Из письма сержанта Василия Кухарчука родным.
В Марьину Горку я приехал через четыре года после того, как здесь была сформирована Мараварская рота, после того, как она ушла отсюда навсегда.
Какое чудное, какое удивительное название – Марьина Горка... Видно сберегли его какие-то народные предания, если дошло оно до сего дня – Марьина Горка. Какая Марья, где Горка? Там, в толще времен, видно, хранился ответ на этот вопрос, но я рылся во времени, совсем недавнем, пытался проникнуть в него напрасно. Оно тоже уже стало прошлым, недоступным и загадочным. А потому Марьина Горка воспринималась для меня не давними преданиями, а тем, чем жили здесь совсем недавно солдаты Мараварской роты. Но от той скудной солдатской жизни здесь, казалось, не осталось никакого следа. Только и сохранились наивные стихи в замызганном и потертом солдатском блокноте. Его привез мне Олег Иванов из Пскова – солдат Мараварской роты:
На юге от Минска, в дремучем лесу,
Где речка Титовка вьется,
Там город стоит на крутом берегу,
Он Марьиной Горкой зовется.
Там служат ребята в десантном полку.
И служба у них непростая.
О доме родном вспоминают они,
Когда в облака улетают.
Бывает такая минута у них,
Что смерть рядом с ними летает
Коль главный откажет у них парашют,
Тогда запасной выручает.
Привожу эти наивные стихи потому, что других документов, других свидетельств их душ, здесь пребывавших, не осталось.
Что изменилось здесь, в военном городке, с той поры? Может быть, только то, что напротив штаба сооружен мемориал «афганцам». Все также подступали к забору кряжистые, низкорослые и раскидистые сосны. В военном городке я зашел в магазин, в тот самый, в котором Игорь Семенов покупал торты для своей роты к новогоднему празднику для ее последнего пира. Ничто, казалось, уже не напоминало здесь о когда-то протекших днях. Да и что могло измениться за четыре года в солдатской казарме, если дух ее не меняется веками! В том же батальоне и в той же роте все так же служил старшина Юрий Филиппович, школил уже новых солдат, словно ничего за эти годы не происходило.
Свой рассказ о далеких Мараварах он прерывал повседневными ротными делами: инструктировал суточный наряд, выдавал оружие, давал какие-то распоряжения. Он относился к тому своеобразному, теперь в войсках, кажется, уже исчезающему типу человека, которому, казалось, самой природой предопределено было быть старшиной, то есть в повседневных, каждодневных однообразных делах роты находить неповторимый высокий смысл, исполняя их с каким-то упоением и даже вдохновением. И от этого его удивительного постоянства веяло ощущением устойчивости, постоянства и надежности жизни.
– Теперь об этом уже никто не помнит. Да и кому теперь это нужно, – неторопливо и спокойно рассказывал он. – Только в узком кругу друзей вспоминаем тот выход в горы и поминаем ребят. Ведь в нашей части служат еще участники того боя: капитан Кистень Александр – тогда он был командиром взвода, прапорщик Белозеров Андрей – тогда сержант, командир отделения третьей группы. Вот, в общем-то, и все участники того боя. Больно, конечно, вспоминать тот злосчастный выход, но из памяти его не выкинешь, перед глазами стоит ротный Цебрук, Кузнецов Коля, Коленька – добрая душа. И все бойцы, которые остались там.
В ноябре 1984 года поступил приказ формировать батальон. Никто точно еще не знал, куда и зачем. Хотя ходили разные слухи, но мы догадывались, что нас бросят в Афган.
В то время я был направлен в командировку, в город Изяслав, за солдатами для батальона. Личный состав набирался не самый лучший. Как всегда, старались избавиться от тех, кто может допустить нарушения воинской дисциплины. Помаленьку, с миру по нитке, мы набрали людей в батальон. Определили по ротам, провели соответствующую работу и стали получать технику. Кутерьма, конечно, творилась при комплектовании. Все надо получить, все достать. В общем, домой приходили около двух часов ночи. Что ждало нас впереди, никто об этом не знал.
Люди в роту подобрались разные. Потом поступил приказ загружаться. Загружались ночью на станции, мороз стоял крепкий, около тридцати градусов. Но за ночь мы все-таки погрузились, пришвартовали технику, получили продукты и в двенадцать дня тронулись. Домой вырвался лишь проститься. Взял вещи и пошел опять на вокзал. Двадцать первого января тронулись в Чирчик, где пробыли до марта. В Чирчике занимались боевым слаживанием, вождением, стрельбой, совершали марш-броски. Время пролетело очень быстро. Люди уже освоились, перезнакомились. Самой дружной была первая группа, она в основном была из Изяслава, так что друг друга знали хорошо. Да и командиром взвода был лейтенант Кузнецов, Кузнечик, как мы его называли. Ну а во втором взводе отличался Тарасов. Был общительным, веселым парнем, играл на гитаре.
Одиннадцатого марта загрузились на платформы и на поезде поехали в Термез, где получили боевой комплект. Экипировывались целый день в поле, рядом с границей, и в десять вечера получили приказ пересечь границу.
Он, старшина Юрий Филиппович, сидел в канцелярии все той же первой роты. Все было так же. Только шумела в казарме своими каждодневными хлопотами уже другая рота, которой тоже, может быть, уже уготована никому пока не известная судьба. И лишь об одном сокрушался, одним казнился он, вспоминая ту роту. Эта подробность тех трагических дней была такой, что только ради нее уже следовало ехать к нему не только в Беларусь, но и на край света, ибо такими редкими становятся между людьми чистые человеческие чувства.
Он сокрушался о том, что накануне операции в Мараварском ущелье хотел выдать солдатам сгущенку и сигареты. Но поразмыслив, по своей старшинской расчетливости решил, что все это доставит солдатам больше радости и удовольствия после операции, когда они вернутся уставшие и измученные горами. А они не вернулись. Две палатки оказались пустыми...
Ах ты, добрая душа, старшина, сам побывавший в том Мараварском пекле и, может быть, только по счастливому случаю уцелевший, теперь винящийся, что не сделал того малого для них, что мог сделать! Да ни в чем ты не виноват, Юра. Просто у тебя болит душа, и боль эта выказывается таким вот образом. И мне хочется обнять тебя по-братски, как давно уже не обнимаются мужчины вне войны, чтобы почувствовать, услышать, как стучит в твоей груди доброе, верное сердце...
Промелькнула, как привиделась мне эта Марьина Горка, и, казалось, уже ничем никогда о себе не напомнит. Но через годы я прочту в газетах сообщение из суверенной Беларуси, из-за рубежа, когда республика будет охвачена кризисом, хаосом и забастовками, о том, что войска спецназа, которые дислоцированы в Марьиной Горке, получили приказ выступить против бастующих... Но это будет уже в другой жизни, наступившей после Афгана, еще более непонятной, еще более жестокой, о которой они, солдаты той Мараварской роты, может быть, к их счастью, не узнали...
А в Чирчике, на другом конце былой страны, все так же стыли в зное низкие, обшарпанные казармы, журчала в арыках вода, скрипел на зубах песок, дышал зноем раскаленный плац. По жиденьким аллеям из деревьев, измученных жарой, проходили с песнями подразделения десантников.
Сколько людей прошло через этот военный городок за все годы войны!.. Зачем мне надо было увидеть эти низкие казармы в этом местечке, называемом Аранча? Добавило ли это хоть что-нибудь к моему знанию о Мараварской роте? О чем могли поведать мне молчаливые, раскаленные солн-цем камни?.. Правда, здесь еще помнили Мараварскую роту. Там я увидел альбом, рассказывающий о подвиге отделения сержанта Юры Гавраша... Но о нем еще расскажут участники боя. И все ж ехал я сюда не напрасно. Может быть, не побывав здесь, я так бы и не почувствовал ту тревожную и даже нервную обстановку, с которой здесь жили солдаты Мараварской роты.
День был полностью забит занятиями, и это отвлекало от томительной неизвестности, от тревожного ожидания. Но вечерами от него некуда было деться.
Солдаты маялись, не зная, куда себя деть. В курилках тосковали гитары. У каждого что-то сосало в груди невыразимое и непонятное. Иногда оно вырывалось вроде бы беспричинным конфликтом. Капитан Цебрук, придя в подразделение и заметив какие-то неполадки, разбил в ярости гитару Виктора Тарасова. Он и сам раскаялся потом в этом, виновато заговаривая с солдатами. И они понимали его, молчаливо прощая.
А фанерный осколок гитары они взяли с собой и он долго еще висел в палатке...
Старшина, как хитрый лис, выслеживал тех, кто, не удержавшись, сигал за забор в поисках винишка. Подстерегал обыкновенно у забора неожиданно, когда дело, казалось, было уже сделано. Расправа была короткой, на все времена одной, по заведенному армейскому ритуалу – из пахучей полиэтиленовой канистры вино обыкновенно выливалось в песок, оставляя красное кровяное пятно.
Сколько писем слеталось сюда со всей страны... Для стольких людей по далеким городам и деревням вдруг стало таким дорогим непонятное чужое слово – Чирчик.
Сюда устремились родные и близкие солдат, чтобы увидеться, может быть, последний раз, чтобы проститься, ибо никто не знает своей судьбы. Не знаю, какими уж приказами руководствовались и как объяснялись с начальством офицеры роты, но каждого, к кому приезжали, отпускали не только в Чирчик, Ташкент, но и на день-другой за сотни и даже тысячи километров... Скорее, ничем не руководствовались, каждый раз получая трепку от начальства. Но ведь это было так понятно без всяких лишних слов. Может быть, проститься с родным домом поехал солдат, может быть, ему никогда уже в него не вернуться...
Была там еще одна страсть, ранее не замечаемая и вроде бы совершенно непонятная: солдаты и сержанты вдруг увлеклись наколками, татуировками... Думалось, что она – просто от казарменной скуки. Но страсть эта станет ясной потом, когда только по наколкам после Мараварского боя и распознают их тела. Но тогда в Чирчике об этом вслух не говорилось, хотя, видимо, у каждого где-то в глубине сознания таилась именно эта тревожная мысль.
Такое нудное житье скоро стало надоедать. Многим хотелось, чтобы оно скорее кончилось, избавив каждого от томительного ожидания.
– Семнадцатого марта, – вспоминает Юрий Филиппович, – пересекли границу. В Кабул прибыли двадцатого марта, как раз на их новый год. В Джелалабаде мы были двадцать третьего числа, где простояли почти пять дней. И двадцать восьмого были в Асадабаде. Показали нам место, где должен расположиться батальон. Там – роща оливковая. Посередине стоят трактор и сломанная пилорама, английские. Начали мы строиться. Первую ночь переночевали под открытым небом. Помню, наловили рыбы, сварили уху, до полуночи пели песни. А потом поставили утром палатки и начали обживаться. Параллельно ходили на учебные выходы в нежилые кишлаки за полкилометра от батальона.
А где-то числа пятнадцатого апреля на вертолетах рота вылетела в Джелалабад, где совместно с первым батальоном проводила боевую операцию. Собственно, операцию проводил первый батальон, а наша рота оставалась на вторых ролях, во втором эшелоне. Таким образом, по замыслу начальства, нас решили испытать в деле. Но, по отзывам солдат, операция эта ничего не дала. Настоящего боя они так и не почувствовали. Наоборот, этот выход в горы, может быть, и сыграл потом в судьбе роты свою роковую роль, так как он только притупил чувство опасности и осторожности. У многих сложилось превратное представление о несерьезности противника. Операция эта лишь добавила солдатам самонадеянности. Об этом мне рассказал Сергей Данилюк.
– В середине апреля наш батальон должен был принимать участие в боевых действиях. Я в них участия не принимал. Батальону поручалась проческа кишлака после пехоты и десантно-штурмовой бригады. Через несколько дней батальон вернулся с боевых действий. Все были веселые. По ним никто не стрелял, и они никакого противника не видели. Только ходили по кишлаку. Первое впечатление о войне оказалось обманчивым. Это было совсем не то, о чем рассказывали бывалые солдаты. После такой операции все теперь уже рвались в бой.
Батальон расположился под Асадабадом, на острове, образуемом реками Кунар и Пичдора. На противоположный берег можно было попасть на пароме, где нависала огромная, покатая Басмач-гора, обогнув которую слева и можно было попасть в Мараварское ущелье. Находилось оно не более чем в трех километрах от лагеря. Никто и не подозревал, что опасность может таиться столь близко.
Как только батальон поселился на острове, сразу же прекратились обстрелы рядом стоящих мотострелковых подразделений. Поэтому можно было догадаться, что разведка у афганцев работала исправно. Они, безусловно, наблюдали за новым подразделением десантников. И, видимо, для того, чтобы пересилить страх перед ними, искали удобного случая нанести удар. Но этого десантники не замечали. Это было замечено мотострелками, расположившимися здесь ранее.
Я мог бы рассказать об этом бое своими словами. Но боюсь оказаться небеспристрастным. А потому я и передам его устами тех, кто там был. Думаю, что так будет и точнее и справедливее.
В селе Гожа Гомельской области я разыскал бывшего командира четвертой группы капитана Сергея Тарана. Он проходил службу в том самом селе, откуда был родом сержант Гавраш и где на улице 3аозерной живут его родные. О сержанте Гавраше я еще расскажу. Здесь же меня поражало то, что куда ни бросал я свой взгляд, всюду находил следы своей роты. И находил тогда, когда меньше всего ожидал что-либо найти.
Бой в Мараварском ущелье потряс Сергея, и он написал подробные воспоминания. Привожу рассказ о событиях в том виде, в каком они сохранились в его памяти, лишь иногда прибегая к комментариям; привлекая для этого воспоминания других участников этого боя.
– Слишком тяжело вспоминать о том бое. Между делом о таком не напишешь, а времени настроиться на обстоятельное письмо нет. Мне тот бой все еще снится, хотя прошло уже четыре года, пытался сложить о нем песню, но не получается, слишком большая разница между словами и чувствами. А было все так.
Наш батальон прибыл в Асадабад, не имея боевого опыта. И хотя мы пробыли в Афгане уже больше месяца, участвовали лишь в одной операции, да и то совместно с Джелалабадским батальоном, которая прошла очень легко. Не дала практики напряженных боевых действий, но зато добавила солдатам гонору. У многих в батальоне сложилось представление, что духи нас боятся, что они не воины, что они готовы все бросать и убегать при одном нашем появлении и главная наша задача состояла лишь в том, чтобы успеть уничтожить или пленить их до того, как они разбегутся.
Операция в Мараварском ущелье задумывалась как учебная. У самого входа в Мараварское ущелье был небольшой кишлачок, не помню его названия, в котором духи, по данным разведки, на ночь выставляли пост в составе до десяти человек, который нам необходимо было обнаружить и уничтожить. При этом другие две роты должны были прикрывать наши действия, заняв ближайшие высоты.
