Выстрел раздался в Техасе, а Москва содрогнулась, наблюдая по экрану, как заваливается в лимузине набок президент Джон Кеннеди и опускается на грудь его молодая и красивая голова. Я, слушатель Высших литературных курсов, как все остальные мои собратья, бегал на американскую выставку на ВДНХ, покупал портреты Кеннеди и расклеивал их в комнате общежития Литературного института. Мы скорбно волновались. А президент стоял между двумя флагами США - фотография. Потом нас удивила скорая свадьба Жаклин, вдовы президента, и греческого некоронованного императора, богатея, легендарного владельца сокровищ, банков, островов, каналов, сел и городов, дряхлого старца Аристотеля Онассис. Деньги его - бессчетны, власть его - безгранична. То ли жемчужина, Жаклин Кеннеди, попала в сети золотого паука, старца Онассис, то ли золотого паука засосала в лапки и скомкала в щупальцах золотая гусеница. Паук погиб - гусеница свободна. За что боролись на то и напоролись. Вечная слава героям полового подвига!..
Но у них осталась Кристина Онассис. Родная дочка старца Аристотеля Онассис и падчерица Жаклин Кеннеди. Мадам - в рот палец не клади, откусит, а руку сам отдашь... И влюбилась, в который раз - не помнит Кристина, но впервые - в русского коммерсанта, надеемся - в русского, не ошиблась... Доходили слухи, каялась: “Вот, опять не русский, а псевдоним, а я, дура, позарилась, показалось - русский!..” Но слухи - не доказательство.
Наследница греческого императора подарила ЦК КПСС и Политбюро ЦК КПСС порожний танкер из-под кувейтской нефти, пообещав подарить торговый флот, если ее в СССР встретят радостно и высоко и поселят там, где она пожелает, а не там, куда ткнет ее советский ЖЭК и КГБ...
В шесть утра следующего дня, после пропева гимна СССР, Генеральный секретарь ЦК КПСС и Председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев вызвал к себе Зимянина, идеолога партии и страны, и с радости четко выговорил, торжественный: “Желает стать гражданкой СССР греческая мультимиллиордерша госпожа Онассис - вселить!..”
Зимянин, потрясенный работающей челюстью и движущимся языком вождя, перехватил дух и налег на телефон в своем кабинете... В шесть часов и пятнадцать минут утра перед ним стояли два очень выдающихся деятеля КПСС и советского государства: Гришин, первый секретарь Горкома столицы, и председатель Моссовета Промыслов, гвардейцы. У Кристины Онассис муж - русский. У Брежнева и Зимянина жены - с прекрасными славянскими именами, и эти - два гвардейца, под замечательными русскими фамилиями... Вперед, жидовский кагал!
Ероша лохматые брови влажной пятернею, Брежнев философствовал: “Я люблю СССР, поскольку я пролетарий, нищий человек, всего - шестьдесят личных автомобилей имею и несколько дач, не считая разных мелких окладов и прочих юбилейных подарков, но госпожа Онассис к нам тяготеет, значит - курс ленинский держим, курс на упрочение международной солидарности и блага трудящихся!..”
Маленький и суетливый Зимянин, возясь и почесываясь, шажками вымерял кабинет: “Мультимиллиордерша едет, кому же она дала?.. Дала... И какую же сумму?.. Почему Леонид Ильич без шлагбаума, а сразу выговорил ее имя и желание?.. Почему Гришин и Промыслов побежали искать ей квартиру, не дослушав меня до конца?.. Кто их за нитку дергает? И не окажется ли он, Зимянин, забытым, посторонним в этой исторической графе?..”
В шесть сорок пять, побритые и отмассажированные, Гришин и Промыслов, подозрительно всматриваясь друг в друга, начали “проверку” писательского дома по Безбожному переулку. Гришин спрашивал у себя мысленно: “Сколько же Промыслов хапнул?..” А Промыслов у себя мысленно спрашивал: “Сколько же хапнул Гришин, а?..” Дело завертелось.
Черные правительственные кадиллаки, грозно рыча, мчались по Москве - из Безбожного переулка в Кремль, из Кремля в Безбожный переулок. А далеко, в США, в специально оборудованном роскошном отсеке энергичный директор ЦРУ, короткий промежуток, и потом - вице-президент, наблюдает за нашими ленинскими ихтиозаврами, наблюдает и хохочет, оборачиваясь к Рональду Рейгану: “Рептилии, каждому сыпанули в карман чистого червонного золота, а они даже еще вроде бы и не догадались, и как бы за “так”, бесплатно, предают, из соображения революционной перспективы!..”
Буш зря недооценивает ископаемых. Наши реликтовые слышали звон колымского золота, выторгованного Америкой из нас в годы войны вместе с нашей кровью, слышали, но, дисциплинированные, дали обет: держать большевистскую тайну о взятках, не разглашать, терпеть по-домашнему... Как терпели КГБ и охрана - свято...
Кристина Онассис увлекалась музыкой, живописью и поэзией. Ну где ей жить, как не среди писателей?.. И двенадцатого сентября я получаю телеграмму в деревне Семхоз, под Троице-Сергиевой Лаврой, от Екатерины Шевелевой: “Твоя квартира разгромлена, вещи и библиотека вывезены и опечатаны, срочно позвони!..”
Звоню:
- Разгромлена?..
- Да, ремонт аварийно делают для мультимиллиордерши Кристины Онассис!..
- Кого?..
- Того... Черт... Для госпожи Онассис, говорю!..
