Работать в “Современнике” перед судом Комитета Партийного Контроля нам было трудно, а после суда - уже невозможно. Юрий Львович Прокушев, директор издательства, уволился сразу, не заходя в кабинет. Львовский, парторг, - за ним. А я с 3 октября, дня суда, 1978 года вел по-прежнему еще Главную редакцию издательства до 16 апреля 1980 года. Достойно и тактично меня оберегал коллектив. Но коллектив тогда, в те “ленинские” времена, как и в наши демократические, мало что значил в государственном плане...
С девяти утра меня терзали звонками разные люди:
“Валентин Васильевич, принесите копию аттестата, просят из райкома. Это - по указанию следователя КПК Соколова!..”
“Валентин Васильевич, принесите справку об учебе сына, просят из РОНО по приказанию следователя КПК Соколова!..”
“Валентин Васильевич, принесите справку о рукописи Можаева, просят из комитета по печати РСФСР по приказанию следователя КПК Соколова!..”
“Валентин Васильевич, принесите справку о заработках Ивана Лазутина, просят из комитета по печати СССР по приказанию следователя КПК Соколова!..”
“Валентин Васильевич, принесите справку - почему ваша жена Ирина называет себя в паспорте Ариной, просят из первого отдела по приказанию следователя КПК Соколова!”
“Валентин Васильевич, принесите справку за десять лет: где, когда, сколько строк или страниц стихов, переводов, песен, ораторий, опер, статей, очерков и книг вы напечатали, сколько получили гонорара за каждую строку или абзац в отдельности и за все произведения вместе, принесите в финотдел КПК по приказанию следователя Соколова!..”
Каждую неделю, начиная с понедельника, присылал следователь КПК Соколов в “Современник” комиссию. К пятнице комиссия, не найдя ничего, ни материальных, ни хозяйственных серьезных нарушений, удалялась. Я получал обстоятельные докладные от служб. Некоторые люди не выдерживали. Главный бухгалтер издательства Нина Гавриловна Малошенко, независимая и вспыльчивая, грубила комиссиям, передразнивала Соколова заочно, озорная, при встречах с ним, хулиганила: подмигивала и щелкала ему языком... Соколов терялся - в инструкции КПК о подобных озвучиваниях ничего не сказано: промашка партии.
Начальник планового отдела Надежда Ивановна Жильцова, пожилая и добрая, всплакивала у меня в кабинете: “Замучили вас, Валентин Васильевич, вот уж, точно, собачьи головы!.. Евграфов прав”.
А Константин Евграфов, бывший моряк, тельняшку надевал, заходил ко мне и подавал заявление:
“Разрешите, уважаемый Валентин Васильевич, в следующий раз, как следователь КПК Соколов начнет гундеть в “Современнике”, взять его за руки и унести ко мне. Мы выпьем с ним и я научу его плясать “матросское яблочко”. Чую, он - коммуникабельный!..”
Были мы в “Современнике” очень, по тем временам, очень молоды: двадцать шесть лет - средний возраст, так сказать, кадровый.
Все наши беззлобные и безобидные шутки, выходки, анекдоты, разговоры фиксировались Панкратовым-Домкратовым, Целищевым-Блудищевым, Горбуновым-Горбунком и ложились в “подработанном” варианте на стол следователю КПК Соколову. А в среде литераторов остроты - уволакивай возами. Потому и 250 томов “Дела” “Современника” - не так уж и много. Могло нарасти и 300 томов...
Но увольняться мне было нельзя. Я - последний чрезвычайный преступник в “Современнике”, потому обязан ответить на разоблачение КПК и вопросы в моей личной судьбе и в судьбе “Современника”... Работа шла полным ходом. Книги редактировались, огромные деньги “Современника” сытно кормили контору марксистских дармоедов и прихлебал, и ни копейки не попадая на нужды “Современника”, они, лавиной двигались и расстекались на оклады и премии, на дачи и курорты, на загранпутешествия и обжорства брежневым, пельшам, густавам, соколовым, куценкам, включая их пионерствующих чад...
Не забуду звонок со Старой площади:
- С вами говорит член ЦК КПСС, министр культуры СССР Фурцева!..
- Слушаю вас, Екатерина Алексеевна!..
- Я только что сняла постановку “Записки Кузькина” в театре на Таганке, имею ввиду повесть Бориса Можаева... А вы, слышала, печатаете?..
- Издаем...
- Так сейчас же снимите!..
- Не могу...
- Как это не можете?..
- Она вышла...
- Вышла?.. Так запретите же распродажу книги!..
- Разбросана по магазинам и раскуплена в тот же день!..
- Ну, хорошо!.. Ну, ладно!.. - И трубка с грохотом упала на аппарат.
Следующий экстренный звонок - от Председателя Комитета по печати РСФСР Свиридова Николая Васильевича:
- Что у тебя произошло с Фурцевой?..
- Пока вроде ничего...
- Ты не ерничай... Пока вроде ничего...
- Но пока, действительно, ничего не произошло!..
- Немедленно выезжай ко мне!..
Приехал в Комитет. Николай Васильевич сидит в кабинете и глотает кремлевский валидол. Возле него сидит писатель Иван Акулов и укоряет:
- Николай Васильевич, ну какой же вы министр, если из-за этой пр-р... глотаете валидол, а спортом не занимаетесь?..
- Из-за этой пр-р? До Суслова, до Леонида Ильича Брежнева идут о вас легенды, о ваших дурацких проделках и хохмах. Михаил Александрович Шолохов гневается. Говорили тебе, Валентин, повышай Машу Соколову по службе!..
