Есть ли логический смысл мне обижаться на Шолохова? Нет. Шолохов - писатель великий. Шолохов - грешник великий. А как в ту кровавую эпоху ему было уберечь себя от грехов? В нашу-то эпоху мы еле, еле увертываемся от грубых ошибок и прогрешений. К тому же Шолохов - отец. А есть ли отец, который не встанет на защиту дочери, тем более - честной и трудолюбивой, как Мария Соколова, ведь помощники Косыгина зря звонить не станут, требуя повышения ее в должности...
Обида есть у меня на Шолохова только потому, что уж очень беркутино он вцепился в мою душу, мог бы полегче сжимать когти, все равно бы меня доконали его поклонники в КПК и ЦК КПСС. Да и некрасиво быть по-ордынски жестоким советскому классику. А в ЦК КПСС и в КПК, да и родниковый Михаил Александрович Шолохов, могли бы обеспокоиться восхождениями к славе отпрысков, допустим, Щелокова и Зимянина, Косыгина и Андропова, их успехами, наградами, лауреатствами, загранпоездками, их окружениями, состоящими из русских и еврейских негодяев.
Но в эпоху Брежнева судили того, кого и судить-то жалко или смешно... Смешно и вспоминать, как перед руководителем Комитета Партийного Контроля – узаконенной инквизицией КПСС, Арвидтом Яновичем Пельше, старым седым ежом, хитрым и быстроподвижным, юлил раскормленный и вальяжно грузный, но с перекошенным от гнева лицом,его первый зам Иван Степанович Густав, верный и здоровенный сын партии.
- Арвидт Янович, а Львовский жалуется на своего руководители, Целищева!
- Нехорошо, жаловаться на своего руководителя...
- Арвидт Янович, на своего непосредственного, у кого сам Львовский первый зам? Арвидт Янович, первый зам и жалуется, Арвидт Янович?..
И тот умильно обернул пули-глазки на Ивана Степановича, внимая:
- Арвидт Янович, Арвидт Янович, мы тут выработали, мы тут допросили...
За огромным столом огромного зала Арвидта Яновича, кабинета ли его, хрипло заухали, запыхтели, загудели, закричали:
- Бандиты!..
- Вот они, выродки!..
- А где Прокушев, этот... где... покажите его, ну!..
- А Сорокин, который, вон тот, ну!..
- А Львовский где, парторг, ну!..
Лица, как их называл писатель Иван Иванович Акулов, рылья, напоминающие древний разбойный круг, мордастые, ушастые, тупые, грозные, трусливые, кое-где - нормальные, даже - интеллигентные, это пришли наши сочувственники из Комитета по печати. Лица же работников ЦК КПСС, допустим, А. Беляева и В. Севрука, ничем от капэкашных, разбойничьих, не отличались: те же черты лжи, холопства, злобы и распада.
Арвидт Янович Пельше зашуршал, зашуршал под столом, потом на столе, зашуршал мелко, мелко, как мышь в бумажной корзине, и тявкнул:
- Прокушев, становись к стенке!..
- Становись к стенке!.. - хрюкнули бессчетные рылья.
Начался массовый, перебойно-бестолковый допрос. Облитый грязью, партийными марксистскими помоями холопов и современных гестаповцев, директор «Современника» Юрий Львович Прокушев заявил, бледнея и нервно подрагивая всем телом:
- Я педагог, я не могут быть жестоким ни с вами, ни с подчиненными!.. Издательство работало прекрасно. Кого наказывали, кого премировали, как полагается в коллективе, в деле! Если моя вина - доброта, то это не так уж плохо!..
- А почему ты не доплатил пятьдесят рублей взносов в партийную кассу?
- Я мог бы, по срокам, и позже уплатить, нет тут нарушений.
- Вот он, писсака, есенинец, гонорары сшибает, деньги гребет с партии!..
- С народа гребет!..
- Исключить из рядов ленинской партии!..
- Отобрать партийный билет, литератор!..
Рылья раскраснелись, как на погрузке мешков с пшеницей, или, как дома на кухне, когда они пожирают пайковое добро, икру, севрюгу, финскую колбасу, или - когда они банкетят, и едят особенно сурово и много: бесплатное же!..
Пельше Арвидт Янович опять зашуршал в бумажной корзине:
- Ты, Прокушев, дьячок!.. - анекдот, пошлый и старый, подпустил Пельше про грешащего дьячка по ночам, а днем требующего от прихожан покаяний...
Рылья преданно захихикали. Сыто и громко, показывая свою доподлинную верность Пельше, грохотнул Иван Степанович Густав. Богохульства и унижения раскрутились в святом марксистском зале с дикой оголтелостью и банальной безнаказанностью:
- Расскажи, почему ты печатаешь свои опусы в “Огоньке”?..
