянного равновесия. Во множестве этих характеристик – отражение разнообразных проявлений реальной истории столетия. Это произошло потому, что в отечественной истории XVIIвек стал переломным, когда в самих основах общества зарождались и прорастали новые отношения, разделившие Русь Средневековую и Россию Новую. Происходило это в противоборстве, во взаимном отчуждении или, напротив, в приспособлении и сосуществовании “старины” и “новизны”. Отсюда внутренняя напряженность XVIIстолетия, которое открылось Смутой и заканчивалось первым, еще достаточно робким преобразовательным движением. В этом смысле столетие было как бы изначально “обречено” на бурную историю.

Первое комплексное описание Черевковской волости,  дошедшее до нас, дает “Писцовая книга 1626 г. писца Никиты Вышеславцева и подьячего Аггея Федорова”.  Уже тогда в состав волости входило “193 деревни да починка живущи…, а в них 2 двора монастырских, 2 двора поповых, двор дьяконов, двор дьячков да 435 дворов крестьянских, а людей в них 567 человек”. [2](Учитывалось только мужское трудоспособное население). Деревни вытянулись узкой полосой на 30 с лишним километров вдоль левого берега Северной Двины. Границы волости на севере начинались с деревни Фоминской и заканчивались на юге деревней Ситковской. Черевково было важным торговым местом на пути сплава грузов в Холмогоры и доставки их вверх по течению: в Устюг, Сольвычегодск и Вологду.

 Основное население составляли черносошные, то есть государственные крестьяне, которые занимались землепашеством и скотоводством, охотой, рыболовством, торговлей и ее обслуживанием. Черносошные крестьяне издревле были юридически свободными, в своей хозяйственной деятельности самостоятельными и независимыми. Базой независимого крестьянского хозяйства и основой свободы черносошного крестьянства было свободное пользование средствами производства – землей и промысловыми угодьями[3].

Известный дореволюционный историк П. А. Соколовский подметил особенности землевладения северных общин, которые предоставляли своим членам “полную свободу в распоряжении доходом от земли”, “право делить ее на части, передавать наследникам, меняться своей землей, закладывать, отдавать в наем и даже отчуждать посредством дарения и продажи, с тем лишь подразумеваемым условием, чтобы участок оставался во владении общины”[4].

Черносошный государственный крестьянин совершенно определенно осознавал свое место в общественном устройстве. Как справедливо отметила Е. Н. Швейковская, это выразилось “в хорошо известных по литературе выражениях[5], которые сводятся к следующему: земля – “Божья да государя великого князя, а роспаши и ржи наши”, “царева и великого князя, а моего владения”, “государева” или  “государева царева вотчина, а мое владение”. Все они суть вариации одной содержательной формулы: земля (деревня) – владение крестьянина, аккумулировавшее его труд (роспашь, ржи); земля – великого князя, государева…; земля – Божья…”[6]. Как видно, в миросозерцании свободного северного крестьянина, в его отношении к власти и земле существовали три уровня: крестьянин – государь – Бог (от предельно конкретного до вселенски абстрактного). Все остальное: церковные власти, воевода и пр. – представлялось ему пусть необходимым, но далеко не обязательным[7].

Местное самоуправление и территориальная власть.Огромное значение для формирования свободного самосознания северного крестьянина имели демократические формы местного самоуправления, лишать которых черносошных крестьян не стал даже Иван Грозный. Демократический характер отношений на Севере берет свое начало от Новгородской республики, выходцы из которой составили костяк населения Поморья и прилегающих к нему областей.

Высшим органом управления волости был волостной сход, выполнявший две функции: выбор должностных лиц волостного самоуправления и “разруб” – раскладку налогов и других сборов между членами волостной общины.

На сходе выбирался сотский, пятидесятский и десятские. Главная обязанность аппарата сотского состояла в выполнении полицейских обязанностей. Ему надлежало “всякому в своей сотни и пятидесятни и десятни беречи того накрепко, чтоб у них… в волостях… татей и разбойников или к кому лихим людем приезд и корчем, и ябедников, и подписчиков, и всяких лихих людей не было”[8]. Аппарат сотского доходил до каждого крестьянина волости; десяток, как первичная, вероятно, круговой порукой связанная группа, был основой общественной административной жизни волости. В выборных списках обычно поименно определяется состав каждого десятка, в котором могло быть и не десять дворохозяев, а восемь и девять.

В Черевковской волости в 1688 г. было четыре сотских: Даниил Карпович Оксенов, Тимофей Иванович Холмов, Илья Иванович Коровкин и Иван Григорьевич Медуницын. Кроме того, имелось 39 десятских.[9]

Аппарат управления регулярно обновлялся. В 1690 г. сотскими были избраны Григорий Семенович Погадаев,  Иван Григорьевич Медуницын, Петр Иванович Безруких и Михаил Гаврилович Петровых.[10] Как  видно, ротация была радикальной: из 4 сотских, действовавших в 1688 г., свою должность к 1690 г. сохранил только И .Г. Медуницын.

Функции сотского сближают его с волостным старостой, как иногда и называется сотский в документах. Аналогичным способом избирался и староста. Его обязанностью были сбор средств на осуществление волостных дел и предприятий, представительство волости перед властями (наместником, в суде), сбор и отправка податей.

На сходе также выбирался волостной земский судья и причт приходской церкви: священник, дьякон, пономарь, трапезник, просвирница.

Выборным лицом был и церковный староста. Хотя его обязанностью было ведать хозяйственной стороной церкви, но иногда как лицо, избранное волостью, он играл роль старосты волостного (ему подавались явки , он участвовал в судебных заседаниях и т.д.). Из документов видно, что церковный староста менялся реже, чем остальные должностные лица. В 1688 г. в Черевкове было 2 церковных старосты: Степан Васильевич Рагозин и Петр Степанович Спиридонов[11]. (Количество церковных старост определялось, по-видимому, двухклирным составом черевковского церковного причта, то есть наличием двух штатных священников).

Важной фигурой являлся так называемый “разрубной целовальник”, ведавший разрубом - раскладкой  налогов по дворам.

Разрубной целовальник избирался сроком на один год. Как правило, выборы проходили накануне 1 сентября (Семенова дня) – Нового года в допетровское время. В разрубные целовальники избирался надежный, честный и достойный человек. Так, в 1630 г. черевковский волостной сход, избирая разрубного целовальника, констатировал в итоговом документе: “излюбили есмя и выбрали… в данные разрубные целовальники на нынешний… год с Семеня дни да до Семенова ж дни человека добра, душою пряма и животом прожиточна Томила Ананьева сына Дмитрова”[12].

Волость нанимала, а значит, и избирала “низший” аппарат управления – писца (земского дьяка) и других лиц. Так обстоит дело с первой функцией волостного схода. Он формирует волостной аппарат, он же принимает и отчет о деятельности выборных лиц (правда, документы говорят лишь о финансовых отчетах).

Второй важнейшей стороной деятельности волостного схода была раскладка налогов и различных волостных поборов. Раскладка в волости происходила, конечно, не без столкновения различных интересов. Само решение о принципе раскладки (по “головам”, по “животам”, по “земле”) принималось, вероятно, нелегко. По-разному обеспеченные дворохозяева могли предпочесть один способ раскладки и отвергнуть другой. Например, тот у кого много земли, мог добиваться поголовной раскладки. Даже правительство понимало опасность попыток богатой верхушки переложить тяжесть платежей на бедняков. Оно официально требовало (в грамотах, сотных, писцовых книгах), чтобы “промеж себя [крестьянам] … во всяких государевых податях считатися, смотря по своим животам и по промыслам…, а класти им меж себя на лутчих людей побольшее, а на середних по середнему, а на молотчих поменьши, а лишка им на молотчих людей не класти, чтоб оттого молотчие люди не разошлися”[13]. Демократический принцип раскладки платежей в волости гарантировал, видимо, от явных злоупотреблений. В частности, разверстка платежей шла все-таки или по “животам”, или по “землям”, хотя это было и невыгодно волостной богатой верхушке.[14]

 

Волостное самоуправление осуществляло и важные хозяйственные функции: владея определенной территорией, волость через свои выборные органы вела общий надзор за ее использованием. Такие меры волости, как сдача запустевших земель на льготу (использование их  в течение определенного времени без налогообложения), припуск запустевших деревень к живущим, сдача пашни в одной деревне для пашни наездом из других деревень, наконец, продажа земли преследовали, в первую очередь, хозяйственные цели. Ликвидация пустоты улучшала землепользование, так как любая пустота в деревенских полях пагубно отражалась на обрабатываемых участках. На пустующих наделах вырастали сорняки, кустарник, лес, ухудшались дороги, дичали покосы, зарастали лесные угодья. Избегать негативных последствий пустоты для земледельческого хозяйства и стремилась волость, проводя мероприятия по ее оживлению[15].