И вздыхает:
- Нет, Валентина, одного уральца, я еще выдержал бы, а двух, вас, уральцев, под горлышко!.. - И он резанул себя карандашом по горлу...
- Иван Иваныч, уходи с должности Главного редактора комитета в заместители к Валентину, не могу!..
- А, не можете?.. Воевать с немцами могли, а с Фурцевой ничего сделать не можете?..
- Ты прекрати хамить! - вспылил Николай Васильевич.
В самом деле, Ивана Ивановича Акулова нельзя было держать на должности Главного редактора комитета - сильный, непродажный писатель, страдающий до самосожжения о России, он “вредит” эпохе развитого социализма: “шовинист”, “экстремист”, нормальный русский человек, без “творческой многоядности” и двурушничества.
Комиссия КПК по приказанию следователя Соколова, пожаловался председатель, донимает и комитет. Да, следователь Соколов трясет и Николая Васильевича, угрожая Брежневым, Пельше, Зимяниным, Шолоховым и другими священными советскими именами... Что делать? Возвращаюсь я в издательство, а у меня - новая комиссия, четырнадцатая: предпоследняя, по перечню и категории, дальше - конвой...
Едва я опустился за стол, распахнулась, от косяка до косяка, дверь:
- КРУ!..
- Что?..
- КРУ!..
- Что за КРУ?
- Ах, вы не знаете, наивный, не знает КРУ?..
Маленькая, увесистая, квадратная женщина, красная, в красной куртке, в красной юбке, в красных туфлях, в красном берете, свирепо ткнула мне в лицо красное удостоверение:
- Ваша подпись под документами с этой секунды аннулируется!.. Я послана сообщить вам это и арестовать вашу подпись!
- А мне показалось, вы аккуратная пожарная машина!
Красная квадратная женщина чугунно осела на пятки, аж доски пола в кабинете прогнулись: - Вы недееспособны, все!..
- Но у меня же с вами, как и с Фурцевой, ничего не было, зачем же вы меня унижаете?
Красная квадратная женщина рванулась к телефону:
- Александр Иванович, он говорит, что вы недееспособны!..
Следователь Соколов, уловил я по движениям квадратной красной женщины, растерялся и несколько мгновений молчал. И вдруг красная квадратная женщина еще раз чугунно осела у стола:
- Нет, Соколов Александр Иванович дееспособен, уверяю, а вы нет. Все!..
Я подал ей ключи от кабинета. Во дворе я увидел начальника отдела кадров Комитета по печати СССР, отставного генерала, смуглого, ладного мужчину. Имени его я сейчас не помню, забыл. Он сочувственно поздоровался и протянул мне номер своего телефона:
- Следователь КПК Соколов приказал мне ее сопровождать, простите!..
Впервые я решил бросить издательство. Шофер мой, Виктор, возивший меня много лет, завел машину:
- Василич, вы глотаете валидол?..
- Да, не по одной, как Николай Васильевич, а по две, и не кремлевский, а нормальный...
- Зря...
- Куда ехать?..
- Домой, к Ивану Ивановичу Акулову!..
Иван Иванович, лишь я вошел, вскинулся: - Что они, сволочи, с тобой делают!.. - Закрутился: - Выпей, родной, скорей выпей!..
Выпили. Чуть отойдя и опамятовашись, я нашел номер, сунутый мне отставным генералом, и набрал:
- Ах, Сорокин?.. Валентин Васильевич?.. Молодчина... Ты правильно сделал, что бросил этой дуре насмешку, молодчина!.. Но, слушай внимательно, слушай меня внимательно: из “Современника”, держись, не уходи - угробят. Пока не прочитаешь сам, не проверишь сам, не прочитают и не проверят твои помощники каждую обвинительную букву, не уходи. Ты ведешь себя правильно и точно, молодчина!.. Салют.
Я передал содержание разговора Акулову.
- За генерала!.. - поднял он рюмку.
- За генерала!..
Так я снял инфаркт или инсульт, которые могла нанести мне красная пожарная машина, катнутая на меня с партийной Голгофы Соколовым...
* * *
Утром у подъезда “Современника” меня встретили Панкратов, Целищев, Горбунов. На щеках, на шее и на руках Панкратова горели розовые лишаи - экзема, неглубокие глазки Целищева застила мутнобелая дымь, позвоночный крюк клонил Горбунова к земле. Я вспомнил мысль Лермонтова: “Бойся глухих, косых и горбатых!..” Но, Господи, ведь Лермонтов не утверждал плоско эту мысль. Лермонтов, не сомневаюсь, имел эту мысль в образном понимании человека: глухота сердца, слепота души, горбатость нравственности.
Сколько я на своем пути встречал несчастных и калек и всегда меня потрясала их доброта, их беззащитная скромность и щедрость.
А эти:
- Ты сионист!.. Ты издал Рекемчука, Евтушенко, Вознесенского, Винокурова, ты издал Острового, Тобольского!..
- Саша, - ответил я Целищеву, - ты ведь рекомендован в Союз писателей Винокуровым и мною, нельзя предавать учителей!..
- Мы тебя уничтожим. Ты издаешь себя и земляков! - Шипел Панкратов.
- Да, Юрий Иванович, я издаю твою третью книгу в “Современнике”, редактирую тебя, моя же, всего одна, вышла тут, запланированная еще до моего прихода сюда!.. А земляки у меня все, вы тоже мои земляки!..
- Вы, Валентин Васильевич, когда принимали болгарскую делегацию, посылали меня за коньяком, использовали надо мною свою власть!..
- Просил, Коля, а не посылал! - поправил я Горбунова.
