Михаил Евграфович САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН
1826-1889
Концепт средства массовой информации в произведениях Салтыкова-Щедрина представлен широко и многообразно. Его проза создает впечатление, что писатель не просто заинтересованно наблюдал за современной ему печатью, но чаще всего был раздосадован, а то и просто удручен положением дел, традициями и нравами, сложившимися в области периодической печати.
В сборнике рассказов «Помпадуры и помпадурши» (1863—1874) главным предметом сатирического изображения писателя является бюрократия, как воплощение сущности политического строя самодержавия. Образная система рассказов построена таким образом, чтобы показать важнейшие стороны провинциального управления в России. Одной из отличительных особенностей этого управления является то, что принятие решений на этом уровне часто зависело не от самих губернаторов, а от близких им женщин, а потому такие решения преследовали не государственные, общественные интересы, а сугубо личные. Свое особое место в жизни помпадуров и помпадурш занимает пресса.
В рассказе «Она еще едва умеет лепетать» (1864) Дмитрий Павлович Козелков, побывав в Петербурге, «окончательно убедился, что для того, чтобы хорошо вести дела, нужно только всех удовлетворить. А для того, чтобы всех удовлетворить, нужно всех очаровать, а для того, чтобы всех очаровать, нужно — не то чтобы лгать, а так объясняться, чтобы никто ничего не понимал, а всякий бы облизывался».1
Вскоре Митенька пришел к заключению, что «для придания веса своим объяснениям не мешало бы вступить в соглашение с здешними публицистами!» [II, 116] Его болтовня на любые темы и по любому вопросу поистине не знает границ, однако он «желал бы иметь в своем распоряжении публициста». «Под публицистом, — поясняет он, — я разумею такого механика, которому я мог бы подать мысль, намекнуть,
-----
1 Салтыков-Щедрин М. Е. Она еще едва умеет лепетать // Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч. в 10 т. М., Правда 1988. Т. II. С. 112. Далее произведения М.Е. Салтыкова-Щедрина цитируются по этому изданию с указанием тома и страницы в тексте.
[147]
а он бы сейчас привел все это в порядок!» [II, 126—127] А дело было в том, что Митенька Козелков понял одну из особенностей устройства современного государства в аспекте его отношений с прессой и хотел ею воспользоваться тоже. Он разъясняет правителю канцелярии Разумнику Семенычу: «Вы исполняете свои обязанности, а публицист должен исполнять свои! В Петербурге это ведется так: чиновники пишут свое, публицисты — свое. Если начальник желает распорядиться келейно, то приказывает чиновнику; ежели он желает выразить свою мысль в приличной форме, то призывает публициста!» [II, 127]
Устами Мити Козелкова писатель передает то, как видит место и роль публицистики официальная власть: ее задача «в приличной форме» выражать мысли и идеи этой власти. Публицистика должна уметь выслушать власть, запомнить сказанное, а затем придать этому сказанному тот вид, в котором это сказанное будет читать народ. «Я мыслю, — продолжает свои разглагольствования Козелков, — и в то же время не мыслю, потому что не имею в распоряжении своем человека, который следил бы за моими мыслями, мог бы уловить их, так сказать, на лету и, в конце концов, изложить в приличных формах. Вот здесь-то, почтеннейший Разумник Семеныч, именно и нужен мне публицист, то есть такой механик, которому я мог бы во всякое время сказать: «Вот, милостивый государь, моя мысль! Теперь не угодно ли вам привести ее в надлежащий вид!» [II, 128]
В понимании героя, публицист становится тождественен механику, задача которого следить за мыслью говорящего (болтающего Митеньки Козелкова), а затем приводить их «в надлежащий вид» для опубликования в печати.
В рассказе такой публицист «был отыскан»: «Это был некто Златоустов, учитель словесности в семиозерской гимназии, homo scribendi peritus1, уже несколько раз помещавший в местной газете статейки о предполагаемых водопроводах и о преимуществе спиртового освещения перед масляным» [II, 128—129]
Через такое понимание публициста и публицистики концепт средства массовой информации наполняется содержанием механизм, предназначенный для оформления и передачи мыслей и идей, принадлежащих кому-то другому, пришедших от каких-то их «генераторов».