- Приезжай, писатели, толпа целая, расскажут!.. Сергей Поделков говорит, кое-что разбили, кое-что, наверно, уворовали, а кухню не тронули. Понравилась земляничка, дешевый рисуночек на ящиках, миллиордерше... Гришин и Промыслов подарили вашу кухню ей... От ЦК КПСС и Советского правительства...
Ты думаешь, дорогой читатель, я поверил поэтессе Екатерине Васильевне Шевелевой? Я не поехал, решил - меня тетя Катя разыгрывает. Но на сутки оптимизма хватило. Ночь не спал. А тринадцатого сентября меня и мою жену не пустил в нашу квартиру “костюмный” постовой: - Вам нельзя в свою квартиру заходить и появляться здесь нельзя, поймите, товарищ Сорокин!.. - и показал нам удостоверение. Жене разрешили объясниться, по затратам, с мужем Кристины. Муж Кристины высказал обиды и претензии:
- Отделка дешевая. Очень дешевая!.. - Расчитываясь, звенел сдачной мелочью... Жена вернула ему мелочь: “Мы сами зарабатываем деньги и сами отделываем квартиру, как можем. У вас же труд почетней и заработок выше, не осуждайте нас и продолжайте честно вкалывать!..”
Муж Кристины попробовал сконфузиться, но твердо изменил намерение и капризно надулся: - А что, не я, а другой работает?..
- Вам лучше знать!.. - усмехнулась жена. Мы остались на бобах. Свою, кооперативную квартиру, я безвозмездно отдал детскому жилищному фонду, а эту у нас отобрали под миллиордершу Кристину Онассис. Афера легендарная со стороны ЦРУ, а со стороны КГБ легендарная лопоухость.
Но те ихтиозавры и рептилии, те реликтовые ленинцы-взяточники - беззубые ребенки перед маячившим уже на пороге Кремля пятнистым шулером двадцатого века. В социалистическом буфетном воздухе съездов КПСС, в белоколонных залах пленумов ЦК КПСС и Верховных сессий Советов, стаями носились кровавые вампиры его перестройки. Их перья уже сыпались на Карабах, Таджикистан, Приднестровье, Абхазию грядущими кровавыми снарядами, бомбами и внезапными гробами.
А тогда - разгоряченный и яростный до безумия, я влетел в кабинет Бондарева:
- Я бы вас защищал достойнее, Юрий Васильевич!.. Я выйду из Союза писателей, из партии, уеду к палестинцам!..
- Зачем Вы мне это говорите?..
- А кому говорить?.. Одного писателя истаптывают, а тысячи трусливо молчат. Кто мы, писатели?.. Холуи.
Нервный и длинный цековский звонок раздается.
- Михаил Васильевич?.. Добрый день... Сорокин?.. Да, у меня... Сейчас... Но, Михаил Васильевич... Михаил Васильевич... Нет, Сорокин другой человек, не струсит, не запугать, нет!.. - и Бондарев к уху дает мне трубку.
В трубке - хрип, кашель, визг и абсолютно истерический гитлеровский шепот: “Мы Сорокина вышвырнули из квартиры, выкинем из кресла, выбросим из партии и уничтожим, передай ему, уничтожим!..” - запричитал он по-бабьи... Волна психологического террора накрыла меня и оглушила. Ни выплыть, ни крикнуть, ни зацепиться. И впереди - ивашлинской березы не видать...
А в три часа дня, тринадцатого сентября, в “Современник”, мне, позвонил Промыслов:
- Покайтесь, попросите прощения и напишите, дадим новую!..
- Вам надо каяться и просить прощения!..
- У меня нет ни секунды на дискуссии, я сказал...
- И я вам сказал... Я, русский, вам сказал, вам надо у нас просить прощения!..
Дуэль закончилась. Глянул вдаль, там - кровь и кровь... Боже мой, Боже, если Царя и Царских детей, Царскую семью растерли на свинцовых пулях, куда мне соваться? Но держаться по-русски еще можно: не все же русские люди оскотели, обовшивели, охолуились, не все! И пусть об этом знают душители русских, палачи русского народа, оккупированного и гонимого, пусть знают и дрожат!
А кто дрожит, кто?..
И кто дрожал?.. Подписал решение о расстреле царской семьи председатель исполкома Уральского совета Белобородов А. Г. (Янкель Вайсберг)
Бил в лицо императора жуткий еврей,
Из тяжелого бил, по глазам, револьвера.
Мать кричала, всходила багровая эра,
Пули прыгали, раня детей, как зверей.
И наследник, сынишка, кровавил полы,
Вместе с сестрами плыл в преисподню мирскую.
Троцкий реял в Москве, о трибунах тоскуя,
Бриллианты, на мертвых, сверкали из мглы.
За вагонами золота и серебра
Торопились юровские и микояны,
Кровью дедов до одури сыты и пьяны,
Не сулящие правнукам нашим добра.
И недаром среди запредельных крамол
Есть крамола-молва, слышать это не внове:
“Иудейскому богу, жрецу Иегове,
Кровь царевича подана прямо на стол!..”
О, Россия, тебя замордует садист,
С бороденкой, грязнее исшарканной швабры,
Нас он держит сегодня, схвативши за жабры, -
В звездах чудится плач, в поле кружится лист.
Царь с проклеванной красною дыркой во лбу
Через время бредет...
Каменеет царица...
Вон собаки конвойных...
Меж ними струится
Трасса крови - Свердлов захлебнулся в гробу.
Пропадает народ, как под зноем трава,
Как солома течет, пепелится, как вата,
Если здесь Революция не виновата,
Значит, каждая пуля повсюду права.