- Ответь, почему ты печатаешься в “Москве”?!!
- А кто тебя печатал в “Литературной России”?..
- А за что тебя в Союз писателей приняли и кто, отвечай?..
Тем временем Арвидт Янович, как Ленин или Сталин, немножко дремал за столом, не шуршал. Дремал он не от усталости палача, не от немощи старца, а от философской мудрости, от перегруженности верховными осинениями и прозорливостями деятеля ЦК КПСС. Так Арвидт думал. Так рылья думали и орали громче: под шабаш и гнусную бескровную казнь латышскому стрелку усладнее дремлется...
Но первый зам Арвидта Яновича, Иван Степанович Густав, не подражал рыльям, хотя вид его был не менее разбойным в те минуты. Иван Степанович точно расположил свое меднокованое лицо, круглое и обильное, напротив юркого ежеподобного лица Арвидта Яновича Пельше. И когда Арвидт Янович дремно клевал вперед, Иван Степанович тоже клевал вперед, как бы навстречу Арвидту Яновичу, и тоже дремно:
- Иван Степаныч!..
- Слушаю Арвидт Янович!..
- Иван Степаныч!..
- Есть, Арвидт Янович!..
- Иван Степаныч!..
- Сделано, Арвидт Янович!..
Это - условные “сигналы” у выдающихся руководителей брежневского КПК, тайные сыскные “знаки”: кого как окрутить, свалить, изничтожить, а кого и чуток помиловать.
Иногда ни с того, ни с сего Иван Степанович брал погромную ноту:
- Мы тебя сдадим под суд, мы тебя!.. - И здесь, именно здесь, щелки ежиных черных, как мушка винтовки, глаз Пельше Арвидта Яновича расширялись, в щелках свинцовыми пульками посверкивали зрачки:
- Иван Степаныч, не надо, не сдадим его под суд, бог с ним!.. - Иван Степанович, как верный хозяину огромный волкодав, опускал цековскую шею, холеную и надежную в расправах...
Прокушев сел. Бледный. Дрожал. Дышал рывками. Не трусость это. Не горе это. Это даже не крушение идеи. Это - человеческое потрясение перед блатняками, перед мафией, окопавшейся на всех лестницах партийной иерархии. Прокушев - неколебимый коммунист, ему невыносимо было видеть разбойное игрище партийных животных, разъяренных собственным торжеством, торжеством бездарного дармоедства над тружеником.
- Львовский, становись к стенке! - звонко пискнул Арвидт Янович.
- К стенке его!..
- Ха, каков, тоже писатель, тоже деньгу загреб!..
- И в свой карман!.. - привычно сострил Пельше и быстро, быстро принялся скрипеть, как передохнувшая мышь, в бумажной корзине.
Спокойный, русский человек, сибиряк, Владимир Никанорович держался без уважения к партийным рыльям, устойно и неторопко.
Сказал о клевете, о чепухе обвинений, о слаженной работе коллектива, о планах на будущее партийной организации.
Арвидт Янович начал опять придремывать. Иван Степанович чутко насторожился и тоже как бы начал поклевывать навстречу любимому начальнику, члену Политбюро ЦК КПСС.
И снова взаимное касание, встречный дремный поклев продолжился, это - ленинская выучка, классовая мера и прием в обострившейся ситуации среди врагов партии и народа:
- Иван Степаныч!.. - прошуршал Пельше.
- Есть, Арвидт Янович!..
- Иван Степаныч!..
- Он, Арвидт Янович!..
И клюнулись, но не до конца, а лишь сделали вид, что клюнулись, и гордо отстранились друг от друга, два сокола, два орла ЦК КПСС!..
Арвидт Янович побегал, побегал под столом, пошуршал, пошуршал в бумажной корзине, вынырнул, подскочил в кресле:
- Сорокин, становись к стенке!..
- Ну-ка, какой он, а, вот какой, поэмы пишет?!.. - кричала темная, как степная каменная идолица, женщина, а поведением и внешностью - баба, обиженная мужем, базаром, детьми и советской властью:
- Я тебя, лирик!.. - грозила она мне закопченным толстым сальным пролетарским пальцем. Фамилии ее я не помню, но узнал после - она долго и безвинно сидела на Колыме или еще где-то, околпачили ее на торговле, а теперь, ворвавшись в партийный почет и получив партийный калорийный паек, она меня давила:
- Нахапал, нахватал, поэт называется, о чем пишешь-то, ну!..
