Л.Толстой «Война и мир».
А, собственно, зачем я еду? Что ищу, что надобно мне в этой войне, меня не задевшей? Уже давно закончившейся и многими позабытой? Помочь пострадавшим вряд ли смогу. Может быть, только затем и еду к матери, чтобы тихо и молчаливо выслушать ее, чтобы войти в ту жизнь, которая была и которой так быстро не стало, чтобы принять в сердце ее дорогие подробности, чтобы разделить с ней ее неизбывную печаль.
А может быть, не утешу, а только растревожу и без того надорванное материнское сердце? Но как я убедился потом, ему, материнскому сердцу, после всего перенесенного, уже нет покоя. О его состоянии надо было заботиться раньше, пока с гибелью сына не была вмиг порушена так долго и трудно складывающаяся жизнь. Кто же заботится теперь вроде бы о спокойствии сердец сограждан, дозируя тему афганской войны в печати и на экране, вовсе не об их сердцах заботится, а скорее о том, чтобы все, связанное с ней, поскорее оказалось забытым, поскорее куда-нибудь кануло, дабы открылся путь для новых авантюр. Значит, мы снова не уверены в том, имеем ли право рассказывать о событиях собственной жизни...
И если нет утешения материнскому сердцу, если свершившееся невозможно поправить, единственное, что теперь можно сделать – это внимательно и виновато выслушать ее, перетерпеть вместе с нею ее горе.
По денечку перебирает она свою жизнь, припоминает и воскрешает в своей памяти. И все, когда-то малозначительное и мимолетное, предстает теперь самым важным и дорогим, наполняется новым смыслом и тихим светом.
Припомнится ей давняя поездка с десятилетним Витей в Москву, к ее брату. Брат ее, Александр Степанович, был тогда директором Главмосстроя. Приехав в Москву, они отправились по магазинам. Александр Степанович рисовал им схему, давал свою визитную карточку, на случай, если затеряются в шумной Москве. Вспомнит, как поехали они в детский мир. Надо было Витюше купить к школе одежду.
Она крепко держала его за руку. А тут в магазине груз-чик толкал тележку с товаром. И так случилось, что в толчее разделил их. По всему магазину бегала Анна Степановна в поисках сына. И как потом говорила, видно, и москвичи не знают так подробно магазин, как она в тот день его изучила, разыскивая сына. Этот давний случай ей снится иногда и теперь...
А Витя, потеряв в магазине мать, поступил разумней. Он вышел на улицу, подошел к постовому милиционеру и сказал ему, что у него в детском мире потерялась мама. Постовой, изумившись, переспросил: «Может быть, ты потерялся у мамы, а не она у тебя?» Нет, возразил мальчик. Я же – вот он, а ее нет... Милиционер и привел его в детскую комнату. Там и нашла его Анна Степановна. И только увидев, наконец, мать, он заплакал...
Припомнится ей и тот тревожный день, когда Витя приехал из Джамбула, где работал после окончания кинотехникума. Немного ему пришлось поработать – всего три месяца. Приехал, чтобы уйти в армию, так как к этому времени получил уже повестку из военкомата. В тот день на заработанные им деньги он купил отцу карманные часы, а ей – платок и набор из двенадцати хрустальных фужеров. Этот подарок был ей особенно дорог, так как напоминал о его давней детской шалости. Знать, все эти годы помнил он о том, как однажды, решив навести порядок, разбил все рюмки, стоявшие в шкафу. Стеклянная полочка соскользнула, и рюмки посыпались вниз. Испугавшись, он склеил пластилином их длинные ножки и поставил обратно.
Но Анна Степановна затопила печь, пластилин растаял и рюмки повалились... И вот теперь, уходя в армию, подарил на память матери хрустальные фужеры.
– Ой, зачем же, да еще хрустальные, ведь те были простые, да и когда это было, – радостно запричитала она, растроганная его памятливостью.
– Пусть будет память обо мне за все мои проказы. Жив буду – никогда не забуду тот случай и детям своим расскажу.
«Да вот только не пришлось ему рассказать детям своим, – горько вздыхает Анна Степановна. – А мне память осталась до самой смерти. Подойду, посмотрю на них и заплачу...»
А то однажды, когда отец с матерью были на работе, решил он протопить печку. Но печка задымила. Тогда он взял длинный шест, привязал к нему веник, и как это делал отец, вылез на крышу чистить трубу, напевая на всю улицу: «Солдат вернется, ты только жди...» За этим занятием и застала его мать...
Пока выбрасывала дымившие дрова, растапливала печь, он притаился в комнате и стал что-то шить. «Что ты делаешь, Витя?» – рассказывала мне Анна Степановна. – Да вот Мурке пальто шью. Холодно стало, она мерзнет. – А из чего же ты шьешь? Посмотрела, а он отрезал рукав от моей кофты... Был в это время он в первом классе...
Вспоминает Анна Степановна, как приезжал он в свой последний солдатский отпуск. Что-то шевельнулось тогда в ее душе недоброе: ведь до этого он был уже в отпуске... Приехал же он тогда из Чирчика, уже зная, что ему предстояло. Но ничего тогда он не сказал матери, а ее зародившаяся было тревога заслонилась радостью новой встречи...
Так совпало, что приехал он как раз в день ее рождения. Хотелось ему устроить матери какой-то сюрприз. Приехал ночью, будить не стал, а через окно, как когда-то в детстве, проник в дом. Сколько было радости у матери, когда утром она вдруг нашла его в своей комнате спящим, словно никуда он и не уезжал. Тогда она еще не знала, что была это его последняя шалость и их последняя встреча...
Я видел то окно в их доме, который они выстроили, когда Витя был еще маленьким. Добротный каменный дом в селе Красный Восток под Алма-Атой. Анна Степановна и Васи-лий Николаевич здесь уже не живут. Дом этот продали и купили в Алма-Ате кооперативную квартиру. Стало на старости лет не под силу вести свое хозяйство.
С Анной Степановной и Василием Николаевичем мы подошли тогда к их дому. Они показали мне окно его комнаты. Во дворе у забора валялся старый, посеревший от времени ящик. Может быть, тогда, прислонив его к стене, Виктор и взобрался на подоконник. Представляю, как легко вздохнув, распахнулись створки незапертого окна. В лицо ему пахнула теплая тишина родного дома, такого знакомого и дорогого. Как радостно заколотилось его сердце!
Став на подоконник коленями и перегнувшись, он тихо опустил на пол дипломат. Может быть, при этом он легко улыбался, представлял радость матери, когда она утром увидит его нежданно-негаданно ...
Он сложил тогда аккуратно свою десантную форму на стол и так же тихо улыбаясь, лег в свою кровать. Он, кажется, так и не заснул тогда до утра. Лишь перед самым рассветом, когда в комнату стал сеяться сиреневый свет, провалился в короткое забытье.
И теперь, вспоминая свою трудную, так быстро прошумевшую жизнь и задаваясь вопросом о том, было ли в ней счастье, она вспоминала именно эту минуту, когда утром, войдя в комнату сына, увидела его дома…
Удивительное ощущение той минуты иногда возвращается к ней и теперь. Однажды, когда прошло уже три года, получила неожиданно письмо с пометкой на конверте «полевая почта». «Чуть с ума не сошла, пока открывала конверт, – рассказывала она. – Думала, может быть, Витя нашелся. Думала, что, может быть, тогда произошла какая-то ошибка, и вот теперь он нашелся. Оказалось, что сослуживцы из его части поздравляли меня с Днем 8 Марта. Спасибо, что не забыли...»