По Судебнику 1589 г., по границам волости должны быть проложены осеки, которые отграничивали ее территорию от “вопчих лесов”, сооружены изгороди из жердей между деревнями и вокруг отхожих пашен. За всем эти должна была следить волость. Дороги на своей территории также строила и ремонтировала волость. На всех дорогах (по ст. 224 Судебника) зимой на открытых местах (“по рекам”) предписывалось ставить вехи, убирать в лесах сваленные деревья, расчищая дорогу на ширину в полторы сажени (3 метра), строить мосты той же ширины, устраивать проезды через изгороди. Если проезжающие несли урон, то он взыскивался с волости или с деревни, по чьей земле пролегала неисправная дорога.[16]

Территориальная власть волости проявлялась не только в хозяйственной деятельности. Защита территории волости от посягательств на нее – важная задача выборных органов. Независимо от того, в чьих руках находилась земля (в руках отдельных крестьян или всей волости), волость выступала на ее защиту единым фронтом. Документы, возбуждающие дело, составлялись от имени выборных старост, сотских и большого количества рядовых крестьян. Представители волости выступали в суде в качестве свидетелей, старожильцев, оценщиков и т.д. Расходы по судебным искам волость несла тоже сообща.

Права волости в целом на землю признавало и правительство. Правительственное описание земель всегда проводилось в присутствии выборных представителей волости. От волости представлялись требующиеся документы, она предъявляла претензии и жалобы.

 

            Церковь. В 1626 г. на Черевковском погосте высилась деревянная шатровая “о пяти верхах” Никольская церковь. Здание Никольского храма включало также три придела: пророка Ильи, мучеников Фрола и Лавра и  Георгия Победоносца. Рядом находилась теплая зимняя церковь, освященная во имя архиепископов александрийских Афанасия Великого и Кирилла, в которой был также придел во имя  священномученика Власия Севастийского. “А в церквах образы и книги, и свечи, и ризы, и сосуды церковные, и колокола, и всякое церковное строение мирское”[17]. Рядом располагалось кладбище, занимая участок 30 х 30 саженей (60 х 60 м)[18].

            Приходская церковь являлась неотъемлемым элементом духовной и общественной жизни волости и пользовалась ее покровительством. Стоящий на волостном погосте храм символизировал не только идеологическое единство волости, но и служил материальным выражением общих забот. Каждый крестьянин волости знал, что построен он по инициативе его предков, воздвигнут миром, что утварь, иконы, книги в нем  – “все мирское”, что причт нанят волостью, что в трапезной, примыкающей к церкви, хранится волостной архив, происходят собрания, суды, дознания. Знал он и то, что земля, на которой стоит церковь, волостная, что церковный причт получил землю для пашни от волости и сам ее обрабатывает. Если церковь умножала свои владения через покупку, вклады, то и этими землями, как и всей хозяйственной стороной церкви, ведал церковный староста, выбранный волостью; он же представлял церковь как юридическое лицо. Все церковные поземельные акты совершались от имени волости. На имя церковного старосты и всю волость или приход писались порядные (договоры на аренду), а порядчики обязывались платить празгу (арендную плату) церкви и волости. Во всех этих формулах запечатлено сознание общности церковных земель с волостью.

            На церковь была возложена обязанность просвещения населения. Духовенство активно участвовало в обучении крестьянских детей грамоте. В решениях Стоглавого собора 1551 года содержалась специальная глава “О училищах книжных по всем градом”, которая предписывала “…протопопом и старейшим священником и со всеми священники и дьяконы, кийждо во своем граде, по благословению своего святителя избрати добрых духовных священников и дьяконов и дьяков наученых и благочестивых,  имущих в сердцах страх Божий, могущих  иных пользовати, и грамоте бы, и чести и писати, горазды были. И у тех священников и у дияконов учинити в домех училища, чтобы священники и дияконы и вси православные християне в коемждо граде предавали им своих детей в научение грамоте, и на научение книжнаго писания, и церковнаго пения, и псалтырнаго чтения налойнаго, и чтоб священники и дияконы и дьяки и выбранныя, учили своих учеников страху Божию и грамоте, и честь и петь, со всяким духовным наказанием… А учили бы есте своих учеников грамоте довольно, сколько сами умеют.”[19]

В 1626 г. священниками Никольской церкви был  Григорий Дмитреев, проживавший в деревне Дмитровской, и  Федор Карамзин, который жил в деревне Леонтьевской. Кроме них, в церкви служили дьякон Михаил Михайлов, дьячок Аникей Трофимов, пономарь Бессон Федоров Чубаров, трапезник Федор Васильев и просвирница Авдотья. Церковным старостой являлся Некрас Федоров.

В 1688 г. в церкви служили священники Афанасий, Михаил Сергеев и дьякон Яков[20].

В 1693 г. архиепископ Великоустюжский и Тотемский Александр своей  перехожей грамотой благословил переход священника Уфтюжской волости Герасима Трофимова на службу в Черевковскую церковь[21].

Кроме того, в деревне Кухтеревской был небольшой Троицкий монастырь, подчинявшийся одной из известнейших на Севере Антониево-Сийской обители. В монастыре была  холодная Троицкая церковь и теплая – Благовещенская. В них служили  монахи Сийского монастыря священник Иона и старец Иннокентий[22].

Церкви и монастыри платили церковную дань и пошлину. О величине доходов Никольской церкви и Троицкого монастыря можно судить по записи в “Книге сбора церковной дани, десятины и пошлин с монастырей и церквей на Устюге и в Устюжском уезде” 1625 г.:

 “Из Черевкова никольские попы дани платят 150 бел[23], объезду 20 алтын, за корм десятилнику 5 бел, людям 2 белки, пошлин десятилнику 8 алтын 2 деньги, давотчику пошлин 4 алтына, объезду 4 алтына 2 деньги, писчая белка, за корм алтын; и всего 3 рубля 16 алтын 4 деньги.

Из Черевкова же троицкий поп дани платит за все пошлины оброком 6 алтын 4 деньги”[24].

В переводе на более понятную современную денежную систему Никольская церковь платила в архиерейскую казну 3 рубля 50 копеек, а Троицкий монастырь всего-навсего 20 копеек. И это не случайно, потому что Никольской церкви принадлежали, например, три торговые лавки и один амбар, который церковным старостой Некрасом Федоровым сдавался “приезжим людям”[25]. Как торговые лавки, так и амбар приносили определенный доход храму, с которого тот и платил достаточно высокие пошлины.    

На погосте рядом с Никольской церковью стояли четыре “кельи”, где жили “нищие старицы, от церкви питаются”[26]. В условиях приходской церкви это, конечно, не посторонние люди, а свои, которым таким образом предоставлялось какое-то обеспечение. Эти нищие отличались от бродячих нищих, которые “питаются меж двор”, “в миру”, “из кусов ходят”.

 Тут же стояли дома церковного пономаря, трапезника и просвирницы. 

            Писцовая книга 1626 г. дает нам картину процветающего села и волости, тогда как всего 13 лет назад, в январе 1613 г., Черевково подверглось опустошительному набегу польско-литовского отряда под началом атамана Яцкого, двигавшегося от Холмогор  вверх по Северной Двине. Тут было бы уместно вспомнить, что это событие имело в жизни села значительные последствия. На рубеже XVI-XVII вв. священником Никольской церкви был иерей Петр. В момент нападения на село банды Яцкого Петр служил божественную литургию.  “Он был захвачен злодеями,  в полном священническом облачении   привязан к конскому хвосту  и таким образом безжалостно влачимый по улицам, окончил  страдальческую  жизнь свою…”[27].

            В 1656 г., когда место погребения мученика Петра было забыто, на церковном кладбище близ храма святителя Николая по правую сторону от алтаря на поверхности земли показался уже не новый гроб. В то же время многим стал являться человек в священническом облачении, который приказывал передать священникам Черевковской церкви, чтобы они совершали панихиды над вышедшим из земли гробом. Стали также отмечаться случаи чудесного исцеления  над неведомым гробом.  Через год, 23 июня 1657 г.[28], Никольская церковь сгорела от удара молнии, во время пожара одна из церковных стен упала на гроб и покрыла его горящими головнями. Когда же пожар погасили, то все присутствовавшие с удивлением увидели, что гроб нисколько не пострадал от пожара. Все это послужило толчком к тому, что  над уцелевшим гробом (а к этому моменту уже никто не сомневался, что гроб принадлежит мученически умершему иерею Петру) была воздвигнута часовня. Кроме того, стали тщательно записываться все случаи чудесного исцеления, происходившие от его гроба. Таких исцелений за 60 лет, последовавших за пожаром, было записано сорок восемь. Один из списков Есиповской летописи приводит 29 случаев чудесного исцеления во второй половине XVIIв[29].

 Русская православная церковь причислила иерея Петра к лику  местночтимых святых. День его памяти  в Черевкове отмечается 22 июля (нового стиля), а всей Русской православной церковью священномученик иерей Петр Черевковский Сольвычегодский вспоминается в день собора Вологодских святых (третье воскресенье по Пятидесятнице). В настоящее время над могилой иерея восстановлена часовня, закрытая в советское время.