- А вчера, - заявил Панкратов, - ты разговаривал с КРУ в развратном тоне и утверждал, что Александр Иванович Соколов недееспособный!..
- А что, дееспособный?..
- Еще бы, ему и восьмидесяти нету! - заступаясь, обиделся Панкратов.
- Партийные деятели такого ранга умирают дееспособными! - подчеркнул философски Целищев, а Горбунов закивал, закивал ему, вроде поддерживая...
- Вам лучше знать!..
- Что?.. - вместе рассерчали они...
- Вам, говорю, лучше знать мужские качества следователя КПК Соколова!..
Начались в спину мне обычные шизофринические угрозы, размахивания свежими листами жалоб, назывались новые имена писателей, которым я нечестно поспособствовал выпустить книги. Как правило - имена даровитых писателей, занужденных неудачами жизни, безденежьем, бесквартирьем и прочими неурядицами.
Воюющие правдолюбцы не могли и представить себе, как я названивал в райкомы, горкомы, обкомы России, прося местное начальство поддержать то того, то этого писателя, и знаменитому “Современнику” шли навстречу. Помогали авторам. Начинающие литераторы часто брали под мою зарплату в издательстве небольшие сумы денег - на билет, на уплату за гостиницу, и Нина Гавриловна Малашенко, главный бухгалтер, упрекала меня, высчитывая из моего оклада то, что я “отпустил” знакомым.
Но кому надо то, что не желательно жестоким людям? Никого жестокие люди, кроме себя, никого не видят.
Не успел я шагнуть в кабинет, секретарь, Наташа, докладывает:
- Звонит следователь КПК Соколов, без конца, срочно вызывает вас к себе!..
- А справки ему везти какие?..
- Шестьдесят писательских фамилий...
- Можешь назвать?
- Машковцев, Акулов, Воронов, Львов, Решетов, Федоров, Астафьев, Прокопьева, Шугаев, Богданов, Распутин, Татьяничева, Бархоленко, Никонов, Куницын, Садыков, Потанин, Гали!..
- Хватит, Наташа, это уральцы и сибиряки, и тут я виноват перед Соколовым!..
Третий подъезд ЦК КПСС, где расположен КПК, мне знаком значительно подробнее, чем Дом литераторов, ЦДЛ... Старая площадь.
Вхожу к Соколову. Дверь приоткрыта. А следователя нет. Сажусь. Достаю книгу “Убийцы Пушкина”, редкую, по тем правовым законам державы, напечатанную, если не ошибаюсь, в 1937 году. Речь в книге идет о гомосексуальных “нравах и связях” Геккерна и Дантеса, о их ненависти к России, к русскому народу и к Пушкину... Читаю.
Слышу над собой тещин ангинный голос:
- Приехал?..
- Так точно!..
- А что читаешь?
- Да вот, как педерасты затравили Пушкина!..
- Ну, ну, интересно, повтори!..
- Да вот, как педерасты затравили Пушкина!..
Александр Иванович Соколов, следователь КПК, хотел улыбнуться, но передумал:
- Почему издаешь своих земляков?..
- Кого?..
- Акулова, Распутина, Валеева, Астафьева, Потанина?.. Перечислить?.. Их более шестидесяти!..
- Никто из них мне не земляк. Я давно на Урале не живу, а, что касается сибиряков, тем более, я в Сибири даже не побывал еще ни разу!..
- А за какие заслуги дал тираж товарищу Потанину двести тысяч?..
- За взятку... Потанин молодой, талантливый, нищий: решил и дал, пусть лет пять спокойно поработает.
- Астафьев?.. “Пастушка и пастух”... Пацифизм... Прокушев на тебя давил?..
- Не давил. Он тоже ценит эту повесть. Вместе издавали...
- А кто хвалил дезертира войны Распутина?..
- Не знаю... Хвалят Распутина, а не дезертира!..
- А Зоя Прокопьева?.. Сколько ей лет?.. Какая она из себя, есть ли муж у нее?.. Часто ли видитесь?.. Где видитесь?.. Какая она из себя?..
- Красивая. Такая золотистая. Насмешливая. Говорит, давай я влюблю Арвидта Яновича Пельше в себя, тебе легче будет!..
Соколов покосился на дверь и принялся поглаживать “солнечное сплетение”, шепча: - Арвидт Янович сидит на этом же этаже, тут, недалеко, а ты, товарищ Сорокин, не учел еще меры и градуса партийного наказания, партийной школы, партийной ленинской мощи и беспощадного партийного чистилища!..
- Суда? - перебил я...
- Не суда, а чистилища, чистилища!.. - И следователь КПК Соколов, трясясь, но подражая Арвидту Яновичу, начал придремывать и жмуриться, всклевывая носом.
Он, я так позже догадался, понуждал меня подражать Ивану Степановичу Густаву - всклевывать встречно, но я, орангутанг, не понял утонченного ленинского шлифовательного намека и поддел следователя:
- Вчера выпили вы, Александр Иванович, с похмелья вам дремлется?..
У следователя вздрогнули восковые инквизиторские пальцы:
- Товарищ Сорокин, ко мне генералы вползают на четвереньках, а ты как себя ведешь?.. Вылететь из партии захотел?.. А?
Восковые инквизиторские пальцы следователя КПК Соколова так сжали авторучку, что она лопнула и красные, как обугленная кровь, чернила брызнули на список - очередной поклеп, переданный Соколову тремя друзьями и примкнувшим к ним Фасоновым...
Соколов немножко привстал в мягком кресле и через узкий, допросный стол наклонился ко мне:
- А какой вы женщине стихи посвятили?..
- Она умерла давно...
- Беспартийная?..
- Не помню, кажется, член КПСС...