После первой же встречи найденного публициста с Митей Козелковым в следующем номере губернских ведомостей была опублико-
человек, опытный в писании (лат.)
[148]
вана передовая статья под названием «Наши желания». Эта статья в тексте рассказа представляет собой пародию на «публицистику» «Губернских ведомостей». Ее автор демонстрирует завидную способность пафосно говорить на мелкие темы, видеть проблемы там, где их нет, задаваться философскими вопросами и выводить силлогизмы, пользоваться дидактическими повторами. К примеру, задавшись вопросом «Что такое промышленность?», автор передовой пускается в рассуждения: «Промышленность (industrie), отвечают нам экономисты, есть совокупность тех плодов, которые составляют необходимый результат занятия рук человеческих. Следственно, где руки человеческие не праздны, там есть занятие, где есть занятие — там в результате плоды, то есть промышленность. То ли мы видим у нас?»
Чуть ниже он снова задает вопрос, но уже о том, «что такое собственность?» и снова отвечает: «Те же экономисты отвечают нам: собственность есть прямое и законное продолжение промышленности, это есть промышленность, так сказать, консолидированная. Из такого определения не вправе ли мы будем вывести следующий силлогизм: где человеческие руки не праздны, там есть занятие, где есть занятие, там в результате есть плод, а где есть плод, там неминуемо должна быть и собственность (proprietas)? Tout s'enchaine, tout se lie dans ce monde1, говорит один знаменитый писатель, и ежели мы признаем законность этой связи (а не признать ее невозможно), то, само собой разумеется, должны будем признать и законность того явления, которое из нее выходит. Но то ли мы видим у нас?» [II, 130]
Всего лишь две цитаты из статьи найденного Митенькой Козелко-вым публициста дают представление о характере и стиле определенной части публицистики России того времени.
В рассказе «Он!!» (1873) Салтыков-Щедрин упоминает газету «Старейшая Российская Пенкоснимательница» («Санкт-Петербургские ведомости»), «передовые статьи» которой читали современники «и удивлялись благонамеренной их дерзости». [II, 169] «Благонамеренная дерзость» — это «дерзость» либеральной прессы. Более подробно об этом явлении в прозе писателя мы расскажем в разделе, посвященном «Дневнику провинциала в Петербурге».
Салтыкова-Щедрина интересует та роль, которую играет пресса в определении распространенных социальных явлений, к примеру, таких как «взятка» и «взяточник». Вспомнив речь прусского депутата
------
1 «Все переплетено, все связано в этом мире» — цитата из Альфонса Мари Луи де Ламартина (1790—1869), французского поэта и публициста.
[149]
Э. Ласкера, в которой тот обвинил крупных чиновников и аристократов Пруссии в финансовых махинациях, связанных с железнодорожными концессиями, писатель отмечает: «Разумеется, газетчики обрадовались этому обличению и увидели в нем факт, свидетельствующий о прусской испорченности. Но вот выискивается австрийский журналист, который по поводу этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: «О! если бы нам, австрийцам, Бог послал такую же испорченность, какая существует в Пруссии! как были бы мы счастливы!» Как хотите, а это восклицание проливает на дело совершенно новый свет, ибо кто же может поручиться, что вслед за австрийским журналистом не выищется журналист турецкий, который пожелает для себя австрийской испорченности, а потом нубийский или кокан-ский журналист, который будет сгорать завистью уже по поводу испорченности турецкой? Очевидно, что разногласия этого не могло бы существовать, если б строгим определением понятия о «куше» была сразу устранена возможность заслонять одну громадную мерзость посредством другой, еще более громадной. Но вот этого-то именно и нет. А покуда не будет достигнуто это устранение, много пройдет времени в спорах, какая степень испорченности желательна, какая терпима и какая, наконец, и не желательна и не терпима». [II, 175]
Во-первых, примечателен сам факт, что журналисты не могли пройти мимо обличений депутата и обрадовались им. А во-вторых, журналистская привычка все и всегда сравнивать, особенно в международном аспекте, приводит к тому, что явление, которое в Пруссии понимается как несомненный показатель испорченности, в других странах может восприниматься в качестве блага. Приводимое писателем восклицание австрийского журналиста свидетельствует о том, что в его стране финансовые махинации достигли такого размаха, что по сравнению с ними происходящее в Пруссии — это настоящее благо.