После пожара 1657 г.  Никольская церковь была отстроена заново: “церковь Николая чудотворца холодная древяная шатровая о девяти главах”[30]. Помимо девяти глав, вместо пяти у старой церкви, новый храм имел уже пять приделов: Богородицы Одигитрии, Вознесения Иисуса Христа, Ильи Пророка, Георгия Победоносца и великомучеников Флора и Лавра. На колокольне имелось восемь колоколов весом 110 пудов[31].

16 августа 1687 г. Черевковский погост вновь постигло несчастье. На этот раз сгорели обе церкви, как холодная Никольская, так  и теплая во имя Афанасия Великого и Кирилла Александрийских. Волостной сход обратился к архиепископу Устюжскому и Тотемскому Александру с челобитной, в которой содержалась просьба благословить на строительство новых церквей. 26 октября того же года архиепископ благословил черевковских крестьян “лес ронить, и всякий припас готовить, и рубить теплую божию церковь во имя Пресвятыя Богородицы Одигитрии”[32]. При этом архиепископ указал, что “алтарь рубить круглый, а верх рубить не шатровый”, как того требовали новые нормы строительства церковных зданий. Кроме того, преосвященный потребовал поместить в иконостасе “по правую сторону дверей царских образ Всемилостиваго Спаса, подле него образ настоящий того храма …, а по левую сторону… образ Пресвятые Богородицы…”. [33].

Наступала зима – “приспела пора зимняя”, и быстро построить новый храм не представлялось возможным. Поэтому крестьяне вновь обратились к архиепископу с просьбой благословить их на срочное строительство малой церкви во имя святого пророка Ильи. Так как “ныне за зимним… студеным временем лесу взять негде”, они предложили использовать для быстрого строительства имевшийся в распоряжении церкви двойной избяной сруб и, прирубив к ней алтарь, таким образом разрешить создавшуюся ситуацию, отложив строительство большой церкви до лета. Так на Черевковском погосте появилась небольшая Ильинская церковь, простоявшая около 40 лет и, вероятно, сгоревшая в конце первой четверти XVIIIвека.   

Документов о том, как шло строительство, к сожалению, не сохранилось, но в 1691 г. была построена деревянная Успенская церковь, которая простояла 246 лет, пока не была разобрана в 1937 г. Церковь включала в себя “три отделения: алтарь, церковь, трапеза с притвором. В длину – двадцать саженей (40 м), в ширину – девять (18 м)”[34].  В 30-е гг. ХХ в. из лиственничных бревен церкви было сложено здание школы, частично сохранившееся до сегодняшнего дня. Успенская церковь поражала своей красотой: “она замечательна по своей древности, величественности и приличному благолепию… и по особенному благоговению к ней местных жителей” – такой отзыв о церкви содержится в “Церковно-историческом и статистическом описании церквей Сольвычегодского уезда” 1854 г.[35] В церкви имелся резной позолоченный 2-ярусный иконостас, в составе которого были иконы известнейшего великоустюгского иконописца Стефана Соколова[36]. Работы С.Соколова высоко ценились далеко за пределами Великого Устюга, вплоть до сибирских приходов. (Сейчас одна из  икон его письма находится в коллекции Государственной Третьяковской галереи.)

Нельзя не упомянуть, что и в самой волости существовали прочные традиции иконописания. В середине XVIIв. в Черевкове насчитывалось не менее трех иконописцев. Это Михаил Анисимов Карамзин, Иван Ефимов Попов[37] и Федор Григорьев Иконник[38]. Для сравнения необходимо упомянуть, что в Великом Устюге, известном центре иконописи, мастера которого нередко привлекались для работ по росписи Успенского собора московского Кремля, Грановитой палаты, царского дворца в Коломенском, в тот же период насчитывалось вместе с мастерами в уезде всего 12 иконников[39]. Таким образом, черевковские “изографы” составляли четверть всех иконописцев Великоустюжского уезда. Черевковские мастера работали не только в пределах волости, но нередко выполняли заказы далеко от родных мест. Так, например, Михаил Карамзин и Иван Попов в 1650 г. писали иконы для четырехъярусного иконостаса деревянной церкви Иоанна Предтечи в Хаврогорском погосте Холмогорского уезда[40]. 

Пока не установлено происхождение еще одного иконописца – Анисима Карамзина, который в 1652 г. по заказу сольвычегодского купца Ивана Ермолаева написал первую икону Прокопия Устьянского для Введенской приходской церкви с. Верюги (Бестужево), где хранились мощи святого[41]. Можно лишь предполагать, что А. Карамзин тоже был черевковцем. На это наводит, во-первых,  его имя и фамилия – он мог быть отцом упомянутого выше Михаила Анисимова Карамзина, причем оба могли происходить из семьи черевковского священника Федора Карамзина[42]; во-вторых, близость с. Верюги к Черевкову (около 80 верст) по тракту, связывавшему Черевково с Вельском (для написания иконы был привлечен мастер из ближайшего центра иконописи).

 

               

Раскол.   Одним из самых значительных событий второй половины XVIIстолетия был раскол в Русской православной церкви, ставший причиной религиозного раскола в самом обществе. Масштабы этого явления необычайны. Отрицательное отношение к церковной реформе привело к тому, что часть населения и духовенства отказались признать каноничность изменений. Этот отказ означал “бунт”, неподчинение церковным властям. Начавшись как догматические разногласия в среде единомышленников, спор вскоре стал носить характер внутрицерковного раскола, а затем был вынесен в общество, где приобрел еще одну, чрезвычайно важную черту: идеология и психология сторонников “старого обряда” вобрала в себя элементы социального протеста низов, аккумулировало растущее недовольство различных слоев и групп населения, которое с трудом приспосабливалось к многочисленным переменам. Именно это обстоятельство придало расколу масштаб и глубину.

            Чрезвычайно важен вопрос об истоках раскола: он таились в особенностях русской религиозности и в той духовно-религиозной напряженности, которая возникла во времена позднего средневековья. Сама эта напряженность – прямое следствие тех мессианских идей, которые в конце XVв. проникли в русское общество, особенно в его властную и интеллектуальную элиту. Московское царство считалось последним православным царством, законным преемником Первого и Второго Рима, а московский государь – единственным охранителем “большого православия”. Известна знаменитая “формула” монаха псковского Елизарова монастыря Филофея: “Два Рима пали, третий стоит, а четвертому – не бывать!”. Все эти идеи тяготели над правителями и их подданными, рождая ощущение избранности и особой ответственности за судьбы истинного христианства. События начала века преумножили и обострили это ощущение: Смута воспринималась как наказание за грехи, при этом особый смысл приобрела последняя часть высказывания Филофея: “Четвертому Риму не бывать”. В интерпретации книжников Бог, “понаказав” русских людей Смутой, простил их в своем великом милосердии. Но то было последнее прощение: новое умножение грехов должно было обернуться уже безвозвратным падением Третьего Рима; с падением же Москвы, единственного и последнего православного царства, должна была закончиться священная история и начаться царство Антихриста. Получали все большее распространение пророчества о скором конце света и наступлении Страшного суда, во время которого спасутся лишь истинные  праведники.

            Однако выводы из этого делались разные. Явились сторонники молитвенного ухода, полного разрыва с греховным “миром”. Это была крайняя модель спасения, связанная с именем одного из ее ревностных проповедников, старца Капитона. Капитон – основатель Колясниковской пустыни около  с. Данилова Ярославской епархии. Он, в частности, ввел пост в субботу и заложил основы учения о беспоповщине.[43] В учении Капитона и в будущих старообрядческих “гарях” - актах “спасения огнем”, самосожжениях – исследователи справедливо видят духовную преемственность.    

            Другие подвижники видели возможность спасения в достижении религиозно-нравственного совершенства, в искоренении пороков, проникших в церковь и государство, в обретении благочестия и благочиния. В их проповеди уже ощутимы черты “нового времени”: спасение “греховного мира” видится не в бегстве от него, а в активном его исправлении. Цель таких ревнителей – не индивидуальное спасение “душеньки у Христа за пазухови”, а устроение для всех и во всем жизни по-божески, “во всяком благочестии и чистоте”, создание Православного царства. Формируется новый тип русского подвижника, ревнителя-проповедника, идущего к пастве с учительным словом.

            По мнению подвижников, для устроения такой жизни прежде всего полагалось навести порядок в самой церкви. К этому времени в обрядах и богослужебных книгах накопились значительные расхождения, самыми существенными из которых были признаны расхождения между московской и греческой церквами. Исторически они были вызваны тем, что к моменту падения Константинополя в русской митрополии не успел утвердиться Новоиерусалимский устав, вытеснивший в Византии прежний, Константинопольский, воспринятый восточными славянами в момент крещения. С течением времени русская церковь стала воспринимать свой обряд как более правильный, “не искаженный” никакими сомнительными новшествами. Подобная позиция вела к изоляции московских государей и русской церкви в православном мире. Однако парадоксальность ситуации заключалась в том, что она усиливала ощущение исключительности и давала возможность сохранить самобытность во враждебном иноверческом окружении.