Потому и от Смольного до Колымы,
Изымая, дробя кемберлитовы руды,
В мерзлых ямах,
седей чем алмазные груды,
Мы лежим, укокошены бандою, мы!..
Первыми возмутились разбоем над моею семьею уральцы. В Магнитогорске поэт Владилен Машковцев распространил воззвание среди рабочих и беспощадно напал на горкомовцев. Но горкомовцы сами возмутились не меньше поэта. А в Челябинске Зоя Прокопьева с группой литераторов прорвалась к Соннову, второму секретарю Обкома КПСС. Николай Иванович знал меня и моих родителей, возмутился, а помочь как мне? Сметут его быстрее, чем уничтожат меня...
* * *
Соннов добился изгнания капэкашных “прахокопателей” с могилы моего отца. А нескольких ретивых пьяниц, разрывших верхний слой могилы папы, но до гроба добраться не успевших, мама, старая, старая бабушка и пробабушка, десятки внуков у нее и правнуков, начала осенять молитвой и укрощать. Пьяницы не решились пошевелить прах отца... Мама дала им на бутылку, наскребя чумазые рублики в гомоночке... Урезонила.
Получив из Москвы мою телеграмму, Николай Иванович понял: я действительно, договорясь с башкирами, перехороню папу на их кладбище. Папу всегда приглашали башкиры гармонистом на праздники и свадьбы, он прекрасно владел башкирским языком, знал, как свои русские, башкирские мелодии. Башкиры очень уважали отца. А Соколов настаивал разрыть могилу отца - засвидетельствовать физическое наличие ранений... Но папа ведь и умер, по заключению врачей, от ран.
Вот я слушаю, слушаю вьюгу.
Полночь.
Белое поле.
Заря
Не спала, пролетая по кругу,
Заметенных равнин января.
Что кричишь ты, что плачешь ты, вьюга,
Мать хоронишь иль верного друга?
Одинокие звездные лица,
Очи умные...
И до утра
Все-то думается и не спится, -
Ночь, как жизнь бы, осмыслить пора.
Кто идет через жизнь по сугробам,
Через ночь,
через день прямиком;
Вьюга, вьюга рыдает над гробом,
Вьюга крыльями свищет.
О ком?..
В Москве Николай Воронов озаботил моею бедою Сергея Викулова, Бориса Можаева, Михаила Львова, Илью Вергасова, Ивана Акулова, Виктора Астафьева, Василия Белова, Федора Абрамова, Виктора Лихоносова.
Ушло письмо от них Брежневу. Ушли писательские телеграммы. Воронов и теперь, спустя годы, считает: писателям надо было смелее защищать нас и “Современник”, отступились бы от нас, дрогнули бы марксистские бандюги. Но я сомневаюсь: я слишком хорошо изучил в борьбе рылья свирепствующих ленинцев - палачи, их жестокость качественнее нацистской.
У всех чинов застрял в горле вопрос о квартире. К Черненко проскользнула телеграмма Блинова, Афанасьева, Пухова. Начались проверки. Затревожился Промыслов, хотя ему тревожиться и сейчас нет причин: на его даче резвятся хасиды, а не только он; и Промыслов чувствует себя замечательно... Затревожился и Бузувлук, голый и теплый, как индийский кокосовый орех с молоком, начальник по дележу и расхищению квартир в столице. Срочно принял меня, мою жену и Виктора Кобенко, оргсекретаря Московской писательской организации.
Принял и кричит на меня: “Мы тебя проучим, мы тебя воспитаем, мы тебя!..” Кричит и вокруг стола как бы похаживает. И я, раскаленный, встаю. Он побыстрее вокруг стола завышагивал. Я - за ним. Он еще быстрее - вокруг стола. За мной - Кобенко. И мы начали настигать друг друга: я - Бузувлука, Бузувлук - Кобенко. И получилось: Бузувлук виноват, а мы с ним гоняем невиноватого Кобенко, а Виктор убегает...
В эти удивительные мгновения в кабинете начальника появился Феликс Феодосьевич Кузнецов, добрый и мудрый руководитель наш, критик, и почему-то, бросив портфель, тоже погнался за нами. Мы дали, может быть, еще круга четыре в таком почетном составе, как вдруг захохотала моя жена, поймав Бузувлука за галстук: - А, вот он!.. - Бузувлук, ужатый и верткий, как домашний мышь, вышмыгнул, зашуршал, зашуршал и вылез с другой стороны стола, у корзины, махая ордерами: - Нате, езжайте, смотрите!..
Мы с женой посмотрели квартир семь, все - подвальные и нежилые. У нас была такая в Домодедово. Дети онефрители. Старшего сынишку оперировали, а младший случайно выжил... И мы вернулись еще раздраженнее к Бузувлуку. Увидев нас, Бузувлук приготовился, было, опять побежать вокруг стола, но нахохлился и посуровел:
- Ты Валентин Васильевич Сорокин?..
- Я!..
- Ты же умер, а лезешь в квартиру!..
- Да вы что? - опешил я... Жена подняла сумочку и начала надвигаться на Бузувлука, а Бузувлук, заробев, начал постепенно пятиться и отступать, усовываясь под стол, к бумажной корзине, но зашуршать не решился... Мыши, мыши. Политбюровские грызуны. И показал нам документ:
“В анкетах отдела кадров Союза писателей СССР имя Валентина Васильевича Сорокина не числится в живых, не существует. Зологин”. - Похоронили меня, скоты! - заорал я. И мы направились к Зологину. В нижнем этаже, в тихой и незаметной комнате, Зологин даже не поздоровался, не кивнул нам:
- Я, Сорокин Валентин Васильевич, умер?..