Здесь я должен прервать воспоминания Сергея и высказать свое первое недоумение, на которое я так и не нашел ответа. Вернее, ответ-то я нашел, но он оказался таким простым и нелепым, что в него просто не хотелось верить. Почему-то многие участники боя называют эту операцию учебной. Причем, так понимали ее даже офицеры. Об этом вспоминает не только Сергей Таран, но и зампотех роты Андрей Дорогин: «Задача и цель преследовались, по-моему, скорее, как учебно-боевые, хотя не исключалась возможность столкновения с многочисленным отрядом мятежников». Еще более смутно представляли предстоящую боевую задачу солдаты. Александр Осипчук, находившийся во взводе резерва комбата, то есть в непосредственной близости от него, полагал, что выход в горы предпринят с целью перехватить караван мятежников в глубине Мараварского ущелья. В то время как задача операции заключалась в том, чтобы ликвидировать пост, прикрывавший вход в ущелье.
– Задача казалась легкой, – вспоминал Сергей Таран. – Да и время выполнения ее – на рассвете – казалось удачным. Единственное, что вызывало опасения, – это близость границы с Пакистаном, до которой было километров пять. Но если брать во внимание то, что с рассветом мы должны были покинуть район боевых действий и выйти из ущелья под прикрытие поста афганской армии, то и этот факт внимания особого не привлекал. В то время мы, конечно же, не знали, что в районе Маравар располагается боевая группа, насчитывающая в своем составе до ста мятежников, и что в течение часа из окрестных кишлаков могло собраться до четырехсот человек. Но комбату разведчики об этом говорили. Почему он об этом не известил нас, не знаю. Хотя если учесть, что по первоначальному плану в Мaравары мы идти не собирались, то может быть, потому этот факт и не был доведен до всех.
Значит, существовал и еще какой-то первоначальный план боевой операции? Но когда, в таком случае, и кем он был отменен? А может быть, вообще не было четкого плана, четкой, конкретной боевой задачи?
– Настроение перед операцией было радужным, как перед опасной, но азартной и веселой охотой. Во всем чувствовалось необычное возбуждение, скорее радостное. Можно сказать, все хотели наконец-то испытать себя в настоящем бою. И то, что именно нашей первой роте досталась задача непосредственного уничтожения поста, не вызывало у нас опасений. Я командовал четвертой группой. У нас было и тяжелое вооружение, то есть гранатометы и огнеметы. На эту операцию решили взять только огнеметы, которые, правда, оказались ненужными.
Но вот пришел час операции. Мы начали выдвижение в ущелье. Очень много времени заняла переправа через реку Кунар. Переправлялись мы небольшими группами на двух паромах.
Может быть, это уже только потом, когда событие свершается, уже задним числом, анализируя случившееся, мы склонны выискивать в нем то, что могло бы его предотвратить. Находим какие-то приметы, знамения, которые, казалось, ясно говорили о смысле происходящего, о печальном исходе предпринятого дела. Были такие приметы, знамения и здесь, но они тонули в суете, хлопотах, казались неважными, на них никто не обратил никакого внимания. Ведь и первый выстрел этого боя прогремел до того, как рота вошла в ущелье, до того кровавого рассвета, и прогремел он еще в расположении роты.
Выстрел этот произошел в палатке первой группы. Случайный, как говорят, непроизвольный выстрел от небрежного обращения с оружием. Произвел его заместитель лейтенанта Кузнецова сержант Игорь Нападовский. Пуля, по счастью, не задев никого, впилась в угол палатки, подняв облако пыли, лишь на мгновение встряхнув брезент, и успокоилась где-то в глубине. На какое-то мгновение суета сборов стихла, все, кто был в палатке, оцепенели, пугливо переглядываясь. И, может быть, каждый подумал о том, что это не к добру.
Но когда останавливали людей приметы? Случись тогда хоть затмение солнечное, никто, кажется, и на него не обратил бы никакого внимания... Да и как остановишь предпринятое дело, если есть план, утвержденный высшими начальниками, если уже выданы боеприпасы и снаряжены патронами магазины, если все уже готово к походу? Не доложишь же, в самом деле, в инстанции: так, мол, и так, произошел такой вот случай. Сердце подсказывает, что это примета недобрая... Какое сердце? Что подсказывает?.. Нет, найдись такой командир, доложи он такое, видно, тут же был бы отстранен от боевой работы, ибо его посчитали бы ненормальным, сумасшедшим ...
Этот нечаянный выстрел разозлил лейтенанта Кузнецова. И, обыкновенно покладистый и мягкий, он тут же категорически заявил: «Нападовский, вы отстраняетесь от участия в операции. Остаетесь в расположении роты». И Нападовский, несколько нескладный, стеснительный сержант вдруг совершенно по-детски станет упрашивать командира группы не оставлять его в роте, взять его с собой. Знал бы он тогда, куда и зачем он напрашивался... И лейтенант Кузнецов, не устояв перед его виноватым, растерянным, совершенно мальчишеским видом, разрешил ему продолжать сборы и идти вместе со всеми.
Пять лет спустя после этого случая ко мне приедет брат Игоря Нападовского – Борис и привезет Бог весть где добытую им любительскую фотопленку, на которой было снято место боя в Мараварском ущелье. Тусклые, совершенно сливающиеся негативы, на которых мало что можно было и разобрать. Я-то думал, что ничего уже от тех дней не сохранилось. Но поди ж ты, даже фотосъемка места боя отыскалась. И хотя изображение было нечетким, можно было различить и сухое русло ручья, и огромную раскидистую шелковицу, и камни, за которые прятались, не находя нигде спасения, солдаты роты...
Были тогда и другие знамения. Все, казалось, было направлено на то, чтобы задержать, остановить, предотвратить этот выход в горы, не допустить его. Но этого не замечали сами его участники.
Вдруг запропастились куда-то паромщики, два афганских рабочих. Их долго искали, потеряв на это время и сломав предусмотренный график выдвижения. Наконец, паромщики были найдены. Но работали они лениво, нехотя, без сноровки, словно исполняли не свою привычную, а какую-то неприятную и навязанную им работу. Наконец, один из них шепнул кому-то из офицеров, чтобы «шурави» не ходили в это ущелье. Но возбужденные походом «шурави» не обратили внимания и на это – уже прямое – предупреждение.
Где они теперь, те паромщики-перевозчики, куда подевались с тех пор, когда их пробитые пулями паромы уткнулись на кунарской мели?..
Наконец, никто не придал особого значения и тому, куда подевались два других афганца-проводника, которые были в батальоне. Куда, в какие расщелины они скользнули в предрассветной стыни? Но они исчезли, и не слышно о них ничего до сего дня.
Я не был в ту тревожную ночь в тех проклятых горах. Не мне журчала в темноте мутная вода Кунара, бившаяся о ржавые стенки парома. Не слышал я, как скрипит трос в ночи, словно вспугнутая птица. Не видел, как ночь меркла и как сеялся с вершин в ущелье рассвет. А потому привожу свидетельства тех, кто это все видел и пережил. Саша Осипчук написал даже объемистый рассказ «Маравары»: «Задачу себе мы представляли несложную. Главное, говорил нам взводный, не надо теряться и все закончится благополучно. Когда выстроились на плацу перед выходом, я смотрел в лица ребят, стараясь в них найти то же, что переживал сам. Но чувства были какие-то непонятные. И не страх, а только какая-то дрожь. Но ребята были вроде бы бодрыми. И было не ясно – то ли они не чувствовали того, что чувствовал я, то ли так умело скрывали свое волнение, храбрясь друг перед другом, то ли еще не осознавали того, что все, происходящее вокруг, происходит всерьез.
Медленно идем один за другим. Идем долго, молча и тихо. Спокойно и тихо спят горы.
Нашему взводу досталась задача даже обидная – быть резервом комбата, так, на всякий случай. И посетовав на то, что мы так и не увидим настоящего боя, мы, заняв позицию у входа в ущелье, прямо на камни легли спать...»
– Вышли к афганскому посту «зеленых», где сделали привал, ожидая, когда вторая и третья роты займут свои позиции на горах, прикрывая нас, – вспоминал командир группы Сергей Таран. – Командир роты капитан Цебрук ушел вместе с комбатом на афганский пост для уточнения задачи. До рассвета оставалось уже совсем немного времени, когда он возвратился. Собрав командиров групп, он сказал: «Комбат приказал, что если в том кишлаке не будет духовского поста и если мы там никого не встретим, то нужно пройти дальше в глубину ущелья до кишлака Маравары».
Меня как будто током ударило от этих слов. Казалось, что у меня резко подскочило давление и кровь застучала в висках. Еще не открыв карту и не обдумав этого приказа, я понял, что тут что-то не так, что это все плохо кончится. Ведь там, в глубине ущелья, мы останемся без всякого прикрытия второй и третьей рот. К тому же с артиллерией задачи не согласовывались, вертолеты нас не поддерживали. Об авиации никто и не думал. Действовать же там придется уже в светлое время. До рассвета оставалось уже немного времени.
С самого начала мы попадали в невыгодное положение. Тогда я не знал, к чему это приведет, но каким-то седьмым или восьмым чувством понял, что так просто это не кончится.
Почему я ничего не сказал ротному? Наверное, из ложного стыда, что ли. Побоялся, что меня посчитают трусом, и промолчал. Поглядев на других командиров групп, я не увидел на их лицах сомнений, терзавших меня, скорее, они были удовлетворены таким решением. Единственное, о чем я спросил тогда у Цебрука: «Действительно так приказал комбат?» И ротный ответил утвердительно. С этого момента спокойствие уже не возвращалось ко мне.
Так до конца и осталось невыясненным, какую же задачу получил командир роты капитан Николай Цебрук. Одни говорили, что осмотрев кишлак Сангам и уничтожив предполагаемый там пост мятежников, рота должна была возвратиться. Другие утверждали, что с самого начала была поставлена задача идти до кишлака Даридам в глубь ущелья. Третьи говорили, что уже в ходе операции, осмотрев Сангам и не найдя там мятежников, командир роты запросил разрешения комбата пройти дальше. И комбат якобы такое разрешение ему дал. Иные участники этого боя утверждали, что действительно Цебрук запрашивал у комбата разрешения идти дальше, но тот его не дал, и командир роты якобы принял самостоятельно решение идти дальше.
У многих теперь уже не расспросишь, как происходило все в действительности, а потому будем исходить из тех свидетельств, которые дошли до нас.
– Но приказ есть приказ, его надо было выполнять. Первая и вторая группы начали выдвигаться по левой стороне ущелья. Третья и моя четвертая – вместе с командиром роты капитаном Цебруком пошли по правой. В предрассветных сумерках мы вышли к первому кишлаку и прочесали его. Никого там не обнаружив, вышли на его восточную окраину.
Такого строгого деления на деревни, как у нас, там ведь нет. Дувалы следуют один за другим бесконечной чередой, иногда с большими промежутками, иногда вплотную друг к другу, и не всегда различишь, где заканчивается один кишлак и начинается другой. Очень часто мы прибегали к названию местности, а не кишлака.
По левой стороне ущелья дувалы один за другим уходили все дальше в глубь ущелья. Их прочесывала первая и вторая группы. О действиях этих групп, наверное, лучше бы мог рассказать Котенко. Он служит в Киеве. Недавно я видел даже его фотографию на обложке журнала «Советский воин». Две наши группы некоторое время оставались на восточной окраине кишлака, ожидая окончания действий первой и второй групп.
Когда окончательно рассвело, я все-таки не выдержал и, подойдя к Цебруку, сказал ему, что пора уже уходить. Видимо, капитан Цебрук уже и сам это понял, связался с первой и второй группами по рации. Когда они ответили, он им сказал: «Все, мужики, заканчиваем». Кто-то из командиров групп ему ответил, по-моему, Коля Кузнецов, что перед ними еще два дувала, они осмотрят их и возвратятся. Капитан Цебрук дал на это разрешение, а сам связался с комбатом и запросил разрешения возвращаться. Еще некоторое время ушло на переговоры с комбатом. Наконец был получен приказ отходить. Ротный вызвал на связь первую и вторую группы, чтобы передать им приказ, но ответа не последовало. Видимо, они зашли уже за склон горы и поэтому связь пропала. Что делать?
Ротный решил так: добавил мне в группу снайпера из третьей группы, взял одно мое отделение и пошел по дороге в сторону не отвечавших по связи, приказав командиру третьей группы лейтенанту Кистеню занять оборону на изгибе дороги, а мне занять ближайшую высотку, чтобы прикрыть отход роты, что мы и выполнили. Цебрук почему-то оставил со мной своего связиста. Непонятно было, зачем он это сделал. Оставил также начальника связи и начальника разведки, которые участвовали в операции.
Были и иные свидетельства. Говорили, что командир роты пошел с отделением к первой и второй группам не сразу после того, как прервалась связь с ними, а тогда, когда впереди уже разгорелся бой и стало ясно, что случилось что-то непредвиденное и страшное. И он первым понял, сообразил, почувствовал это каким-то шестым чувством, что ли. Во всяком случае Игорь Семенов, хорошо знавший своего командира, сказал, что первым, поняв весь трагизм и безвыходность положения, он пошел уже не только на помощь. Он пошел искать свою смерть... Он не мог не знать, что во всех возможных случаях виновником и ответчиком будет он. Видимо, потому он и оставил своего связиста, что было в общем-то нелепо. Но ему уже не нужна была связь ни с ротой, ни с этим, бурлящим смертями миром. В каком-то отчаянии он уходил на верную гибель...
Понятно, что вовсе не грозного начальства он испугался, перед которым ему предстояло держать ответ. Ведь он остался бы виновен и в глазах подчиненных – сержантов и солдат. А как с таким грузом было жить дальше, как при этом можно было снова вести людей в бой?..
Все, кто размышлял потом об этом бое, недоуменно задавались вопросом: почему Цебрук все-таки оставил своего связиста?.. С точки зрения профессиональной это было совсем непонятно, казалось непростительной оплошностью. Как же без связиста он думал управлять боем? Но он уже действительно не думал об этом, не думал управлять, как сказал потом его заместитель Игорь Семенов; по всей вероятности, он действительно пошел искать свою смерть...
До попавших в окружение ни ротный, ни взятое им с собой отделение не дошли. Связистом же у Цебрука был, как я потом дознаюсь, Толя Коробов. Он-то, конечно, помнит этот странный момент. Но понял ли он истинный смысл тогда происходившего?
– Выйдя на указанное место, я попытался связаться с ротным по рации, но он не отвечал – видимо, опять мешал выступ горы. Выстрелы становились редкими и особой тревоги не вызывали. Меня запросил по рации комбат. Я доложил ему обстановку. Он дал мне разрешение и я стал продвигаться по склону вперед, – вспоминал командир группы Сергей Таран.
Я прошел половину пути, когда вышедший на связь с комбатом командир третьей роты доложил, что навстречу первой и второй группе выдвигаются мятежники. Я понял, что он принял за мятежников меня, ведь со мной были проводники, одетые в афганские одежды. Я сообщил о своей догадке командиру третьей роты. Но он продолжал утверждать, что видит мятежников. Тогда я положил между скал свою группу и передал ему, чтобы он открыл огонь по тем мятежникам, которых он видит. Поскольку пули стали свистеть совсем рядом со мной, я убедился, что был прав, что он действительно принял нас за мятежников. Я попросил его прекратить огонь. И мы продолжили движение вперед.