            В 1653-56 гг. патриарх Никон с присущей ему энергией и властностью проводил церковно-обрядовую реформу. Под его давлением высшее духовенство признало необходимость исправления церковных обрядов “по греческим образцам”. Особенно большое волнение вызвала смена двуперстного знамения на триперстное, противоречившее постановлению Стоглавого собора: “Да будет проклят тот, кто крестится не двумя персты”. Чувства, охватившие всех ревнителей святорусской старины, очень образно выразил в своем “Житии” протопоп Аввакум: “Видим, что зима хочет быть: сердце озябло и ноги задрожали”.

            Наряду с реформой обряда началась “книжная справа” – сверка и исправление богослужебных книг по древним оригиналам. К участию в “справе” были привлечены греческие и киевские ученые монахи.

Реформа была активно поддержана царем Алексеем Михайловичем.  Его идеалом государя был Иван IV. Он живо интересовался историей царствования своего “прадеда”,  завидовал его “грозности” и с глубоким уважением относился к тем территориальным приобретениям, которые были осуществлены его суровым предшественником на царском троне. “Тишайший” государь видел свою задачу в продолжении имперской политики Русского государства, в завоевании новых территорий, выходе к теплым морям. Царская власть претендовала на создание Вселенского православного царства во главе с Романовыми. В это царство должны были входить помимо России Украина, Молдавия, Болгария, Греция и территория Константинополя (с контролем черноморских проливов). Амбиции Алексея Михайловича здесь совпадали с устремлениями патриарха Никона, который рассчитывал стать неким православным подобием католического папы. Но для того, чтобы политика присоединения южных земель не выглядела откровенно захватнической, нужно было придти в страны единоверцев с той же религиозной обрядностью, что и у последних. То есть не выглядеть “двоюродными” братьями по вере, а соответствовать их религиозным канонам как по духу, так и по букве. Именно в этом, в великодержавных интересах царя и его идейного “собинного друга”, заключается, на мой взгляд, трагедия русского раскола, воздействие которой определили весь ход русской истории на триста лет вперед.

Старообрядчество на Севере имело мощную базу. Восемь лет держал осаду Соловецкий монастырь, восставший против церковной реформы. Во многих селах и деревнях сторонники старого обряда уходили в леса, в раскольничьи скиты. Имели место многочисленные акты самосожжения целыми десятками, сотнями, а в отдельных случаях даже тысячами (!) человек. Преследования старообрядцев окружили их ореолом мученичества, ореолом страдания за истину, героизма, а эти проявления человеческого духа всегда возбуждали и будут возбуждать эмоции восторга, привлекали и будут привлекать человеческие сердца. Власть зажгла костер для мученика раскола – протопопа Аввакума, и этот костер целое столетие бушевал на русской земле, уже против воли государственной власти. До нас дошло мало документов, которые могли бы осветить отношение и участие населения Черевковской волости к расколу, но эти события не обошли Черевково стороной.

В Российском государственном архиве древних актов в фонде “Раскольничьи дела” хранится “Дело о самосожжении крестьян Черевковской волости”[44]. Из него следует, что черевковцы были последовательны в отстаивании своих убеждений, избрав при этом  самую крайнюю, непримиримую форму протеста, свойственную людям прямым, твердым в своих жизненных принципах. По-видимому, проповеди протопопа Аввакума, проезжавшего через Черевково в ссылку на Мезень осенью 1664 г. и возвращавшегося в Москву тем же путем в 1666 г. нашли здесь благодатную почву[45]. Аввакум ободрял самосожжения, убеждал не бояться смерти: “ Боисья пещи той? Дерзай, плюнь на нее – небось! До пещи страх-от, а егда в нея вошел, тогда и забыл вся”.

 Что же произошло в Черевкове весной 1690 года ?

В деревне Савинской на речке Лудонге, расположенной в пяти верстах от Черевковского погоста, в доме черносошного крестьянина Степана Афанасьевича Чайкина, 25 марта 1690 г. собралось 212 крестьян Черевковской и соседних с ней волостей, решительных сторонников старой веры. В третьем часу дня, закрывшись в доме, старообрядцы, подожгли избу, в которой  они и сгорели. (Примечательно, как долго хранит народная память следы трагических событий: даже в 1914 г. дер. Савинская упоминается в материалах земского статистического обследования Черевковской волости как Савинская-Погорелка[46]; более того, сегодня она уже назывется просто Погорелка, а древнее название Савинская практически забыто. – В. Щ.). В числе погибших мужчин, женщин и детей 183 человека – крестьяне Черевковской волости,   13 чел. - из Пермогорья, 9 – из Лябельской волости, 6 – из Сидоровой Едомы и одна женщина из Ракулки[47]. Имена большинства сгоревших неизвестны, но в документах Устюжского Троице-Гледенского монастыря сохранилась “Роспись сгоревшим 25 марта 1690 года крестьянам Черевковской волости”. В ней помимо Степана Чайкина упомянуты Василий и Афанасий Федоровы дети Медведниковы, крестьяне деревни Емельяновской, Иван Стефанов Спиридонов с братьями из деревни Трофимовская и сосед Чайкиных Борис Сергеев Смольников[48].

Нельзя категорически утверждать, что “гари” были самоцелью староверов. Как правило, самосожжения происходили тогда, когда старообрядцы оказывались в безвыходной ситуации, преследуемые или окруженные воинскими командами. О наличии вблизи Черевкова такой команды в 1690 г. в сохранившихся документах не говорится. Но, судя по свидетельству купца Максима Данилова Пивоварова, приведенному  Дмитрием Ростовским в книге “Розыск о раскольнической брынской вере”, и в этом случае старообрядцам угрожал захват со стороны карательной экспедиции, направленной Великоустюжским воеводой. “По изветам сотских волостей тех и крестьян известно было воеводе…, что живут в лесах (Черевковской волости – В.Щ.) раскольщики; и он, воевода, посылал к ним людей для взятья тех раскольщиков в город; и они, раскольщики, учинилися ослушны… Посланные же от воеводы егда хотели взять их, они раскольщики учинилися сильны и не дались; …и те свои храмины… обволокли соломою и зажгли, и сами в них сгорели…”[49].

Сразу же после трагических событий 25 марта началось расследование всех обстоятельств дела. По указу архиепископа Великоустюжского во все соседние с Черевковом волости уже 31 марта были направлены дознаватели, которые требовали от местных священников и волостных властей сведения о крестьянах, выезжавших 25 марта в Черевково и не вернувшихся к постоянному месту жительства[50].

Устюжский воевода Юрий Селиванов немедленно информировал о случившемся российских царей Ивана и Петра Алексеевичей[51]:

“Великим Государям Царям и Великим князьям Иоанну Алексеевичу и Петру Алексеевичу всея Великия и Малыя и Белыя России. Самодержцам холоп Ваш Юшко Селиванов челом бьет. В нынешнем, Государи, во 198 году Марта в 28 день по писму из Розряду богомольца Вашего преосвященнаго Александра архиепископа Великоустюжскаго и Тотемскаго и по моей холопа Вашего посылке с посланными его архиерейскаго дому с игуменом Рафаилом и с иными его людьми Устюжскими стрельцы, пятьдесятник Ивашко Квашнин с товарыщи о церковных раскольниках подали мне холопу Вашему доезд за руками: в Устюжском де уезде в Черевковской волости в доме Стенки Чайкина Марта в 25 день в третьем часу дня церковные раскольники сожглись сами мужеска и женска полу и младенцев – Черевковской волости 183 человека, Ракулской волости – одна жонка, Сидоровой Едомы – 6 человек, Лябельской волости – 9 человек, Пермогорской волости – 13 человек, а сколко, Государи, иных волостей Устюжского же уезда, также иных городов и уездов пришлых людей в том доме згорело, для подлинного розыску послал я, холоп Ваш, в тое и в иные волости и для сыску церковных раскольников Приказной избы подьячего Дмитрея Шаврина: хто имяны той и  иных волостей крестьяне и которых деревень жители в том расколе сожглись и хто их такой прелести научал и в доме ж их хто владельцы остались и почему с деревенских их жеребьев Ваших  Государевых доходов в год сходило, да что, Государи, по сыску объявитца, и о том к Вам, к Великим Государям, к Москве, я, холоп Ваш, писать буду не замотчав. А сее, Государи, отписку велел я, холоп Ваш, подать в Устюжском приказе думному Вашему дьяку Емельяну Игнатьевичу Украинцову с товарыщи”.