- К сожалению, да, - печально подтвердил Зологин.
- Как?..
- А как бы мы в твою квартиру вселили мультимиллиордершу Онассис, как, если бы ты был живым, как, ну, тебя спрашиваю? - повысил он баритон...
Какой же дурак изобрел эту весть? И мы поднялись на второй этаж, в кабинет к Верченко Юрию Николаевичу. Оргсекретарь СП СССР, Юрий Николаевич Верченко, замаянный и угрюмый, приветствовал нас:
- Ты положишь партбилет!..
- Положить партбилет не значит отказаться от убеждений!..
Юрий Николаевич осекся и сменил тон. Перекинулись взаимными дерзостями и упреками. Но - без унижения и хамства. Раздался и ему звонок: преследовали меня звонки... “Спасибо, Галя, спасибо!.. А твой папа, папа, Галя, в настроении?.. Отлично... Спасибо, Галя... А Юра?.. Спасибо!..” Да, Галин папа - не мой папа...
Я понял: речь идет об очередной пирушке Галины Брежневой, Юрия Чурбанова и Верченко где-то, а мы с женой, с бедою, в СП СССР?.. Но, справедливости ради, я обязан отметить: никогда нигде, ни в чем, после этого тяжкого столкновения, Верченко не вредил мне, а помогал не раз и не два. Видимо, ужас на наших лицах и кричащая правота навечно расположили его душу ко мне... С его, видимо, святого сочувствия и Георгий Мокеевич Марков почетно посочувствовал мне позже: “Ты пострадал, как давно мы не страдали, за всех нас рассчитался, за всех живущих. Пока ты не выйдешь на достойную работу, я не усну спокойно!..”
Добро надо помнить. Особенно - в беде. Но я и сейчас помню. И не лил ни на кого грязь, на них, и лить не буду. Грязь сверху и снизу наплывает... Но умные - серединные, не пачкают рук об нее, я не забуду это... Феликс Феодосьевич Кузнецов, солидный и элегантный, не опозорился, погоняв с нами вместе шустрого Бузувлука: шум справедливый и гневный, докатился до Черненко.
Под напором писательской “бригады” Николая Воронова, моего земляка, уральца, под резким давлением Юрия Бондарева на инстанции - из аппарата Константина Устиновича Черненко каждый четверг мне принялась звонить Нина Сергеевна Жильцова:
“Константин Устинович контролирует письма и телеграммы, квартиру вы получите!..” Молва распространилась по Москве: Сорокин - диссидент завтрашний... Из дома в “Современник”, а из “Современника” домой меня сопровождали две странных машины: белая - антенная, коломбина, и черная – антенная, легковая... Мой шофер, Виктор, считал - цекисты распорядились изучать мои антисоветские планы...
Но Жильцова тормошила. И моя жена, повеселев, не отказывалась глядеть, как готовятся четыре семьи переехать из коммунальной в новые светлые отдельные квартиры, а четырехкомнатную квартиру получаю я. Жена, я уверен, познакомясь по-бабьи с этими людьми, занужденными русскими тружениками, рассказала им ужасные и горькие факты из комедии КПК... Те, уверен, запомнили “канву” и зарубили в памяти имя Черненко Константина Устиновича, брежневского заместителя... И вот однажды я с Виктором на служебной, тоже черной, “волге”, а за мной - белая антенная коломбина и черная антенная легковушка, заруливаем на мою будущую ремонтируемую квартиру. А Наташа, секретарь, из “Современника”, послала им, коммунальникам и патриотам, телефонный сигнал: мол, едет сам кинуть глаз на обещанную квартиру...
Стучимся. Виктор, шофер, со мной. Бравый, подтянутый... Открывается дверь и небольшая толпа в коридоре приветствует: “Здравствуйте, Константин Устинович, здравствуйте!.. Мы живем хорошо, все у нас есть, дают каждой семье просторную квартиру, а сюда вселяют диссидента, партийного порядочного гражданина, грамотного человека... Но мы и тут жили дружно, по-советски, честно трудились. Вот не ожидали, двадцать лет не ожидали!.. Проходите на кухню!.. Не побрезгуйте простыми рабочими!..” Прошли. А на кухне, не успели мы устроиться, мужик, на заметном поддатии, уже налил в рюмки: “За вас, родной Константин Устиныч, за партию, за ЦК КПСС и Политбюро ЦК КПСС, за пролетарскую справедливость!..”
Он глотанул рюмку насухо и за следующую... Мы закусили и тикать. Садясь в машину, заметили: жильцы вывалились на общий балкон четырехсемейной квартиры и заоплодировали, благодаря свою советскую власть и коммунистическую ленинскую партию за неусыпную заботу о них...
Россия, Россия, долго тебе стоять на коленях, если народ твой, расстрелянный и обманутый, ослабленный и запуганный, кланяется теням, чьи оригиналы, властные и мордатые, опустошили смысл и понятие - нация, история, свобода, судьба... И сегодня русская интеллигенция - словоблудная и корыстная: народ жалеет, а начальству врет - будто она с ним шествует. Там, где гранит непокорности у настоящего героя, у нее - прореха...
По Москве усилились разные толки обо мне. Некоторые у меня уважительно спрашивали: “А правда, что Брежнев твой дядя? И Черненко следит за развитием событий вокруг тебя?..” Я отвечал: “Никому не передавай, правда!” - И счастливец, с новостью, вырванной из меня, мчался в ЦДЛ...