А еще не забыть ей никогда, как настойчиво мечтал он стать десантником. Прямо-таки рвался стать им. Мечта эта была продиктована самой романтичностью его натуры. А пришел срок призыва в армию, и оказалось, что достичь ее не так просто. Ведь у него было плоскостопие, и он пос-тоянно носил ортопедическую обувь. Но своего он все-таки добился – призвали его в десантные войска. Дефект этот не раз еще напомнит о себе. Из-за него его не будут посылать в Афганистан. И он снова настоит на своем. Иногда это прорывалось и в письмах: «Получил, мама, твою посылку. Спасибо за стельки. Мне их теперь до конца службы хватит». И тут же такие нежные, вроде бы, уже и не по возрасту слова: «Всю жизнь был бы рядом с тобой. Вроде уже и не маленький, а все хочется, чтоб обняла, как ребенка, и за волосы потрепала». Напомнит этот его дефект ног и еще, в последний раз, когда его не станет. Только по ногам да по цветным домашним трусам и опознают его изуродованное тело на третий день после боя в Мараварском ущелье. Дольше всего из всех погибших будут искать его. И больше всего домыслов породит его гибель.
Если бы можно было написать им письма, я написал бы их. Сообщил бы, что произошло за это время в родных краях без них. Но самолеты туда не летают, и поезда не приходят оттуда. Письма туда не доходят. Да и нет такого адреса...
Я написал бы тебе, Витя, что навестил твою маму, Анну Степановну, ясным майским днем, через четыре года после того, как ты уехал отсюда навсегда. Я знаю то чувство, с которым я подходил к твоему родному дому, то непередаваемое волнение, когда суматошно колотится сердце в груди; это не мое, а твое чувство. Ты должен был его испытать. Я знаю это чувство, я испытываю его всякий раз, подходя к своему родному дому в кубанской станице. А здесь оно твое. И только по праву живущего принадлежало мне.
Я прилетел тогда в Алма-Ату майским вечером и решил не беспокоить Анну Степановну и Василия Николаевича своим звонком. Решил прийти к ним утром, хотя предполагал, что накануне дня Победы они уедут в поселок Красный Восток, где вы жили, на твою могилу. У них нет ведь более дороже и святее места...
На следующий день я действительно не застал их дома в новом, еще не утонувшем в зелени деревьев микрорайоне Аксай. И решил добираться в Красный Восток на автобусе. Прямой автобус туда не ходил, и я взял билет до Каскелена.
Ты помнишь, конечно, эту каскеленскую крохотную, обшарпанную, как и везде в районных центрах, автобусную станцию. Свой автобус мне не пришлось ждать долго.
Я должен был остановиться в Каскелене. Ведь именно здесь жил Туркин. Я должен был разыскать его здесь. Но он не приглашал меня, не отвечал на письма и, кажется, избегал встречи. А потому я и сидел на лавочке обшарпанного автовокзала и ждал автобус. И как бы слышал слова Ганека Мелконяна, писавшего мне из Еревана: «Более подробно обо всем может рассказать Вовка Туркин, друг и брат Вити Тарасова, единственный живой свидетель». Видно, он не предполагал, что со временем все так переменится.
Я должен был остановиться в Каскелене. Но я терпеливо ждал автобус на Красный Восток. Мимо живого я ехал к павшему. Словно только он и мог мне теперь все расска-зать...
Видно, времена действительно так переменились, так перепутались, словно вывернувшись наизнанку, что замолчали живые и заговорили мертвые...
Он спасся один, чтобы возвещать и свидетельствовать о своем спасении. Но он не стал свидетельствовать. Наоборот, всячески уклонялся от этих свидетельств. Может быть, потому, что он вовсе и не спасся, а спаслись те, кто погиб... Ведь спасение тела не есть еще спасение человека...
На той, неведомой войне люди были поставлены в ситуацию немыслимую и безвыходную, когда для того, чтобы не потерять человеческий облик, спастись, остаться в живых, зачастую не было иного выхода кроме как умереть...
Но разве сегодня все мы или, во всяком случае, большинство из нас после той войны, теперь уже у себя в родном доме, не находимся в точно такой же безвыходной ситуации? А это является верным признаком того, что та неведомая война все еще продолжается.
– Я знаю, почему не хочет ничего говорить Туркин, – говорил мне Игорь Семенов. – Ведь после Маравар некоторые наши стратеги пытались выставить его трусом. Но он и сам чувствовал себя не своим. Ведь всех ребят добивали на его глазах. А он ничего не мог сделать. Какое сознание, какое сердце может все это вынести...
Два дня, пока Туркина не отправили в госпиталь, его замполит Игорь Семенов не отходил от него ни на шаг, спал вместе с ним на одной кровати, пытался хоть как-то успокоить его воспаленное сознание и потревоженную душу. Удалось ли ему это, я не знаю до сих пор. Или это уже было за гранью человеческих возможностей.
Ясным солнечным майским днем, хотя накануне выпал снег и покрыл зацветшие было сады, я добрался до Красного Востока. Сойдя с автобуса, пошел было, не зная дороги, на верхнюю Каменку, но попавшаяся навстречу старуха указала мне истинный путь. Надо было пройти около километра по пыльной гравийной дороге.
В твоем селе, Витя, цветущие вишни белой пеной выливались на улицу. У перекрестка мне встретились двое мальчишек на велосипеде. На вопрос, где здесь жили Тарасовы, не задумываясь, ответили мне: на улице Тарасова. С любопытством посмотрели на меня и долго потом оглядывались мне вослед.
Улица Садовая названа твоим именем совсем недавно. Еще не все хозяева сменили на домах и воротах надписи «Садовая» на «Тарасова».
Я знал уже, что, приезжая в поселок, Анна Степановна и Василий Николаевич останавливаются у твоей тети на улице Пушкина. Там я их и нашел.
Увидев меня, Анна Степановна не сдержалась, заплакала. Этими слезами она должна была встретить тебя...
Мы сходили к вашему дому, и я увидел окно твоей комнаты. Большую тую, росшую когда-то под твоим окном, новые хозяева срубили. Да вот еще какой-то прокурор оттяпал половину вашего бывшего огорода и копошится там, обустраивая себе дачу. Уже построил какой-то сарайчик, напоминающий собачью будку. Пусть тешит себя этим занятием, пусть наивно думает, что сколачивает здесь себе счастье.
Кто-то подрубил те огромные тополя на вашей улице, что неподалеку от вашего двора. И к следующей весне они, видать, засохнут. Не знаю, зачем это сделали. Может быть, тень тополей мешала огородам. Только пустынно будет без них на вашей улице... Да, еще была в этот день у ваших соседей, через два дома, свадьба. Женился Славка Кожаев. Он уже отсидел свое в тюрьме и теперь вот начинал новую жизнь. А за поселком, где когда-то был детский дом со своим прочным хозяйством, замечательным садом, теперь – санаторий МВД. Некогда ухоженный сад разорвали на клочки дач, выкорчевали, извели окончательно. Диковинное, непонятной чужой архитектуры здание санатория, холодно поблескивая серебристой крышей, подходит к поселку, как крейсер...