Примечательно, что царь Петр, будучи даже в молодости весьма прагматичным, совершенно иначе относился к старообрядцам, нежели его предшественница царевна Софья. Известно, что принятый Софьей в 1685 г. указ по борьбе со староверами предусматривал жесточайшие наказания “отступникам” от веры вплоть до сжигания на костре. Петр подходил к старообрядцам, прежде всего, как к налогоплательщикам. Поэтому в апреле 1690 г. появился следующий документ:

“Великие Государи, слушав сей отписки в Передней, указали, и бояре приговорили: послать свою Великих Государей грамоту на Устюг к воеводе, не велеть ему и иным в Устюжский уезд впредь до их Великих Государей указу посылать подьячих и приставов для проведывания про раскольщиков, потому что известно им Великим Государям учинилось, что от подьячих и от приставов в таких посылках чинятца крестьянам от их воровства и приметок многое разорение и убытки, а что впредь учнет чинитца и где явятца по изветам раскольщики и о том бы к ним Великим Государям писать; да и переписывать бы дворов беглых крестьян и которые де буде пожглись за раскол не велеть, для того чтобы он тою своею перепискою не учинил збору стрелецких денег остановки (выделено мной – В. Щ.) и не привел бы тех волостей крестьян к огурству в платеже тех стрелецких денег.

Грамота на Устюг с прописанием сей пометы столнику и воеводе Юрию Романовичу Селиванову от 24 апреля 7198 г. за приписью дьяка Бориса Михайлова”[52].

Но как водится и  сейчас на Руси: “до Бога высоко, а до царя далеко”. Видимо, Юрий Селиванов во ввереных ему владениях полагался только на себя и свое мнение, а царское слово было для него, наверное, важным, но отнюдь не решающим. Даже получив весьма недвусмысленные указания государя о том, что сторонников старой веры не следует преследовать, он  снарядил в мае в Черевково команду стрельцов с задачей изъятия хлебных запасов в хозяйствах сгоревших старообрядцев. Причем хлеб изымался не только в опустевших домах, но, главным образом, у оставшихся в живых членов семей погибших. Были реквизированы все запасы ржи и ячменя: “из дому мер по сороку, и по тридцати, и по двадцати, и по пяти”, после чего под вооруженной охраной хлеб был отправлен в Великий Устюг. Но и этого уездным властям показалось мало. В июле того же года воевода вновь направил карательную экспедицию в Черевково, теперь уже с целью конфискации всего домашнего скота в хозяйствах погибших. Тут уже взмолились все крестьяне волости и, собрав волостной сход, направили челобитную великоустюжскому преосвященному с жалобой на действия светских властей. Черевковские крестьяне писали, что в результате таких действий уцелевшие “крестьянишка те свои деревнишка хотят пометать впусте и брести врознь…И нам бы, осталым крестьянишкам, вконец не разориться…”[53].   

Несмотря на то, что “гарь” 1690 г. унесла наиболее стойких сторонников “старой веры”, с этой поры Черевковская волость стала одним из основных центров старообрядчества на Русском Севере и продолжала оставаться таковым вплоть до 30-х гг. ХХ в.

По поводу черевковской “гари”  1690 г. хотелось бы заметить еще следующее. В отечественной историографии с легкой руки таких известных дореволюционных исследователей как Х.М. Лопарев[54] и Д.И. Сапожников[55] прочно утвердилось мнение о том, что в конце XVIIв. в Черевкове имели место два самосожжения: одно – в 1688 или 1689 гг., второе – в 1690 г. Причем первое, якобы, унесло жизни 300 человек. Вслед за Лопаревым и Сапожниковым эта версия повторялась и в работах ряда современных историков, в частности Ю.В. Гагарина[56] и А.В. Камкина[57].

 Следует пояснить, что дореволюционные историки механически объединили сведения об одном и том же событии, полученные из разных источников: из публикации 1882 г. Е. В. Барсова  архивного “Дела о самосожжении крестьян Черевковской волости” и книги Дмитрия Ростовского “О раскольнической брынской вере…”, достоверность которых явно не равнозначна: первый – строго документален, второй представляет собой публицистическое сочинение. Никто из исследователей не задумался, что, казалось бы, два разных самосожжения очень похожи друг на друга: произошли в одном месте, очень близки даты происшествий, похожи и цифры погибших – 212 и 300 чел. Ориентиром, вероятно, служили только даты: 1688-89 гг. и 1690 г.

  В пользу утверждения, что самосожжение в XVIIв. в Черевкове все-таки было одно, говорит тот факт, что Дмитрий Ростовский описывал, во-первых, только одну черевковскую гарь,  во-вторых, со слов прибывшего к нему купца из Устюга: “во 196 или во 197 годех (сказать де подлинно года не упомню)” и, в-третьих, спустя 19 лет после “гари” – в 1709 г. Если бы “гарей” (тем более таких крупных) было две, то наверняка рассказчик, житель Великого Устюга, должен был знать и о второй, о чем не преминул бы сообщить  архиепископу Дмитрию. Еще одним доказательством, пусть косвенным, служит и то, что в челобитной крестьян Черевкова от 24 июля 1690 г., которая цитировалась выше, совершенно не говорилось о том, что год-два назад в Черевкове произошла аналогичная драма. Представляется, что крестьяне, ссылаясь на трудности по выплате податей в связи с гибелью большого числа односельчан, должны были бы упомянуть о еще больших людских потерях волости в недавнем прошлом, чтобы подчеркнуть сложность своего положения.

 

 

            Сельское хозяйство. В XVIIв. волость была крупным поставщиком хлеба, в среднем на один двор здесь приходилось 7,35 десятин пахотной земли (около 7,5 гектаров) и  14,5 десятин сенокосных угодий.[58]  В основном, сеяли рожь, ячмень, овес, в меньшей степени – пшеницу и горох. Значительными были посевы льна и конопли. На приусадебных землях, которые составляли в среднем от одной восьмой до четверти десятины, выращивали репу, капусту, лук, хмель. 

В XVIIв. система земледелия была трехпольной, измерялось одно поле, а в двух других (“а в дву по тому ж”) считалось столько же. Мерой площади являлась четь[59] – половина десятины (десятина равняется 1,092 гектара), при этом учитывалось качество земли: “добрая”, “середняя”, “худая”, “добре худая”[60]. В Черевковской волости практически все земли были “середними”. (В соседней волости Сидорова Едома все земли числились “худыми”). Всего за волостью по переписи 1626 г. числилось 6440 чети или 3220 десятин в трех полях. Трехпольная система подразумевала: одно поле  яровое, второе - озимое  и третье поле – под паром. Засевая озимое и яровое поля, паровое поле оставляли отдыхать. За паром ухаживали особенно тщательно, его трижды пахали и боронили. На все три поля в больших количествах вносился навоз. Как вспомогательная форма продолжало существовать  подсечное земледелие. С помощью подсеки в оборот вовлекались новые земельные площади, которые до очередной переписи не облагались налогом. Первые два года подсека-новина давала хорошие урожаи без внесения навоза, только за счет удобрения золой сожженных деревьев. Виды подсек зависели от возраста леса. Наибольшие урожаи получали после рубки и выжига 50-летнего леса (ржи – около 26 ц/га, овса – 57 ц/га); а после 200-летнего “подстоя”, который не вырубался, а лишь “очерчивался” отрезом или чертежом, - до 52-65 ц/га, однако это были одноразовые урожаи. Иногда после первого урожая подсека забрасывалась в залежь – на отдых и подыскивался новый участок[61].

Общий график полевых работ складывался следующим образом: в начале мая производилась весенняя вспашка ярового поля и весенняя бороньба, в конце мая – начале июня – обработка парового клина, в начале июня начиналась вывозка навоза под озимь, а по истечении некоторого времени (в середине июня) начиналась его запашка и бороньба, в конце июля пашня готовилась под озимь, а в конце июля – начале августа начиналась жатва озимых хлебов, в середине августа их свозили в скирды. В начале зимы хлеб возили в гумно, перед обмолотом снопы сажали в овин на жерди-колосники, колосьями вверх. Под полом овина была печь-каменка, ее топили березовыми дровами, чтобы не было искр; дым в овин проникал в отверстия-щели у стен. За ночь снопы высыхали, и зерно при обмолоте хорошо отделялось.

Урожай измерялся в так называемых “самах”: сам- 3, сам–4; то есть посеяв одну часть (сам), собрали 3 или 4 части. Средняя урожайность ячменя  составляла сам-4, ржи – сам-5, в хорошие годы урожайность ржи доходила до сам-10. Несложные расчеты при урожайности  сам-5 и норме высева 9 пудов на десятину показывают, что черевковские крестьяне с двух полей получали 96300 пудов (1541 тонна), за вычетом пятой части на семена – 77040 пудов (1233 тонны). В переводе на современные единицы средняя урожайность зерновых в Черевковской волости в XVIIв. составляла 7 центнеров с гектара. На хозяйство в среднем приходилось  177 пудов или около 3 тонн зерновых, которые шли на питание и на продажу. Для питания на семью из 6 человек в течение года было достаточно 1,5 тонн зерна[62], то есть половины от собранного, остальное черевковцы могли с выгодой для себя продать на рынке. “В 1637 г. крестьянин Черевковской волости Мысовой привез в Устюг 200 мер ржи и ячменя… Устюжанин Ходутин в июне 1637 г. повез в Холмогоры из Устюга 150 мер ржи,  в Черевкове взял новый груз: ржи 150 мер, ячменя 200 мер, пшеницы 15 мер.”[63].