В октябре 1988 года я проводил младшего сынишку служить в армию. Вернулся - в коридоре пусто. И стоят его ботиночки, прислонясь носиками, и так у меня защемило сердце: сколько и он перенес горя, чуть не погиб!..
И взял я в руки “Правду” забыться блажью, а в ней сообщение: “...в Аргентине... отравилась мультимиллиордерша Кристина Онассис, осталась девочка-ребенок”. И закипел во мне мартен. Вулканный, огненный, страшный... Потому - никогда не дерусь. Убегаю от себя. Закипел...
Хватаю трубку и – следователю КПК, Соколову, пенсионеру: “Алло, Соколов?.. Любимица партии, КПК, ЦК КПСС и Политбюро, падчерица Жаклин Кеннеди, баловница Совета министров и Верховного Совета СССР, МГК, КПСС, нежное дитя КГБ и ваша, Аленсандр Иванович, мультимиллиордерша Кристина Онассис покончила с собой, а вы молчите? Где ваша большевистская бдительность и совесть? Сейчас же подпишите некролог, я выезжаю!..”
- Что, что?..
- Выезжаю...
- А кто из руководящих деятелей уже подписал?.. Арвидт Янович подписал?
- Да Арвидт Янович давно похоронен!..
- Не хулигань, товарищ Сорокин, Арвидт Янович жив и будет жить, он, как Владимир Ильич Ленин, смерти не подлежит!.. А с товарищем Онассис давайте решим по-хорошему, поедем и попрощаемся!..
- Да она же в Аргентине!..
- А, в карантине?.. А с чего же взяли, что безвременно скончалась?..
* * *
“Еще не пропаще старый, а уже непоправимый маразматик!” - подумал я. И повесил трубку. И все они так: выгонят их на пенсию - они даже “Правду” перестают читать... Чему же нам удивляться? Тому, как помоложе их маразматики перебегают из партии в партию, из движения в движение, требуя суда над КПСС, не стерев молока или сливок от титьки КПСС, со своего лживого рта, этому удивляться?..
Лакей, фашист, меланхолик, выпихнутый временем и дряхлостью из моды:
То не снег беловейною грустью
Все березы осыпал подряд.
Это души лебяжьи над Русью
С тихим стоном летят и летят.
Новолунная и негустая
Хмарь одела одрогший простор.
До свиданья, свободная стая,
Звездный путь твой
высок, да нескор.
Звездный путь!.. Где он? У русского народа его отобрали, а у России - взорвали под ее пятою. А нам, грешным, звездного пути даже в небе не указали, на вселенском океане и то побоялись взгляд наш повернуть к тому звездному пути. Как они, христопродавцы, ненавидят нас, русских?
* * *
Через моего бывшего соседа на Безбожном переулке, Бориса Можаева, Кристина Онассис передала мне извинения и по забугорному радио извинилась. А наши цековские рикши - одни обегали меня, другие, хронически больные, продолжали пугать, третьи, независимые, помогали... Такие тоже там были. Но не задерживались на лестницах ЦК КПСС, их сдувал верховный нацистский ветер традиции карателей, ветер беспощадной самонадеянности и ленинского непокоя...
Бедная мультимиллиордерша Кристина Онассис! Если тебя завербовало ЦРУ и ткнуло в СССР - глупо: у нас местных, доморощенных, шпионов хоть отбавляй, рвутся в США сами. Если тебя завербовал КГБ - почему ты вместо торгового флота показала нам женственный кукиш? Несчастная женщина - роза в пасти ихтиозавра. А я-то выжил. Меня хрен скукожишь: мартен за десять лет вышиб из меня все, что поддается дрессировке и упаковыванию.
Была ли советская власть? И был ли рабочий класс? Советской власти, в ее рекламируемом качестве и существе, конечно, не было. Но была, измененная, истерзанная, оболганная, тысячу раз воскресшая от разрушения храмов и семей, конфискаций и реквизиций, раскулачиваний и расстрелов, была, пересоленая слезами, перемазанная кровью, оглушенная войнами, была, была: внизу, у слесарей и электриков, шахтеров и сталеваров, и, пусть не полная, пусть, компромиссная, но власть тех, кто ведет по рельсам поезд, тех, кто дробит в темных недрах породы рудные!
Был рабочий класс. Держался. Помнил о себе и своих возможностях в час противостояния. А теперь? Чья власть - власть надувательства: кто-кого, кто-кого?.. Но не труженику же с бизнесменом соперничать. Додергались, да?.. Нельзя было оппозицией заниматься, но занимались. Нельзя было бастовать, но бастовали. Нельзя было с крупными начальниками конфликтовать, но конфликтовали. А теперь? С кем конфликтовать - с долларом? Боби - хозяин.
Первый мартеновский цех наш, тогда, помню, получил нового начальника. Общее собрание мартеновцев прослушало высокое решение хмуро. Мартеновцы уважали прежнего начальника, но его откомандировали на Бхилайский металлургический комбинат индустриализировать братскую Индию. Не посоветовались и не предупредили нас, привезя из Златоуста нового. Голик Феликс Эдмундович...
Не похож на того Феликса Эдмундовича, соратника вождя сознательных пролетариев планеты. Тот - тощий, а этот - упитанный. Тот - кобролицый, а этот - бульдожескулый, тот - в гимнастерке и галифе, а этот - в смокинге и при галстуке. Тот - хрипло выслюнивал: “За-с-стр-рел-лю!..” А этот - улыбается: “Премию сниму!.. Зарплату убавлю!.. Разряд понижу!.. Квартиру не дам!..”