В зале орали, вскакивали, мелькали, нагнетали страх. Но вдруг поднялся заместитель Председателя Комитета по печати РСФСР Звягин Виктор Николаевич:
- Что вы делаете?.. Вы судите лучшее издательство, лучших руководителей у нас! Да и сами они ведь известные писатели!.. Тихий, интеллигентный, он как-то сразу остановил весь разбойный пыл КПК совестливым удивлением и независимой честностью. Рылья замерли. Рылья покачались и повернулись к Пельше. И Арвидт Янович, латышский стрелок, немедленно среагировал. Он вскинул розовую ладошечку властно:
- Ты, Звягин, садись, выговор тебе!.. - Рылья уважительно загудели. Но тут неожиданно встал еще один, заместитель Председателя комитета по печати РСФСР, первый, Родионов Сергей Петрович:
- Не надо их судить. Не надо. Они очень слаженно ведут издательство!.. - Высокий и стройный, Сергей Петрович выпрямился, желая еще что-то добавить, но уже разъяренная ладошка Арвидта Яновича взлетела над ним:
- Садись, и тебе выговор! - И рылья еще уважительнее загудели.
Арвидт Янович зажмурился, впал в дрему и клюнул:
- Иван Степаныч!..
- Понял, Арвидт Янович, понял, Арвидт Янович, понял, Арвидт Янович, понял Арвидт Янович! - заклинило Густава...
Арвидт Янович цикнул на Густава. Тот опомнился и вошел в марксистскую колею. Но лицо его стало еще упитаннее и огромнее - застеснялся начальника или кровь молодецкая закипела!
- Садись! - приказал мне Арвидт Янович... Мне почему-то не дали почти говорить. Только я окреп - и посадили. Хотя я не сильно волновался. Перед судом, утром, мне мой друг, врач, налил стакан какого-то приятного травяного настоя:
- Выпей полностью и поймешь, какие они мерзавцы!..
Но я упустил действия на суде КПК следователя Соколова. Он, перед тем, как Арвидт Янович становил нас к стенке, зачитывал обвинительный протокол по каждому из нас. Сухонький, рыжий, рыжий, он ангинным голосом перечислял наши прегрешения, ошибки, преступления и объявлял предварительную кару - наказание. Тощий, грустноватый, чуть присогнутый, узкоплечий, седой, он походил на давнего моего знакомого по мартену, Петьку, охранника, работавшего когда-то с заключенными на Колыме. Петька, бывало, выпьет и катается перед нами на траве:
- Ни одного не упустил... Как дам - так в землю носом! Как дам - так в землю носом! Ни один, ребята, от моей мушки не ушел. В отпуск я каждый божий год ездил домой, а теперь?.. - Мы переглядывались, робея и ненавидя палача. Сколько он ухлопал “при побеге”, за поощрения ухлопал?
Но следователь КПК подлее, грамотный и точный, он сверкал по архивам и страницам папок, как сверкает восторженная игла:
“За превышение власти, зажим критики, нарушение партийной дисциплины, злоупотребления служебным положением...”, - и перечислял, перечислял, захлебываясь и пошептывая, пригнуваясь и приседая, оглядываясь на рылья и восторгаясь тем, что он ведет целый суд, суд КПК, что он на сцене правовластия, на сцене высшей партийной цитадели, он, пятый заместитель Пельше, он, гвоздящий наши головы, головы бездарных и корыстных писак, так они, рылья, говорили обо всех писателях, кроме писателей - членов ЦК КПСС и депутатов Верховного Совета, обо всех, над кем их власть неограниченно простерлась.
Вот когда я постиг виртуальное кудахтанье кур и петухов, гурканье голубей и гусей, блеянье коз и овец, астрологическое предсказание ивашлинских свободолюбивых животных…
* * *
К протоколу моих преступлений добавлял Соколов еще “поддельный аттестат зрелости”, “незаконное занятие квартиры”, “плохие рифмы” в моих стихах и то, что я был на больничном. Больничный взял я, доведенный до острых приступов сердца. Никогда, за многие годы, я, к счастью, не болел и не пользовался больничными листами. Это Соколов не учел...
Соколов, после суда КПК над нами, в черной “Волге” ЦК КПСС, окруженный райкомовскими и горкомовскими секретарями, секретарями Союза писателей РСФСР и СССР, начальниками комитетов по печати РСФСР и СССР, десятками черных пузатых “Волг”, ездил с группами по Москве, по ведомствам и министерствам, творческим и партийным организациям, зачитывая в коллективах решение КПК. Нас обязывали присутствовать и тут же, лишь Соколов замолкал, - каяться, унижаться, молить снисхождения. Соколов строго следил, как дьячок царского сыска, за нашим поведением.