Таким образом, периодическая печать может выступать в качестве средства облагораживания порочных и преступных явлений в других странах, если их сравнивать со своей.
В рассказе «Помпадур борьбы, или проказы будущего» (1873) либеральный помпадур Феденька Кротиков, который «изучает дух времени», в результате чего начинает испытывать разочарование в либерализме и в либералах и проходит все стадии этого разочарования. Результатом того, что герой, с одной стороны, «изучает дух времени», а с другой, внимательно следит за отражением этого «духа» в прессе, является такой вывод: «Вот тот либеральный дух, — возмущается он, —
[150]
который, по отзывам газет, «охватил всю Россию»! Черта с два! Охватил!!» [II, 185] Его наблюдения свидетельствуют о том, что газеты не очень понимают сущность происходящего и видят охвативший Россию либерализм там, где его нет.
Последнее не мешает герою обращаться именно к прессе для того, чтобы верно определить направление своей политики: «Он внимательно следил за газетами, предполагая, сообразно с тем или другим исходом событий, дать и своей внутренней политике более решительное направление. В ожидании же того, какие идеи восторжествуют, здравые или так называемые сюбверсивные1, он волновался и угрожал». [II, 185] События, которые, по мнению Феденьки Кротикова, должны были помочь ему разобраться в направлении своей политики — это создание К. Марксом интернационала, франко-прусская война, Парижская коммуна и т.д.
Показательно, что внутренняя политика помпадура (губернатора) увязывается им с событиями исключительно международного характера, а о сущности этих событий он судит по публикациям в газетах. Другой возможности эпоха просто не предоставляла.
В конце концов такое увязывание и выстраивание системы фактов на основе газетных публикаций дали свой результат: «<...>как бы для того, чтоб вывести его из недоразумения, в газетах появилось известие, что в версальском национальном собрании образовалась партия, которая на развалинах любезного отечества водрузила знамя «борьбы»... » Он тоже решил бороться «против приведений прошлого, настоящего и будущего». [II, 191]
Феденька Кротиков благодаря газетам пришел к выводу, что его помпадурство, по сравнению с другими помпадурствами, «должно быть исключительно помпадурством борьбы». Для разработки церемониала этого своего помпадурства он опять-таки обратился за помощью, в том числе и к газетам: «Он перебрал в своей памяти весь курс истории Смарагдова, весь репертуар театра Буфф и все газетные известия о чудесах в решете, происходящих в современной Франции. Образовалось нечто волшебное. Крестовые походы, Иоанна д'Арк, храбрый рыцарь Дюнуа, лурдские богомолья, отречение от сатаны в Парэ-ле-Мониале — все нашло себе место в этом громадном плане». [II, 192]
Под «всеми газетными известиями о чудесах в решете, происходящих в современной Франции», имеются в виду события середины
-----
Разрушительные, пагубные (от фр. subversif).
[151]
1873 года, вызванные борьбой монархического большинства Национального собрания против республиканского консерватизма Тьера, бывшего тогда президентом «республики без республиканцев». Об этих событиях подробно извещал российского читателя парижский обозреватель журнала «Отечественные записки» Ш.-Л. Шасенн, выступавший под псевдонимом Клод Франк. Последний большое внимание уделил, в частности, описанию демонстраций, устроенных монархическим и католическим большинством Национального собрания перед парламентской битвой, данной Тьеру. Он подробно излагал историю пилигримства в Лурд, а также благодарственных молений в Парэ-ле-Мониале, устроенных после свержения Тьера 24 мая 1873 года.
Таким образом, газетные публикации помогли герою не только определить направление и характер его индивидуального помпадурства, но и стали основой при разработке церемониала его «помпадурской борьбы».