Ты, конечно, помнишь свою маленькую соседку Таню Шанину. Помнишь, как в твой последний короткий отпуск она все напоминала тебе, чтобы ты не уезжал, не простившись с ней. И когда ты уезжал, когда вышел уже на улицу и окинул последним взглядом свой дом, позвал ее. Она выскочила со своего двора возбужденная и радостная тем, что о ней не забыли. Знала бы она, что видит тебя в последний раз...
А так жизнь идет в поселке своим чередом. И мало что изменилось за эти годы. Мне хотелось запомнить этот день, вырвать его из бесстрастного неостановимого течения времени. Но и он канет, растворится бесследно, как и многие уже дни в твоем родном поселке без тебя.
Сын вашей соседки Тамары Б. тоже побывал в Афгане. Вернулся целым. Но когда состоялось решение сельчан о переименовании улицы Садовой в улицу Тарасова, она стала собирать подписи жителей в знак протеста, чтобы улицу не переименовывали. Даже председатель сельского совета Каркенов – мужик прямой и трезвый, – когда она принесла ему эти подписи, стал стыдить ее. Как же, мол, так можно... Не знаю, что двигало ею. Может быть, ее сбило с толку наше странное, бедное время, до которого ты не дожил, когда многие вдруг стали протестовать, выходить на митинги, чего-то добиваться, не помня подчас саму цель митингования, не представляя порой, чего же собственно добиваются. Видно, таким неопределенным и стихийным протестом всегда сменяются глухие годы. Видимо, и Тамара Б. рассудила подобным же образом: везде протестуют, собирают подписи, а тут сиди себе в своем глухом поселке вдали от прогресса и цивилизации, света божьего не видя... Вот и решила хоть так заявить о себе.
Но сельчане рассудили это по-своему: при переименовании улицы надо ведь было менять на домах номера, ну и надписи. Стоило это около двух рублей. Может быть, она просто поскупилась, не знаю...
Летом, когда улицу все-таки переименовали и Анна Степановна пригласила всех соседей, была там и Тамара. Может быть, ей хоть тогда было стыдно...
Могила твоя находится в центре кладбища, на самой вершине холма. Отсюда видны и сиреневые горы, и раскинувшийся внизу твой родной поселок. Родители поставили тебе хороший памятник из черного гранита. Саша, брат твой, отыскал стихи: «Пусть помнят те, которых мы не знали...» и их выбили на граните над твоей фотографией в десантной форме. Родители приезжают к тебе каждое воскресенье. Елочка, которую посадили студенты, уже подросла. А Таня Реченская посадила на твоей могиле березку.
Она уже вышла замуж. Живут они в том крохотном ветхом домике, что напротив магазина. Дочку свою она назвала Аннушкой в честь твоей мамы. Она так и не ответила на мои письма, на просьбы вспомнить о тебе. Правда, Анне Степановне и Василию Николаевичу сказала, что письмо написала. Может быть, действительно, виновата почта, а может, ей вспоминать больно. Ведь вместе с тобой погибли все ее надежды...
Но, оказавшись в твоем селе, я все-таки решил повидать ее. Мы зашли к ней, но дома ее не оказалось. Потом узнали историю этой ночи. Оказывается, этой ночью к ним в дом проникли грабители, говорят, кто-то из местных. Поговаривали даже, что Лешка, муж Тани, был как-то с ними связан, и, видимо, в чем-то им задолжал. Вот они и решили рассчитаться.
Перепуганные, они убежали огородами к бабушке. Я не стал ее разыскивать. До воспоминаний ли ей?..
В твоей школе, на парте, за которой ты сидел, прикреплена металлическая дощечка с надписью: «За этой партой сидел Виктор Тарасов, который героически погиб, выполняя интернациональный долг в Афганистане 21.4.85».
Витя был единственным сыном в семье. Но воспитывался вместе со своим сводным старшим братом Александром, сыном сестры Анны Степановны, погибшей в результате несчастного случая на железной дороге. Братья были совершенно разными людьми – насколько эмоциональным, общительным был Витя, настолько спокойным и рассудительным Саша. Но жили они всегда дружно. С Сашей связана в семье одна трагедия, которую больно переживал Витя, к которой постоянно обращался и, как видно из его писем, придавал ей значение символическое.
Перед призывом Вити в армию Саша женился. Был у них с Леной двухлетний сын Стасик. По недосмотру ли молодой матери, но Стасик утонул в ванной... Это настолько потрясло Витю, что в этой безвинной смерти ребенка он видел как бы начало всех семейных трагедий.
После этого Саша и Лена жить вместе уже не смогли. Убитая горем Лена не находя себе места, поехала в Афганистан, где работала в офицерской столовой. Там она первой и узнала о гибели Вити. До того она не поддерживала связей с бывшей семьей, но новое горе снова переворошило ее душу, и она писала Анне Степановне из Баграма: «Не могу писать, плачу. Мама, милая, как же так? До сих пор не могу поверить. Нет, не верю. Этого не может быть. Все что угодно, только не это. Мамочка, горе наше беспредельно. Еще больше я чувствую себя полноправным членом вашей семьи.
Еще месяц назад я была уверена, что смогу искупить свою вину перед вами. А сейчас, что делать сейчас... Смертей я уже повидала немало, но как бы не придавала им значе-ния. А сейчас, Боже, у меня даже слов не находится написать вам что-нибудь ясное, вразумительное, настолько потрясена и никак не могу поверить в несчастье, постигшее нашу семью.
Сейчас, глубокой ночью, смотрю на это, проклятое нами, русскими, небо и не могу поверить, что всего несколько дней назад Витя тоже смотрел на эти звезды и думал о доме.
Мама, папа, простите меня, если своими строками приношу вам боль. Верьте мне, вы для меня самые близкие на этой земле люди.
Пусть Танюша хранит самую светлую и прекрасную память о любимом человеке.
...Мне помогли разыскать часть, в которой служил Витя. Встретили меня там хорошо. Они, конечно, не ожидали, что кто-то из родных погибших ребят может оказаться здесь. Поэтому все было естественно – общее построение, коленопреклонение перед Знаменем, минута молчания. Командир части от имени Витиных друзей и товарищей преподнес в память о Вите тельняшку и берет.
...Экипаж вертолета, на котором я возвращалась в Баграм, показал мне то ущелье, где был бой, и где полегли все наши ребята. Близко мы не могли туда подлететь, но летчики, как могли, совершили почетный круг, пролетев над тем местом. Никогда в жизни, мама, мне не забыть теперь этих мест. Всю жизнь я буду помнить об этом...»
Позже Саша женился во второй раз. У него растет дочка Вика, названная в память о брате.
А в коридоре твоей школы, по правую сторону, напротив окон – твой бюст и уголок, посвященный тебе. Там лежит твоя десантная форма, берет, орден Красной Звезды, которым награжден ты посмертно, и письмо твоего замполита роты, старшего лейтенанта Игоря Семенова.
Я посидел минуту за твоей партой, представляя здесь тебя и вспоминая свои невозвратные школьные годы.
Лена Меркина, твой верный и, может быть, единственный настоящий друг, которой ты поверял все свои тайны и душевные боли, тоже вышла уже замуж. Она помнит о тебе. Сразу же откликнулась на мое письмо и прислала эту исповедь: «С Витей мы познакомились в 1980 году. Мы вместе закончили Алма-Атинский кинотехникум. Витя был самым надежным и верным другом. Он мог одинаково дружить и с мальчишками и с девчонками.