- Помнить обязан...
- Исправлюсь...
- А кого ты любишь из поэтов?..
- Баркова...
- Татарин?..
- Почему татарин, русский...
- И талантливый товарищ?..
- Да он умер, поэт эпохи Ломоносова!..
- Из советской эпохи кого любишь?..
- Есенина, Маяковского, Павла Васильева, истерзанного вами, Корнилова, угробленного вами, Кедрина, убитого вами!..
- Маяковский... Как там у него?..
Партия, Ленин -
близнецы-братья,
Вот что такое - партия!..
Соколов вынул из кармана брюк платочек и вытер завлажневшие ресницы, он плакал...
* * *
Я осторожно поднялся и, без шороха и стука, тихонечко покинул растроганного Маяковским деятеля.
Возвращался от Соколова я - и сумасшедшие стихи разламывали мне затылок:
Полковник варит самогон,
А генерал сидит и пьет,
С хмельного передряга он,
Попробуй не налей - убьет.
Его солдаты у дверей,
Родные витязи чека,
Лютей тропических зверей,
И каждый ждет мерзавчика...
И сторож в глубине ворот,
Свидетель радостей и драм,
Питекантроп,
разинул рот, -
Налей ему хотя б сто грамм!
Вот так живем спокойно мы,
Посмотришь, утром в синеве
Блестят, как штопоры, дымы
И в деревеньке и в Москве.
Взберешься утром на карниз
И ходишь проводом-струной,
А месяц пробкою завис
Над мирной братскою страной.
Полковник варит самогон,
А генерал гудит, жует,
Железный весь, как спецвагон,
Который пуля не прошьет.
Не люди - спецвагоны, загруженные марксистско-ленинским подозрительством, маниакальной бесцеремонностью, собачьей выносливостью и нацистско-сионистской ненавистью к русскому характеру, быту и духу.
Недалеко от Кремля, от ЦК КПСС и от КПК и от Политбюро ЦК КПСС, чтобы им, ленинцам, кристальным коммунистам СССР, не тратиться на пустяки, не отрываться от огромных державных забот и от множества святых партийных передряг, есть неприметный полуподвальчик, скромнейший такой складик-заказничек, такой заходно-забегаловательный кормитель-снабженец и хранитель бодрого настроения сыновей нашей революционной земли, отдающих все свои знания, опыт и силы КПСС и народу.
Неопытный человек никогда не увидит магазинчика. А опытный, подобный Соколову, юркнет из черной “волги” в полуподвальчик, как юркает хорек в безопасную дыру курятника...
Совершенно случайно гуляю я по тротуару Грановской... Снежок, этакий чистый, чистый, как совесть коммуниста, светлый этакий, как идея нашей Революции, нежный этакий, как Владимир Ильич Ленин перед смертью, когда Надежда Константиновна Крупская читала ему страничку из Джека Лондона о пловце... Нежный, нежный снежочек, теплый, теплый, как Главковерх Троцкий, падает, падает и столицу, родную советскую Москву, убирает к празднику 7 ноября 1980 года. Не снежок, а Феликс Эдмундович Дзержинский, трепетно-тающий буранчик, волчьей масти, серый, серый.
Лампочки горят на столбах, на заборах, на зданиях. Флаги красные полотнищами плещут над Кремлем, на Красной площади, где в гранитном Мавзолее отдыхает Владимир Ильич Ленин, вождь всего трудового народа, пролетариата, всего прогрессивного человечества: Европы, Азии, Африки, включая развитые, неразвитые и недоразвитые страны... О, кумир моей молодости, гражданственности моей крылатой!..
Хожу и гуляю по тротуару Грановского, вдоль улицы, милой и мало издерганной. Завтра затрубят трубы. Взреют воззвания и лозунги. Стукнут каблуками в брусчатку полки. Хлынет море людское мимо Мавзолея, где накоротке вздремнул Ильич. И на трибуну Мавзолея Ильича поднимутся лидеры, вожаки, соратники, ленинцы, испытанные наглыми атаками капитализма, фашизма, сионизма, сталинизма и маоцзедунизма, обожаемые нами и овеваемые красным ветром петроградских баррикад и счастьем социализма... Махнут пухленькими запястьями народу, а народ махает им лозунгами и трудовыми успехами - демонстрация: за военным парадом сразу.
Но это - завтра. А сегодня им, верным ленинцам, кушать надо вкусно, аппетитно, хорошо - заработали. Хожу и гуляю... Глядь, Боже ты мой, - следователь Соколов вынырнул из черной цековской “Волги” и завернул в подвальчик и, буквально, через пару минут - оттуда. Сумка. Черная, под “Волгу”, цековская. Шляпа, черная, под “Волгу”, цековская. Пальто, черное, под “Волгу”, цековское.
А из сумки - две головы торчат: голова астраханского осетренка и голова подмосковного поросенка. Осетренок - земляк Соколова: следователь обкомил в Астрахани, а поросенок - из-под Мытищ, думаю: есть по Ярославской дороге фирма свиная, где вода - родниковая, молоко - свежее, каравай - без химии, картошка - без клеща, все для средних работников ЦК КПСС и КПК, все для работников идеологического фронта. Воины!.. Бесстрашные Александры Матросовы и Зои Космодемьянские, геройски юркающие из черных “Волг” в закрытые подвалы-питальники.
Соколов не смутился. Он посмотрел на меня, поздоровался:
- Ну, как живешь, поэт? Где трудишься? Что сочиняешь?.. - А черная сумка чуть, чуть потрясывалась у его марксистского колена...
- Работаю. Пишу. Думаю...