Стрельба впереди уже разгорелась вовсю, чувствовалось, что идет напряженный бой. Веря, что группа моя продолжает движение за мной, я сам бежал впереди, стараясь быстрее выйти на то место, откуда будут видны Маравары. А в это время начальник разведки принял «мудрое» решение подняться на вершину горы. Оно, может быть, было бы и правильно, если бы у нас была не группа, а целая рота, которая бы заняла и вершину горы, и склоны, но чем бы смогла помочь группа, выйдя на вершину горы? И тем не менее он начал подниматься вверх, увлекая за собой и солдат. Я вышел на уступ горы, откуда открывался вид на кишлак Маравары и долину перед кишлаком. Оглянувшись назад, я увидел, что со мной остался только прапорщик Делайчук, а солдаты поднимаются вверх. Я закричал «Все ко мне! Иначе всех перестреляют». В тот момент я подумал, что солдаты просто струсили и стали убегать. Но увидев, что они остановились, а потом стали возвращаться ко мне, я успокоился и переключил свое внимание на ущелье.
Сразу трудно было разобраться в том, что же там про-исходило. Но постепенно я понял, где находятся наши, откуда стреляют духи. Увидел я и Цебрука, который вел огонь и пускал ракеты, пытаясь, видимо, собрать первую и вторую группы, давая им сигнал на отход. Но эти ракеты обнаруживали, демаскировали его самого. Мятежники сосредоточили огонь по нему. Увидев это, я тут же начал стрелять по склонам, тем самым желая прикрыть действия наших групп.
В это время внизу подо мной я увидел, что вышла третья группа и тоже включилась в бой. Прапорщик Гена Делайчук предложил мне спуститься к ним, но это было совершенно не нужно, так как сверху мы могли сделать гораздо больше, да и имели связь с комбатом. Разобравшись, кто где, я вышел по связи на комбата, доложил обстановку и запросил артиллерию или вертолеты. Вместо того чтобы сразу связаться с артиллеристами, комбат дал мне команду отходить. Я в то время по склону, конечно, мог бы отойти. Но как было бросить своих?..
На связь со мной вышел командир первого отделения, ушедшего вместе с Цебруком, и доложил, что у него есть раненый, спросил, что делать? Почему он вышел на меня, до сих пор понять не могу. Как и когда они потеряли командира роты, непонятно. Я передал ему, чтобы он брал раненого и выходил ко мне. А чтобы увидел, где я, зажег красный дым. Видимо, этот дым увидели остальные, и к нам по ручью стали выбегать солдаты из первой и второй группы. Но этот дым увидели и мятежники и стали окружать мою группу, непрерывно наращивая огонь. Поэтому я все внимание переключил уже на них, только иногда поглядывая вниз, видел, что солдаты еще продолжают бежать или ползти.
Огонь по моей группе был настолько сильным, что практически кроме меня и еще одного солдата уже никто головы не мог поднять. В это время по рации меня вызвал командир первой группы Кузнецов. Я, перескочив за большой камень и укрывшись, ответил ему. Он просил помощи, так как у него были раненые. Но чем и как мог я ему помочь? Спуститься вниз? Это было абсурдным. Не прошел бы и полпути, как потерял бы всех своих бойцов. Я ему ответил то же самое, чтобы он выдвигался ко мне. Я прикрою его огнем. И опять связался с комбатом, прося его вызвать артиллерию, но с артиллерией так ничего и не получилось.
Когда я увидел, что третья группа, находящаяся на склоне надо мной, начала отходить, я подумал, что, видимо, если не всех, то большую часть первой и второй группы мы смогли собрать, и опять стал прикрывать огнем отход третьей группы. Но вместе с радостью стало и тоскливо, я уже понял, что одному мне с этого пригорка не выбраться. Когда третья группа отошла к дувалам, которые находились за спиной, и заняли там оборону, я понял, что они ждут меня. Мне стало легче на душе, я думал уже, как бы мне перескочить к ним, а потом вместе с ними уйти, и тут я услышал свист снаряда и увидел разрыв надо мной. Потом второй, третий. Стреляла не наша артиллерия, так как разрывы были небольшими, а миномет духов. Видимо, поняв, что по пятачку, на котором я занимаю оборону, попасть тяжело, мятежники перенесли огонь на третью группу. Как я потом узнал, первой же миной убило одного и ранило трех солдат этой группы. Поэтому они сразу начали отходить.
Я видел, как они отходят между разрывами мин и фонтанами пуль и опять, как мог, стал прикрывать их отход. Когда ушла третья группа (а это было примерно через три часа после начала боя), я понял, что остался один со своей группой.
В течение всего боя несколько раз, выходя на связь, комбат так реально и не помог ни артиллерией, ни вертушками, и кроме команды на отход я от него ничего вразумительного не слышал. Единственное, что он сделал, это снял с горы вторую роту и отправил к нам на помощь.
Стрельба была такой сильной, что практически уже никто не мог вести ответный огонь. Пули летели и снизу и сверху, и нас спасала только груда камней, в которой мы укрылись. В этой ситуации самое главное было не подпустить мятежников на расстояние броска гранаты, что мы и пытались делать в редких паузах между их стрельбой.
И вдруг от неоднократного попадания пуль разлетелся один из камней, который прикрывал меня, я моментально перескочил в другое место, но там, видимо, увидев меня, духи вообще не давали мне даже шевельнуться.
Ну все, парень, думаю, – отвоевался! Достал две гранаты, вкрутил запалы. Лежу и думаю, что вот сейчас увижу над камнем морду и подорву гранаты. И тут меня обуяла страшная злоба. Почему, думаю, я должен умирать, почему мои солдаты должны гибнуть, нет, мы еще поборемся.
Справа был обрыв, большой или нет – я не видел, рывком оттолкнулся и прыгнул в этот обрыв, упал на террасу с посевами риса. Упал удачно, благо, было невысоко, всего метра четыре, обрыв закрыл меня от духов, которые били сверху, а терраса – от тех, которые били снизу. Я понял, что это путь к спасению. Так невольно я оказался отрезанным от своей группы. От края террасы до группы было метров тридцать, не более. Я подошел к краю террасы и стал кричать солдатам, чтобы они отходили ко мне. Но из-за стрельбы меня никто не слышал. Между камней я стал подбираться к тому месту, где залегла группа. И продолжал кричать, наконец увидел, что меня услышали и стали отползать. Чтобы показать пример, так как многие боялись вылезти из-под камней, я стал опускаться вниз первый и вдруг в самом низу, ниже террасы, в ручье я увидел прапорщика Делайчука. Он стоял на одном колене и махал мне рукой; я понял, что он ранен. Не раздумывая, прыгая с камня на камень, я стал спускаться вниз. Спустившись к Делайчуку, разорвал снаряжение на его спине и увидел такую рану, что меня бросило в дрожь. Кожа с мясом была разорвана от плеча до пояса, перевязочный пакет не смог закрыть всю рану. Перебинтовав его на скорую руку, я спросил, сможет ли он сам идти. Он сказал, что сможет, и мы пошли. Перескочив в небольшой кустарник, мы остановились и огляделись, я увидел, что вслед за мной пробирается только один из моих солдат и позвал его...
Сергея Тарана и прапорщика Делайчука встретит группа второй роты, идущая на помощь во главе с лейтенантом Ильей Рыжанковым. Илья доперевяжет прапорщика и отправит его с четырьмя солдатами на плащ-палатке в тыл.
Прапорщика после выздоровления комиссуют. Позже, когда он будет лететь с медсестрой в Союз, ему сообщат о том, что в карьере ранен Илья Рыжанков и что состояние его безнадежное. Пуля крупнокалиберного пулемета вошла в его ногу, вырвав сантиметров десять кости. Но Илью спасут врачи.
Позже Геннадий Делайчук будет работать в кооперативе города Гродно. Три года он будет поднимать третий тост в память об Илье Рыжанкове, оказавшего ему помощь в бою, пока однажды совершенно случайно не встретится с ним в Витебске на вокзале... Увидев знакомое лицо, он долго будет присматриваться к нему, не решаясь подойти, веря и не веря тому, что это и есть тот самый Илья Рыжанков, которого он считает погибшим...
Об этом мне расскажет сам Илья Рыжанков у меня дома, оказавшись в Москве.
Но до того, как встретить Тарана и Делайчука в том бою, группа Рыжанкова встретит лейтенанта Котенко, пробиравшегося в тыл и тоже растерявшего своих солдат...
– Где группа? – спросил Илья.
– Не знаю…
Котенко хотел идти и далее в тыл, но Илья настоял, чтобы он шел с ним.
– На связь вышел командир второй группы лейтенант Котенко и сказал, что он с одной группой из второй роты подходит ко мне на помощь, а по другой стороне ущелья выдвигаются еще две группы второй роты и скоро должна подойти бронегруппа, – рассказывал Сергей Таран. – В это время я услышал, как на связь выходит сержант Петухов, запрашивая, что ему делать, так как они не смогли спуститься вслед за мной, потому что убило одного сержанта и ранило солдата. Я приказал ему занять оборону и ждать подхода группы из второй роты. Когда подошла эта группа, я показал им, как и где пройти и вынести раненого и убитого, и на удивление легко, не потеряв ни одного солдата, сначала по террасе, затем по руслу ручья (благо оно было глубокое и прикрывало от огня с гор), мы благополучно вышли к своим, которые находились в дувале в том самом первом кишлаке у входа в ущелье.
Тут находились солдаты, оставшиеся от нашей роты, лейтенант Семенов, который смог проехать сюда на боевой машине, и командир второй роты.
Впервые за весь день (было уже три часа дня) мы смогли под прикрытием второй роты и боевой машины немного передохнуть.
Я сразу спросил, все ли вышли из наших групп. Оказалось, что вышло всего пять человек, в том числе командир второй группы Котенко. Остальных пока нет. Мы решили ждать, надеясь на то, что кто-нибудь сможет еще выбраться к нам, тем более что по левой стороне ущелья ушли на помощь две группы. Но через полчаса они вернулись ни с чем.
Я попытался закурить, но у меня это плохо получалось, руки непроизвольно дрожали и всего меня трясла какая-то странная дрожь. Сказывалось огромное напряжение. Я посмотрел на других солдат и увидел, что они почти все спали. До такой степени были измотаны, что даже стрельба рядом стоящих пулеметов не мешала им.
И все-таки лучше нам было выходить из ущелья совсем, что мы и сделали, запросив разрешения у комбата. Отход прошел удачно, никто при отходе не пострадал. Мы вышли к афганскому посту и там остановились. Третья рота оставалась пока на горе.
– Ночью на наш пост из окружения вышел еще сержант Владимир Туркин из второй группы, – вспоминал Сергей Таран. – Он, по-моему, был не в себе и рассказывал страшные вещи. Про то, как наших солдат добивали топорами, издевались над трупами, выкалывали глаза... Как один из сержантов, собрав последние силы, перерезал горло наклонившемуся над ним афганцу. Это был ефрейтор Вася Федив. Рассказал, что все дрались до последнего патрона, умирали, но не сдавались в плен. Это подтвердилось, когда через день мы увидели место боя и трупы наших солдат.
Под утро афганцы принесли прапорщика Игоря Бахмутова. У него были перебиты ноги, рука и он был ранен в голову. Все лицо было раздроблено. В руке была зажата граната, с выдернутой чекой. Как он смог доползти, просто непостижимо.
Рассказы об этом бое, передаваемые из уст в уста, говорили о том, что из пекла Маравар вышел только один человек – Владимир Туркин. На самом же деле, как я потом установил, вышло пять человек. Кроме Туркина – лейтенант Котенко, рядовые Коробов, Бийнык и прапорщик Бахмутов.
С Туркиным позже я встречусь несколько раз в Москве, где он будет работать в ассоциации «афганцев», занимаясь патриотическим воспитанием. Но об этом ниже. Толя Коробов приедет ко мне из Симферополя. Несколько раз я буду звонить в Киев Саше Котенко, просить его вспомнить подробности боя, написать мне письмо. Он будет обещать, но так ничего и не напишет. Наконец, будучи делегатом съезда комсомола, он окажется в Москве, и мы свидимся. Однако новых подробностей боя я от него не узнаю. Он, казалось мне, был больше заинтересован не в том, чтобы рассказать что-либо мне, а в том, чтобы выведать, что и от кого мне уже известно. Был он сдержанным и настороженным, даже какая-то испуганность чувствовалась в нем.
– Да что говорить, – со вздохом говорил он. – Я ведь вот он, хотя и без ноги, но все же живой, а взвода моего нет. И что бы я теперь ни говорил, все равно буду неправ, все равно буду виноват...
Бийнык на мое письмо не откликнется. Долго буду идти по следам Бахмутова, но так и не разыщу его. Игорь, судя по рассказам его боевых друзей, человек решительный. Во всяком случае, когда, возвращаясь в Союз, он встретит случайно в аэропорту парторга батальона майора Гулевича, то скажет ему, что доведет все дело с Мараварской ротой до конца, все выяснит и выявит виноватых... После такого страшного ранения он снова будет рваться в Афган. Закончит институт иностранных языков. Наконец, я узнаю, что он находится в Анголе, выполняет новый интернациональный долг... Но на мои письма оттуда ответа так и не пришло. То ли письма не дошли, то ли Игоря там уже не было. Может быть, он уже исполнял свой долг где-нибудь в другом конце света...
– На следующий день, на второй день боя, мы поднялись на левый хребет над ущельем, а подоспевший на помощь мотострелковый батальон – на правый. По ущелью с танками и боевыми машинами пошел батальон нашей бригады искать убитых. Несмотря на такую мощь, афганцы продолжали сопротивляться и буквально каждый метр приходилось отвоевывать. Во второй роте погибло еще три человека, – рассказывал мне в Бресте Игорь Семенов. – На третий день, когда ущелье было, наконец, занято, наша первая рота спустилась к месту боя, чтобы проверить, всех ли удалось собрать и кто там погиб. На трупы невозможно было смотреть, мало того, что их изуродовали духи, их изуродовала еще и жара.
Многому научил нас этот бой, и не было больше случая, чтобы солдаты не выполнили приказа командира и чтобы солдат покинул свое место в бою, и не было больше таких диких потерь, как в этом бою.
Одно не дает мне покоя: как-то проскочило сообщение, что китайская газета «Жэньминь жибао» писала о Герое Советского Союза Николае Кузнецове. Я-то догадываюсь, почему эта газета написала об этом бое: ведь у мятежников были китайские советники, мы даже видели их. Но интересно было бы узнать, что они там написали...
Плохо спала, плохо ночевала свою последнюю ночь в чужом ущелье на каменной постели Мараварская рота...
С рассветом следующего дня снова разгорелся бой, теперь уже только за то, чтобы вытащить из этого пекла тела павших.
Теперь мне для уяснения происходившего тогда можно было бы поступить, вроде бы, проще – найти официальные донесения, отчеты грозных комиссий, нагрянувших потом в Маравары, расследовавших причины неудачного боя. Видимо, в них хранится немало подробностей. Но донесения эти помечены грифами секретности. А вместе с ними под этим грифом оказался и подвиг офицеров и солдат роты.
Но тайны, как известно, творятся людьми. В рабочей тетради одного из офицеров, находившихся в то время в Мараварах, я нашел черновик донесения: «О результатах расследования обстоятельств неудачного проведения операции 5 МСБ».
Это еще не сам секретный документ, канувший потом в архивы, но только черновик его. Что-то, видно, в окончательный вариант и не вошло, что-то, может быть, выпало из него. Не имея возможности сравнить эти документы, я привожу первоначальный вариант этого документа.