Следователь Соколов разослал по всем райкомам, горкомам, обкомам, ЦК Союзных республик, опять, комитетам, ведомствам и министерствам, журналам, газетам, издательствам копии решения суда КПК. В “Современнике” он зачитывал решение в течение года - каждую пятницу. Коллектив, особенно молодежь, негодовал, прозвали Соколова опричником... А однажды, когда Соколов виртуозно налег по тексту на наши “преступления”, редактор Константин Евграфов подмигнул ему:
- Размозжим их собачьи головы! - гаркнул он лозунг китайских хунвейбинов.
Соколов притормозился и благодарно улыбнулся Евграфову, приняв едкость Евграфова за серьез...
Выбегал из черной цековской “Волги” Соколов первым. Под локтем у него зажат тяжелый красный революционный портфель - протоколы. За ним, по рангу, сначала - министерские, потом - комитетские, потом - горкомовские, потом - писательские, потом - райкомовские начальники, про себя матеря и ненавидя дьячка-инквизитора. И не выдержала секретарь Кунцевского райкома, где мы стояли на партучете, Савицкая Лидия Павловна, мать космонавта Светланы Савицкой, жена легендарного маршала авиации Савицкого.
Она, в очередное обвинение меня Соколовым за неуплату взносов, выхватила у него счеты и давай его опровергать.
- Отвяжитесь вы от него! - наступала она на следователя. Стройная и красивая, участница войны, летчица, она высказала ему все, что о нем думала и, забрав меня из его кабинета, увезла в издательство. Ей этот подвиг стоил дорого. Да и умерла она рано. Такие люди в то предательское время сгорали. Бросали молодость и совесть на костры батыевских брежневских прихлебал...
Но находились и те, кто ездил за Соколовым в свите охотно и радостно. Этакая, заместитель, шестой, председателя комитета по печати РСФСР, Куценко. Ей скучно и муторно было в кабинете всегда. Дел не набиралось, а оклад огромный, и паек жирный. Вот и маялась молодая закомсомольская баба. Пухлощекая, налитая, с хорошим аппетитом и возможностями поесть, она вылетала с шофером за ворота комитета и долго, долго топталась, сидя, мучилась в черной “Волге”, куда бы и к кому бы ей съездить - все заняты, а ей нечем заняться... Стоит и стоит “Волга” зимой, даже снежком ее заметет, а Куценко думает, ну куда ей съездить?..
Она, я полагаю, благодарила Соколова не за то, что с помощью его нам КПК “размозжил собачьи головы”, а за то, что ее почетная черная “Волга” встраивалась в круг других почетных черных “Волг” и плыла по столице, имитируя нужное государственное мероприятие и давая святую возможность хозяйке честно проголодаться и навалиться в правительственном буфете на дешевый, но высококачественный и редкий по вкусу, большевистский обед.
В каждой организации нам еще лично, каждому в отдельности, а далее - сразу троим, малому коллективу преступников, зачитывали протокол решения КПК, обязывали его четко подписать и погружали бумагу в новые титановые сейфы на вечное хранение. Вроде рукописей Михаила Александровича Шолохова - на ленинградском заводе, где вырос, закалился и ответил бодро на сталинский призыв Семен Давыдов, первый знаменитый председатель колхоза в “Поднятой целине”...
Власть ленинцев пала так просто и беззащитно: нигде никто ее не поддержал, а новые ленинцы-демократы повторяют “азы” старых. Не считаются ни с человеком, ни с коллективом, ни с народом, ни со страной. Рвут и корежат державу, как “Современник” рвал и корежил Соколов. Мнение о нас, осужденных КПК, в издательстве было нежным, а стало дружным и храбрым.
Современниковцы не хотели нас отдавать Соколову. Но Прокушев и Львовский уволились. А я потерял “законность” пребывания на посту и на земле. Да еще и распространяли про меня невероятные слухи. Будто я украл пятьсот тысяч в кассе, сын еврея, шляпника, и наметил в Тель-Авиве купить веселую парикмахерскую и заняться стрижкой израильтян. Разве в Москве стричь некого? Вон сколько идиотов, да и евреев достаточно.
Про отца, умершего, болтали - большой начальник и связан с Политбюро... А заразу разносили Домкратов, глухой, Блудищев, косой, Горбатый и Фасонов, периодически заикающийся. Грешно говорить о них, но приходится. Они - опора КПК и Соколова. Соколов не давал их тронуть, опекал и воодушевлял на кляузы. Борцы за процветание СССР.
Им, жаловались они, жены изменяли. И это их зациклило, озлобило и опартияло: баррикадники... Веду летучку или Главную редакцию - записывают и позже толкуют вольно любую мою фразу. А я не сдержанный и беспечный на язык. Пиши и пиши. Иногда грудились, кучились возле меня:
- Анекдот про Брежнева я передал! - сладостно извещал Домкратов.