- Думай, думай... Теперь ты золотой кадр у нашей партии, золотой... Ты прошел КПК, ленинское чистилище, горнило партии ленинское!.. Получил настоящую закалку. Поздравляю тебя с великим пролетарским праздником - праздником нашей Октябрьской революции!..
Машина. Черная “Волга”, гукнула и скрылась, а на ее место перед подвальчиком встала другая, не отличить, такая же черная, такая же, по-акульи поблескивающая, “Волга”.
“Да, - взгрустнул я, - любят они говорить “наша партия”, “наша Революция”, конечно: их партия, их Революция... Я-то вступал в другую, не в такую партию, но она меня не заметила, не увидела меня.
* * *
Поэзия - жизнь, а жизнь не может быть хитрой или правильной, она может быть только жизнью, горькой, трудной, веселой, больной, отважной, банальной, осторожной и дальнозоркой, слепою и пророческой, она, еще раз повторяю, может быть только жизнью, полнокровной и общей, своей же, своей жизни у поэта не суждено быть: поэт не депутат, не министр, не секретарь ЦК КПСС.
Я родился в 1936 году. Моя Родина воевала под образом Ленина, моя судьба, война, целинная ли кампания, кукуруизация ли, моя судьба и доля моя «окроплены» ливнями славы образа вождя, уж другое дело - лиха я хватил или счастья на пути, но кто из моих сверстников миновал Мавзолей, миновал образ Ленина?
Семья наша крестьянская - большая. Восемь детей у матери с отцом было, разве могли они нас всех, выучить на инженеров и врачей, сидя впроголодь на картошке и воде? А хотелось мне стать инженером, да знаменитым и богатым. Приехал в отпуск - начисть ботинки, распахни пиджак и швыряй деньги.
Но запрягли меня сразу в мартен. Грохот и гарь. Железо, краснее августовского солнца, мерцает, кусает, кромсает и на тот свет уносит, коли ты проморгал и зазевался. А институт мой - для моего одногодка Вити Окунька, румяного и нежного, как шестимесячный поросенок, когда он от свежего парного молочка почти отвык, а кашку и хлебец получает вдобавок от бабушки. Витя Окунек - ленивый и добрый, немножко сонный и загорелый: на воздухе часто дремлет, сом.
Поросенок поросенком, а рыбье в нем угадывалось: губами толстыми шевелит и глаза выпугивает: - Я вот хвостом тебя ударю! - баловался Окунек. Фамилия микроскопическая, а на самом деле Витя легко, после поросенка, на сома смахивал. Обжора. Ест и ест. На лекции по литературе ест. На спецкурсе по Блоку ест. Не ел Витя только на марксистско-ленинской философии: робел, но есть тянуло и аппетит не пропадал.
Однажды преподаватель объяснял теорию отрицания отрицания, ну,допустим, зерно отрицая зерно, себя, выстреливает в поле - в колос... Преподаватель - строгий партийный человек, в черном и белая рубашка. Пингвин. Седой и величавый. А Витя, веселый, наевшийся дома пирогов с осетриной и сметаны, ладонь поднимает. Преподаватель ему:
- Слушаю...
- А вдруг я съем зерно, откуда тогда колос возникнет? - Аудитория взорвалась и захохотала, а преподаватель побледнел и отвечает:
- Я не сомневаюсь, вы съедите, но разве мало вам пирогов с осетриной и сметаны по утрам?.. - Аудитория опять захохотала, а Витя изумился:
- А вам известно, пироги или пельмени, сметана или творог, известно?
- Ваш папа, директор ресторана, как вы, ценит Маркса и старается кушать, как Маркс, дорогую рыбу, серое вещество накапливает, а мама ваша, эксперт по молоку, не унизится же она до кефира?..
Студентам шутки понравились, а Витя Окунек получил прозвище на курсе - пирог с осетриной...
В мартене я работал по скользящему графику, и выходные дни мои скользили, поэтому я мог иногда завернуть с Витей на лекцию в пединститут и добровольно ума набраться. Никто меня не теснил, пожалуйста, расти культурно и образовывайся. А Витя донимал меня: - Покажи мартен!.. - И я показал. Но к тому времени Витя Окунек сильнее зарумянился и не так от осетрины, как от сметаны…
В ясный день августа очутились мы в проходной завода. У цеха тебя никто не минует. Заметив, здоровкается и непременно словом замечательным угостит. Судьба мартеновца внезапней судьбы летчика. У летчика - парашют, а у мартеновца - воля и сметка.
Мартен, мартен! Сколько багряных буйных зорь метнул ты в давние уральские просторы? Вздохнешь, двинешь могучей грудью - застучат в четыре конца планеты по рельсам чугунные составы, взреет красный ветер железа и заклокочет во глубине чрева твоего, мартен, рыжая буря, вулкан гнева и сокрушающей стихии: сталь кипит, камень трескается, гранит плачет, а тебе и покоя нету.
Опущу веки: мартен, тяжелые воины в тяжелых латах тяжелыми копьями выгоняют красного зверя из красного пылающего моря. Гонят, а он щетинится, рычит и нападает. Вот он, мятежней зари, косматей урагана, на дыбки, на задние лапы осел, прижался и вытолкнул бессмысленные черные армии, вломившиеся к нам до Волги... Огонь, огонь, никто тебя не обуздает, кроме народа, а Родина тебе - мать!