«Получив информацию о наличии в кишлаке Сангам поста мятежников в количестве восьми-девяти человек, обеспечивающего проводку каравана, командир батальона принял решение ночью с 20 на 21 апреля в составе трех рот, СПН, двух экипажей ЗСУ-23-4, минометной батареи и танкового взвода во взаимодействии с 6 МСР этой же бригады выйти по маршруту Асадабад – Сангам. И к исходу 3.00 21 апреля, блокировав выход из кишлака, уничтожить противника холодным и бесшумным оружием.
...Однако в ходе подготовки и ведения боевых действий командиром батальона были допущены серьезные просчеты, которые привели к потере управления, расчленению и уничтожению противником двух групп первой роты, гибели командира роты капитана Цебрука, командира группы лейтенанта Кузнецова, 24-х солдат и сержантов, ранению двух прапорщиков, семерых солдат и сержантов. В процессе дальнейших боевых действий погибли три солдата и трое ранено.
Командир батальона работу по подготовке боевых действий провел наспех.
В ходе боевых действий командир батальона принял решение, ориентировавшее командира первой роты на действия в Даридаме, куда выход подразделений боевым приказом не предусматривался и не обеспечивался занятием господствующих высот, огневым и тактическим взаимодействием подразделений.
Цебрук оставил радиста с радиостанцией и не смог управлять боем.
Личный состав в ходе боевых действий проявил мужество, смелость, высокие моральные качества. Однако мужество и героизм личного состава не могли возместить крупных просчетов, допущенных в ходе подготовки и ведения боевых действий...»
Но ни в какие донесения не вошло то, что люди пережили, что они хранили в сердцах своих, о чем спорили теперь, собираясь в тесном кругу, пересказывая на разные лады одну и ту же историю. И похоже было, что спорили они не потому, что не знали истинной причины трагедии, не потому, что хотели выискать виновника, а потому, что сердца не хотели мириться с такой несправедливостью. Это порождало новые споры и рассказы о бое. И чем больше проходило с той поры времени, тем труднее было отличать подлинные события и легенды, блуждавшие меж ними.
Приведу только некоторые рассказы, выстроив их не по хронологии событий, а рассказанные каждым с начала до конца, кому как они виделись.
Андрей Дорогин, зампотех роты, писал мне из Омска: «Из разведданных по ущелью было известно, что возможна встреча с отрядом мятежников. За сутки до боя командиром батальона вместе с ротными была произведена рекогносцировка на местности с поста «зеленых», то есть солдат афганской армии, находившегося у входа в ущелье. Мне кажется, что целенаправленная подготовка к проческе киш-лака Сангам не осталась без внимания афганцев. Им, вероятнее всего, стало известно о наших намерениях. Забегая вперед, скажу, что впоследствии, уже новым командиром батальона, практика общения с «зелеными» была прекращена. А если они и привлекались на войну, то задачи им ставились непосредственно перед выходом, чтобы исключить всякую возможность утечки информации.
Лишнее подтверждение тому, что в ущелье нас ожидали – предупреждение об этом афганского рабочего на пароме... С самого начала выход был плохо организован. Переправа батальона заняла втрое больше времени, чем планировалось. А если учесть плохую физическую подготовку, плохие навыки в передвижении, абсолютное незнание местности, то можно было сделать вывод, что в установленные сроки было не уложиться».
– Что представляла собою эта переправа? – рассказывал Дорогин. – Два больших понтона были связаны вместе, и на ролике через трос под действием течения они плыли поперек реки. Обслуживали ее два рабочих-афганца, которые здесь же, на берегу, и жили, охраняя переправу.
После Маравар, в мае, их оттуда убрали. Переправа стала нашей. На другом берегу у подножия Басмач-горы мы устроили стрельбище и переправлялись туда на пароме уже сами. Позже один понтон при очередном паводке на реке затонул. При попытке переправиться на нем утонул в Кунаре солдат из роты минирования. Но это было уже весной следующего года...
Управление батальоном осуществлялось в отрыве от рот, исключая возможность принятия решений исходя из конкретной обстановки. Всю драму происходившего в ущелье командир батальона просто не мог видеть из-за рельефа местности и расстояния.
Бронегруппе, которой я командовал как зампотех роты, была поставлена задача не допустить обстрела батальона с тыла. Ночью мы должны были совершить отвлекающий маневр в противоположную от ущелья сторону, а к четырем утра быть напротив входа в ущелье, над кишлаком Маравары, но на противоположном берегу реки Кунар. Практически наша мощная группа была на первом этапе боя лишь наблюдателем, со своей позиции мы не видели даже подступов к Сангаму и никак не могли оказать помощь.
Вторая и третья роты должны были выйти на противоположные хребты ущелья и блокировать его сверху. Из-за недостатка времени и физической немощи вышла на задачу вовремя только третья рота. Но и она впоследствии практически не смогла помочь отходящим остаткам роты, так как удаление ее от кишлака Даридам составляло около двух километров.
Здесь надо оговориться и рассказать то, о чем говорили после в батальоне. Командир второй роты Сергей Макаров утверждал, что буквально перед входом в ущелье ему и ротному Николаю Цебруку была уточнена задача: если в Сангаме никого не окажется, рота наша должна идти дальше, до Даридама. Но Николая нет, а Сергея при разборах, по-моему, никто слушать не стал.
Дальше события развивались стремительно. Я слышал весь ход боя по радиостанции. С рассветом, часов около семи, была закончена проческа Сангама. Кишлак оказался пуст. Но группой Николая Кузнецова были замечены два-три мятежника на окраинах Даридама. Цебруком была дана команда преследовать их, и рота постепенно втянулась, потеряв организованность, в крупный кишлак, сложный по рельефу. Группы были оставлены на прикрытие под командованием Александра Кистеня и Сергея Тарана.
Картина боя была, судя по радиопередачам, хаотичной. Слышались обрывки команд командиров отделений группы Александра Котенко. Почти сразу же пропала связь с группой Кузнецова. Кто первым, по-моему, понял происходящее, это Цебрук: с завязкой боя, уяснив положение, он подал и повторял почти без перерыва команду «Отходим!», но, видя серьезность положения, он не смел бросить роту на произвол судьбы и отойти к группам прикрытия, которые поднялись из долины на скаты хребта. Командир батальона по станции пытался уяснить положение, но, видимо, не представляя, что там происходит, сам начал давать команду «отход», полагаясь на командира третьей роты, которому, хоть и плохо, но была видна картина происходящего. Несколько раз были запросы о положении дел из бригады, но комбат толком не мог дать никакой информации. Примерно в семь тридцать был доклад Котенко о выходе его одного к своим, без группы. А в восемь тридцать все уже было кончено. Дело довершила авиация. Бригадой были посланы на помощь вертолеты. Пролетая по ущелью, они требовали наведения на цель. Для чего надо было обозначать себя и направление противника. Каждый солдат это знал, поэтому были зажжены дымы. Я разговаривал с летчиками – картина такая: ущелье было в сигнальных дымах, рота была рассеяна по кишлаку и полям, но этими дымами каждый выдал и себя...
Про мою бронегруппу вспомнили уже только после восьми часов. Была поставлена задача: маршем дойти до расположения батальона, там взять остатки батальона на броню (водителей, лекарей, пекарей) и через мост по заминированной дороге войти в ущелье. В расположении была неразбериха. Начальник штаба с трудом собрал войско, но на броню не посадил, опасаясь подрыва. Пошли через переправу. В ожидании этого решения было еще потеряно полчаса. Группа в составе восьми боевых машин и двух танков почти проскочила эту дорогу, но танки подорвались на минах, а я со своей броней встретил непроходимый участок. Были тротил, шашки, с их помощью, с помощью выстрелов в упор из пушек удалось мало-мальски убрать каменное препятствие. Но в ущелье смогла пройти лишь одна машина. У следующей была сорвана гусеница и она перекрыла дорогу остальным машинам.
В это время уже проходили мимо нас отходящие солдаты нашей роты. Надо было видеть их лица, лица моих механиков и наводчиков! Ребята работали без подсказок, но пройти мы так и не смогли. На проскочившую машину за наводчика сел Игорь Семенов. За двадцать минут его старания был расстрелян боекомплект пулемета. Пушку от такой лихорадочной стрельбы заклинило. Видно, сказывались неопытность и волнение.
Раненые отправлялись в расположение, а мы работали. Работали всю ночь. Ночью мимо, на помощь нам прошел соседний батальон из Джелалабада. С рассветом, устранив поломки и взорвав дорогу с помощью мощного заряда нашими саперами, мы вошли в ущелье. Большого сопротивления уже не было – обстреливали издалека, стрелкового оружия. Благодаря умелым действиям джелалабадцев, блокировке ущелья с воздуха штурмовым подразделением ущелье к полудню было занято нами. Я потерял одну машину. Попаданием из ЖК были пробиты жалюзи и масляный радиатор, двигатель заклинило.
Ночью на машинах в расположение была вывезена часть тел погибших. Днем следующего дня вывозились остальные. Их грузили прямо на броню, обливая соляркой от запаха и мух. Их невозможно было опознать – все были сильно изуродованы. Опознавали в расположении батальона.
Последнего нашли на довольно большом удалении от Даридама. Это был Витя Тарасов. Может быть, раненого его уводили в плен, но залпом из вертушек он был убит. Во всяком случае на рядом стоящих деревьях торчали корпуса нурсов. Да и летчик докладывал о том, что видит, как кого-то из наших уводят. Нашли его в сухом русле – полураздетого, на валуне, а сверху голова и туловище были раздавлены другим большим камнем. Опознали его только по остаткам его цветных трусов.
Никто никогда так, видимо, и не узнает, как же так произошло, что Тарасов оказался на большом расстоянии от места боя.
Туркин рассказывал, что он нес Витю и уже на его спине он был убит пулями. И тогда, оставив его, он пошел дальше один. Но когда заняли ущелье, он не мог найти того места, где оставил друга.
Вертолетчики, докладывавшие о том, что кого-то уводят, исходили из того, что был тот человек в «песочке», то есть в светлой форме, в то время как Виктор Тарасов был в обыкновенной полевой пятнистой форме.
– Итог этого боя – тридцать три погибших. Из них двадцать девять из нашей роты. Из двух групп осталось двое – Саша Котенко и пулеметчик Владимир Туркин, который весь день двадцать первого был в ущелье, все видел, а ночью вышел к своим. До конца службы он провел в госпитале, «заразке» в Кабуле. Я лежал там, вспоминая прошлое. Как мне казалось, он был тогда не совсем в себе.
После того, что случилось в Мараварах, батальон был небоеспособен. Приезжало начальство, комиссии. Был снят с должности комбат Терентьев. Пришел опытный, требовательный до жестокости майор Григорий Васильевич Быков, под командованием которого была снята атмосфера страха перед духами. Позже было проведено много успешных выходов. Особенно со старым составом батальона.
Теперь уже многое переосмыслено, но Маравары дали начало новому батальону. Были извлечены уроки из этого боя. И индивидуальная подготовка солдата, знание им задачи подразделения, боевое слаживание подразделений, работа командиров, – на все повлиял этот печальный опыт.
Написал я все это, не имея мысли кого-то очернить или реабилитировать, хотя разобраться и не мешало бы. Ведь всю вину свалили на Цебрука, а мертвые, как известно, сраму не имут...
Переписываюсь с ребятами, реже встречаемся. Раскидала судьба всех, но в чем мы вместе – это в нашем батальоне, в нашем Асадабаде, в Афгане, в наших Мараварах.
С обидой и болью прочитал в газетах о захвате Кунар, Асадабада духами – за что же мы головы клали?! Вообще, много вопросов, мало ответов. Много стали писать, еще больше говорить про Афган, но есть еще эдакая зализанность, без запаха нашей крови и пота. Ребята честно сделали свое дело. Честно шли под пули, по заслугам – почет и уважение. Но так ли на деле? Я, например, так и не получил своего угла, живу в общаге.
Редко все вспоминаешь, а написал – и все заново пережил.
- - -
Я обратил внимание на то, что даты гибели солдат в документах были разными. А гибель сержанта Андрея Ерченко была обозначена аж концом июля. Я начал было уже сетовать на вечную канцелярскую неисправность...
– Младший сержант Ерченко Андрей погиб действительно двадцать третьего июля. Это не ошибка, – вспоминал Дорогин. – Когда моя бронегруппа дошла до той злосчастной промоины, где, застряв, не могла пройти в ущелье, мы начали встречать наших отходящих ребят, часть из них были легкораненые. Это были ребята из третьей и четвертой групп Саши Кистеня и Сергея Тарана. Среди них был и Ерченко – командир отделения. Его я увидел первым. Он вел раненого Бийныка. На мой вопрос – как там? – он показал мне свой автомат – газовая трубка была пробита. А погиб он позже при отходе из проклятой Карреры. Есть такое гиблое место в пятнадцати километрах к северу от Маравар. Минометная мина разорвалась рядом. Мадиев был в моей бронегруппе при формировании батальона. Их было три таджика в моей группе: Мадиев, Чутанов и механик-водитель Мирзоев. Чутанов, Мирзоев – живые ребята, плохое знание русского языка у них компенсировалось огромным трудолюбием, исполнительностью. Самые лучшие воспоминания о Мирзоеве. Он один вернулся на родину из троих... Подрывался на своей машине, но уцелел Может быть, по таким людям можно судить в целом и о народе. Я полюбил с тех пор таджиков за их искренность и трудолюбие.
Мадиев был несколько иного склада. Он очень слабо знал русский язык, не справлялся с обязанностями наводчика, и по моей просьбе его перевели в группу разведчиком-огнеметчиком. Он был ранен в живот, его привезли на той машине, которая прошла в ущелье. В одном отделении десанта лежал уже остывший Чутанов, в другом раненный Мадиев. Был еще в сознании. Он умер в госпитале через десять дней. Начинал было уже ходить, но наступил сепсис – так сказали.
Мадиев погиб, не сделав ни единого выстрела. Помню, как в Термез приезжал его отец с кучей даров нам, командирам, чтобы сына отпустили домой, на побывку. Я и Игорь Семенов, не сговариваясь, вышли из канцелярии, оставив там Сашу Кистеня краснеть перед его отцом и его дарами. Мы не привыкли к такому...
Тогда мы многих солдат отпускали домой. Вот и отец Мадиева просил отпустить сына. Но такой возможности уже не было, мы скоро должны были уезжать. Причем отец уверял, что сын догонит роту в Афганистане...
Цебрук с Кистенем доказывали, что это невозможно. Как так они могут отпустить солдата, чтобы он потом их догонял. Поговорили как-то даже жестко и расстались не по-доброму.
Когда же Мадиев умер от ран, Юрию Филипповичу предстояло везти гроб на родину. С трудом он добрался до Душанбе. До Куляба было еще двести километров. Оттуда приехал прапорщик из военкомата. Филиппович отправил с ним гроб, а сам поехал другой машиной. Тот же прапорщик привез гроб в Куляб раньше, сгрузил гроб во дворе, ничего не сказавши родным, и уехал...
Назревала какая-то гроза. Обыкновенные факты вдруг приобретали значение зловещее. С командирами расстались не по-доброму. Мало того, что сын погиб, так еще привезли гроб, бросили, ничего не сказав...