Он очень гордился тем, что служит в десантных войсках. Постоянно писал мне из армии. Но так получилось, что он перестал писать мне в конце 1984 года. В чем причина, я и сейчас не могу понять. Тетя Аня говорит, наверное, не хотел, чтобы я знала, что он в Афганистане. А, может быть, познакомившись с Таней, стал чаще писать ей, не знаю. Словом, я ничего не знала, не знала того, что он дважды был в отпуске, не знала и о его гибели. Узнала лишь в ноябре 1985 года. Еще полгода он оставался он для меня живым...
Но я до сих пор не верю, что Вити нет. Если бы он знал, как нам всем его не хватает.
Теперь я уже замужем. У нас растет сын Витя. Мы назвали его в его честь. Я очень хочу, чтобы и мой сын был таким же добрым, душевным, верным человеком.
У меня остались его фотографии, письма и огромная светлая память о нем. Как жаль, что такие замечательные люди уходят так рано!
Он ведь предвидел свою раннюю смерть. Об этом есть и в его стихах... Последний раз я видела его, когда мы провожали его в армию. Я ругала тогда его за плохое настроение. А он сказал, что чувствует: из армии не вернется. Кто бы мог тогда подумать, что так все и будет. Может быть, и правда, люди могут предвидеть свою судьбу...»
Вырастет у Лены сын. Может быть, детям и внукам своим расскажет историю своего имени. Так будет пребывать память.
Я бродил по незнакомому мне до того поселку. И уже чувствовал, что еще одним дорогим местом на земле стало для меня больше. Может быть, оно станет дорогим не только для меня, но и для всех, кого тронет чистая, светлая судьба человека, здесь жившего. И приедут сюда, чтобы постоять молчаливо и смиренно у его могилы. Должны же быть у человека святые места на земле... Но бывают они лишь тогда, когда есть они в душе его. Кто скажет мне, что ничего не изменилось здесь с его жизнью, что пронеслась она тут мимолетно, не оставив никакого следа, если мне вспоминались его стихи и письма? Какая-то тревожная, внешне малоприметная нота внесена им в мир.
Он так ведь и не сказал сначала родным, что его посылают в Афганистан, не сказал им, что добивался этого сам. Написал об этом только брату из Чирчика: «Даже не представляешь, откуда тебе пишу. До Ташкента двести километров. Часов через семь будем на месте, в Чирчике. Никто, кроме тебя, не должен знать об этом письме. Раньше не было возможности написать. Все наши письма проверяют, пишу в поезде, на станции опущу. Направляют нас в Афганистан. В Беларуси, в Марьиной Горке, сформировали наш батальон, получили технику, оружие. Теперь на два месяца – в Чирчик, на подготовку. Потом своим ходом – в Афган. Вот такие дела. Кидают нас в самое пекло. Так что многого не гарантируют. На нас делают главную ставку. Говорят откровенно, что вернутся не все.
Сейчас все дни заполнены учебой. Изучаем машины, оружие всех видов, радиостанции. В общем, все, что нужно. Если будет возможность, хотелось бы встретиться. Может быть, в последний раз. Время шуток и игр в солдатики прошло, как сказал командир. Мы те, для кого третья мировая уже началась...
Саша, письмо сожги. Все делается очень тихо. Конспирация полнейшая. Домой пишу, что я на учении «Запад-85», постарайся, чтобы мать в это поверила...»
И в письме к родителям: «Будем стоять под Лейпцигом. Отличное место. Красотища! Такая природа, архитектура! В общем, немцы строить умеют! Здесь тоже весна».
Вопреки наказу брата Саша письмо это не сжег. И правильно сделал. Иначе одной частицы души Виктора осталось бы меньше.
Тогда же он спешно собрался в командировку, как сказал родителям, и вылетел в Чирчик. Витю отпустили в Ташкент. Целый день они бродили по незнакомому диковинному городу. Расстались на автобусной станции. Саша долго смотрел вслед медленно удаляющемуся «икарусу». Витя стоял у заднего стекла и у самого поворота махнул брату рукой. Была нестерпимо тревожная, жгучая минута. Хотелось плакать... А может, только сейчас она видится такой, когда уже знаешь, что и как произошло дальше... Нет, нет. Была она такой уже тогда. Какое-то потаенное чутье подсказало тогда Саше, что он видит брата в последний раз.
Позже он расскажет родителям о своей последней встрече с братом. И в печальные минуты воспоминаний Анна Степановна станет укорять его тем, что не сказал ничего, может быть, и они поехали бы и встретились в последний раз.
Анна Степановна с какой-то трогательной наивностью верит в то, что съезди она тогда к сыну в Чирчик, встреться с ним перед отправкой в Афган – и, может быть, все сложилось бы совсем иначе. И кто теперь лишит ее этой трогательной веры?..
Кто уверит меня теперь в том, что ничего не изменилось здесь с его жизнью, если на каждом шагу он напоминает мне о себе. Юношеское письмо девушке. Я нашел его в тетрадке. Не знаю, отправил ли он его или так и осталось оно здесь, в черновиках, что гадать теперь, достаточно прочитать его и подивиться чистоте его чувств и душевных порывов, таких редких в нашей рациональной жизни. Телефонные разговоры, к которым мы привыкли, уносят бесследно столько чувств и дум, не оставляя от них никакого следа... Но вот сохранилось письмо, затерявшееся до поры в тетрадке, и столько вдруг рассказало о его живой, неувядшей душе:
«Боже мой, дни идут, и уходят бесследно. А я все жду. Моим надеждам, наверное, никогда не сбыться. Уже прошло много, очень много дней, с тех пор, как я отправил тебе свое письмо. Прости меня, добрая, я был не совсем искренним в том письме. Ты нужна мне. Я не могу без тебя, ты моя надежда, ты моя радость и печаль. Я с ума схожу без тебя. Прошу, не молчи, откликнись, отзовись. Почти каждый день я звоню тебе домой, звоню без всякой надежды услышать твой голос.
Боже мой, былая жизнь не возвращается, и я не могу простить себе напрасно прожитых лет.
Ты моя удача, ты судьба моя. Я готов совершить глупость, отдать жизнь, чтобы ты была счастлива. Зачем мне жить, если нет рядом тебя...
Я жду. Я засыпаю и вижу твои руки, твои глаза. Я слышу твой голос доброй надежды.
Идут гудки, и я знаю, что в твоей квартире никого нет. Я люблю тебя. Люблю давно и безнадежно. Я не мог, не имел права сказать тебе эти слова раньше. Ты то, чем я горжусь, чему я посвящаю свои стихи и песни.
Только теперь я понимаю, что значит для меня твое имя, что значишь для меня ты...»
Куда уходят от нас такие чувства и такие порывы с возрастом? И кто повинен в этом?
Она вышла замуж, родила двух девочек. Помнит ли она эту чистую и светлую пору своей первой любви? Помнит, и сколько бы времени ни прошло, уверен, будет вспоминать о ней, как о самом дорогом и счастливом времени. Припомнит и тот давний, но не тускнеющий со временем случай. Однажды они возвращались домой по поселку. У нее сломалась шпилька. И Витя, улыбаясь, шутя взял ее на руки и донес до самого дома. А потом сказал, как бы шутя: давай поженимся, каждый день буду тебя носить...
Как-то Анна Степановна уже позже встретила ее. Поговорили о том о сем, а потом она спросила ее: как же так произошло, что у вас ничего не получилось? И она задумчиво ответила, что не предполагала, что это все всерьез, что это все по-настоящему, что уже началась их единственная и неповторимая жизнь. Ей казалось тогда, что это еще не сама жизнь, а как бы только подступы к ней. А сама она должна начаться только где-то, за каким-то невидимым поворотом.