Едва мы отворили главный пролет, на нас обрушился резкий паровозный гудок, обжигая и забивая уши. Тени людей прыгали, кувыркались, кидались в пламя и отпрянывали в сторону. Аварийная сирена ревела и траурно захлебывалась, прерывая рыдания на диком, уничтожающем душу, визге. Беда! Володя Руднев, металлург, очутившись на крутой эстакаде над ковшом, фонтанирующем брызгами, тысячеградусными каплями, золотыми, опасными шмелями, и, поймав ноздрями ворочающееся бульканье дна, Володя, словно в синий омут, нырнул и встал, и покачнулся на пламенной зыби ковша. Человек не вспыхивает на штормящем железе. Тает. И Володя таял, восковой, подкашивался и превращался в горстку пепла, в прах.
Есть негласный закон у мартеновцев: плавку, где погиб сталевар, не разливать по формам. Ее вывозят за цех и она лиловеет, сизовеет, темнеет и покрывается красной ржавью. Кровь на железе застывает и шороховато звенит под дождями и метелями, пока не обовьет ее конопля, ольховник и хмель-трава...
Но где же Витя Окунек?.. На эстакаде его не оказалось. На полотне - пусто. На площадке - толпа, но его нет. За цехом - нет.
Я забеспокоился и приготовился к худшему, нежели к банальной пропаже. И вдруг кричат: - Вот он, вот он, в бочке из-под мазута застрял и что-то из кармана вытаскивает, платочком вытирает и ест!.. - Действительно, Витя поедал свежую редиску, купленную им в миг нашего прохождения мимо буфета...
А в мазутную бочку Витя попал случайно. Во тьме ему свергнувшемуся за аварией, Вите померещилась в бочке вода, а не смесь, погружаясь в нее, он «спасался» от взбесившегося жара, но вода - мазутная. И Витя вылез не в белых президиумных штанах, в каких он вырядился в мартен, а в скользких, обтянутых на ляжках импортных лосинах, как их девчонки теперешние именуют. Жар не досягнул до бочки - вспыхнул бы гость... Нефтяной океан не переплывешь и горсткой пепла в нем не задержишься.
Витя, грязный, потный, нечесаный, жевал и озирался, жевал и озирался, как будто во рту каталась и хрустела не редиска, а севрюжий вкусный бок. А надо ли так победоносно есть в момент гибели человека?!
И, помню, уловил я ропот рабочих, случайно, в душевой:
- Зачем Володя в ковш бросился?
- А КГБ его таскало и таскало.
- За что же?
- Листовку на памятник Ленину приклеил, мол, живем хреново, родной Ильич!
- И тягали давно?
- Второй год… Будто ихний студент донес.
- Не тот, который в бочку мазутную влёпался?
- Не знаю, не знаю.Но донёс, донёс, тот ли, не тот, а донёс.
- Хе, хе, хе, один раб, а другой стукач!
Слухи шепелявили:
«Невеста ему изменила!»
«Не, законная жана в турпоездке к мексиканскому баю убежала!»
Ирония горя. Заразная пыль слухов. А слухи всегда – слухи, полутайна.
Вскоре я покинул Челябинск и оказался в Москве. Учеба в столице трудная и жизнь литератора не легче. Я позабыл Витю. Лишь иногда вскинется - передо мною огненный Володя Руднев, овеваемый красными всполохами железа, и я, содрогаясь, гашу память...
Поздновато мы трезвеем. Лидеры заражались, как СПИДом, золотом и бриллиантами - ленинцы, рабочие - анашой и марихуаной, а Володя Руднев горсточку пепла на зияюще-плескучей красной вьюге оставил, горсточку черного пепла, пронзительного и траурного, неожиданного и грозного, как вулкан, очнувшийся и заклокотавший в уральской ночи.
О, кто-то развеет эту чёрную горсть пролетарского священного остервенения, не иссякнет же она и не истечет в огненной буре? Металлургов-то с почётом хоронили, а ее, зовущую и яростную горсть, как похоронить? Вот и затаилась она в глыбном искореженном железе, в скале железной, плачет и дремлет, кричит и замолкает, скованная холодной тяжестью, но до поры. А взреет - ужасом дохнёт, и ничто, ничто ее не урезонит. А мазут - нефтяные озера на заводе, утки ошибаются: сядут, а пробуют взлететь - спелёнуты...
Советские пролетарии - надёжные рабочие: не замыкаются в семейном быту, не копят средств и не стяжают незаконных сотенных бумаг на приречную дачу или на автомобиль «Запорожец». На дачу, стяжай, не стяжай, а не насобираешь, грести нужно, а знаменитый «Запорожец» приобрести - очередь длинна, тянется аж до пенсии.
И семейный круг не широко затянут. Кое-как родят дочурку, сыночка ли, и те лишние: с аванса и до получки на лапше, а ежели ты попотчевал товарища - бюджет накренил, свалишься на истощении, а поднять тебя, сознательного и чумазого, некому.
Володя Руднев на инженера обучался. Очи его широко светились. Чуб его кустом фуфырился, прозолотью осыпанный, а бело-морозные зубы его приветливо сверкали: - Читал?..
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел с придворными дьячками,
В князья не прыгал из хохлов,
И не был беглым он солдатом
Австрийских пудреных дружин,
Так мне ли быть аристократом?
Я, слава Бегу, мещанин.
А черная пурга нефтяной гари и мартеновской острой пыли висела над городом, качалась, шевелилась и слепила живых. Смоговое море грузно и ползуче проламывалось под палящим уральским солнцем, уничтожая душу стальным зноем и чугунной неподвижностью дня. Века пронеслись...
Пролетарии, сталевары и слесари, машинисты и электрики, счастливые и преданные Михаилу Сергеевичу Горбачёву, как вчера были преданными Леониду Ильичу Брежневу, шагали к цехам, вытуркиваясь из коммунальных тараканно-кухонных квартир, дабы Генеральный секретарь ЦК КПСС и Президент СССР приятно чувствовал себя в Форосе, мечтая на пляже ослобонить сразу всё прогрессивное человечество. Космический царь...