– Горько вспоминать, – рассказывал потом мне Филиппович. – Когда я пошел к ним на следующий день, думал, что зарежут. Я, как и полагается, выступил на похоронах. После похорон пригласили в дом. Собрались мужчины. И вот старший говорит: «Ты хорошо сказал на похоронах, а теперь скажи, как было на самом деле...» А что я мог им сказать?.. Думал, зарежут...
В каком невыгодном положении ни оказались десантники, вошедшие в ущелье, как ни старались мятежники напасть на них внезапно, быстро уничтожить боевые группы им все-таки не удалось. Видно, не так просто убить человека, жаждущего жить, даже если он застигнут врасплох.
Позже Игорь Семенов подсчитает, что из всех павших в этом бою семнадцать человек погибнут не от пуль, а взорвут себя сами от безысходности положения, в котором оказались.
Взорвет себя окруженный мятежниками лейтенант Кузнецов, Коля, Кузнечик... Ему будет присвоено посмертно звание Героя Советского Союза. Рядом с ним, на его глазах будет ранен Игорь Бахмутов. Коля оттащит его за какую-то скалу, вернется на прежнюю позицию и, видимо, оставшись без патронов, подорвет себя гранатой.
В полном составе подорвет себя и отделение сержанта Юры Гавраша. Подвиг этот станет позже предметом постоянного обсуждения среди солдат и офицеров. Словно веря и не веря тому, что так может быть, они пересказывали его снова и снова, выискивая такие подробности, которые позволили бы поверить в происшедшее. Для меня же и до сих пор остается тайной, психологической загадкой – как семь человек в какие-то, может быть, секунды могут договориться об одновременной добровольной гибели... Люди ведь умирают, так же как и рождаются, в одиночку. И иной порядок противоречит их природе.
С этой тайной не справится наше бедное сознание. И тогда для удобства понимания придумают самое простое и, как думается, самое неверное объяснение происшедшего. Видимо, для того, чтобы не мучила душу тайна этой драмы. Я найду такое объяснение в машинописной рукописи, подготовленной политотделом, для распространения среди солдат и офицеров боевого опыта и воспитания патриотизма.
Если даже само описание случившегося в этой рукописи относительно верно, все равно оно было далеким от той правды, которой были исполнены солдаты. Ведь суть свершенного человеком подвига состоит не только и не столько в том, что и как происходило, в какой последовательности, сколько в том, какая душевная драма при этом разыгралась. Но этой-то драмы, то есть существа подвига, его тайны, в этой бедной методичке я и не находил: «Во время ведения разведывательно-поисковых действий в Мараварском ущелье провинции Кунар 23 апреля 1985 года группа лейтенанта Кузнецова Н.А. была отрезана. Отделение, которым командовал младший сержант Гавраш Юрий Чеславович, прикрывало отход своих боевых товарищей. Окруженные мятежниками, разведчики отстреливались до последнего патрона, а когда в дувал ворвались мятежники, воины подорвались миной ОЗМ-72.
Смертью храбрых пали:
младший сержант Гавраш Юрий Чеславович
рядовой Музыка Василий Николаевич
ефрейтор Вакулюк Александр Сергеевич
рядовой Мустафин Наиль Маратович
рядовой Бойчук Владимир Васильевич
ефрейтор Марченко Вячеслав Валентинович
младший сержант Кухарчук Василий Федорович
Во время боя разведчиками отделения младшего сержанта Гавраша было уничтожено более тридцати мятежников. Когда подоспели товарищи, на стене дувала была выцарапана надпись: «Передайте на Родину: погибаем как герои».
Делалось, кажется, все возможное для того, чтобы из действительного подвига сделать такую схему, далекую от действительного события, в которую бы никто не поверил. В самом деле, ведь и в этой надписи, якобы найденной потом на дувале, чувствуется спокойная, кабинетная рука, а не дрожащая рука человека, которому через минуту предстоит умереть. Такие слова о собственном героизме нормальными людьми, тем более в состоянии наибольшей ясности, напряжения всех телесных и духовных сил не произносятся... Не знаю, какие слова могли быть произнесены в такой момент, но в эти не верилось.
Говорили, что о подвиге солдат отделения сержанта Гавраша стало известно из неких агентурных данных, то есть от кого-то из мятежников, побывавших в том бою. Допускаю, что кто-то из мятежников мог позже рассказать о подробностях гибели наших солдат, но мало верится в то, что он прочитал и запомнил надпись на чужом для него языке... И если стоит чему удивляться, то только тому, что как люди ни старались подменить подвиг тем, что им не является, как ни придумывали нелепицы вместо него, все-таки, несмотря ни на что, рождались и рождаются люди, способные на подвиг...
Через два года на месте гибели десантников побывает капитан Андрей Колесников. Будет найден разбитый, проржавевший автомат. Никакой надписи он там не найдет...
Андрей Дорогин так вспоминает о том подвиге: «Разговор о том, что отделение Гавраша в полном составе погибло от собственной мины, был. Я этих ребят не видел павшими, как не видел и надписи на дувале, про которую тоже говорили. Быть может, надпись была несколько другой, сейчас не помню, но слово «Родина» и «погибаем», судя по тем разговорам, которые ходили, там были.
От какой мины погибли? Мина – ОЗМ-72, выпрыгивающая из грунта. Перед выходом в Сангам было отдано распоряжение приготовить эти мины в качестве гранат. Делалось это очень просто – отстреливался стакан, в котором находятся боевой заряд и начинка из «роликов»-осколков. Вкручивался обычный детонатор, и граната большой мощности готова. Использоваться она должна была при штурме дувалов. Ее перебрасывали через стенку, и там она взрывалась. На поле, на открытом месте ее не применить – она весила порядка четырех килограммов. Наверное, этот шаг, на который пошли ребята, был сознательный. Хотя сейчас, прокручивая все в памяти, кажется, что можно было еще им держаться. Но... первый бой, противник – настоящий, стресс, гибель друзей – все это могло привести к тому, что ребята быстро расстреляли свои боеприпасы и остались с голыми руками. Возможно, это их не групповое решение. Возможно, решились не все, может кто-то один, но... Мина ведь была большого радиуса поражения…»
Кто расскажет теперь об их подвиге... Остается прокрутить, как ленту кинохроники, воспоминания оставшихся в живых. Может быть, в них отыщутся те подробности, которые позволят поверить в происходившее.
Юрий Филиппович рассказывал мне в Марьиной Горке: «Двадцатого апреля 1985 года была получена задача на Маравары. По плану комбата первая рота должна была прочесывать кишлаки в ущелье, а две остальные на горах слева и справа прикрывать нас. Переправу начали в десять вечера и закончили к часу ночи. Часа в три были в кишлаке Маравары, а в четыре начали прочесывать кишлаки. Прочесав первых два дома и не обнаружив там никого, Коля Цебрук разбил нас на две группы. Меня с Кистенем и Тараном пустил по краю кишлака, а сам с двумя группами пошел в кишлак. Вместе с ротным был сержант Кульнис, командир отделения управления. Хороший, исполнительный сержант. Первая группа во главе с Кузнецовым и вторая группа во главе с Котенко. И были братья двоюродные, как мы считали, Витя Тарасов и Туркин. В пять тридцать утра завязался бой, и ротный подал команду отходить группам Кузнецова и Котенко, а нам – Кистеню и Тарану – прикрывать их отход.
Расстреливали нас, как зайцев в тире. Рота на боевых выходах до этого не была. Боевого опыта и слаженности не имела. Командиры все «зеленые». При команде «Отходим!» все стали отходить хаотично. Сержант Матох погиб, прикрывая Цебрука. Мы отсекали ротного от духов огнем, но он был убит пулей в шею. Первая группа централизованно отходила. Кузнечик тащил раненого Игоря Бахмутова. Потом побежал за другими ранеными и там был окружен, где и подорвался на гранате. Отделение сержанта Гавраша отстреливалось за дувалом, а потом подорвали сами себя. Мы с Кистенем как могли отсекали духов от ребят, а они шли в полный рост. Как потом говорили, это были «черные аисты». Но нас тоже начали обходить, и мы были вынуждены отойти, когда поняли, что если не отойдем, то и ребят не спасем и сами поляжем. При отходе нашей группы погиб Володя Некрасов – пулеметчик. В это время прорвалась одна боевая машина с Семеновым, и только благодаря ей мы смогли выйти.
Группа Кузнечика, пройдя Сангам и Даридам, вышла даже к следующему кишлаку – Чинауц. Цебрук по рации Кузнечику говорил, чтобы не увлекались, но те в начале кишлака увидели двух духов, об этом Кузнечик доложил ротному, и погнались за ними. А это была приманка. Ведь там нас уже ждали...
У Кистеня в группе были сержант Белозеров, рядовой Иванов. Отходили парами. Последними остались мы с Кистенем прикрывать отход группы, которая находилась в доме, а потом под большой шелковицей. Сначала я туда выскочил, думал прикрыть ребят из группы Кузнечика. Там место хорошее было – и на взгорочке, и вроде бы за камнями, – но до него от шелковицы было метров пятьдесят. Только я выскочил из-за нее, как меня обстреляли очень кучно; пришлось спрятаться. А тут подтянулась вся группа. Потом нас еще обстреляли из миномета. В общем, благодаря Семенову, выжили.
А утром двадцать второго вышел Туркин. Бахмутов, раненый очень тяжело, с перебитой челюстью, рукой и ногой выполз на переправу к двум ночи. Благодаря тренированному сердцу остался жить.
Двадцать второго с утра нас хотели послать обратно за ребятами, но решили, что с нас хватит, послали на гору прикрывать других, пока они будут доставать ребят. Утром двадцать третьего спустились с горы в кишлак Даридам, где нас построил начальник штаба армии, руководивший операцией. Ведь о нашем неудачном бое стало известно в Москве. Привлекали на помощь много техники и людей, чтобы нас вытащить. Прогремели мы на весь Афган. Вывод был такой: людей, не имеющих боевого опыта, без командиров, которые уже воевали, необстрелянных солдат и офицеров кинули в бой. Конечно, можно было всего этого избежать. Потом, со временем, это стали понимать, и потерь таких уже не было.
Первого мая в Кабуле, в госпитале, умер рядовой Мадиев. Был он из Куляба. Меня послали в командировку сопровождать его тело.
А потом наша рота была лучшей в батальоне. По крайней мере опыта было много. И где-то в июле, двадцать пято-го или двадцать четвертого, в Карере погиб младший сержант Ерченко, последний старый командир отделения, который принимал участие в Мараварском выходе. Больше людей срочной службы, помнивших Маравары, у нас не оставалось...
За долгие годы, прошедшие после этой трагедии, многие солдаты и офицеры, узнав о том, что я собираю Мараварскую роту, выходили на меня – писали, приезжали ко мне в Москву, рассказывали о том, что знали и о чем еще помнили. Их объединяло потрясение этой трагедией, надежда на то, что люди наконец-то о ней узнают, и еще – некая тайна, загадка гибели роты, которая угадывалась в этой трагедии, пожалуй, всеми ее участниками.
Рядовой Анатолий Пашин писал мне: «Кто-то еще помнит о ребятах нашей роты... Я думал, что все про них уже давно забыли...
Двадцать первого апреля на этом выходе я не был. Лейтенант Котенко оставил меня в роте, так как у меня сильно болел желудок, а если попросту, то был ужаснейший понос.
Выход планировался тренировочный, учебный, но все готовились тщательно, как-никак предстоял первый выход. Точно не помню время, по-моему, в час ночи стали собираться. У всех было отличное настроение, все улыбались, только мы с Бароном, так мы звали Нагибауэра, были невеселы.
Сборы были непривычно шумные, был такой беспорядок в палатке, что черт ногу сломит. Впоследствии такого никогда не было. Все были очень возбуждены. Витя Тарасов, наш заместитель командира взвода, тоже много шутил и постоянно поторапливал нас. Он был любимчиком взвода, на него никогда не обижались. Такого «замка» ...сержанта, замкомандира я больше нигде и никогда не встречу.
Потом все вышли на плац, на построение. На пароме переправившись через реку Кунар, двинулись в сторону Маравар. Идти предстояло немного – километра четыре, не более...
Когда ребята ушли, мы прибрались в палатке и легли спать. Но где-то около семи утра нас разбудил лейтенант Семенов и сказал, что первую роту зажали в ущелье. Одевайтесь, получайте оружие и – вперед, на выручку. Мы быстро собрались на плацу. Собрали в батальоне всех, кого могли, и побежали в сторону Маравар. Мы все психовали, что автовзвод и повара, которые были с нами, не могут бежать так, как мы. По радиостанции передали, что в третьем взводе есть убитые и раненые. У меня екнуло в сердце. Сразу подумал: не дай Бог, Вовка Некрасов, мой друг и земляк из Перми. Как потом узнал, так оно и было. Вовка ведь один погиб в третьем взводе. Пробежали Маравары и где-то через километр увидели Игоря Куриленко и Саню Примакина с Лебедевым. Они были ранены, но легко, и шли нам навстречу. Я подбежал к Игорю, не успел еще ни о чем спросить, как он сказал: «Толян, Вовка Некрасов». Я побежал далее со всех сил, через двести метров увидел, как несли на плащ-палатке Вовку. Я взял один конец палатки, посмотрел на него. Пуля прошла в сердце, было видно отверстие с двухкопеечную монету. Я не мог ни говорить, ни стоять – я не верил, что Вовки нет. Мы положили его в десантное отделение единственной боевой машины. Туда ведь не смогла проехать более ни одна машина. И только механик Воронов смог проехать через эти валуны.
Мы пробежали еще метров восемьсот и заняли позицию. Обстановку никто не знал – где кто находится, никто не представлял. Мы ждали, когда к нам выйдут ребята.
Лежали так около двух часов. За это время вышли многие. Все, кроме первого и второго взводов. Мы не знали еще, что уже три часа как их нет в живых.
Потом увидели первых душманов. Ничего и никого не боясь, они шли на нас. Мы открыли огонь, но духи быстро стали нас обходить справа. Лейтенант Семенов вовремя заметил это и дал команду отступать. Вот здесь я впервые понял, что по нам стреляют. Причем очень часто и точно. Пули свистели то у головы, то у ног. Мы вовремя отошли в кишлак Маравары. Началось долгое ожидание. Связисты постоянно запрашивали первый и второй взводы, но безрезультатно. Молчали наши ребята. Молчали зловещие Маравары...
Где-то на утро в кишлак вышел Вовка Туркин. Он был с пистолетом в руке, с запасной обоймой. Сумел как-то пройти через посты духов. Все окружили его. И началось самое страшное. Он рассказывал, что ребят нет. Рассказывал, кто как погиб. Как над ребятами издевались. Сам он спрятался в какой-то мельнице, а потом, когда стемнело, стал выходить к нам.
Как он рассказывал, когда прошли кишлак Сангам и увидели духов, запросили что делать, приказ был – преследовать. И два взвода устремились к заброшенному кишлаку Даридам.
Духи отрезали оба взвода двойным кольцом и, как в тире, начали расстреливать ребят. Началась паника, никто не знал, что делать. Оба взвода почти полностью погибли. Правда, когда началась перестрелка, несколько человек успели выйти из этого кольца. Другие два взвода пытались прийти на помощь, но кольцо было очень плотным и у нас появились потери. Ну вот, вкратце то, что я знаю; конечно, я не очень подробно, но на бумаге мне это сделать просто не под силу. Больше, сколько ни вспоминаю, вспомнить ничего не могу.