Это ощущение я встречу потом еще не раз. Все мне кажется, что с ним уходили в свой первый и последний бой и солдаты роты.
За то время, какое я знаю Анну Степановну, у меня скопилось много ее писем. Они стали необходимы ей и мне. Ей – чтобы излить свою печаль и тем успокоить свою душу, мне – чтобы получить новую весточку о ее сыне из дальнего далека. Эти письма уже перестали быть просто письмами. Даль времени придала им какое-то неожиданное свойство. Их невозможно пересказать, их надо читать. И теперь я не знаю, что делать с ними. Держать у себя? Но они не только ведь о ее сыне. Это документы нашего бесстрастного, безжалостного и невозвратно уходящего времени.
Для меня это не отдельные письма, а единая исповедь матери. А потому я соединяю их, ничего в них не изменив, в общий текст без указания дат и привожу здесь:
– ...Исполнилось вот уже четыре года, как нет моего сыночка, моего Витеньки, а мы, старики, ни от кого не слышали еще доброго слова. А если и приходилось куда обращаться, всюду одни слова: мы вашего сына в Афганистан не посылали... Но ведь и мы его не посылали туда. Значит, судьба у моего сына такая. Значит, он не прятался за спины других, а шел сам по зову сердца туда, куда звала его Родина.
Каким он был? Был он, как говорят, одаренным человеком. Рос очень шустрым, способным и умным мальчиком. Наверное, не было ничего на его пути непреодолимого. Родился он в Новокузнецке, где мы работали с мужем на шахте. Из-за болезни мужа местожительство пришлось переменить. У него – туберкулез легких, а теперь перешло и на почки. Приехали к моей сестре в село Красный Восток Алма-Атинской области.
Здесь Витя пошел в первый класс. Вежливый, общительный, аккуратный. Его любили учителя и ребята. С детства любил книги, музыку, песни. Участвовал в самодеятель-ности, постоянно избирался комсоргом.
Когда он пел под гитару, все удивлялись, как это хорошо у него получалось. Не пользовался он ни нотами, ни самоучителем; все подбирал на слух. Закончил восемь классов с двумя четверками, остальные пятерки. Мы настаивали, чтобы он закончил десять классов, но он рассудил иначе: папа болен, да и у тебя, мама, здоровье плохое после пяти операций, я пойду в техникум. Так поступил он в кинотехникум. Там и стихи стал писать. Закончил его с красным дипломом. И был направлен в Джамбул, где проработал до армии три месяца.
Когда в военкомате проходил медкомиссию, то сказал, что пойдет только в десантные войска. А у него было плоскостопие, и он постоянно носил стельки. Но своего он все-таки добился.
Служил в Уссурийске. Служба ему не была в тягость, так как он хорошо был подготовлен физически. Командование благодарило нас за воспитание сына. Сначала он был ефрейтором, потом младшим сержантом, сержантом.
Писала я ему: Витя, тебе трудно с такими ногами, перейди в клуб и работай по своей специальности. На это он написал мне: я не брошу, мамочка, своих ребят, не смогу этого сделать. В свою роту я корнями врос.
Был он и комсоргом, и каптерка была на нем. Но никогда он не жаловался. Сам писал, что если больше работы, то служба идет быстрее.
Любили его ребята. Он сообщал, что в свободное время около него собирались все сослуживцы. Гитару и там не бросил, пел, писал, что никто его не обижает, наоборот, уважают.
Говорил он мне, что после службы поступит в Алма-Атинский институт культуры на актерское отделение. За хорошую службу его отпустили в отпуск. Радости моей не было конца...
А когда вернулся в часть, там уже комиссия работала, отбирали ребят в Афганистан, пошел и он на комиссию, а врачи его отстранили, сказали, что с такими ногами будет очень трудно в горах.
Три раза командир закрывал его в каптерке, чтобы он подумал, чтобы не уезжал в Афганистан, а остался в части, набирал роту новобранцев и учил их. Но Витя опять настоял на своем. Подал рапорт. И писал мне: «Не могу отстать от ребят, не могу бросить их теперь, тем более, что меня они с полуслова понимают. Не зря же я учил их. Разделим судьбу одинаково...» Так мне рассказывали ребята, которые не попали в Афган, а остались в Уссурийске. После демобилизации многие ребята заезжали к нам отдать последний долг моему сыночку.
А батальон их формировался в Марьиной Горке, в Беларуси. Оттуда и позже он писал нам, что находится на учении «Запад-85».
Когда был последний раз в отпуске, я спрашивала его: куда же ты теперь, мой мальчик? Он сказал, что едут они на большое учение. А девушке своей, Тане, писал: смотри не проговорись маме, не вынесет она, если узнает, что я в Афганистане.
Взял он с собой гитару. Как рассказывали мне ребята из Душанбе, которые поехали их менять, вся гитара была исписана названиями городов и подписями.
Когда Витя погиб, ничего не привезли с ним, ни записных книжек, ничего, – только цинковый гроб. Раскрыть не дали: очень, говорят, изуродован. Потом выслал наши фотографии Витиной девушке парень из Каскелена Туркин Володя. Он остался жив, один из всех ребят...
Погибли они в Мараварском ущелье. Силы были неравные, как писал нам замполит роты.
Ребята рассказывали, что Володя отходил вместе с Витей. Витя был ранен в обе ноги. Но как же так получилось, что Володя остался жив и не ранен, а Витю нашли через трое суток всего изуродованного... этого я никак не пойму. Даже сам Володя его не признал. Узнали только по трусам, в которых он уехал из дому, да по ногам...
В Уссурийске Витя трижды давал свою кровь для Володи, когда тот болел. И говорил, что Володя мне брат по крови. Но как же так получилось, что он бросил его на растерзание душманам, я не могу понять…
Послала я этому Володе шесть писем в Афганистан, но он не ответил. Не может быть, чтобы Витя не написал ничего в Афганистане. Фотографии, которые Володя вернул Витиной девушке, были вырезаны по величине записной книжки. Значит, все осталось...
В последнем письме Витя писал, что домой хочется как никогда. Писать надоело, да и нечего. Вот рассказать бы, другое дело. Не смог ничего рассказать мой мальчик. Оборвали жизнь его в двадцать один год, не дали распуститься бутончику, сорвали, изуродовали и бросили...
Дослуживал Володя в другой воинской части. После того боя он был в госпитале. Потом послали в другую часть. Многие ребята были у нас, а Володя так и не был на могиле Вити...
О том бое много писали. Были в газетах статьи «Последняя граната», «Я вас прикрою», «Один миг и вся жизнь». Командиром роты у них был Николай Цебрук.
И вот уже четыре года, как нет моего сыночка. А мы, матери, переписываемся. Летала я в Душанбе. Оттуда Олег Касымов, который погиб вместе с моим сыночком. Там и собрались мы, пять матерей. Они нашли меня. Ведь в записных книжках ребят были адреса. Была у меня Раиса Васильевна Жукова из Читы. Ее Андрюша тоже погиб вместе с Витей. Она нашла меня. Прилетела для того, чтобы увидеть Туркина, чтобы узнать, как погиб ее Андрюша. Ездила она к нему и видела его. Но он ничего больше не рассказал, кроме того, что мы знаем уже из газет. Спросила она его, как остался жив. Он ответил, что выбрал добрую позицию. А о Вите о нашем – ни слова не сказал...