Пальмы сытостью шелушились. Чайки жирно покрякивали. Синева, от горизонта до горизонта, звучала африканскими бубнами. Настоящие коммунисты, реалисты и романтики, они в мазутную бочку не полезут: вкус у них утонченный, марксистско-ленинский...
* * *
В 1937 году, в свои двадцать лет, Саша Соколов преуспел в бдительности, протокольно оформив многих антисоветчиков в лагеря и безымянные холмики, добиваясь у их осиротевших жен запуганной покорности... Но, сплетни бегали по Астрахани, одна из овдовевших, бобылька расстрелянного, мать двух детей, при приставании к ней Саши Соколова, - наглого и откормленного на крови оклеветанных, кусанула насильника за нос. Шрамик на рыбьей физиономии следователя до сих пор шелушится изящною слюдянистою чешуею. С крючка сорвался, ратан...
Ее же, беззащитную сироту, сгноили в колымских золотых штреках: и ныне как русскому золоту выбраться на поверхность и втечь в гранитные подвалы Израиля, США и Запада без рабов золотоволосых? Потому нас и перекрашивают в черный зэковский цвет интернациональные самцы, пахнущие базарным чесноком и рыночным урюком.
А Саша Соколов отделался легким шоком, и детей полюбил, как Ленин. Правда, дети поруганной вдовы расстрелянного отца исчезли, но собственным Александр Иванович Соколов привил интеллигентный вкус и обогатил их высшим образованием, сына и дочь. Они - даже кандидаты наук, специалисты по биографии и научным открытиям Сергея Мироновича Кирова, а племянник и зять Соколова - тоже крупные специалисты, кандидаты наук. Но тема их диссертации: “Семен Михайлович Буденный и коневодство в СССР”. Авторитеты!..
И к внукам дедушка Саша прикипел: свистульки им лепит из глины, истый некрасовец, волгарь, Мазай, по дачам их на цековской “Волге” развозит и активничает: дачным соседским ребятишкам, цекачатам, про маненького Ленина зарифмованные опусы почитывает из Веры Инбер и Самуила Маршака, изредка - Сергея Михалкова и Маргариты Алигер. До стихов моего поколения об Ильиче не успел еще долакаться. И детишки цековские верят ему, а те, что повзрослее, скрытно про израильские и проамериканские малые предприятия и про симпатичные банковские офисы между собою, на пляже, мечтательно советуются... Не чернь же они, хотя и наследники ленинской революционности, наследники современных стратегов самой честной науки о равенстве и братстве.
Мы, наследники крестьян и рабочих, были наивнее: до тридцати и до сорока лет искали опоры в Мавзолее, надеясь на дядь и теть и на дедушек Саш в школе и в партбюро, но внезапно вылупились в бизнесмены цекашата, встряхнули лохмами, битлы и циники, рэкетеры и солисты, педерасты и философы, банкиры и режиссеры, оксфордские и местные чубайцы и гайдары, березовские и абрамовичи, новые русские, с отпечатками пальцев на тель-авивских компьютерах, и продиктовали частную линию державе: безнаказанное расхищение народного добра и прогресса, адекватное по темпу и садизму большевистским натискам красного террора Якова Свердлова...
Неординарная молва о дедушке Саше по цековским дачам и домам широко распространилась. Его приглашали, угощали, слушали. А в новогодние вечера он заворачивался в белый бараний тулуп, напяливал на свою узкую помятую головенку белую баранью шапку, натягивал на длинные острые ладони белые бараньи рукавицы, в котомку, белую, полотняную, ссыпал конфеты и пряники, булочки и пирожки, пампушечки и калачики, коврижки и ватрушки, ссыпал, поглаживал белую пушистую бородку и - кремлевский Дед Мороз...
Цековские дамы, икающие коньяком и шоколадом стервы, распахивали перед интеллектуальным старичком, как перед Михаилом Ивановичем Калининым, двери затененных от постороннего пролетарского ока особняков и огромнозальных жилищ, люстрово сверкающих. Дедуся быстренько поздравлял хозяек, хозяев, детишек и ретировался.
Иногда он, если настаивали, провальсирует разочек, другой по внушительному паркету с молодящейся цековской гурией и тю-тю-тю, дабы не мешать государственным умам размышлять и печься о будущем, закрепляя планетарные достижения СССР в текущем году...
За доброту и начитанность, за ленинскую любовь к малышам, за партийную кротость и уважение к вышестоящим он и был рекомендовал пятым заместителем к Пельше Арвидту Яновичу.
А рекомендовал его на подмосковной охоте сам Генеральный секретарь ЦК ленинской партии Леонид Ильич Брежнев. И рекомендовал не с кондачка.
Как-то офицеры из кантемировской дивизии, сегодняшние генералы-омоновцы и казнители Дома Советов, пригнали к дремавшему на солнечном пне Леониду Ильичу Брежневу замученного оленя. Олень еще не высох от погони, дрожал и перебирал струнными ногами. А Соколов, допущенный уже к тому времени, но на правах разносчика рюмок, в свиту императорскую, лахонько, лахонько подернул прикорнувшего Генерального секретаря ЦК КПСС за ремень ружья. Подернул, со спины к нему подшуршав. Тот, филин, брови встопырил и шарахнул напрямую в дрожащего оленя, да повторил - ружье двуствольное! Олень упал, но упал-то не от жакана, филин “промазал”, а от разрыва сердца. Зверь не ожидал такого сонного вероломства: думал - человек спит крепко, а он, олень, скакнет и в лесу канет от негодяев, а тут бабах - и мимо!..