Теперь я работаю в ОПТУ военруком. Женился. Растет сын Дима. Переехал к жене в Пермь.
Да, если нужны чьи-то адреса, то у меня они есть. Но только тех ребят, кто со мной служил уже потом, а погибших ребят у меня адресов нет, кроме, конечно Вовки Некрасова. У него я бываю часто – и дома, и на могиле».
«Маравары были и остались самым трагическим этапом в моей жизни и для всего нашего батальона, – писал мне Владимир Колесник. – В этом бою было уничтожено полностью два наших взвода и первое отделение нашего четвертого взвода. В том бою сказалась вся наша подготовка, точнее, неподготовленность. Как помню, в Чирчике нас учили стрелять, единственное, что, наверное, пригодилось в Афгане. А остальное – бессмысленная беготня по горам, вернее, по плоскогорью. Я не спорю, выносливость тренировалась. Но тактика, которой нас учили для Афгана, себя не оправдала. Учили ходить небольшими группами на расстоянии видимости. Вот такими небольшими группами и были уничтожены ребята.
Когда мы выходили на операцию, нам даже задачу не ставили, пока не дошли до кишлака Маравары. Там только сказали, что первый и второй взвод пойдет в кишлак Сангам и уничтожат пост духов. Третий и четвертый взводы находились в резерве командира роты. Третья и вторая роты блокировали горы.
Когда начали стрелять, командир роты взял первое отделение нашего взвода – Жукова, Касымова, Власова и Кульниса и ушел с ними туда, где уже гремел бой. После этого вообще началась какая-то неразбериха. Вначале мы полезли в горы, но по рации передали, что склоны заминированы. Тогда мы по низу склона дошли до кишлака Саланг, но там никого не было, попытались идти дальше в сторону кишлака Даридам. Взвод, вернее, два его оставшихся отделения, разделились на две части – одна с командиром взвода Тараном, наше отделение – с начальником разведки, капитаном. С нашим взводом был еще начальник вооружения, тоже капитан. Фамилию его не помню. Мы все были в камуфлированных маскхалатах, а он – в песочного цвета. Ее так здорово было видно издалека. К тому же начал закатывать истерику. Требовал чтобы мы его несли, потому что он устал и не может идти. Не знаю, надо ли об этом писать, но этот человек шел на выход, видимо, только для того, чтобы урвать побольше бакшиш. Какой бравый вид у него был перед выходом. И как он выглядел после, во время боя.
Когда стали приближаться к месту боя, нас стали обстреливать снайперы. В группе Тарана был убит сержант Чутанов и ранен рядовой Мадиев, который позже скончался в госпитале. Мы, перебежками по террасам, отошли обратно в Сангам. Нам передали, что на подходе броня. Но из всех машин прошла только одна из второго взвода. Она и поддержала нас огнем, прикрыла, пока мы отходили в кишлак. Там мы встретились с третьим взводом. У них был убит пулеметчик Володя Некрасов. Там же к нам вышли Власов и командир второго взвода лейтенант Котенко, а также рядовой Бийнык. Бийнык был ранен в плечо. Власов рассказал, что когда начали стрелять, он потерялся, что остальные ребята из отделения выходят сзади с раненым Чахуновым. Но мы так никого и не дождались. Никто больше не вышел.
Убитых и раненого отправили на боевой машине к пере-праве. Остальные машины в тот день не подошли. Они застряли на входе в ущелье. У единственной же машины заклинило пушку, оборвало гильзу в патроннике, а о пулемете «позаботился» замполит роты. Он решил, что лучше будет, если он сам сядет за наводчика. Стал стрелять из пулемета и умудрился дать такую длинную очередь, что раздуло ствол пулемета. Так мы лишились последней огневой поддержки брони.
Почти весь день прождали выхода ребят. К вечеру пришлось отходить к кишлаку Маравары. Комбат сыпал приказ за приказом. Когда вышли к кишлаку, взводный разрешил отдохнуть. Я пристроился на броне. Очнулся – куда-то едем. Оказалось, в расположение батальона повезли раненых и больных. У некоторых солдат был сильный понос. Но я был абсолютно здоров, и нужно было идти назад. Но кончилась солярка, и обратно машина не пошла. А тут попался отряд первого батальона из Джелалабада, шедший нам на выручку. Они не знали дороги, и я пошел с ними назад. Рассчитывал, что с такой силой сразу пойдем на выручку. Но ждать пришлось до утра.
Ночью к нам вышел Туркин Володька. Он и сказал, что в живых из тех, кто был там, остался он один. Рассказал, как духи ходили и добивали раненых большими топорами. Вся ночь прошла как какой-то кошмар. Никому не верилось, что столько народу вот так сразу может быть перебито.
Утром остатки нашей роты заняли гору над кишлаком Даридам, прикрывая сверху тех, кто вытаскивал убитых. Просидели там, кажется, двое суток, пока искали и выносили павших. Несколько раз пытались на вершину выйти духи, но только мы начинали стрелять, они уходили, не сделав ни единого выстрела.
Когда мы поднимались на гору, никто не позаботился о воде. Днем же, когда припекло солнце, естественно, всем захотелось пить. День кое-как протянули, а вечером взводный разрешил двоим сходить вниз за водой. Собрали все фляжки, которые были, кажется, набралось штук восемь, и пошли вниз. Ходили Сурма Леня и я. С собой, кроме фляжек, взяли только по одному запасному магазину и по гранате. Когда спустились вниз, вначале напились сами и набрали воды во фляжки. Вода была чистая, немного посидели, минуты две, когда пошли обратно, помню, Ленька сказал: «Патрон, смотри – вода!» Я взглянул: вода в арыке была мутной, как после дождя. Мы залегли в камнях, думали, кто это выше мутит. Но никого не было. Подумали, что это, наверное, танки там наверху намутили. Позже узнали, что это в горах начали таять снега...
Дольше всех искали Витю Тарасова. Вовка Туркин говорил, что хорошо помнит, где его оставил, но его там не оказалось...
Когда вернулись в батальон, не помню; кажется, только на четвертые или пятые сутки. Почти все тела уже отправили, остались только трое неопознанных. В одном из них мы узнали нашего земляка Витю Моряхина из поселка Шилки. Единственное, по чему его узнали, – это на руке у него было выколото три буквы ЗЛО. Кажется, на левой.
Пригодилась наколка. Может быть, то были инициалы девушки, какой-то Зины или Зои, но в зловещее слово вдруг превратились обыкновенные буквы...
Второго опознали с еще большим трудом. Это был сержант Матох со второго взвода. Третьего вообще узнать было невозможно, так он был изуродован. Да еще афганская жара свое дело сделала. Вот уже прошло столько времени, а сейчас пишу – и перед глазами эти трое.
Кто виноват? Не могу забыть ребят, особенно Витю Тарасова. Это был любимец всей роты. Так здорово он пел и играл на гитаре. И не могу забыть того, как еще в Чирчике, пришел командир роты какой-то злой и разбил его гитару только за то, что она попалась ему на глаза. Витек потом до самого конца хранил обломок гитары. А после его смерти этот обломок с автографами друзей висел в палатке второго взвода. Где он теперь, не знаю...
После этого мы еще два раза ходили в Мараварское ущелье со взводом спецминирования, но это было уже намного позже.
После армии работал полгода в совхозе на тракторе. Полтора года был в райкоме комсомола заведующим отделом спортивной и оборонно-массовой работы. C апреля 1988 года живу и работаю в селе Колочное. Работаю механизатором в зерноводческом звене. Выращиваем семенное зерно».
Сергей Курганов:
«Это был первый бой нашего батальона. Причем, настроение как у солдат, так и у офицеров было шапкозакидательское, так как сказали, что выход учебно-боевой. Значит, ничего серьезного не предвиделось. Да и место боя было в трех километрах от нашего батальона, что делало операцию вообще несерьезной. Но никто не принял во внимание, что это всего в нескольких километрах от пакистанской границы.
Я в этой операции участвовал как наводчик-оператор боевой машины. Точное время не помню, но рано утром броня уехала из лагеря и заняла огневую позицию напротив ущелья, на другой стороне реки Кунар. Я до сих пор не могу понять – зачем? Ведь с этой позиции мы не то что до Даридама, а до Сангама не могли дострелить... Так вот, броня заняла свою позицию в составе, по-моему, восьми машин и начали слушать эфир. Чаще всего слышали комбата. Но и по тем коротким докладам командира роты и других было ясно, что идет бой, что наших зажали, что неизвестно, кто где, что надо отходить, что вторая и третья роты так высоко сидят, что ничем не могут помочь и зачем-то им говорят лезть еще выше, короче, толком никто ничего не знал. И тут срочно вызвали броню. Правда, внезапно, буквально на несколько секунд, мы поймали волну нашего взводного Котенко, его слова нас просто ошеломили: «Матох, Матох, отходи...» Стало ясно, что прижали наших крепко.
Броне приказали срочно выехать в ущелье. Но где они были раньше? От Асадабада до Новобадского моста через Кунар – десять километров, и обратно столько же. Дорога на той стороне просто ужасная. И поэтому нечего удивляться, что в одном из оврагов машины стали, не могли проехать.
Дело было так. Весна, дожди, дорогу размыло. А нужно было переехать через довольно большой овраг. Объехать нельзя. Первые две машины попытались заехать, но разулись, слетели гусеницы. Зампотех лейтенант Дорогин приказал долбить камень. Сперва долбили ломами, копали, потом стреляли в этот откос из пушек, взрывали тротилом и, благодаря моему механику Воронову, наша машина заехала. Следующая за нами машина опять разулась. Загородила дорогу остальным. А наушники просто разрывались от команд. Комбат приказал нашей машине ехать одной к месту боя, чтобы помочь отходу. Эти три километра мы пролетели на одном дыхании. Я ожидал там увидеть войну, как в кино. Тут наши – там духи и прочее такое. То же, что мы увидели, подъехав к Сангаму, обмануло все мои ожидания. Навстречу нашей машине шли солдаты, отходили группами, раненые несли убитых. Каждый офицер приказывал что-то свое. В десант машины загрузили убитых. Когда мы приехали в Сангам, там наконец нашли замкомбата. Он приказал занять огневую позицию прямо здесь и стрелять в направлении, на которое он указал. Это было вообще непонятно для меня, первый раз попавшего в такую обстановку. Где духи?! Это только потом становится ясно, что днем на фоне больших гор их совсем не видно, и откуда они стреляют, тоже не видно, остается лишь угадывать их местоположение по направлению полета пуль.
Начал стрелять по горам. Было видно, как по противоположной стороне ущелья отходит какая-то наша рота. Внезапно заклинила пушка. С этими пушками такое случается часто. Но вся беда в том, что нас никто не учил устранять эту простую неисправность. А собственный опыт приходит к концу службы. Огонь усилился. Солдаты на той стороне ущелья залегли. Пока я вожусь с пушкой, в башню залезает наш замполит роты лейтенант Семенов и открывает огонь из пулемета. Причем от избытка чувств и волнения он нажимает кнопку, и пулемет выплевывает все две тысячи патронов сплошной очередью. В итоге раздувается ствол и пулемет заклинивает. Благо наши уже отошли. Оставшиеся загрузились на машину, и мы уехали в кишлак Маравары, где стояло подразделение царандоя. В Мараварах все слезли, и мы поехали к злополучному оврагу. Там была все та же картина. Заехать никто так и не смог. Мы подъехали к краю оврага и подцепили тросом одну машину. Но когда она уже почти доехала до верха оврага, у нашей машины лопнула гусеница, и мы чуть было сами не скатились вниз. Пока натягивали гусеницу, приехал танк и затянул все машины наверх. Теперь они уехали в Маравары, а мы остались заканчивать работу со своей гуской. А дело уже было к ночи. Как прошла ночь, я толком не помню. Помню, отвозили в часть раненых, возили боеприпасы, успели прикорнуть часик.
Утром – новости. От первого и второго взводов нашей роты в живых осталось несколько человек. Третий и четвертый тоже пострадали, но потери меньше. Погиб командир роты и командир первого взвода лейтенант Кузнецов. Утром вышел еще один боец нашего взвода – Вовка Туркин. Он целый день просидел в Даридаме, видел весь бой, а ночью вышел к нам. Его рассказ слушать было невозможно – на глазах слезы. Нам на помощь приехал батальон из Джелалабада, какой-то генерал, крупное начальство из Москвы.
Мы снова должны были ехать в Даридам, искать убитых. Первой шла колонна боевых машин, затем – бэтээры, в нашей колонне моя последняя. Духи стреляют со склонов. Мы тоже не молчим. По броне горохом стучали пули. Но в пылу боя на это не обращали внимания. После считали вмятины и радовались, что это был не крупнокалиберный пулемет. Рядом с броней, прячась за машины, шел Джелалабадский батальон. Даридам был пуст. Мы обследовали несколько дувалов. Видно было, что люди ушли совсем недавно. Весь этот день и еще два дня собираем убитых, отвозим их в Маравары – и опять назад. Ночью духи ставили мины на дороге. Танк подорвался два раза. Нас пронесло. Нашли всех, кроме сержанта Тарасова.
Во время боя Витя Тарасов был ранен, и Вовка пытался вытащить его. Но когда они ползли, в Витьку попала еще одна пуля. Туркин нащупал пульс, убедился, что он мертв. Туркин положил его в кусты, чтобы его не нашли духи, а сам стал выходить из окружения. Но через некоторое время вертолетчики сообщили: «Духи ведут кого-то из наших к границе». Эту группу расстреляли нурсами с вертолета. Говорили, что это был Витя Тарасов. Его-то мы и искали три дня. Нашли же совершенно случайно. Когда обыскали все окрестности Даридама, решили проехать дальше, к границе. За кишлаком сразу был овраг. Я с комбатом джелалабадского батальона пошли посмотреть дорогу. И тут я обратил внимание на запах. Этот, уже так знакомый за эти дни, трупный запах. На дне оврага из-под кучи камней торчала нога. Духи бросили его на дно оврага и закидали камнями сверху, он был весь раздавлен, так что опознали его только по цветным трусам. Как только его нашли, был дан приказ отходить. На этом все и закончилось. Правда, по возвращении назад нас обстреляли возле Новобадского моста, так что я с чистой совестью выпалил туда остаток боезапаса».
В конце концов так и не удалось выяснить, как же погиб Виктор Тарасов и почему он оказался так далеко от места гибели остальных солдат роты. Действительно ли группа душманов, которая якобы вела его за границу, была расстре-ляна с наших вертолетов нурсами?.. Свидетельства оказывались самыми противоположными. Но это вовсе не значит, что до истины теперь было невозможно дознаться. По опыту я уже знал, что все проходящее не проходит бесследно, что оно непременно оставляет свои следы, которые при желании можно различить. Ведь сохранились же и фотографии острова, на котором находился лагерь десантников, и Басмач-горы, и переправы, и даже фотография афганцев-паромщиков, перевозчиков-переправщиков, один из которых предупреждал об опасности. Сохранилась даже, пусть нечеткая, фотография места гибели роты в ущелье...
Александр Осипчук вспоминал: «Все-таки узнают люди о наших ребятах, погибших в этом, можно сказать, неравном бою. Я сам уже пробовал писать, излагал факты: все как было, как видел, в чем сам участвовал.