В нашей местной районной газете он дает интервью. Называется статья «Эстафета мужества». И говорит он там, что был ранен. Когда я показала в военкомате билеты и сказала, что летала в Душанбе и там ребята рассказали мне, что Туркин ранен не был, то тогда он сказал военкому, что неправильно написал корреспондент.
Как трудно найти правду! А мертвые молчат, ничего не скажут. Простите и извините, если что не так. Грамоты у меня мало, а вот слез много.
...Вчера была у нас Лена Меркина с внуком Витюшкой. Хороший мальчик, шустрый, как и мой Витя.
Классная руководительница ездила к Туркину домой. Хотела что-нибудь узнать о Вите или пригласить его в школу. Он сказал, что не хочет ни с кем говорить и не хочет никого видеть.
Таня была нам как дочь, особенно после гибели Вити. Но невеста не мать, встретился другой – и опять любовь.
Заказали бюст Вити. Его будут делать на наши деньги и установят в уголке Боевой Славы в школе имени Королева в селе Красный Восток.
Пишет мне Надя Касымова из Душанбе. У нее есть муж, но оставил ее и пятерых детей. Там у него новая большая семья.
У Нади Олег погиб, а Игорь, младший, служит в армии. Я переписываюсь с ним. На днях отправила ему посылочку. А то маленького Надиного Рустама забрала к себе, был он у меня полтора месяца.
Олег похоронен наверху, а там проходит канал. И вот когда чистят этот канал, то вся эта жижа льется на могилку. Потом дождь польет, и опять она льется. Отец-то хоронил его по-своему, мать к гробу допустили только на несколько минут, вот и подняли под самый канал. Похоронили бы на десять метров ниже, и все было бы в порядке. Я писала в военкомат о могиле Олега, почему вы из известной могилы делаете неизвестную.
Когда военком получил мое письмо, то сразу послал рабочих. Они все исковыряли, но ничего путного не сделали, бросили. И вот теперь Надя пишет, что боится осенних дождей – смоет все и унесет.
Пишут мне воины-интернационалисты. Они прочитали о Вите в газете и решили найти нас через областной военкомат. Меня вызвали в военкомат, зачитали их письмо. А я испугалась, думала, может, какая весточка о Вите...
Прислали мне перевод. Пошла я на почту, все гадала – откуда это мне – так ничего и не придумала. Прихожу, а мне говорят, что это из «Красной звезды» за публикацию Витиных стихов. Шла назад и всю дорогу плакала. Господи, какие слова написать вам и поблагодарить? Не знаю.
...Видно, время сглаживает все. Писем теперь от Витиных друзей почти не получаю. Первое время писали, а теперь нет писем. Только Надежда Васильевна Касымова и пишет.
Сейчас у меня ее мальчик, Рустам. Как только начались каникулы, так я полетела и забрала его. В первых числах августа отправляю его домой. Соскучился.
Недавно передавали по радио, что в Читинской области наводнение. А я боюсь, не случилось ли что с Раей Жуковой, что-то долго нет от нее писем.
Были весенние экзамены в восьмых классах нашей школы. Тема сочинения была такой: «Человек интересной судьбы». Свободная тема. Поехали мы с Василием Николаевичем в поселок, идем мимо школы, а нам стучат в окно, зайдите. Заходим, а Мария Павловна, преподаватель русского языка и литературы, плачет и рассказывает нам, что почти все ученики написали о Вите. Как будто они сговорились. Всего пять-шесть человек написали на другую тему, а остальные о моем сыночке.
Говорит, что пока проверяла тетради, стоял перед ней, как живой, Витя. Она ведь его тоже учила.
Господи, как горько вспоминать о прошлом, о Вите. Все жду его, моего мальчика. За что только такое горе! Так трудно становится жить. Но что делать, смерти нет и надо как-то жить, переживать, мучиться столько, сколько Господь повелит.
Говорят, что когда рождается человек, рождается с ним и его судьба. Вот она какая у нас...
...Летала я в Душанбе к Наде Касымовой. Там встретила парня, который служил с нашими ребятами в Уссурийске – с Витей и Олегом. Он рассказал мне, что Витя пошел добровольно. Его из-за ног тоже не брали. Зовут этого парня Мили. Он был старшиной второй разведроты. Ему ребята сообщили, с которыми он переписывается, что Володя выносил Витю раненного. Я приехала домой, написала Володе: если ты не виновен в смерти моего сына, то почему не хочешь встретиться? Но он так и не приехал.
Мы с Васей поехали в военкомат. Офицер сказал нам, что Володя рассказывает о Вите, а вот почему он не побывал на его могиле и у вас, не знаю. Он назначил день и вызвал в военкомат Туркина, сделал нам очную ставку... И вот мы в зале одни. Он зашел, но говорил с нами совсем не как друг погибшего: «Что вы от меня хотите? Я рассказал все, как погиб Витя». А я говорю ему: «Но пойми меня, сынок, я мать, и хочу сама услышать о моем сыне, и хочу знать, как он погиб».
Так что установить правду нет никаких сил. Вера живым, а не мертвым.
Прошлого не вернуть. Не вернуть мне моего сыночка. Знает только он один, ему досталось. А он молчит. Приду я на его могилку, все плачу и расспрашиваю его, а он молчит.
...Сегодня снова ходили к сыночку на кладбище. Заходи-ли в поселок. Были у Тани, Витиной девушки. Спросили ее: почему не напишешь о Вите? Она говорит, что написала. Не знаю, правда или нет. Она с Туркиным знается, вот, видимо, и решили, чтобы она не писала. Ну а я не стала выспрашивать, так как она замужем. Наверное, муж не хочет, чтобы она писала. Знаете, ведь нужны живые, а мертвые они молчат. Так оно и есть. Пока Витя был жив, он был нужен, а теперь горе осталось у нас с отцом. Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда. Вот она и вся правда.
Когда выводили войска, обидно было очень. Не дожил сыночек до этого дня.
Время пошло неспокойное. Вот какое большое горе в Армении, землетрясение. Сколько людей пострадало! Да еще самолет военный разбился там. Так надоело все это горе. Жить не хочется.
Здоровье у нас плохое. Поднимаемся утром с трудом. День вроде бы карабкаемся потихонечку.
Спасибо ребятам, побывавшим в Афганистане. Они все-таки не такие, как все. Вот сколько ребят в поселке училось вместе с Витей, а не зайдет никто и не проведает. А эти идут в свободную минуту. Пишут и из Чехословакии, и из Монголии. И зовут меня мамой.
...У меня была Раиса Васильевна Жукова из Читы. Она уехала, а потом написала мне, что нашла паренька, который служил вместе с нашими детьми и остался живой. Он и рассказал ей о бое. Ребята пошли на задание двадцатого апреля в ночь. Утром завязался бой. Там была засада, и душманы их уже ждали. Бой был на ухоженном хлебном поле...
Две группы пошли вперед. Там были и Витя, и Туркин, и Олег Касымов. Они прошли кишлак и никого не обнаружили. Но потом Кузнецов заметил душмана и решил его взять. А то была приманка ...