- А мне донесли, вы с моей Нюськой спали! - порывисто ябедничал Блудищев.
- М-моя с корректором ж-живет... - Утомленно горевал Фасонов, - т-третья...
- Уже третья, Коля?
- Я ж-же вам писал! Т-третья.
Они требовали от меня срочного издания их книг и удалялись, победоносные и больные. В их убогий “пейзаж” отлично врисовывался и «рыцарь» Соколов, урод. Как-то в солнечный сентябрьский день я их и Соколова встретил на улице, за подъездом ЦК КПСС, у замурованной церквушки.
Хохочущие, легко, в костюмы, одетые, они наклонялись, вскидывались и не смеялись, а укатывались, надрываясь. Я присмотрелся, остановясь на дистанции. Домкратов, Блудищев и Соколов укатывались а Коля Фасонов, раскинул полы пиджака и низко приседая как гусак на выгоне, вилял задом и на согнутых коленях, покачиваясь, вздрагивал при движении вперед, к храмику. В руках у Домкратова был молоточек, а у Блудищева - шиферные гвозди.
Вбивал гвозди в асфальт Домкратов. Блудищев подавал, а Коля Фасонов, не портя шляпками брюк, выдергивал. Приседал, ловил гвозди ягодицами, вскрякивал, немножко надуваясь и розовея, и дергал, отшвыривая их к ногам компании. Соколов, я уловил, наблюдал за фокусником с партийной принципиальностью и уважением, но заметив меня, ретировался. А компания дополнилась ржущими охранниками и шоферами почетных черных автомобилей, занузданных у ограды. Грешники.
С кем я имею дело? Но дело спорилось и не затухало. Вечером я, посидев с друзьями, не с этими, конечно, в ресторане ЦДЛ, вышел и на тротуаре был сбит. С портфелем и дополнительной кипой рукописей я упал на асфальт и даже не понял, как пальцы на ладонях, растопыренные и вытянутые, переломил каблуками Долбышев. Ранее он прикончил своего соседа, осиротил его ребенка и жену, а самого спасла от тюрьмы Мария Соколова, дочь великого классика Шолохова. Окололитературный тип, он вдруг выступил в “Правде” со статьей, чуть ли не диалогом, с Шолоховым...
Ночью Андрей Дмитриевич Блинов, мой бывший Главный редактор в “Современнике”, привез меня на “такси” к Евгению Курылеву, хирургу, другу моему, и Женя наложил на мои пальцы гипс, пропустив их через рентгены.
А Иван Фотич Стаднюк, помогающий моей семье в беде, посоветовал: “Валентин, перетерпи, сейчас правды о мафии Брежнева не докажешь, уничтожат!..” До сих пор терплю, боясь взорваться при встречах с убийцей. Смелостью убийца не богат. При мне, однажды, рябой и ветхий пенсионер, давнишний офицер охраны, супруг Марии Соколовой, по ленточкам, по ленточкам разорвал и снял с Долбышева, стоящего смирно и покорно, модную светлую сорочку.
Покорно и смирно смотрела на супруга, давнего офицера охраны, Мария. А он мелко, мелко ногтями, как медицинскими ножницами, нарезал белые ленточки и выдирал, выдирал. Долбышев с готовностью утягивал и высвобождал живот, завися от упражнений изношенного ревнивца...
Я пригласил Долбышева домой, в Домодедово. За чаем, а был я один, жена и дети улетели на Урал, - Долбышев обиделся на меня за что-то и пригрозил: - Я соседа задавил, ты знаешь!.. - Вид у него был типичного убийцы. И я вспомнил ветхого супруга Марии, вспомнил, как он рассказывал: “В сарае, в Венгрии, взмахнул косой, а стая гусей присела, взмахнул косой, а стая гусей присела. Я изобразил взмах, они присели и вытягивают шеи, вытягивают, а я как полосанул - гусьи красные носы гроздьями засверкали, ха, ха!..” Кто - людей, кто - гусей, но порода особая... Мне передали: Долбышев затягивает к себе писателей, и, пьяных, избивает, садист.
Режимы затыкания ртов, жестокость и беззаконие власть имущих нуждаются в косцах гусиных голов и в убийцах людей. Случаи наивностей режима - янтари на песке, редко кому удается найти их: мутные и кровавые марксистские волны не витязей поставляют на берег, а холуев, преступников тьмы. Больной гусак дергает задницей шиферные гвозди, а здоровым гусям больной опричник головы рубит. Шизофреник давит соседа за стеною.
Соколов из КПК и Соколов, рвущий на ленточки сорочки, по слухам, родственники, хотя я не знаю точно. И утверждаю: мой Соколов, из КПК, мог тоже косить гусям головы и разрывать на ленточки белые сорочки, но ревновал он меня не к жене, а к партии, к марксизму-ленинизму, к развитому социализму и к приближающемуся неизбежному коммунизму.