Но - слишком окороковый и потный. Правда, в мартене всегда, и в январские, щелкающие деревьями морозы, жарко, но Голик Феликс Эдмундович слишком разжирел и потел, как словно его изнутри сильной свечою подтапливали. Красный. Злобный. Пыхтящий на трапах и перекидных галереях, орущий, матерящийся, выговоры сорящий: только машинистка его на “Эрике” - тик, тик, тик, тик!..
А в Индию отправленный начальник, наоборот:
- Вы, Сергей, хорошо ковш скантовали, молодец!..
- Лучше хотел, Василий Ксенофонтович, да не получилось...
- Лучше?.. Не горюйте, еще скантуете и лучше... Бригада ваша серьезная!..
Через пять минут бригада знала новость: она - серьезная бригада, а Сережа может еще лучше ковш с дикой свирепеющей сталью скантовать... А на другой день, утром, на доске почета:
“Бригаде Сергея Петровича Сидорова объявить благодарность. Каждому рабочему, члену бригады, начислить к заработанной плате по 15 рублей премии. Бригадиру Сидорову С. П. начислить к заработанной плате 25 рублей. Данный приказ зачитать на общей летучке.
В. К. Варганов”.
Это - Василий Ксенофонтович Варганов. Фронтовик. Под Сталинградом потерявший правую руку, потому - левша. Левша-то левша, а вот Индия без него не обошлась. Умыкнула его из Челябинска.
Что такое - 15 рублей? Что такое - 25 рублей? Челябинская легированная сталь, сталь нашего 1-го мартена, цены не имела: она взлетала в космос и на Луну опускалась. Она достигала огненной плазмы земли и в океанах голубела подлодками. А на Марс заревым диском унеслась... Ведь не в деньгах разум, а в душе, но душу у нас, мартеновцев, отняли, забрав из цеха Варганова Василия Ксенофонтовича.
Голика Феликса Эдмундовича привезли, тоже, поди, из Варшавы, как того еврейского поляка, - пупырь пузатый, коротконогий, ушастый, но подвижный, как клоп, вырвавшийся на пуповинную равнину... “Премию сниму!..” “Разряд понижу!..” Ах.
- Сергей Петрович, ты почему неправильно и грубо ковш кантовал?..
- Неправильно мог, а грубо нет, я за такелажников отвечаю, за их жизнь...
- За твою жизнь и за их жизнь не ты, а я отвечаю... Ясно?..
- Одному вам отвечать за всех нас натужно, Феликс Эдмундович!..
- Вы почему дерзите руководителю цеха?..
- А мы и министрам дерзим!..
Начинается словесный долбеж бригадира Сидорова, его бригады, позднее - приказы о лишениях премий, предупреждения и прочее. Как быть? А Сидоров, действительно, и министру металлургической промышленности СССР сдерзил. Пускали мартен, министр сидит на пульте и рявкает:
- Сидоров, номер два, номер два агрегат, Сидоров, кантуй, кантуй, Сидоров?!.
- Товарищ министр, вы сидите в кресле и сидите, не мешайте мне!.. Скантую удачно - вас похвалят, помешаете мне удачно скантовать - кресло из-под вас могут вытянуть!.. - Это - они громко обменялись любезностями по селектору.
Министр так захохотал, так захохотал, а, грузный, он был невероятной мощности, грузнее Голика, но симпатичный, так вот как захохочет - кресло под ним с треском и раскололось. А сидел, важный, пальто драповое, воротник каракулевый и сигару сосал. Тресь - и на четвереньках... Но - порядочный человек, хотя и министр черной металлургии СССР. Кряхтя и на колени ушибленные опираясь, переполз на скамейку и по селектору Сидорову:
- Ты мне в сыновья годишься, в сыновья годишься, а хамишь?!.
- Так точно, товарищ министр, бывший флотский старшина Сидров хам!..
- А на каком ты флоте служил? - изумился министр.
- На Черноморском!..
- И я на Черноморском!.. - понежнел министр.
- Но вы-то служили чай, при царе Горохе?..
- Какая тебе разница, хулиган!.. - нарошно обиделся министр.
Бригадир Сидоров, говорят, знал, что министр из моряков, а министр не знал, прибыв из Москвы, что уже есть Сидоров, бригадир мартеновцев, из моряков. Познакомились на нервной волне и, говорят, вечером, в гостинице у министра поддали, поскольку на следующий день, после опробки цеха, Сидоров ходил среди нас гораздо важнее министра-то, гораздо, но никого не наказал собственными полномочиями и не омрачил собою...
Зачем мультимиллиордерша Кристина Онассис понадобилась именно моя квартира, в другую заскочить не могла?.. Ганнибал верблюжье войско на Рим бросил, а Кристина, якобы, свой торговый флот правительству СССР за право стать гражданкой СССР подарила: 400 судов, оснащенных европейской электроникой и греческими акулоподобными водолазами?.. Миф.
Во имя правоты
Родных святынь,
Которые вожди
Себе создали,
Катились волны римлян
До пустынь, -
Века дрались,
Покуда не устали.
И возбужденный
Солнцем Ганнибал,
Возмездьем погоняемый
И блюдом
Вершиннобелых
Гор не огибал,
А напрямик явился
В Рим с верблюдом.
Не понимая
Тонкостей борьбы
В сложнейших
Политических вопросах,
Его солдаты,
Черные рабы,
Хватали женщин
Золотоволосых.