 Наряду с полевой землей каждое крестьянское хозяйство имело в своем распоряжении сенокосные угодья. Единицей наделения сенокосами служила выть, на нее давалось 40 копен сена[64], копна считалась за 5 пудов. Выделенный крестьянскому хозяйству надел для сенокоса входил в общее тягловое обложение,  именовавшееся “в живущем”. Но иногда этот участок давал сена больше, чем это было предусмотрено при распределении угодий. В этом случае за лишнее скошенное сено дворовладелец был обязан заплатить дополнительный налог, составлявший полденьги за копну. Когда же участок не давал положенного на выть сена, то вместо него крестьянин наделялся переложной землей[65].

 Применялась также другая система измерения сенокосных угодий: считалось, например, что с одной  десятины в среднем собиралось 10 копен сена[66].  Таким образом, можно было подсчитать площадь сенокосов на неудобьях – “меж поль, по врагом”, как писалось в писцовых книгах.  За волостью числилось сенокосов на 14293 копны, что можно приравнять к 1430 десятинам.

Кроме того, каждая деревня располагала лесными угодьями. Лес делился на пашенный, то есть пригодный под пашню и сенокос, и непашенный, предназначенный, прежде всего, для заготовки “древяного” и “бревяного” леса. Черевковская волость располагала 481 десятиной пашенного леса и 980 десятинами непашенного леса.   

Каждая семья держала не менее 2 лошадей и 2-3 голов крупного рогатого скота, а также большое количество овец. Е.Н. Бакланова отметила прямо пропорциональную зависимость между величиной озимого посева и количеством рабочего, а также молочного скота: “С увеличением посева в 1,5 – 2  раза поголовье скота увеличивается во столько же раз. Следовательно, поголовье скота и прежде всего рабочего обусловливалось… размером посева, а в конечном счете величиной надела”[67]. Такое количество скота  и сенокосов объясняется достаточно прозаично: для удобрения  пашни был крайне необходим навоз. “Навоз составляет альфу и омегу здешнего крестьянского хозяйства. Громадное количество крестьянских хозяйств… скорее останется без хлеба, который всегда можно добыть, чем без сена, которое в зимнее время продается иногда дорого и в ограниченном количестве”[68].  Хозяйство, располагающее меньшим количеством сельскохозяйственных угодий считалось бедным: “Крестьянин, имеющий 3 с лишним десятины пахоты говорит, что они, “на тех деревнях живучи, обнищали и обсиротали и скотишка отбыли”, а скота у него было 4 лошади тяглых да рогатого большого и малого - 20”[69]. Следовало бы отметить, что навозом удобрялась не только пашня, но и сенокосные площади[70].

Торговля. Оживленная торговля имела место на Черевковском торжке по воскресным и праздничным дням. В 1626 г. на погосте числилось 15 торговых лавок и 4 амбара. Сохранилась таможенная книга Черевковской волости за 1671-1672 гг.[71], которая свидетельствует о широких масштабах торговли в Черевкове. Скот сбывался также  в Устюге, Сольвычегодске и других городах. Так, в Устюге 25 мая 1635 г.  “Иван Емельянов … купил у черевковца Якова Аксенова 6 быков, цена 6 рублей”[72], 5 июля 1650 г. “черевковец Пьянко Худяков явил продать 10 скотин рогатых, цена 35 рублей”[73], 14 августа 1677 г.   “Черевковской волости крестьянин Антон Артемьев да Алексей Иванов явили скота рогатого 8 быков, цена 18 рублей”.[74]  

  Существенную прибыль приносила продажа пушнины. Черевковцы промышляли “мягкую рухлядь” в далекой Сибири, ходили реками, через Урал, а также морским путем – Баренцевым и Карским морем. Представьте: расстояние - две-три  тысячи верст, вдали от родных мест в течение нескольких месяцев, а то и лет. Но игра стоила свеч:  25 ноября 1635 г. в Сольвычегодске “черевковец Афонасей Дмитреев явил товару 8 сороков 27 соболей, цена 200 рублей”[75], 30 октября 1651 г. в Великом Устюге “Черевковской волости Семен Сергеев вышел из Сибири, а к Устюгу пришел в лодке, гребцов 2 человека, явил продать мяхкие рухляди мелочи по оценке на 30 рублей …, того же дни Черевковской волости Парфен Аникиев вышел из Сибири, к Устюгу пришел в чужой лодке, явил продать 7 сороков пупков собольих и мелочи собольи и бобрового лоскутья, всего на 50 рублей”[76]. Правда, иногда случалось, что, преодолев трехтысячеверстный путь Северным Ледовитым океаном из “златокипящей” Мангазеи, испытав в полной мере все опасности, подстерегавшие путешественника на этом тяжелейшем пути, отважный черевковец возвращался практически с пустыми руками:  4 октября 1634 г. “пришел на вобласе из Монгазеи черевковец Завьял Наумов, товару у него мелочи и пупков собольих на 4 рубля”[77].

Немалый доход энергичным и предприимчивым черевковцам давали рыбные промыслы. 27 февраля 1651 г. в Сольвычегодске “черевковец Богдашко Вахромиев явил продать 80 пудов рыбы соленой трески, 20 пудов рыбы семги, 3 бочки сала ворванья, бочка трескина, 10 пудов рыбы сухие палтусины, цена всему 56 рублей”[78]. В июле 1679 г. в Великом Устюге “Черевковской волости крестьянин Максим Алексиев Сусоровых явил и продал на Андреевской ярманке бочку трески соленой, 3 пуда пикшуев соленых, 2 пуда сала трескина, цена всему проданному товару – 3 рубля”[79].

Лен и коноплю крестьяне производили в основном для себя, но небольшие партии шли и на рынок. “В 1646 г. Тимофей Иванов продал на посаде Устюга 18 пудов льна из Черевковской волости. Из льна и конопли изготовляли ткань, чаще всего холст: тонкий, толстый и “хрящ”, то есть грубый”[80]. Из овечьей шерсти ткали сукно, валяли валенки, вязали рукавицы, из овчины шили шубы и кафтаны. Партии этих товаров сосредоточивались в Устюге, затем отправлялись в сибирские города.

В Черевкове многие жители, главным образом, так называемые бобыли, то есть не имеющие своего собственного земельного надела, занимались обслуживанием торговли: были носниками-лоцманами, кормщиками-рулевыми, судовыми ярыжками-бурлаками. Зажиточные крестьяне-черевковцы открывали лавки не только в родном селе, но и в Великом Устюге. Так, семья Сусоровых держала в мясном ряду рынка Великого Устюга два лавочных места, там же торговала другая семья черевковцев – Ходутины[81].

Крестьянские хозяйства не только поставляли продукты своего труда на рынок, но и покупали привозные товары. Из пищевых продуктов: соль, семгу, треску, палтус, сахар, мед; промышленные изделия: топоры, серпы, косы, котлы, железо, блюда, свечи; из одежды и обуви: сапоги, пуговицы и пр.

Состоятельные семьи покупали и заграничные товары: английское сукно, голландские кружева, китайский шелк, булавки, бисер,  слоновые гребни и т.д. Вот описание того, что имела семья Федора Фатьянова: “Коробья с одеждой: однорядка мужская, настафиль лазорев, цена однорядки 4 рубля; да кафтан теплой песцовой под сукном с пухом, цена кафтану 6 рублей; да шапка мужская черлена, изпод соболий с пухом, цена шапке 2 рубля; да однорядка женская, сукно аглицкое вишневое, пуговицы серебряны, цена однорядки 4 с половиной рубля; да шапка женска атласная, чревата, кружево жемчужное, цена шапке 5 рублей; да шубка женская теплая, киндашная, лазорева на песцах с пухом, пуговицы серебряные, цена шубке 6 рублей”. В другом коробе была посуда: “судов медных и оловянных, блюд и сковородок, и ендовок, и братин, и стаканов на пять рублей с полтиною”[82].

Ассортимент товаров на рынке был достаточно разнообразен.

 

                                                                                                                      Таблица 1.