Кантемировские омоновцы давай потрошить и жарить бессловесно погибшего оленя, костер возле ног Генерального Ильича взбодрили - пылает, гремит: фронт и фронт на Малой Земле под Новороссийском, где замполит Брежнев командовал войсками и здорово однажды отчитал Георгия Константиновича Жукова, неумеху мешковатого... Генеральный Ильич - маршал Советского Союза и пятижды герой СССР.
И, шурша по первопутку авиабахилами, тараканьим кругом, цепочкой, цепочкой, выстроились у костра члены Политбюро ленинской партии. Анекдоты, водочка, тут и пригодились новогодние пампушечки и крендельки, разные пончики, и не потому, дескать, вождям закусить нечем, а - домашние, домашние, на сдобе в семье соколовской замешанные, уютом, кухонным детством им, ленинцам, охотникам заядлым, в сосновом Подмосковье повеяло. Хрустели - губы оближешь.
Захмелели. В тарелках сервированных ковырятся начали. Скука. Икра да фрукты. Коньяк да омуль. Коктейль да медвежатина. Сливки да куропатка, из Канады на “ТУ-154” доставлена, попутно залетевшем в Израиль за свежей клубничкой. Не грызть же вождям, талантливым организаторам народных масс, ливерную колбасу на первом советском морозце, когда и алмазные зубы у них, челюсти, и березы роняют алмазные искры инея, а елочки, сестренки кремлевским елям, зелеными рукавчиками их, международных деятелей коммунизма, приветствуют, приветствуют...
Это сейчас у пайкового продуктового подвальчика на Грановской хлопает рыбьими глазами следователь КПК Соколов, дружески вспоминая со мною былые баталии, а тогда, тогда он в дураках не остался.
Михаил Андреевич Суслов, еще в комсомольской ячейке аккуратно подкастрированный, звонким девичьим голосом травил буржуазные анекдоты, старые, дореволюционные, а ленинцы, из Политбюро ЦК КПСС, запрокидывали подградусные лысины, где ирония касалась государя Николая, укатывались со смеху до коликов: большевики-то на самом деле царя грохнули...
И в миг разгара охотничьего удовольствия, гурманного блаженства, в миг перекида между Кириленко и Пельше бананами, зарумянившимися и примчавшимися в Подмосковье, следом за клубникой, но не из дружественного Израиля, хоть дипломатические отношения с ним надтреснутые, а из Занзибара, тем же правительственным рейсом, изогнувшимся через Израиль на Занзибар, так, в самый миг перекидки бананами, Дед Мороз, то есть, Александр Иванович Соколов, шутник партейный, рожонки, крохотные оленьи, прислонил ко лбу, полы тулупа подпоясал и вскарабкался на четвереньки, хромая по тараканьему кругу на двух ногах, задних, и одной, передней, а другую крутит, переднюю, крутит, рукавичку белую, хвост и хвост изображая. Шут гороховый.
Члены Политбюро взялись дружно накреняться, заваливаться и опрокидываться навзничь. Хохот. Лес эхом захолонуло - жутко... А следователь КПК подхрамал к Брежневу. Тот на пне, а этот лизнул его теплым шершавым закусочным языком в щётковые брови и мяхонько, лахонько ему: “Им-му!.. Им-им-му!..” - Этак нежно, нежно. Все протрезвели и зааплодировали, как в юбилейный час, Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу...
Аплодирует болваны, а Соколов олений Дед Мороз, к Михаил Андреевичу Суслову подхрамывает на трех кочерыжках и “Бу-бу! Б-б-бу!..” И опять единый ленинский политический изумительный хохот покорежил подмосковные леса... А Соколов далее хромает и подхрамывает к своему непосредственному руководителю, конечно, сильно высокого ранга, и, шельмец, почти лизнул того и почти, как Брежневу, мяхонько, лахонько, лахонько, но поменее нежно: “Им-му! Им-му-у!..”
И опять единоидейный единоутробный партийный хохот потряс иней с тонких березок, а елочки зелеными колючечками замигали, замигали в просторе гостеприимства русского... Генеральный секретарь ЦК КПСС и заскрежитал челюстями: - Арвидт, назначай его в замы, не подведет!..
Но когда это произошло? А сейчас мы, все, и я с ним, как бы на равных рассуждаем... И рыбьи физиономии торчат у следователя КПК из авоськи. И “волга”, послушная, около, и физиономия у него - рыбья.
- Землячок?.. - тыкал я сквозь окно в голову осетра указательным пальцем. Но следователь КПК уже сосредоточился на ином, не досягаемом для меня, революционном подвиге...
И уже вскоре в Москве, напротив жирного цементно-бетонного памятника Карлу Марксу, с фанерной трибуны подстегивал нищих пролетариев заведенный мятежным бензином перестройки Анпилов:
- Товарищи, вперед, к Ленину!.. Вперед, к Ленину!..
А позади него, буревестника, рассекающего крылом сгущающиеся тучи, позади цементного Маркса, тертый артист, тертый комический хмырь сконцентрировал отстегнувшихся от пролетариев зевак и, подражая Гайдару, чмокал:
Он демократ, он рыночный бандит,
Построил дом себе до облаков...
И вот с балкона весело глядит
На наших митинговых дураков.
И не желает знать он ничего,
Лишь говорит:
“А всех нельзя ровнять, -
Какой Анпилов ч-честный, я его
Возьму гараж мести и охранять!..”
Да, кто чмокает, кто, причмокивая, вкусно ест и красные революционные транспаранты с первобытным удивлением читает...
1991-1995