Цвела в домах
Насильная любовь.
Империи влетело
По заслугам,
И светлая
Мифическая кровь
Шла на потребу
Блуду и недугам.
Шумел сенат:
“Завет не бережем,
Знать меру -
Дело мудродолговое!..”
За руки,
Занятые грабежом,
Мы платим сердцем
Или головою.
И - заплатили. Водолазные акулы кое-что рассекретили у нас на Черноморском флоте для НАТО, плавниками посверкали, посверкали и еще кое-что, стратегическое, царапнули кривыми клыками: всё равно же нам пропадать?..
А 400 торговых судов у берегов СССР не пришвартовались. Случайный интимный партнер Кристины, москвич Крауз, затерялся в балбесных ЖЭКах, конторах неоштукатуренных, после расставания с миловидной мультимиллиордершей, которая, брызнув серебром водянистым на густые плеши членов Политбюро ЦК КПСС, поднялась на плавник и с кремлевских высот звонко в мировой океан бесстыдного капитала и марихуанного разврата прыгнула. Наколола с блеском ленинскую партию похотливая гречанка... Но СССР ничей - кого привлечь к ответственности, чекиствующего Крауза?!
* * *
Вот нынешние демократы дают понять: рабочие - быдло. А мне кажется, демократы - быдло. Ничего сами сделать не умеют. Русский квас на улицах - и тот у них прокис. Завозят вонючую рыжую американскую кока-колу. И зовут-то ее - кока-кола. Тошнит, еще и не успеешь попить, гадость зарубежная!..
Хлеб - завозят. Шнурки - завозят. Сковороды - за якутские алмазы у румын покупают. Ведь у румын-то кроме половиков и бумажных кальсон, с отороченной ширинкой, вообще ничего не было, а, понимаете, сковороды румыны за алмазы нам продают при демократах?!..
Представьте, в мартене парторг швырнул бы Сидорову, бригадиру мартеновцев, разливщику стали, матросу черноморскому, Сидорову из 1-го мартена: “Быдло!..” Ого-го. А Голик Феликс Эдмундович швырял: “Прекратите!.. Замолчите!.. Я заставлю вырыть вас яму и заставлю тут же зарыть ее, и вы не смейте осведомиться - зачем яма?.. Замолчать!..”
И - замолчал. Он замолчал... Приказы, снятия премий, снятия разрядов... А в душевой к нам, юным рабочим, к мартеновцам, старые, матерые мартеновцы, как на корабле, жилистые, сталевары и механики: “Чего вы здесь топчетесь? Мойтесь - и до свидания!..”
Ласково, ласково, но выталкивают и выталкивают нас, а между собою переуточняются, переутверждаются и кивают, кивают. Вытолкнули нас, юнцов, и долго мылись, глухо балагуря...
Утром, ровно к пересменке, по селектору цеха коллективу, мартеновцам, диспетчер сообщает: “На восьмой печи авария!.. Утечка металла!.. На девятой печи авария!.. Взорвалось днище котла!.. На четвертой печи авария!.. Ушла в падину плавка!.. Бригадирам, бригадам, всем, всем мартеновцам, рекомендуется порядок, дисциплина и профессиональная сметка при ликвидации последствий нескольких аварий сразу!..”
Заметьте - без жертв, без травм. Аварии - дорогостоящие, но непременно поправимые, без прекращения работы остальных печей. Без жертв. Но, я видел сам, как толстый, потный, красный, ярый, ничего впереди себя не видящий, бежал, кричал и лаял, трясся и махал партбилетом да, да, партийным билетом, бульдожескулый, Феликс Эдмундович Голик, призывая коммунистов к штурму сложившегося крахового положения, к штурму.
Но рабочие грудились и молчали. Угрюмые - виноватые: любимую, гордую профессию свою авариями опозорили... Но как быть с ним, с начальником, и с его партбилетом, как быть с ним боссом, презирающим нас, мы для него - быдло!.. Ни один рабочий ему не ответил. И бежал он, то семеня, то приседая, бежал он то задыхаясь, то шля проклятья. Бежал, бежал, запнулся, взмахнулся - и рухнул.
Через годы и годы в Москве так же рухнет его старший учитель, Феликс Эдмундович Дзержинский, польский подарок жидам России от Революции, рухнет и никогда больше не встанет над нами, бронзово-чугунный палач, - в центре столицы русской высунувшийся кровавым удавом.
Народ - великое море. А рабочий класс, если он организован, рабочий класс - железная стена, железная, мартеновская!.. Но вожди наши обескровили русский народ в репрессиях, тюрьмах и войнах, а рабочий класс, оставшись один на один с вождями, разочаровался в них, преданный лидерами. А явились новаторы и демократы - разложили рабочих, споили, отобрали надежду у них и волю. Возвращаться к началу пора. Но в цехах мартеновских - старики. Где молодежь-то? Мало их, молодых. Рожать некому. То-то и оно. Намахались флагами...
Будь первым секретарем МГК КПСС не Гришин, а Варганов, разве меня и мою семью разрешил бы он унизить? Разве бы разрешил им, партийным жандармам, вышвыривать наши табуретки и тарелки? Разве бы он не помог моей жене, моим детям и мне в ситуации, базарной и страшной, опрокинутой на меня политбюровскими головорезами? Да, он в Индии, а Гришин и Зимянин в Москве...