Укрыться было негде. Огонь был шквальным. Витя был ранен. Его якобы выносил Туркин. Потом Витю ранило еще раз. Туркин оставил Витю, пришел в часть и все рассказал. На другой день поехали собирать ребят, но Вити на том месте, где его оставил Туркин, не оказалось, его нашли лишь двадцать четвертого вечером. Касымова и Моряхина тоже искали долго. Рассказывал тот парень, а сам плакал. Кузнецов в этом бою погиб. А командир взвода у Вити и у Олега остался жив и не ранен. Но где он сейчас, я не знаю.
Трудно нам теперь под старость одиноким. Спасибо, что не забывают моего сыночка все жители поселка, и школа, и техникум. Ничего мне не надо, только бы сыночка вернуть. Но оттуда еще никто не возвращался. Они лежат спокойно, а нам нет покоя ни днем, ни ночью.
Извините и простите, если что может быть не так. Мы люди деревенские и слов хорошо высказывать не можем. Но вы нас поймите. Это самое главное.
...Получила несколько писем от разных незнакомых людей. Откликнулись на статью о Вите. Пишут матери погибших в Афганистане, пишут и другие. Приглашают в гости, благодарят за сына.
Вчера получила письмо из Кировабада, от Ахрименко Тамары. Просит приехать к ней, отдохнуть и окрепнуть от горя. Ей шестьдесят четыре года. Вот видите, теперь я не одна со своим горем.
...Спасибо за то, что приезжали к нам. Вы уехали и теперь будете у нас в глазах до конца наших дней.
Получила после вашего отъезда письмо из Читы от Саши Власова. Из его письма ясно, что Витю, раненного, тащили душманы. Потому и нашли его у самой границы.
Высылаю Вам вырезки из газеты «Известия». Там пишут о ребятах «афганцах», как они ездили в Америку. Был там и Туркин. Разъезжает по Америкам...
Заезжал к нам Сережа М., журналист, тот, который был, когда вы были у нас. Он слышал в редакции от ребят, что Туркин, узнав о вашем приезде, очень встревожился. И сказал, что он будет защищаться. А от кого, не сказал, и Сережа не знает. Хочу узнать о своем Витюше правду, а потом можно спокойно и умереть...
Цвела в поселке Красный Восток душистая весенняя тишина. Белые вишни свешивались ветвями из-за ветхих оград. А то и выбегали на улицу, не скрывая своего любопытства, словно хотели посмотреть – кто там идет по улице, какую несет весть... И никак я не мог отрешиться от мысли, от чувства, что они ждут тебя, Витя...
Грустит в родительском доме твоя, Витя, гитара. Она стоит между телевизором и диваном в большой комнате, там, где ты ее всегда оставлял.
Давно уже молчит она. Лишь иногда, вытирая пыль, Анна Степановна касается ее, и она еле слышно вздыхает струнами, словно это отзывается заблудившаяся в далеких, неведомых горах твоя бессмертная душа.
Рано или поздно я все же надеялся узнать подробности того злосчастного боя, кроме тех, которые мне уже были известны. Ведь ничего в этой жизни не уходит бесследно, все всегда оставляет свои приметы.
Уже совсем было отчаявшись разыскать что-либо новое, я встретил, как казалось, случайно, офицера, служившего тогда в штабе армии, который в составе комиссии был послан разбираться в причинах мараварской трагедии... Не знаю, почему документы оказались у него. Ведь обыкновенно комиссия составляет заключение и представляет его по инстанции. Здесь же офицер оставил зачем-то документы, точнее, копии их, у себя, хранил вот уже около восьми лет. Видимо, происшедшее его столь взволновало, что он уже не мог отнестись к нему служебно-бесстрастно. Мало того, на тот момент, когда я его разыскал, естественно, для него неожиданно, эти документы оказались у него под рукой. Буквально накануне он их ксерокопировал, словно готовясь куда-нибудь передать. Эти свидетельства как бы не хотели быть потопленными в архиве... У этого офицера и оказалась запись происшедшего в Мараварском ущелье, он первым говорил с героем повести, оставшимся в живых, записал его свидетельства. Я знал, что в своих интервью В.Туркин по прошествии времени осуждающе сетовал на проводимое дознание сразу после трагедии, сам факт разбирательства пытаясь представить теперь то ли признаком тоталитаризма, то ли бесчеловечных порядков, якобы царящих в армии. Обыкновенному в таких случаях разбирательству им придавался некий политический смысл… Но как же было не разбираться в случившемся, не назначать комиссию, если каждая мать ждала и требовала объяснения причин трагедии и ее подробностей! Это потом уже я привык к ставшему вдруг обыденным нехитрому, даже наивному приему всякий житейский факт подменять политическим «смыслом»... Всякий, желающий скрыть свои истинные намерения и действия, переводил их в план политической демагогии. И сколь ни наивна эта уловка, она, как это ни странно, постоянно срабатывает...
И вот – свидетельство, записанное сразу после Мараварской трагедии, когда еще тела ее участников не были преданы земле, передо мной. Оно хранилось у офицера штаба уже вроде бы никому не нужное. Уже было вроде бы не до той войны под гнетом событий, вдруг свалившихся на нас в своей стране. И сама война казалась уже давно миновавшей, отошедшей в прошлое навсегда. И мало кто догадывался о том, что война эта явилась лишь началом всего того, что произошло потом у нас в стране.
Что перед этой лавиной нынешних и грядущих бед была эта даже не исповедь, а скупые документы той непонятной войны, когда душа и разум ввергнуты в еще более невыносимый гнет? Но их надо выслушать. Может быть, в них есть хотя бы намек на те упущенные возможности, коими можно было если не предотвратить, то хотя бы распознать надвигающуюся катастрофу.
Я читал свидетельство, так до сих пор и не остывшее от боя, хотя прошло уже восемь лет, а в это время мой герой, Туркин, где-то совсем рядом, в Москве, был занят какими-то своими делами и, вполне возможно, не помнил уже ни единого слова из этой чудом уцелевшей сухой скрижали...
Сними телефонную трубку, и услышишь его голос. Но это было невозможно. Мне даже казалось, что это теперь вовсе и не он, а какой-то другой человек, к этой трагедии отношения не имеющий. А он, прежний, – навсегда остался в Мараварах.
Я понял, что сегодняшние объяснения для повести уже стали не совсем уместными. Нужны были те, еще не стертые и не искаженные прошедшим временем. Каким бы ни было искренним сегодняшнее объяснение, это было бы уже неправдой. И не потому, что кто-то хотел слукавить, что-то утаить, а что-то, наоборот, выпятить, хотя и это было не исключено. Просто это были рассказы уже других людей...
Но зачем это нужно мне, не побывавшему на его войне? А, может быть, именно потому мне это и нужно, что на той войне я не был. Но живым, как и павшим на ней, ничего уже не было нужно. Они молчали. Говорили скупые скрижали, ими оставленные.
МАТЕРИАЛЫ
предварительного расследования гибели людей пятого отдельного мотострелкового батальона
в ходе реализации разведывательных данных
в Мараварском ущелье
18 апреля 1985 года командир пятого отдельного мотострелкового батальона майор Терентьев Виктор Яковлевич, получив данные от агентурной разведки Джелалабада, Хад и Царандой, вместе с начальником разведки батальона – заместителем командира батальона майором Михайло Михаилом Федоровичем начал вырабатывать замысел предстоящей реализации разведывательных данных в кишлаке Сангам в Мараварском ущелье. По предварительным данным, в этом кишлаке должна находиться банда в количестве пятидесяти человек, вооруженная стрелковым оружием.