Газеты постоянно помогают Феденьке Кротикову правильно определять направление своей политики в Навозном краю. К примеру, узнав из газет «о публичном отречении от сатаны и всех дел его, происшедшем во Франции в Парэ-ле-Мониале», он решил «устроить нечто подобное и в Навозном». [II, 192]
Герои рассказа, внимательно читающие периодическую печать, постоянно сталкиваются с тем, что ее информация как-то расходится с истинным положением дел. Так, повествуя об «интимных вечерах» в кругу самых близких людей, писатель замечает: «Читали статьи В.П. Безобразова и удивлялись, что такая плодотворная вещь, как кредит, не только не оплодотворяет Навозного, но даже служит как бы к запустению». [II, 197—198]
Периодическая печать своими публикациями на экономические темы выступает, таким образом, в качестве средства введения в заблуждение. Это тем более принципиально, что названо имя В.П. Без-образова, известного экономиста и публициста 50—80-х годов, который был к тому же еще младшим лицейским товарищем Салтыкова-Щедрина. Работы Безобразова по вопросам кредита и банковского дела пользовались большим вниманием и авторитетом у современ-ников. Такого мнения, как можно заметить по рассказу, не разделял Салтыков-Щедрин.
В рассказе «Помпадур борьбы, или проказы будущего» писатель снова обращается к газете «Санкт-Петербургские ведомости» (теперь уже под ее настоящим названием) для того, чтобы в очередной
[152]
раз высмеять манеру газеты рассуждать о социальных явлениях. Он замечает, что герои рассказа «упивались передовыми статьями «С.-Петербургских ведомостей», в которых доказывалось, что нет ничего легче, как отрицать и глумиться над прогрессом, и что, напротив того, нет задачи более достойной истинного либерала, как с доверием ожидать дальнейших разъяснений». [II, 198] Центральный орган российских либералов, в представлении Салтыкова-Щедрина, именно так понимал и прогресс, и характер отношения к нему. А последние слова о необходимости «с доверием ожидать дальнейших разъяснений» в дореволюционной демократической публицистике, в том числе и социал-демократической, стали своеобразной политической пословицей, неким символом поведения российского либерализма, его робости.
Первые строки рассказа «Зиждитель» (1874) представляют концепт пресса в качестве источника информации о перспективах общественного развития. Повествователь перебирает возможные варианты того, чем можно занять свободное время в первые дни поста, и одним из таких вариантов ему видится возможный поход в редакцию газеты: «Сходил бы в редакцию «нашей уважаемой газеты» покалякать, какие стоят на очереди реформы, но не дальше как час тому назад получил от редактора записку: «Приходить незачем; реформ нет и не будет; калякать не об чем». [II, 218]
Даже записка от редактора газеты, в которой сообщается о том, что «реформ нет и не будет», не лишает газету того содержания, о котором сказано выше. Буквально через абзац повествователь снова обращается к газете, но уже не к «нашей уважаемой», а к первой попавшейся: «<...> беру первую попавшуюся под руку газету и приступаю к чтению передовой статьи. Начала нет; вместо него: «Мы не раз говорили». Конца нет; вместо него: «Об этом поговорим в другой раз». Средина есть. Она написана пространно, просмакована, даже не лишена гражданской меланхолии, но, хоть убей, я ничего не понимаю. Сколько лет уж я читаю это «поговорим в другой раз!» Да ну же, поговори! — так и хочется крикнуть...» [II, 219]
В этом эпизоде представлен стиль передовых статей некоторых периодических изданий. Сам факт, что повествователь читает «первую попавшуюся под руку газету», свидетельствует о том, что такую передовую можно найти в любой газете, что такие рассуждения без начала (потому что «мы не раз говорили») и без конца (потому что «об этом поговорим в другой раз») стали неким общим местом российской публицистики. В представлении повествователя рассказа «Зиждитель»,
[153]
печатное слово стало источником неясностей и средством возбуждения «ропота на провидение», которое, в свою очередь, тоже ничего пояснить не может: «Но именно нынче возник у нас особенный отдел печатного слова, который решительно ничего не возбуждает во мне, кроме ропота на провидение. Это отдел передовых газетных статей. Читаю, читаю — и ничего ухватить не могу. Только что за что-нибудь ухвачусь, — глядь, уж пропало. Точно сквозь сито так и льется, так и исчезает... » [II, 219]
Надежды повествователя, связанные с «отрадными явлениями», которые обязательно будут как результат деятельности очередного администратора в городе Паскудске, связаны с его представлениями о том, как об этих «отрадных явлениях» будет написано в местной газете: «<.> «Я так жаждал «отрадных явлений», я так твердо был уверен в том, что не дальше как через два-три месяца прочту в «нашей уважаемой газете» корреспонденцию из Паскудска, в которой будет изображено: «С некоторого времени наш край поистине сделался ареной отрадных явлений. Давно ли со всех сторон стекались мирские приговоры об уничтожении кабаков, как развратителей нашего доброго, простодушного народа, — и вот снова отовсюду притекают новые приговоры, из коих явствует, что сельская община, в сознании самих крестьян, является единственным препятствием к пышному и всестороннему развитию нашей производительности!» Да, я ждал всего, я надеялся, я предвкушал!». [II, 241]
Нас в данном случае интересует не столько то разочарование, которое испытал герой от идей, связанных с «клоповодством», «фаланстерами» и «возвращением апостольских времен» и т.п., сколько стиль «нашей уважаемой газеты», которая именно так и может рассказывать о крае, ставшем «ареной отрадных явлений». Это дополняет образ провинциальной прессы, которая готова оправдать и возвысить любую «зиждильскую» деятельность губернских администраторов, даже если эта деятельность несет на себе все черты скудоумия, антинародности и на деле означает лишь произвол и насилие власти.