          Перечень товаров и цен на них на рынке XVIIв.[83]

 

Название продукта	Год	Место продажи	Единица измерения	Цена Руб.     Коп.
Соль	1615	Сольвычегодск	Пуд	-            11
Рожь	1612	Вологда	Четверть	-            30
Пшеница	“	“	“	-            52
Овес	1615	“	“	-            18
Горох	1605	“	“	-            54
Лук	1633	“	“	1           32
Свечи сальные	1605	“	500 штук	-            50
Масло коровье	1617	“	Пуд	1           03
Масло деревянное	“	“	“	2           00
Масло льняное	1621	“	“	1           80
Семга	1612	Вологда	Пуд	-            48
Треска	“	“	“	-            14
Палтус	1634	“	“	-            55
Ворвань	1655	“	“	-            20
Водка	1619	“	Ведро	-            90
Вино церковное	1637	“	“	1           00
Ладан	1605	“	Пуд	10          00
Воск	“	“	“	3          10
Мед	1617	“	“	-          75
Патока	“	“	“	-          90
Сахар	“	“	“	5         80
Лимоны	“	“	Сотня	1         80
Хмель	“	“	Пуд	96
Яйца	1607	“	Сотня	-          06
Огурцы	“	“	1000	-          28
Железо (прут, немецкое)	1628	“	Пуд	-          50
Медь	1621	“	“	4         00
Олово	1621	“	“	3         00
Свинец	1624	“	“	1         00
Слюда	1648	“	“	3         00
Порох	1612	“	Фунт	-          09
Сера горючая	1605	“	“	-          02
Бумага писчая	1612	“	Стопа	-          32
Дрова	1648	“	Сажень	-          20
Лапти липовые	1624	“	Сотня	-          50

 

            В “Уложении” царя Алексея Михайловича 1649 г. приводятся цены на лошадей, скот и домашнюю птицу:

           конь                                          -  8 рублей,

           кобыла ногайская                  - 6 рублей,

           кобыла русская                      - 3 рубля,

           корова                                      - 2 рубля,

           бык                                           – 2 рубля,

           теленок годовалый               – 60 копеек,

           свинья или боров                  – 60 копеек,

           поросенок однолетний         – 15 копеек,

           овца                                          – 20 копеек,

           баран                                        – 15 копеек,

           козел 4-5 лет                           – 50 копеек,

           коза                                           – 25 копеек,

           гусь живой                              – 10 копеек,

           гусь битый                                – 6 копеек,

           утка живая                                – 6 копеек,

          утка битая                                  – 4 копейки,

           индейка                                    – 20 копеек,

           курица                                        – 4 копейки.[84]

 

            Все эти товары оплачивались серебряной монетой, о которой в середине XVIIв. интересно рассказал в своей книге немецкий дипломат, путешественник и ученый Адам Олеарий: “Царь имеет собственные свои деньги, которые он приказывает чеканить из чистого серебра…; все эти деньги небольшие, …поменьше немецких пфеннигов, частью круглые, частью же продолговатые. На одной стороне этих денег обыкновенно изображается всадник, поражающий копьем дракона, … на другой стороне русскими буквами означены имя великого князя и того города, в котором деньги вычеканены. Этот род денег называется “деньгами” и ”копейками”… У русских есть еще более мелкий род денег, половина и четверть копейки, которые они называют “полушками” и “московками”. Все эти мелкие деньги весьма неудобны при обращении во время торга, и так как они легко падают из рук сквозь пальцы, то русские для предотвращения этого, сделали привычку, осматривая или показывая товар и отмеривая его, брать деньги в рот, копеек по 50 разом, причем они продолжают разговаривать и торговаться так, что и не заметишь, что они изо рта поделали, так сказать, карманы себе. Они ведут счет на алтыны, гривны и рубли, хотя подобного рода денег в целых монетах не имеют, а считают их известным числом копеек; так, алтын заключает в себе 3 копейки, гривна – 10 и рубль – 100 копеек. Наши рейхсталеры также в ходу у русских; они называют их “ефимками”, охотно дают по 50 копеек за рейхсталер и тотчас же идут с ним на монетный двор и обменивают его там с выгодой для себя; ибо один рубль, или 100 копеек, весит на пол-лота меньше двух рейхсталеров. Золотых монет встречается там немного: великий князь приказывает чеканить их только по случаю какой-нибудь победы над врагом, чтобы награждать ими воинов или если иного, кого захочет он почтить этой своей милостью”[85].

 

            Вернемся все же в Черевковскую волость и посмотрим, как  жили крестьяне в  XVIIв.

            Жилище. Размеры изб северных районов России в XVI-XVII вв. в среднем не превышали размеры древнерусских жилищ[86].  Собственно крестьянские избы (без сеней и хлева) в плане имели форму, приближающуюся к квадрату, длина их стен составляла около 6 метров. Вместе с сенями и хлевом длина боковой стены крестьянского жилища могла иметь до 18-20 м. Как правило, основой избы служила рубленая в обло клеть. В некоторых случаях встречались пятистенки и даже так называемые избы-двойни: две клети, поставленные рядом, длина стен которых в отдельности также составляла примерно 6 м. Таким образом длина фасадной стены могла достигать 12 м.

Типичным примером крестьянских изб XVIIв. могут служить избы крестьян деревень Максимовской и Давыдовской Черевковской волости:

-       в дер. Максимовской Антип Бердников и Кузьма Щепин имели избы размером 6 х 18 м каждая, Иван Селезнев  - 12 х 18 м;

-       в дер. Давыдовской  Татьяна Щепина владела домом размерами 12 х 20 м, а ее сосед Фома Моросковых – 10 х 20 м.[87]

 Нижние венцы сруба ставились в большинстве случаев не прямо на землю, а на разные подкладки, заменяющие фундамент: камни-валуны, деревянные столбы-стулья. Для предохранения нижних венцов от сырости и сохранения тепла внутри помещения вокруг срубов возводились завалинки из бревен, положенных на землю параллельно основному срубу. Пространство между бревнами завалинки и срубом заполнялось землей или глиной[88]. В высоту стены возводились из 14-15 венцов бревнами диаметром 25-30 см. Пазы между бревнами промазывались глиной или прокладывались мхом. На нижние венцы и столбы-стулья шла лиственница, остальные изготовлялись из сосны, ель практически не использовалась.

            Окна были волоковые, то есть задвигающиеся изнутри специальными дощатыми задвижками, или косящатые (с косяком), затягивающиеся рыбьим или бычьим пузырем. Во многих случаях окна северных домов закрывались слюдой – “мусковитом”. Окна (два или три) располагались по фасаду, нередко два из них были косящатыми, а одно волоковым. Волоковые окна служили, главным образом, для проветривания избы после топки печи.

            Полы настилались из тщательно пригнанных друг к другу досок или горбылей. Материалом для кровли служил тес.

            Избы топились по-черному. Печи располагались, как правило, в углу, справа или (реже) слева от входа. Изба, в которой печь, располагалась слева от входной двери, называлась избой-непряхой. Такое странное, на первый взгляд, название на самом деле указывало, что женщине, которая садилась с прялкой на лавку в красном углу (то есть по диагонали от печи), было крайне неудобно работать, так как прялка закрывала свет, падавший из окна.

 После топки печи жилище проветривалось. Для этого открывали двери и волоковые окна. После достаточно быстрого проветривания, окна и двери закрывались, а разогретое тело печи отдавало аккумулированное тепло. Строились печи из глины, из камня или из глины и камня вместе. Часто глинобитные печи возводились на деревянном каркасе – опечке. Иногда глинобитные печи сооружались непосредственно на грунте. В таких случаях перед устьем печи выкапывалась предпечная яма, в которую хозяйка спускалась во время стряпни[89]. Вдоль стен в избе сооружались лавки. Название помещения с печью – истьба, изба или истобка встречается в письменных источниках с X-XIвв. Эта истьба – древнерусская изба, по общему мнению лингвистов, - является не чем иным, как верхненемецкой stubeили скандинавской  stofa, которая была известна в Германии еще до Xв. в качестве помещения для бани, где находилась крытая печь, разогревавшаяся и поливавшаяся водой для получения горячего пара[90]. Как и германцы, славяне впоследствии перенесли этот термин  на жилое отапливаемое помещение.

            Топка по-черному имела одно важное преимущество: она требовала значительно меньше дров, чем топка появившихся позже печей с дымоходом. Именно поэтому избы, топившиеся по-черному существовали в Черевковской волости вплоть до 60-х гг. XIXв.

            Непосредственно к клети-избе примыкали сени – холодное помещение для хранения различных припасов, которое в летнее время превращалось в дополнительное жилое помещение,  и, через сени (иногда их называют мостом), -  хлев, где  содержался скот. В целом, трехчленная планировка севернорусского дома, сложившаяся в XVIIв.: изба – сени – хлев под одной крышей,  сохранилась вплоть до наших дней.  Помещение хлева было двухэтажным: на первом этаже содержался скот, на втором хранились запасы сена. Это существенно утепляло помещение для скота. В зимнее время хлев дополнительно утеплялся с трех сторон снегом. Рядом с домом возводились задворные постройки: амбар-житница, овин с гумном, мякинница, баня.

    

Одежда. Наиболее древние формы местного костюма сохранялись в одежде крестьян верхнедвинских деревень и окрестностей Сольвычегодска вплоть до конца XIX– начала XXвв[91].