После армии я продолжил учебу в Благовещенском пединституте. Проучившись год, перешел на заочное отделение, так как уже была семья – дочка Наташа и жена Лена. Стал работать учителем физкультуры в своей школе. У нас уже год существует школьный клуб «Голубые береты». Занимаемся тем, чем позволяет техническая база. Хотелось бы большего, но увы...
Теперь о родителях Саши Сливко из нашей роты. Все это время, как только приезжал на сессию или по делам в Благовещенск, я жил у них. Они очень хорошие люди. Мы с ними делим беду пополам. Они взяли на воспитание девочку, от которой отказались родители и назвали по имени сына – Сашей!»
Видно, побоялись, поостереглись добрые несчастные люди брать в семью мальчика. Только мальчишеское сыновье имя оставили...
Потом приехавший ко мне из Пскова Олег Иванов расскажет, как погиб Саша Сливко:
«Закурил ночью. Ну и долбануло его на огонек прямо в горло...»
Вспомнит Олег, как искали Витю Тарасова. Он потом прикрепит на его руку бирку с фамилией. Такую же оранжевую клееночку, какие привязывают на розовые ручки новорожденным, чтобы их не перепутать, чтобы они не затерялись...
– Дело в том, – вспоминал Олег, – что солдаты роты не так уж долго служили вместе и не успели еще близко сойтись друг с другом. Я знал лишь тех ребят, с которыми служил. Это Сулин Слава, Попов Вовка, Новиков Андрей, Овчинников Олег...
Как погиб Андрей Новиков? Это было уже на следующий день. Когда мы вели бой за то, чтобы вытащить тела погибших ребят. Андрей погиб на моих глазах. Мы шли по тропе, я как сержант, командир отделения шел замыкающим. Нам оставалось метров пятьдесят подъема, когда с тыла ударили автоматы. Духи били с пятнадцати метров. Бой длился секунды, но мне казалось, что вечность. Я стоял ближе всех к духам, бросил в их сторону три гранаты. Выстрелить не смог, не успел, так как кроме своего нес еще один автомат. Духи выбрали такой момент, когда солнце висело над горой. Через минуту уже было темно. Одного мы убили. Остальные ушли. Но нам было не до них, среди нас было трое погибших ребят и один тяжело раненный. Погибли в первом и последнем бою Новиков Андрей, Олег Овчинников и Толя Курякин. Сергей Ковалев стонал, раненный. Он был без сознания.
Было такое ощущение тогда, что пули облетали меня вокруг. Они бились между ног, разрывались, обжигали вспышками, рвали одежду. Их было так много, что мне казалось, я вижу, как они летят навстречу нам. Но удивительно и совершенно невероятно, что ни одна пуля не задела меня. Я не могу понять, как они не попали в меня с пятнадцати метров и почему я успел кинуть три гранаты, но не успел стрельнуть? Этот первый короткий бой я вижу иногда во сне до сих пор.
Петр Севко:
- Всех подробностей боя я вспомнить уже не могу. Каждая рота и взвод по отдельности выполняли свои задачи. Расскажу, что делали мы, механики и наводчики с зампотехом роты Дорогиным. В ночь на 21 апреля мы поехали к Новобатскому мосту, совсем в другую сторону от Мараварского ущелья. Это была хитрая операция. Мы сделали вид, что поехали воевать в другую сторону, а все остальные роты пошли в Мараварское ущелье. Простояли у моста всю ночь. Часа в четыре, а может, и раньше, уехали обратно к месту дислокации. По рации было уже слышно, что идет бой. Мы остановились напротив Мараварского ущелья, по другую сторону реки Кунар. Стали ждать, когда побегут в нашу сторону духи. Но они, вопреки ожиданиям, почему-то не бежали. А по рации мы уже слышали, что много убитых и раненых.
Дали приказ ехать в Мараварское ущелье. Это опять через Новобадский мост по другую сторону Кунара. Из-за плохой дороги мы туда не смогли проехать. Только к ночи проехала одна машина. Вторая поехала, но разулась, заградила дорогу. Третья тянула ее, но не смогла проехать. Зампотех отправил меня, Саню Сараева из Ташкента и Борю Очилова в батальон за тягачом. Приехали в батальон, взяли тягач, но по пути он сломался. Простояли часа два. К вечеру 21 апреля мы наконец доехали. Но уже к вечеру этого дня были вывезены раненые и некоторые убитые.
К утру двадцать второго апреля с помощью танкистов из соседнего батальона мы проехали в Мараварское ущелье. Еще много убитых оставалось на поле боя. С помощью танкистов и батальона спецназа из Джелалабада мы начали забирать убитых ребят. Нас сильно обстреливали. К вечеру этого же дня мы проехали километров семь за весь день по ущелью и собрали человек восемь убитых. Мою машину подбили из ДШК. Мы с Борей Очиловым и Васей Дорофеевым сильно расстроились. Ночью перегрузили убитых на другие машины, а утром нашли всех остальных ребят. Весь день двадцать второго апреля проходил под сильным обстре-лом. Наша задача механиков и наводчиков, всех, кто был на технике, состояла в том, чтобы поддерживать огнем пехоту. Мы и поддерживали ее, как могли.
Юрий Кухарук:
– Наш пятый батальон спецназа во главе с майором Терентьевым должен был выйти на проческу кишлаков Сангам и Даридам в Мараварское ущелье. Была проведена соответствующая работа по подготовке к выходу.
В ночь с двадцатого апреля, после наступления темноты, мы из расположения части переправились на противоположный берег Кунара на пароме. Я входил в состав бронегруппы. У нее была другая задача. Вторая и третья роты получили задачу занять господствующие высоты в районе выполнения основной задачи.
Первая рота должна была вести проческу. Рота под командованием капитана Цебрука вышла на рубеж кишлака Сангам. Группа во главе с лейтенантом Кузнецовым шла первой. Назову поименно тех, кто входил в нее: лейтенант Кузнецов Н.А., сержант Нападовский И.А. замкомгруппы, сержант Кухарчук В., пулеметчик, сержант Гавраш Ю.Г., рядовой Федив Б.И., рядовой Музыка В.И., рядовой Ваку-люк А.С., рядовой Бойчук В., рядовой Марченко В.В., рядовой Бийнык и Коробов.
Вошли в кишлак Сангам, соответствующим образом провели досмотр. Результата никакого. Мятежников не обнаружили. Только отметили их присутствие по времени – где-то около получаса назад, так как очаги были еще теплыми.
Наша бронегруппа под руководством лейтенанта Дорогина для отвлекающего маневра выехала в район моста близ кишлака Саркани.
Так как в Сангаме никого не оказалось, рота получает задачу на досмотр Даридама – далее по ущелью метров триста. При выдвижении группа попадает в засаду и под перекрестный огонь духов. В результате боя группу отсекли от основных сил. Было уже утро. Нужно было срочно вводить бронегруппу. Наша бронегруппа выдвинулась в район Мараварского ущелья. Все было бы совсем по-другому если бы не дорога. Мы не доехали буквально километр, может, два. На нашем пути оказалось высохшее русло. (Я считаю что это недоработка по подготовке задачи, ведь можно было предусмотреть, что техника там не пройдет, тем более гусеничная.) Вот мы и застряли, просидели целый день и почти всю ночь. Да еще утром прибыли два танка и начали расстреливать валуны, которые мешали проходу техники. В итоге пробивается одна машина, пошла вторая и на подъеме разулась. А тем временем наши ребята там погибали. До сих пор это роковое стечение обстоятельств не дает мне покоя...
Боекомплект у них закончился. Отходить им было некуда. У рядового Марченко была мина ОЗМ. Ребята подорвали себя этой миной. Наш командир лейтенант Кузнецов подорвал себя гранатой. Рядовой Бийнык, раненный в плечо, и Коробов сумели выйти из окружения и прорвались к основной группе. Бронегруппа прошла только на второй день.
К нам на помощь вышел батальон из Джелалабада. С этими ребятами мы выдвинулись в ущелье для того, чтобы забрать всех погибших товарищей. Эта работа затянулась на целый день, ночь и следующий день. Долго не могли найти тело сержанта Тарасова. Уже потом, как рассказывали вертолетчики, его обнаружили обгоревшим. Трупы погрузили на броню. Начали постреливать духи из стрелкового оружия. Опять завязался бой. Ребята из первого батальона под прикрытием нашей брони продвигались вперед и собирали тела наших друзей. За Даридамом мы должны были развернуться и двигаться к выходу из ущелья. Моя машина разулась, и я с помощью джелалабадцев устранил неисправность. Афганские снайперы начали пристреливаться.
У сто тринадцатой машины пробит радиатор, выгнало все масло и движок заклинило. Машина превратилась в груду железа. Взяли на буксир. Утром пошли чесать ущелье. На выходе из ущелья сели вертолеты, мы загрузили тела в них, и они унесли наших друзей.
Уволился я из армии в апреле следующего, 1986 года. Устроился на работу, работаю лепщиком архитектурных деталей. Год назад женился, живу с женой и сыном Сашей у своих родителей. Двухкомнатная квартира, плюс брат с женой, и так вот три семьи на двадцати девяти метрах. Отношение к нам, прошедшим Афган, – разное. Но чаще всего – равнодушное. Очень обидно, что люди разучились быть людьми.
Басидов Мухамадкодир:
– Сам я в том бою не участвовал. Нас тогда оставили в расположении, тех, кто болел. У меня был солнечный тепловой удар. Я вышел уже было с оружием на плац, но командир батальона приказал больных на войну не брать. Мы остались, но по радиостанции слушали ход боя.
Вспомню своего земляка, из нашего Гиссарского района, Олега Касымова. Я не видел, как погиб Олег, но те ребята, которые были с ним рядом, рассказали мне, что видели в бинокль, как он перебегал от дувала к дувалу, а потом потеряли его из виду. После боя, когда я услышал через рацию, что более тридцати человек под командованием капитана Цебрука и лейтенанта Кузнецова потерялись, то есть с ними потеряна связь, я не смог оставаться более в палатке и, взяв оружие, пошел к месту боя. А оттуда уже выносили убитых и раненых. Тогда мы тоже стали помогать выносить их. И мы нашли труп Олега Касымова. На нем не было одежды, все тело было изрезано, на груди два пулевых ранения из английской снайперской винтовки. Мы завернули его тело белой простыней и отправили в Кабул.
После возвращения домой все было хорошо, пока не случилось это страшное январское землетрясение в нашем Гиссарском районе. Мы остались без крова, наши дома, хозяйство остались под селевой лавиной. Вот уже год, как мы живем в вагончиках. Два месяца назад я женился. Сам работаю сварщиком на строительстве, строим дома для пострадавших от землетрясения. Для других строю, а сам пока без дома.
Жена работает учительницей в школе.
Вот уже два года, как меня представили к награде медалью «За отвагу». Но почему-то медаль я до сих пор не получил. Я обращался в военкомат, там сказали, что надо найти войсковую часть. Но где она теперь, наша часть? И есть ли она вообще?..
И если причиной Мараварского разгрома были не только неумелая организация боя, не только беспечность, но и то, что нашлись некие таинственные проводники, поводыри, исчезнувшие куда-то бесследно при первых же выстрелах, которые и завели-то роту в заранее заготовленную ловушку, то кто теперь поручится за то, что и вся эта война не была в целом подобной, кем-то хитро устроенной ловушкой... Не была ли она результатом какого-то вселенского промысла, где все вроде бы свершается само собою, а между тем направляется чьей-то неведомой волей? Не было ли и здесь подобных поводырей, решений не принимающих, вроде бы и не причастных, и тем не менее все определивших?..
Сергей Данилюк:
– В белорусский батальон из Уссурийска нас приехало человек двадцать. При распределении основная часть попала в первую роту, а шесть человек, в том числе и я, во вторую. В середине марта пересекли границу и через семь дней прибыли на место дислокации в Асадабаде провинции Кунар. Первым делом начали обустраиваться. Ставили палатки, столовые, библиотеку. Каждый день приходили друг к другу в палатки. Вечерами собирались все вместе и играли на гитаре или просто молчали с ребятами. Несколько раз мы подходили к начальнику штаба батальона (он нас хорошо знал по Уссурийску), и просили, чтобы он перевел нас троих – меня, Осипчука Александра и Капшука Сергея – в первую роту. Майор Михайло всякий раз отговаривался. Не хотел почему-то переводить, медлил. А теперь, когда все так произошло, не знаю что и думать, кроме как о превратностях судьбы...
И вот наступил трагический день – двадцать первое апреля.
Первая рота, в которой был Виктор Тарасов, должна была прочесать приграничные кишлаки. Третья рота должна была занять высоты и прикрывать первую. Половина второй роты находилась в наряде, а вторая половина попала в резерв.
Ночью мы вышли на задание. Через некоторое время подошли к Мараварскому ущелью. Я не знал, куда пошла первая рота, а наша поднялась в гору на царандоевский пост. Наши офицеры поговорили с афганцами, затем опустились и стали ждать рассвета возле какого-то дувала в кустах. Рано утром позавтракали сухпайком. Мы знали, что первая рота в восемь утра должна была выдвинуться, а в случае, если душманы начнут стрельбу, то наш резерв должен выйти к ним на помощь.
Примерно через полчаса или час впереди, со стороны первой роты, послышались выстрелы. У каждого командира отделения была радиостанция. И мы узнали, что ребята попали в засаду. Впоследствии мы узнали, что это была хорошо продуманная душманская операция. Появились убитые и раненые. Сразу был дан приказ выдвинуться на помощь.
Офицеры и солдаты нашего батальона еще не были в таких переделках, не слышали свиста пуль над головой. И когда мы вошли в ущелье, то поняли, что здесь идет настоящая война. Впереди слышалась частая стрельба, а над головой свистели пули. Мы шли дальше и встретили несколько солдат и офицера, по-моему, начальника разведки. Они не смогли пройти по открытому участку до дувала. Мы поискали место обхода, но ничего не нашли. Наше место хорошо простреливалось. Тогда я предложил одним броском проскочить этот участок по одному или по двое. Я побежал первым. И был, наверное, не замечен, по мне не стреляли. Половина из нас проскочила нормально, но вторая половина была отрезана огнем. Через полчаса все были в сборе. По нашему дувалу вели прицельный огонь. Все смотрели по сторонам, но никто так и не увидел, откуда стреляли. По рации командир взвода подсказал, где он находится. До него было метров двести открытого участка. Надо было немедленно идти туда. Вокруг шла стрельба. Я побежал по этому участку. Пробежал метров пятьдесят, и пришлось упасть, оттого что земля вокруг меня начала ходить ходуном от разрывных пуль. Я не помню, сколько времени преодолевал этот участок, но мне тогда казалось, что ему не будет конца. Во-пер-вых, очень устал, во-вторых, стояла страшная жара. Но вот мы все-таки собрались вместе и пошли дальше. Вошли в дувал и стали решать, куда идти. Взводный приказал выходить из дувала, но никто как будто не слышал. Я чувствовал, что все боятся. Мне и самому было не очень приятно первому выходить из-под защиты дувала. Выбор командира пал на меня. Я выбежал из двери и увидел, что участок впереди чистый. Возле меня опять начали рваться пули. Спрятаться было негде. Метрах в тридцати я увидел удобную бойницу и упал туда. Мимо меня пробежали еще два солдата. Они залегли в десяти метрах впереди от меня. Я крикнул в дувал, но ответа не услышал. Стали втроем кричать туда и поняли, что там никого нет. Они ушли верхней тропой, а мы остались внизу. Я увидел, что в низине ходят душманы возле маленького сарайчика. Начал стрелять из подствольного гранатомета. Когда я сделал несколько выстрелов, то сразу же началась ответная стрельба. Вокруг меня лежали камни высотой сантиметров сорок. Я лежал и не мог поднять головы. Пули попадали впереди бойницы. Потом пули стали рваться слева от меня. Сначала в двух метрах, потом в полутора, затем в метре... Чувствую, следующая будет моя. Пристрелялись ко мне. Крикнул ребятам, чтобы опять в дувал заскочить. Они меня поддержали. Бежим, а сзади очереди по дороге. Забежали в дувал и не знаем, куда идти, где искать своих. Рации у нас не было. Передохнули и пошли дальше. Нашли своих в самом низу ущелья. Вода стала кончаться. У одного солдата фляга была пробита в самое днище. Все смотрели, трогали эту флягу и говорили, что повезло ему – могло быть и хуже.