Но - помиловали: шпионом не записали, диссидентом не объявили, в психбольницу не всунули, благородные люди!.. А окажись на месте Зимянина в ЦК КПСС Голик? Расстрелял бы он меня. Расстрелял же Феликс Эдмундович у себя в кабинете матроса, опрометчиво возразившего чекисту по какому-то незначительному вопросу, как бригадир Сидоров министру. Расстрелял бы.
Интересно? Слов нет. Мартеновцы, сопротивляясь насилию Голика, увлеклись и не заметили, что за спиною у них сотни и тысячи выхолилось подобных двуногих водолазных акул, понастроивших себе дворцов и коттеджей в Коктебеле и Алуште, на пляжах Балтики и даже в Калифорнии, в Стамбуле и в Иляте - по трассе на Красном море... Живоглоты и воры, грабители и убийцы, банкиры и авантюристы, политиканы и ловеласы по стопам Иисуса Христа решили податься - задемократили, заисповедывались, к народу слова отыскали, а на языке паюсная икра: как ее утаишь в голосе!..
Мартеновский бригадир Сережа Сидоров, в 1956 году во время венгерского мятежа ранен был снайпером в поясницу, мадьяром... Поправился. Сталь кипучую разливал.
Разливал, разливал, терпел, терпел, а сына-то его привезли ему в цинковом гробу из Кабула... А сколько нынче детей-то у нас? Один, два - и обчелся. Привезли - да не открыть. Гроб запечатан и сургучом печать залита. Сургуч, а тверже стали: запил Сергей Петрович Сидоров: “Когда же нас, людей русских, истреблять за чужие интересы перестанут?..” Запил.
Торкался, торкался в госдвери, правду искал, искал у коммунистов, у демократов, пенсию требовал почетную, за эти годики и внучок у него, от сына-то, парнишка, Сережа, значит, Сереженька, именем дедушки названный, свежий, значит мартеновский бригадир бы из него получился, - второй Сергей Сидоров, подрос да ухлопали его в Грозном чечены. Много их чеченов-то на Урале вкалывало в мартене при Хрущеве: тот их подвигал, подвигал к солнечному Кавказу и подвинул...
Запил мартеновец. И в минуту непроглядного угнетения лег ничком между двух могилок, афганской и чеченской, между, значит, сынком и внучиком, лег - и выстрелил себе в ухо...
- Почему в ухо? - спросил я в Челябинске у металлургов.
- Глохнуть надоело ему от печей и моторов. И ложь ему надоела, гремучая, гранатная, бомбовая!.. - пояснили мартеновцы. Вздохнули: “Схоронили так-сяк... Раньше-то сталевара хоронили, как министра, с гулкими трубными гимнами, с плачем заводским, а тут скорей, скорей - шито, крыто!..” - посетовали металлурги. А я и себя упрекнул: “Дурак ты, дурак, на Пельшу и на Кристину Онассис обиделся. Страну растащили, русский народ извели, а ты ноешь. Как тебе не стыдно!..”
Мартен ревел - во имя священной мощи СССР. Самолеты и танки ревели над Берлином - во имя священной победы СССР. А результат? Сколько же миллионов честных и красивых людей мы оглушили вселенским громом?
Мартеновец - и не выдержал? А Густав Иван Степанович, первый заместитель Пельше, латышского стрелка, председателя КПК и члена Политбюро, ленинец - и тоже застрелился? Перед выборами президента России убил себя. В октябре 1978 года судил нас, русских литераторов, а в июле 1999, года пустил в себя пулю, громом вселенской лжи оглушенный, лежит.
Писатель Иван Михайлович Шевцов мне повторяет и повторяет “оправдание” Густава: “На Сорокина шел ураган “сверху”, я здесь не при чем!..” Не при чем, а зачем же холуйничал, угождал сильным, мордовал нас? Ведь нельзя свою душу самому же растаптывать, а подставлять ее растаптывать другим - конец. По рассказам Шевцова и Зимянин, превозмогая старость и одиночество, сожалел: “А чем я мог заслонить Сорокина, когда “сверху” над ним гроза катилась, чем?..”
Клянусь - жалко мне их, Густава и Зимянина, даже Соколова мне жалко, меньше, конечно, чем родного и пронзительного мартеновца, Сергея Сидорова, но жалко: надо всеми нами, брошенными людьми русскими, сегодня уже не вселенский гром клокочет, а беда, русская погибель кружит - мы почти потеряли Родину!
Надо возвращаться нам к истоку, воды ключевой попить, перекреститься и дальше, дальше к спасению русскому двигаться, к спасению, многим прощая, но не себе, не себе, ты - голос молитвы и свет памяти: не смей забывать про это и перед смертью!..
Я сед, а время хуже,
Лишь распахну я дверь
И слышу, мама тужит:
“А где мой сын теперь?”
О, ничего не сдавши,
Что было, то мое,
Я и теперь не старше
И не мудрей ее.
Такие бури плыли,
В морях крошился лед,
Но вновь из мглы и пыли
Седая мать идет.
Рябина ли у тына,
Крест на холме страны, -
Ее виски и сына
По седине равны.
Не сказкой сновидений
Живи,
а явью встреч...
В Кремле - чужие тени,
В полях - чужая речь.
Молчи, молчи, Царь-пушка,
Царь-колокол, молчи.
Звени, звени, кукушка,
Плачь, соловей, в ночи!
Мы, русские поэты, мы - седые соловьи русские. Сколько же вражеских пуль тоскует о нас?.. В зенитной солнечной голубизне два сердца стучат и стучат над Родиной нашей, два голоса звенят и звенят над нею: соловьиный - золотой и кукушечий - серебряный, но чей же печальней?..
1989-1997