А сколько ран
Я вытерпел в бою?
Переплывал
Через огонь воду,
Но дрался только
За судьбу свою,
За отчий кров,
За русскую свободу.
В “Современнике” мы праздники отмечали распахнуто. Без тягомотных речей и парадов. Всем коллективом, захватывая и цензуру. А у нас представляла ее Лидия Матвеевна. Тоненькая, деликатная, с огромными глазами, как два синих лунных цветка, и улыбалась: “Моя специальность вредная обществу, помогите работу найти! Я стыжусь мешать писателям... А вы, Валентин Васильевич, слывете опасным человеком. Демократией и разинской вольницей развратили Главлит, в ЦК КПСС тревога: берегитесь!.. Это пока мой шеф Владимир Алексеевич Солодин вас прикрывает, его уберут - вас уничтожат. Гляньте, вся антисоветчина в “Современнике” вышла, вся!..” И улыбалась.
А новогоднее застолье кипело. Снегурочкой у нас трепетала под елкой миниатюрная Инна, а Деда Мороза играл хмурый Чукреев, прозаик. Снегурочка теребила платье, а Дед Мороз бороду.
Но вот явился в зал пьяный Долбышев и так хапнул Снегурочку! Она, бедная, свяла, измусоленная его лагерными устами, а он начал уворовывать ее. И Дед Мороз возмутился. Мы еле, еле отбили от хищника жертву. - Я вас всех поубиваю!.. - поздравил он коллектив.
На сцену поспешила Мария Соколова. Груди ее, упруго и щедро тоскующие по мужскому вниманию, шевельнулись под голубой кофтой и верхняя пуговичка брызнула под елку. Мария на мгновение смутилась, но зал ей зааплодировал. И знакомые собачки, на четвереньках, поскуливая, принялись рыться у елки. Домкратов, Блудищев и Фасонов... “Нашли, - вскочили они с четверенек, вырывая и ловя пуговичку, - нашли!..”
Мария метко шагнула к столам, вцепилась в меня и давай целовать-нацеловывать, искренне, часто и с безумной отвагой. И была в ее поцелуях боль, была в поцелуях ее одинокая жажда, была покаянная благодарность, казалось мне, за мучения мои, за террор, устроенный мне подлецами.
Солодин, гвардеец, бросил вилку и приготовился, на случай если Мария и на него бросится, побежать. Руководителю Главлита за публичный поцелуй, да еще с представителями подведомственной ему организации, - строгий выговор, как минимум, и вылет из кресла, без сомнения. Но Владимир Алексеевич, я думаю, приготовился побежать из-за стеснительности, а не из-за будущих стукачеств братии Соколову.
Его накопившуюся энергию прицельно использовала Лида, Лидия Матвеевна. Она чуть пособила ему, и он выскочил из-за стола и засеменил вниз, а за ними и я, трусцой. И мы очутились, одевшись, на воле. В пойманной машине Лида нас вздрючивала: “Бугаи, завтра вас нацелуют ЦК КПСС, КПК и Соколов!.. Ну, целуйте меня, идиоты, если одурели, а в зале, на народе, не смейте уши развешивать!..”
Опираясь на новые донесения убогих о моем разврате, Соколов ужесточил преследование меня, а определенную дозу бдительности он повернул на Солодина и Лиду. В ЦК КПСС теперь никто уже не колебался: Сорокин разлагает цензуру, сам окончательно разложившись, уже - диссидент, внутренний и весьма ядовитый.
* * *
Соколов сколотил группу цековских грызунов. Под предводительством инструктора Потемкина грызуны заползли в архивы Высших литературных курсов. Вновь зашуршали их нюхательники по моим справкам, свидетельствам, удостоверениям, аттестатам, биографиям. Усердие окупилось на пожелтевших копиях.
Потемкин шуршал, шуршал, шуршал и надышался какого-то забытого в бумагах и папках хайдарабадского стирального порошка. От него, якобы, в Индии, тигры дохнут в заповедниках. Потемкин в шкафу потерял сознание. Соколов потребовал вещественного доказательства. И надышался - потерял сознание, но не надолго, более закаленный...
Что-то найдя, суровые, они выбрались вместе из шкафа, сели в почетную черную “Волгу” и, включив аварийную сирену, умчались в сторону ЦК КПСС. В очередную встречу, в очередной допрос, Соколов удивил меня:
- А тебе не приходилось кушать стиральный хайдарабадский порошок?..
- Нет...
- Ничего, собственно, в нем!.. - заметил он.