19 апреля командир батальона, начальник разведки и три командира роты (капитан Цебрук, старший лейтенант Макаров С.B., старший лейтенант Гарбар Б.Н.) убыли на пост афганской армии для проведения наблюдения за объектом предстоящих боевых действий, определения режима охраны и организации взаимодействия. В 22.30 по прибытии в пункт постоянной дислокации командир батальона в общих чертах довел до начальника штаба, секретаря партийной организации замысел предстоящих боевых действий, которые будут проводиться в ночь с 20 на 21 апреля.
20 апреля в 8.00 командир батальона на общем построении офицеров батальона указал, что необходимо иметь и подготовить к предстоящим боевым действиям. Иметь полтора боекомплекта на каждого военнослужащего, готовить средства связи, совершенствовать материальную базу до 11.00, после чего приступить к подготовке к предстоящей задаче; первой роте иметь приспособления для бесшумной стрельбы, и что личный состав приблизительно будет выполнять такую же задачу, как и в недавней совместной операции – в 35 километрах, северо-восточнее Джелалабада, блокировать кишлачную зону и вести поисковые действия. Командирам подразделений подготовить и представить в штаб батальона списки личного состава, убывающего на боевые действия, начальнику связи продумать организацию связи.
С 8.20 командир батальона работал с органами Хад и Царандой по предстоящим боевым действиям.
Для полной блокировки района боевых действий командир батальона попросил помощи у соседнего второго батальона, что было в последующем ему оказано.
В 12.00 командир батальона вновь собрал командиров рот на совещание по предстоящим боевым действиям и информировал в очередной раз начальника штаба батальона об общем плане и о своем решении, определил работу заместителей командира батальона и начальников служб. До 13.00 начальник штаба батальона разработал план подготовки подразделений к боевым действиям. (Который под роспись не был доведен). В 12.30 командир батальона объявил, что боевой приказ на боевые действия будет доведен до командиров рот и приданных подразделений в 18.00, готовность подразделений к боевым действиям 20.00.
В 16.40 командир батальона вручает свое законспектированное в тетради решение начальнику штаба для оформления его на карту.
В 18.00 командир батальона собирает командиров рот и приданных подразделений на так называемое занятие но задаче, где он заслушал каждого из командиров рот и приданных подразделений. В 18.45 командиры подразделений расписались за получение боевой задачи.
С 18.45 командиры подразделений и заместители командира батальона продолжали готовить подразделения к предстоящим боевым действиям.
В 22.00 20.4 подразделения в пешем порядке начали выдвижение в район боевых действий и к 3-4 часам 21.4 заняли командные высоты в районе кишлака Сангам. С занятием господствующих высот подразделения 1 роты начали ведение поисковых действий в районе Сангам.
Управление подразделениями в ходе боевых действий на основе магнитофонной записи, сделанной приблизительно с 4-5.00 двадцать первого апреля 1985 года.
Управление подразделениями командиром батальона проводилось с командно-наблюдательного пункта, расположенного в районе, который не позволял в полной мере вести обзор за всеми подразделениями по радиосредствам, введенным в радиосеть.
Приблизительно в 4.00 – 5.00 подразделения первой роты, которые вели поисковые действия, вышли на восточную окраину кишлака Сайгам и выполнили поставленную задачу (доклада командира первой роты о выполнении поставленной задачи на магнитофонной пленке нет). С этого момента командир батальона полностью теряет связь и управление с подразделениями первой роты.
Пока по неустановленным причинам, командир первой роты самостоятельно принял решение на продолжение поисковых действий в кишлаке Даридам и, оставив своего радиста на восточной окраине кишлака Сангам, убыл с портативной радиостанцией, не способной обеспечить надежную связь в данных условиях.
Версии, побудившие командира роты нарушить приказ и продолжать поисковые действия в восточном направлении:
Возможное уточнение боевой задачи на продолжение поисковых действий в кишлаке Даридам старшим начальником (не зафиксированные на магнитофонную пленку).
Разбив подразделение на многочисленные поисковые группы и отпустив их далеко от себя, командир роты, не сориентировавшийся в обстановке, дал им возможность втянуться в кишлак Даридам, вовремя не остановив их. И в дальнейшем, пытаясь оказать помощь, сам попал в засаду.
Увлекшись преследованием отходящей группы противника, командир роты самостоятельно принимает решение на продолжение поиска и попадает в засаду.
Потеряв управление первой ротой, командир батальона пытается восстановить его через командира третьей роты, с наблюдательного пункта которого просматривался Даридам, но и командир третъей роты не смог связаться с первой ротой по радиосвязи.
Далее противник группой десять-пятнадцать человек начал выходить в тыл первой роты, вошедшей в Даридам, спускаясь по сухому руслу северо-восточнее кишлака, что хорошо наблюдал командир третьей роты и, докладывая командиру батальона, но не видя общей картины со своего командно-наблюдательного пункта и посчитав обходящих мятежников за свои отходящие подразделения, командир батальона не принял своевременных мер на поражение их огнем артиллерии, что в последующем дало возможность нарастить мятежникам свои силы на этом направлении, выдвинув грузовой автомобиль с сорока-пятьюдесятью мятежниками и полностью отрезать первую роту от главных сил в Даридаме. В результате слабой обученности ведения боя в кишлачной зоне подразделениями пятого отдельного мотострелкового батальона мятежникам удалось окружить, расчленить на мелкие группы подразделения первой роты и уничтожить их по частям.
Возникший в Даридаме бой первой роты протекал в течение долгих часов, на протяжении которых командир батальона майор Терентьев существенного влияния оказать не мог, пытаясь поражать мятежников огнем артиллерии на дальних подступах к кишлаку. Стремясь исправить положение дел, командир батальона принимает решение частью сил второй роты спуститься с гор и блокировать в Даридаме окруженную роту, но мятежники, занявшие командные высоты вокруг Даридама, огнем из стрелкового оружия и ДШК отражали попытки подразделений третьей роты войти в Даридам на помощь первой роте. Не добившись успеха, командир батальона ставит задачу начальнику штаба батальона в пункте постоянной дислокации на создание сводной роты из оставшихся подразделений батальона и выдвижения ее в район боевых действий. Но и боевые действия сводной роты успехов не принесли, так как драгоценное время было упущено и мятежники прочно сумели закрепиться на командных высотах, и сводная рота совместно с подразделениями третьей мотострелковой роты, с трудом пробившись до центра...
На этом запись офицера штаба обрывается. К ней была приложена схема боевых действий в ущелье, снятая с боевой карты. Но схема эта ничего не добавляла к уже известному. Из нее, бесстрастной и безмолвной, можно было лишь узнать условные наименования кишлаков: Сидоровка, Ивановка, Петровка, да еще то, что составлявший ее изобретательностью не отличался, придумывая эти условные наименования.
Пока я собирал эту роту, все происходящее этому противилось и мешало. Могилы ее солдат вдруг оказались в разных государствах, помнящих эту трагедию тоже разделили теперь границы, и стало уже не так просто встречаться с ними... Но рота эта, соединившая судьбы разных людей, была, есть и останется независимо от того, что происходило потом. Ее невозможно теперь ни разделить, ни упразднить, как невозможно вернуть прошлое, повторить его, прожить заново. Сама трагическая судьба моей роты безошибочно указывала на ненужность обособления народов. Но кто ведал об этом, кто считался с этим знамением перед лицом конкретных обстоятельств, из которых выскочить было невозможно так же, как из хорошо наезженной привычной колеи?..