Так мы и не смогли пробиться к первой роте. Потом был приказ отходить. Почти всю дорогу мы бежали, так как участок был открыт. Впереди меня бежал старшина. Вдруг он упал и крикнул, что ранен в ногу. Нога в колене была прострелена насквозь. Сзади показались душманы. Мы положили раненого на плащ-палатку и побежали дальше. Когда уже подошли к своим, то увидели маленькую речушку. Мы не знали куда деваться от жары и все попадали в речку. Хотя этого не надо было делать, потому что ботинки были полные воды. А это очень неудобно при ходьбе.
При отходе в кишлак мимо нас проезжала боевая машина, и начальник штаба сказал, чтобы один человек помог довезти раненых в часть. Командир взвода сказал, чтобы я садился на машину и помог оставшимся в части готовить воду, продовольствие, боеприпасы. Их отправляли на боевые действия. В палатке у нас была рация. Кто-то принес ее из бэтээра.
Мы дежурили возле нее, и поэтому знали все, что творится в Мараварском ущелье. Из Кабула и Джелалабада прибыла помощь. Через два дня стали находить наших убитых парней. По рации и из слов очевидцев я узнал, кто и как погиб. Когда перевозили раненых на машине, там лежал один солдат, который был ранен двумя пулями в живот. Он был белый от потери крови, а губы синие. Он говорил, что зря его не убили, что он все равно умрет. Через месяц мы узнали, что он умер в госпитале. Это был Мадиев. Ребята, которые лежали с ним в госпитале, говорили: вечером он улыбался, разговаривал, думали, что все нормально – выживет, а ночью умер.
Лейтенант Кузнецов, когда роту зажали и они стали отходить назад, остался с двумя солдатами прикрывать их отход. И когда их троих окружили, он подорвал себя гранатой.
Командир первой роты, мой взводный по Уссурийску капитан Цебрук тоже погиб. Единственный мой земляк Владимир Попов погиб при прорыве. Вячеславу Сулину оторвало кисть руки гранатометной гранатой. Он продолжал кидать гранаты здоровой рукой, выдергивая кольцо зубами. Олега Касымова нашли зверски замученным. Еще один солдат, уже раненый, заколол штык-ножом автомата душмана, когда тот нагнулся над ним. Говорят, что это был Федив. Семь человек подорвались миной, когда у них кончились патроны.
Когда я находится в Мараварах, я не чувствовал страха. Было одно чувство – чувство растерянности. А когда приехал в часть и начал вспоминать все, то меня колотило. Все чувствовали то же самое.
При разборе операции я узнал, что Виктор Тарасов уходил на задание в синем трико и в куртке маскхалата, а не в «песочке», как говорили вертолетчики. Значит, уводили не его... Владимир Туркин говорил, что когда Тарасов был ранен, он взял его на плечи и понес. Их обстреливали, и опять пуля попала в Виктора. Владимир опустил его, пощупал пульс и понял, что он мертв. Он спрятал его в кустах и стал выходить один.
Летчики с вертолета говорили, что духи вели нашего солдата в «песочке». Вокруг него было человек восемь душман. Они выпустили несколько ракет.
Виктора Тарасова нашли мертвым, заваленного камнями. Скорее всего, Виктор был тяжело ранен, и пульс не прослушивался. Поэтому Туркин подумал, что Тарасов мертв. Я ни за что не поверю, чтобы он его бросил. Ведь они были друзьями еще до армии. Считались братьями. Кажется, они и были двоюродными братьями...
Возле двух пустых палаток первой роты с утра до вечера стояли группами солдаты и обсуждали случившееся. Кто-то просто молчал. Слушали. На входной двери висел список погибших. Внутри, хотя был день, стоял полумрак. Кровати были заправлены, и, что запомнилось, в палатке стояла гробовая тишина. Разум никак не мог осознать, что этих ребят, наших друзей, мы никогда больше не увидим. Не хотелось верить. Полтора года солдатской дружбы, и за какое-то мгновение их не стало. Думать об этом очень тяжело, а писать еще труднее. Недавно перед вашим письмом видел сон – как будто я встретил Витьку Тарасова. Знаю, что он погиб, а он стоит передо мной и улыбается нашей встрече. А я плачу от радости и не верю, что он живой. Проснулся весь в слезах...
Может, я уже лишнее пишу. Вы меня извините...»
Нисколько это не лишнее, дорогой ты мой человек! Не лишнее все это, а, может быть, самое дорогое, самое ценное, что в нас осталось. Если ты еще помнишь, если способен ночью просыпаться в слезах, не надо стесняться этих чувств и этих слез.
Ведь обрати внимание: тебе приснился Витя, как ты говоришь, перед моим письмом. Значит, мы одновременно думали о нем. А, может быть, мое, еще не дошедшее до тебя, но уже написанное письмо и вызвало этот сон... Как знать...
А получив твое письмо, я понял, что мне надо с ним, с Витей, встретиться. Но как и где, если это немыслимо?
И тогда я поехал к нему, к его маме в Алма-Ату.
Кто теперь скажет с абсолютной точностью, что и как было в тех проклятых Мараварах?.. Мне казалось уже, что я сам побывал там, выслушав исповеди многих участников боя. Знал если и не каждый камень, то уж представлял, кто и где был, в какой ситуации оказался, что делал, как из нее вышел. Мне уже виделись серые дувалы кишлаков Сангама и Даридама, террасы с возделанными полями уже к тому времени налившейся пшеницы. Видел в ущелье огромное раскидистое дерево, шелковицу, которое упоминали многие вспоминавшие о том бое. Шелковица эта, у которой погиб Володя Некрасов, была как бы рубежом, по которому замкнулось кольцо, которым оказались запертыми в ущелье две боевые группы. Она, эта раскидистая шелковица, до сих пор стоит в памяти, шелестя темной кроной...
Когда я собрал, казалось, уже всех, уцелевших в том бою и знавших о нем, когда выслушал их, в краснодарском военкомате встретил подполковника Сергея Николаевича Поддубного. Он тоже был участником мараварской трагедии. И, как оказалось, видел и помнил то, чего не видели или уже не помнили другие. Тогда он был командиром третьей роты первого Джелалабадского батальона, брошенного в Маравары на выручку.
– Батальон прибыл тогда, когда в ущелье еще гремел бой и кольцо моджахедов было еще замкнуто. Рота Поддубного под прикрытием бронетехники попыталась пройти в ущелье. Но это ей не удалось. На мине подорвался танк. Группа Юрия Королицкого под огнем залегла в чистом поле и едва избежала участи попавших в окружение. Рота смогла дойти лишь до большого дерева в ущелье.
На следующий день подошел десантно-штурмовой батальон. И все же только с наступлением темноты смогли продвинуться в глубь ущелья. Отступая, моджахеды собирали раненых и трупы и подрывали их на минах. Так что потом трудно было отличить, кто подорвал себя сам, а кого подорвали. По кучам отстрелянных гильз только и отличали.
На рассвете третьего дня, когда уже вышел Туркин, а Тарасов так и не был найден, третья рота Сергея Поддуб-ного и вторая Дмитрия Лютого сосредоточились на большом холме в конце ущелья у самой пакистанской границы. Была предпринята последняя, отчаянная попытка все-таки найти Тарасова. Тогда и решили совершить бросок на кишлак, находившийся километрах в трех на пакистанской территории, куда отошли моджахеды и куда, как полагали, увели Тарасова.
Авиация попыталась бомбить, но, заметив зенитные установки, улетела. Вызвали боевые машины пехоты и пошли под их прикрытием. Но наступление было недолгим. Механик-водитель впереди идущей машины вскоре доложил, что видит человека. Первыми подошли Поддубный и Лютый. Это был Виктор Тарасов. Он лежал на месте открытом. Невзорвавшимся реактивным снарядом ему снесло полголовы. Оперения снаряда торчали из земли. Он был полураздетым. Опасаясь мин, перевернули его кошкой.
Подошел Туркин. Начал рыдать. Упав с камня, катался по земле, визжа. Смотреть на это было неприятно.
Тарасова уложили на броню боевой машины и пошли обратно. Операция была закончена. Подразделения возвращались в свои расположения хлопотать над погибшими, отправлять их на родину, безмолвно их оплакивать.
Юрия Королицкого я разыскал в военной академии в Москве. С Дмитрием Лютым встретиться не довелось. Он был уволен из армии при обстоятельствах прямо-таки анекдотических: слишком буквально понял декларируемые демократические перемены в армии. Вроде бы и человек опытный, жизнью тертый, а поди ж ты, попался на очередную пропагандистскую наживку. В одной из телепередач его сняли в обстановке непринужденной, за чаркой. Помню эту передачу. Он держался свободно и говорил разумные вещи, но, видно, министр обороны посчитал это пропагандой нетрезвого образа жизни и вместо повышения по службе за разумные речи уволил офицера из армии одним махом...
И оказался Дима Лютый, в свои немногие годы успевший повоевать и многое повидать, выброшенным из армии. Говорят, теперь он работает где-то во вневедомственной охране.
Судьба разметала участников мараварской трагедии, как и всех участников этой непонятной, таинственной войны, по всему свету. Каждый теперь в одиночку думает свою бесконечную трудную думу о том, что же с ним в действительности произошло и где он был, в чем участвовал, в какой такой войне, смысл которой открывается столь трудно, и не в документах, а в железной логике последовавших за ней событий в наши дни. Официальные же версии и «политические оценки» слишком упрощены, слишком примитивны, чтобы в них можно было верить, тем более человеку, видевшему изнанку этих событий.
Кроме той правды о войне, которую несут в своих душах и сердцах ее участники, никакой иной, более ценной, более значимой правды и нет. Что пред ней та лукавая политическая правда, во все века единая!..
Потому-то новые обличители и пытаются представить дело так, что война эта стала возможной лишь неудачным промыслом недотепистого генсека, чтобы мы успокоились и ограничились растерзанием этого генсека, чтобы не догадались, не додумались, что это действие и каких-то неведомых нам мировых сил, значение и проявление которых так трудно различимо. Но что может сделать бедный беспомощный человек, даже и узнав об этих силах, даже различив их? Конечно, даже узнав и различив их, он не сможет им противостоять, как и не сможет противостоять новым генсекам уже с новыми именами президентов. Но зная это, он будет поступать как-то иначе, а может быть, даже исхитрится не участвовать во лжи этого мира.
Эта война, может быть, стала последним актом драмы, давно проводимой в России, которая, казалось, уже свершилась, для которой уже не было никаких причин и никакого повода. А может быть, первым актом нового витка все той же драмы, вот уже около века терзающей Россию. Но причины и повод были все же найдены, причины столь примитивные, что сначала просто не верилось, что этого будет достаточно для того, чтобы драма снова разыгралась. Самым бесцеремонным образом было объявлено, что все то, чем люди жили до этого, есть отсталость и мерзость и что надобно жить по-другому, от него отказавшись. Но народ в массе своей никогда не жил идеями, он жил иными заботами – трудом, семьей, хлебом, песней. А потому никакой смены идей ему вовсе не нужно было. Идеями живет лишь самая малая часть людей, как правило, заблудившаяся в этом мире, утратившая понятия о добре и зле, об истинных человеческих ценностях, а потому и занятая исключительно борьбой за власть. Ей-то и понадобилась смена идей, она-то и объявила, что все, чем люди жили до этого, есть отсталость и запустение. Ту мерзость, которую они навязывали людям десятилетиями, они объявили порочной, противопоставили ее мерзости такой же, но которую несли теперь они сами. Эта смена идей и понадобилась кучке людей для того, чтобы прийти к власти, в которой они, по испорченности души своей, видят вершину тех благ, какие только могут выпадать человеку на земле. Ради этого они готовы на все. Для такого глобального переворота нужны были и соответствующие средства. Самым верным из них всегда была война. Афганская война и стала первым звеном вновь завариваемой в России трагедии.
Пока собирал, пока скликал эту роту, та война, на которой она погибла, вроде бы закончившись, не только не завершилась, а разгорелась с новой силой. Но уже в родных пределах, уже на родной земле. Война тем более коварная, что теперь в ней вроде бы и не было врага. Никто теперь уже не знал ни ее причин, ни ее целей... Никто уже вообще не мог понять, что происходит... Такое странное положение можно объяснить или Божьим попущением за грехи людские или же признать, что все свершающееся происходит не само собою, не в силу какой-то халатности и недомыслия людей, но по некоему адскому замыслу, столь коварному и вместе с тем столь нехитрому и масштабному, что бедный человеческий разум отказывался в него верить...
Кто знал, что павшие на афганской войне – только первые дозорцы, высланные вперед, смертью своей предупредившие нас о надвигающейся беде?..
Как-то мать погибшего в Афгане офицера Лидия Васильевна Абиденко из приморского города Арсеньева написала мне страшную фразу, истинного смысла которой я сразу и не понял и который открывается мне только теперь: «Ушел сын, и рухнул мир...» Я думал, что она говорит только о себе, теперь понимаю, что она говорила обо всех нас, иначе почему с этой смертью, с гибелью людей, которых я никогда не знал, с гибелью Мараварской роты рушится и мой мир?
Я-то, наивный и беспечный, полагал, что трагедия свершилась лишь в далеких горах, лишь в злосчастном ущелье, а она свершалась уже среди нас... Другие времена и другие войны. Враг не ступил на родную землю, выжигая, как бывало, посевы хлебов и угоняя невольников. Плен оказался совсем иным – пока не в бараках и не за колючей проволокой, а в надорванности, растерянности души, утрате смысла жизни, в медленном умирании. Беда пришла с той стороны, откуда ее менее всего ожидали, где не было надежных дозоров и заслонов, где не было неприступных застав.
Но где они, те незримые заставы духа, заслоны – Христовы дозоры, способные оградить и восстановить рухнувший мир?.. Один такой дозор, Мараварский, я различил, а потому и остаюсь с ним. Ведь лишь в глазах неразумных они казались умершими и исход их считался погибелью. Но они пребывают с нами, в нашем, разворошенном распрями, еще пока таком неустроенном, но таком дорогом и прекрасном, единственном мире...