А в это самое время весть о “рыбном деле” облетела всю планету: воровства такого земля не знала - и ничего. Мы и сейчас не в курсе, посадили при Брежневе кого или не посадили за икру, золото, антиквары. Да и оружие при Брежневе подпольно ехало во все страны мира, какие только пожелали купить его у нас. А нефть и газ? А лес и уголь? Не будем к ним добавлять алюминий и свинец, медь и кобальт.
Дети крупных чиновников и их незаконнорожденные выблядки создавали себе экономическую ауру, материальное гнездо там, где им удавалось надежно создать: США, Израиль, Канада, Япония, Италия, ФРГ, Испания, капстраны и капстраны, на соцстранах аппетит они не заостряли, осведомленные о их неминуемом конце. Куда увозили русский народ из России, молодежь? На целину Казахстана. На строительство ГРЭС Таджикистана. На электроламповый комбинат Армении. На металлургический завод Грузии, а вывозили-то русских парней и девушек откуда? А сколько русских невест, мам русских, подарили европейской загранице?
Из Курска, Смоленска, Рязани, Пензы, Тамбова, Орла, Калуги, Воронежа, Тулы, Ростова, Москвы, Ленинграда, кошмар: города, исконно русские, войною обескровленные, нищетою замученные, теперь - отправившие юность свою, еле, еле в бедноте и нужде выращенную, в чужие края, а, оказалось, в чужие страны. Случайно ли? Где СССР?..
Случайно ли Шохин, общерусскими усилиями выдворенный из вице-премьеров от Черномырдина, заявляет с экрана:
“И мы, демократы, как патриоты и коммунисты, включаем в предвыборную свою программу пункт о возрождении русского народа, но не на шовинизме и фашизме, а на гуманных началах!..”
И не стыдно деятелю? Если ты говоришь о возрождении народа, значит, этот народ - на нуле, а раз на нуле, о каком шовинизме и фашизме речь можно вести? Полностью парализованный - вскочит и набросится, да? Лгуны и циники не замечают собственной противоречивости в суждениях, охваченные ненавистью к благородному русскому народу, ими же обворованному и униженному?
И объявляется великая, богатейшая русская земля отсталым Нечерноземьем: высосали кровь сиониствующие клопы, и давай спасать русское распятое тело? Но русский народ на мякине не проведешь. И белым снегом, бураном осыпаются листовки в метро и в кинотеатре, на митингах и на демонстрациях:
Черномырдину у нас
Отключили в доме газ,
Но его не заморозить,
Стал по золоту елозить.
У Шумейко канарейка
Об Израиле поет
И за это ей Шумейко
По алмазине дает.
Президенту пели пташки
О расстреле, целый хор,
Капли крови на рубашке
Не отмыл он до сих пор,
Хорошо с вождем знакомым
На путях проверенных,
У него за “Белым домом”
Кладбище расстрелянных.
Демократию в России
Палачи затеяли:
Самых честных покосили,
Пеплом поразвеяли.
И возрождение русского народа демократические энтузиасты Шохина, как возрождение русского Нечерноземья, энтузиасты Брежнева, превратят в похоронный пепел. Делатели зла в России, делатели скорби в России иными заботами, добрыми заботами, себя не утрудят.
Было в СССР населения - 308 миллионов, телекомментатор, Генрих Боровик, двадцать четыре часа в сутки запугивал граждан СССР русским шовинизмом и национализмом. Уничтожили мерзавцы великую державу, агенты США, Израиля и Запада, уничтожили СССР и принялись уничтожать Россию. Население России - около 150 миллионов, из них более двадцати процентов не русских, других народов, и все равно: бурбулисы, гайдары, яковлевы, попцовы, явлинские, шохины, даже Горбачев и Ельцин балабонят о русском национализме и русском фашизме. Кто они?..
При Брежневе нас, русских писателей, руководителей русского издательства, судили на КПК не за зажим критики и не за неуплату партвзносов, и, конечно, не за аттестат зрелости, а за русскую позицию, за глубину и неуступчивость русской нашей боли. Мы видели, как русский народ, Россию распинают христопродавцы.
Кого осудили за гражданскую войну и беженцев 1917-1920 годов?
Никого не осудили.
Кого осудили за спровоцированные голод и репрессии 1917-1937 годов?
Никого не осудили.
Кого осудили за гибель десятков миллионов 1920-1945 годов?
Никого не осудили.
Кого осудили за вероломное отторжение территорий, включая Крым, от России?
Никого не осудили.
И еще и еще раз повторю громко и непреклонно:
Кого осудили за атомные аварии, страшные взрывы в Челябинской области? Никого не осудили. Виновный - давно в Израиле.
Кого осудили за предполагаемый поворот северных рек России в Среднюю Азию?
Никого не осудили.