Материал. Наиболее простым видом материала были ткани домашнего производства – холсты, сукна. Холстом, холстиной назывались льняные, а также пеньковые и бумажные материи домашнего производства. Они могли быть белеными или окрашенными в различные цвета. Крашеный холст назывался крашениной.

Шерстяная некрашеная ткань домашнего производства носила название сермяги, распространявшееся также на одежду, изготовленную из этой ткани. Шерстяная (в основном из шерсти овец) или полушерстяная (с льняной или пеньковой основой) толстая домашняя ткань называлась сукно, сукманина. Летчина, настрафиль – разновидности сукна.

Разнообразные шелковые ткани привозили на Русь в основном с Востока: камка – шелковая цветная ткань с узорами и разводами; атлас – шелковая глянцевитая гладкая ткань; объярь – плотная шелковая волнистая ткань с золотыми и серебряными струями и узорами; тафта, зендень, китайка – разновидности шелковой ткани; бархат – шелковая ткань с мягким, густым, низко стриженым ворсом на лицевой стороне. Трип – шерстяная ворсистая ткань, шерстяной бархат.

Привозили и хлопчатобумажные материи. Назовем наиболее распространенные: миткаль – толстая бумажная ткань; миткаль, крашеный в кубовую (синюю) или рудо-желтую (оранжевую) краску, назывался киндяком; бумажный миткаль, окрашенный в красный цвет, назывался кумач. Бумазея – бумажная ворсистая ткань.

На изготовление отдельных деталей костюмов шли шкуры животных: мерлушка – мех, выделанная шкурка молодой овцы; опойка – тонкая кожа, выделанная из шкур молодых телят; ровдуга – баранья, козья, оленья шкура, выделанная в замшу; сафьян – выделанная козловая кожа высокого качества.

Ткани, используемые для изготовления одежды, были самых различных цветов: червчатой (ярко-малиновый), вишневый, желтый, рудо-желтый, белый, лазоревый, зеленый и т.д. Наиболее популярными были червчатой, лазоревый и зеленый цвета[92].

Мужская одежда. Нательной одеждой мужчин служила туникообразная рубашка-сорочка. В XVIIв. мужчины носили, кроме сорочки, верхнюю рубашку – верхницу. Характерной особенностью мужской рубахи является подшивка в верхней ее части подкладки из холста, называемой подоплекой, которая спускается спереди и сзади чаще всего треугольным выступом. Мужскую рубаху носили навыпуск, поверх штанов и подпоясывали домотканым поясом.

Нательной одеждой мужчин были еще и порты, которые шили из холста, крашенины. Они были неширокими, довольно плотно облегали ногу. Пояс делали широкий, без разреза, на шнурке – гашнике, завязывавшемся вокруг талии. Порты были ниже колен и не достигали щиколоток. Обычно их носили заправленными в сапоги или онучи. Летом рубаха и порты могли составлять всю одежду крестьянина, но зимой поверх портов он надевал штаны. Традиционный покрой штанов однотипен с портами.

Мужской комнатной наплечной одеждой был зипун – облегающая довольно короткая куртка, надевавшаяся поверх рубахи, но под кафтан.

Легкой уличной верхней одеждой служил кафтан. В зависимости от назначения и моды кафтан шили длиннее или короче (до колен или до лодыжек), свободный или в талию, но всегда из плотной, относительно хорошей материи, на подкладке. Практически всегда кафтан шился распашной, причем правая пола заходила на левую.    Перед кафтана оформлялся на пуговицах или завязках. Кафтаны шили обычно с таким расчетом, чтобы полы не мешали шагу, спереди несколько короче, чем сзади. Воротник был небольшой, стоячий или отсутствовал вовсе. Материалом для изготовления кафтана служило сукно, холст, бумажная и шелковая ткани. Кафтан мог быть как верхней легкой уличной одеждй, так и зимней на мехах.

Излюбленной уличной одеждой мужчин и женщин, носимой весной и осенью, была однорядка. Однорядки шили из сукна или других шерстяных тканей “в один ряд”, что и обусловило само название. Это была распашная, длинная, широкая одежда без воротника с длинными откидными рукавами и прорехами для рук у пройм.

Теплой зимней верхней одеждой мужчин служила шуба и полушубок. Шубы различались по покрою и материалу, но обязательно были меховыми. Шуба имела отложной меховой воротник, начинавшийся от груди. Запахивалась она, как и прочие одежды, правой полой на левую и застегивалась на пуговицы или завязывалась длинными шнурками.  Вообще шубная, главным образом овчинная, одежда была очень распространена. Из овчины шили не только шубы, тулупы, рукавицы, шапки, но и одеяла. В большом ходу были мужские и женские овчинные жилеты, или душегреи с вересковыми палочками вместо пуговиц. Встречались и мужские шубные штаны, которые были незаменимы в жестокий мороз, особенно в дороге.

Мужской гардероб дополняла валяная шапка (осенью и весной) или зимой  шапка меховая.

Обувь. Летом превосходной рабочей обувью были липовые или берестяные лапти. Легкость и дешевизна уравновешивали их сравнительно быструю изнашиваемость. Зимой основной обувью служили валенки.  Универсальной обувью для всех сезонов были сапоги. А.Олеарий в 1634 г. писал, что “большей частью русские подобно полякам носят короткие, спереди заостряющиеся сапоги из юфти или персидского сафьяна. У женщин, особенно у девушек, сапоги с очень высокими каблуками, по всему нижнему краю подбиты гвоздиками”[93].

В XVIIв. продолжали носить дошедший из древности простейший вид кожаной обуви – поршни, по внешнему виду напоминавшие лапти. Простые поршни выкраивались из прямоугольного куска кожи. По бортам через поршень пропускался ремешок, стягивающий поршень на ноге. К голени поршни прикреплялись длинными кожаными ремешками – поворозами, перекрещивающимися по несколько раз поверх онучей.  Разновидностью поршней были уледи – поршни, утепленные войлоком.[94].

Женская одежда. Основу женского костюма составляла рубаха – сорочка, исподка. Женскую нижнюю рубаху шили длиной до ступней. В XVIIв. женщины носили, кроме сорочки, еще и верхнюю рубаху – кошулю, верхницу, навершник. Сорочка при этом превратилась в собственно белье.

Поверх нательной рубахи надевался сарафан, который представлял собой цельное платье (с рукавами или чаще без рукавов). Это могла быть накладная (надеваемая через голову) или распашная (застегивающаяся спереди на пуговицы) одежда. Основными типами сарафана были шушун, сушпан, сукман – косоклинный глухой сарафан без шва спереди, большей частью с широкими проймами, иногда с откидными рукавами, или ферязь, саян, шубка – косоклинный распашной сарафан с разрезом спереди, вдоль которого расположен ряд пуговиц и петель. Ферязь могла быть холодной (на подкладке) и в этом случае являлась собственно сарафаном, но могла быть и теплой (на меху), тогда она служила как зимняя одежда. Поверх сорочки и сарафана мог надеваться летник – свободная, легкая, не слишком длинная (так что видны были стопы) одежда с широкими и длинными рукавами, которые назывались накапками и украшались вошвами-вставками из другого материала.

Как уже говорилось выше, весной и осенью женщины, как и мужчины носили однорядки. Женские однорядки украшались кружевом, нашивками. В качестве верхней одежды широко была распространена сукня – шерстяная одежда свободного покроя на подкладке.

К женской зимней одежде относились меховые шубки. Шубы могли значительно отличаться по покрою, материалу, но все они были меховыми. На женские шубы шли соболь, белка, овчина и др., покрывались они шелковой, бумажной тканями, перед одежды оформлялся на пуговицах и богато отделывался. Шуба попроще, на овчине или заячьем меху, крытая крашениной или другой недорогой тканью, называлась кошуля.

            Женские головные уборы. Необходимой частью женского костюма являлся головной убор, причем головные уборы девушек и замужних женщин значительно различались между собой. Девушки не закрывали волос, замужние тщательно их прятали. Об этом писал голландец Корнилий де Брюин: “Надо заметить, что открытая прическа обозначает девицу, потому что было бы бесчестием для замужней женщины, если б она явилась с непокрытой головой”[95]. Издавна считалось, что замужняя женщина никому не должна показывать свои волосы, так как от этого может произойти вред для окружающих.

            Девушкам полагалось дома, а летом и на улице ходить с открытой головой. “Головной убор девиц, – писал Корнилий де Брюин,  – имеет вид короны и усеян жемчугом и брильянтами, называется перевязкою”[96]. Женскими головными уборами были волосники и подубрусники. Подубрусник – это мягкий головной убор, сшитый в виде чепца или шапочки, облегающей голову. Волосник же – это сетка с околышем из золотных или вышитых золотом материй[97]. Выходя на улицу в холодную погоду, поверх указанных головных уборов женщина надевала шапку. Шапки были меховыми, по большей части с матерчатым верхом[98].