Кого осудили за атомную аварию, страшный взрыв, в Чернобыле?
Никого не осудили.
Кого осудил за развал СССР и разбазаривание русского народа по странам СНГ?
Никого не осудили.
Звездное поспешное скольженье.
Промельки незадремавших птиц.
И - простор...
И - зримое суженье
Русских, под прицелами, границ.
Вон луна горит над тихим лугом,
В центре немоты и пустоты,
Где идут упрямо, друг за другом,
К морю обелиски и кресты.
На восток - дорога им закрыта.
И на запад - путь им прегражден.
Не роняй, кукушка, ночью взрыда, -
Русский воин к стенке пригвожден.
Русский воин больше не рванется
За чужие страны в смертный бой.
Только мать к нему и прикоснется:
“Что с тобой, сыночек,
что с тобой?!..”
Русский воин - ангел русопятый,
Киснет в дождь, сугобится в мороз,
Русский воин, торжищем распятый,
Оклеветан, предан, как Христос.
А вокруг России - тучи, тучи,
А в России - ветер у виска, -
И звенит в седой траве могуче
Океана вечная тоска!
Кого же будут судить за разжигание конфликта между Россией и Украиной?
Никого.
А кого будут судить за отталкивание родной Белоруссии от России?
Никого.
И кого же будут судить за кровавые сражения в Чечне, за развал России?
Никого.
О, как закружили и как закаркали черные вражеские вороны на свежих могилах, чуя новую и новую русскую кровь?! Телевидение, гнусное и картавое, устанавливает порядок поведения для русских, телевидение устанавливает в России и уровень ненависти или же лояльности к русским. Мы в плену масоно-кагальной прессы в России, у себя дома.
* * *
Стучит, стучит русское сердце. Плачет, плачет русская душа. Но разве русский человек погибнет? Такие припевки и прибаутки, такие куплеты и частушки беззаветно поет в домах и на улицах, расклеивает и разбрасывает на митингах и демонстрациях, пишет мелом и красками в метро и в кинотеатрах. А уж как рисует вдоль рельсовых путей и шоссейных дорог русский человек, - ему давно уважать в Кремле некого и терять ему давно, давно нечего!..
Я не знаю, скоро иль не скоро
На закат пойдет моя звезда,
Но с вершины этого простора
В сердце упирается верста.
А внизу угрюмые, седые,
Скалы подпирают косогор.
И орлы, грозою налитые,
Тяжело кружатся до сих пор.
У поэтов каждый день дуэли,
Но меня над бездною земли
Сберегли башкирские метели
И орлы вот эти сберегли.
В миг, когда и я теряю силы,
Если рядом нету никого,
Я касаюсь мысленно могилы
Прадеда и брата моего.
Разве я не пил страданий чашу,
Завтра снова ей не пустовать,
Кто-то должен за Россию нашу
Под прицелом недруга вставать.
Пахнет в мире порохом и кровью,
И не зря твержу я наизусть:
“Я клянусь терпеньем и любовью,
Вечным светом Родины клянусь!”
Травами клянусь и небесами,
Как бы доля ни была горька,
И еще - огромными глазами
Той, что ждет меня издалека.
Но русские клятвы верности к России русским христопродавцам не нужны, а кровавым оккупантам, выкормышам Сиона, Кагала, тем более...
Судебная коллегия КПК состояла, в основном, из реабилитированных Никитой Хрущевым, обшарпанных эпохой, партийцев-ленинцев и их наследников, сцапанных Иосифом Виссарионовичем Сталиным, когда те, забыв о чистоте и кристальности революции, воровали и хапали.
Я сразу отсортировал среди капэковских присяжных лютую старуху: она, как сообщила мне Лида, была одета во френчик, и слегка смахивала на Мао Цзе Дуна дискуссионного периода СССР и Китая. Уловив момент, я примагнитил ее зрачки своими зрачками и незаметно для окружающих вывернул ей из-под локтя неторопливый, но внушительный шиш...
Соратница Карла Маркса вскрикнула и гробанулась навзничь вместе с тяжелым и угрожающим стулом, дубовым, отполированным в дружественной Финляндии или ГДР. Вбежали охранники Пельше. Подняли полувоенную бабушку и унесли. Арвидт Янович сообразил - и потерял беспощадный ленинский принцип, задергался... Наступательный темп большевиков КПК, подорванный моей дулей, снизился и обмяк.
Древняя революционерка не вынесла фиги - аллергия. Оказывается, отмотав срок в одиночной советской камере, она каждое утро спрашивала у тюремного сторожа: “А скоро ли, милый, амнистия?..” На что тюремный ефрейтор, озорник вялоухий, высовывал ей из-за пазухи бушлата грязный шиш. Кукиш...
1980-1993