В цикле очерков «Господа ташкентцы» (1869—1872), общую идею которых писатель определяет как «картины нравов», самым широким образом отразилась современная российская действительность. Свою особую роль в этой действительности Салтыков-Щедрин отводил прессе.
В «Ташкентцах приготовительного класса», передавая историю Ольги Сергеевны Персиановой, все перипетии борьбы этой «слабой женщины с целым корпусом кавалерийских офицеров», писатель отмечает,
[154]
что эта «интересная вдова как канула за границу, так и исчезла там». Про ее «шикарные приключения» ходили самые разные слухи, но самое главное — она «сделалась предметом газетных фельетонов и устных скандалезных хроник. Называли двух-трех литераторов, одного министра (de l'Empire1), одного сенатора и даже одного акробата (неизбежное следствие чтения романа «L'homme qui rit»2)». [III, 160]
«Куколки» — это щедринский тип аморальных светских дам, которые постоянно были предметом газетных публикаций, причем почти исключительно в скандальном аспекте. Ольга Сергеевна Персианова — это первый по времени тип таких «куколок» в прозе Салтыкова-Щедрина. Даже заграничная пресса не могла пройти мимо ее скандальных приключений. Благодаря заграничным газетам, петербургские родственники Ольги Сергеевны узнали о том, что ее репутация «достигла тех пределов, далее которых идти было уж некуда». Именно газеты заставили их тревожиться о судьбе своей родственницы: «В газетах рассказывали подробности одной дуэли, в которой интересная вдова играла очень видную, хотя и не совсем лестную для нее роль. Повествовалось, о каком-то butor3 из молдаван, о каких-то mauvais traitements4, жертвою которых была la belle princesse russe de P ***, и наконец о каком-то preux chevalier5, который явился защитником мальтретированной красавицы.» [III, 160]
Эпизод с «куколкой» интересен прежде всего тем, что представляет один из наиболее распространенных предметов внимания современной прессы. Он дает возможность увидеть, как газеты следят буквально за каждым шагом ничем не примечательного человека, интересы которого связаны только со стремлением хорошо одеваться, получать удовольствия и радость любовных приключений.
В тех же «Ташкентцах приготовительного класса» («Параллель вторая») есть выразительное свидетельство тому, что пресса стала неотъемлемой частью жизни деревенского жителя. Рассказывая о том, какого «именно сорта была усадьба Петра Матвеича Хмылова», автор помимо прочих отличительных черт отмечает внутри дома «стены, оклеенные побеленной газетной бумагой». [III, 208]
----
империи (франц.)
«Человек, который смеется» (1869) — роман В. Гюго.
грубияне (франц.)
махинациях (франц.)
о доблестном рыцаре (франц.)
[155]
Есть и другая деталь, подтверждающая данное наблюдение. Отец Петра Матвеича Хмылова долгие годы оставался самой настоящей загадкой для всего семейства: «Никто не мог сказать наверное, в уме ли он или не в разуме, а также при чем он состоит: при настоящем ли капитале, заключающемся в ассигнациях, или при кипе старой газетной бумаги, которую он, быть может, и сам принимал за кипу ассигнаций». [III, 211] Жители деревни не просто получали периодическую печать, но рачительно относились к старым газетам, сохраняли их на случай какой-нибудь надобности, к примеру, той же оклейки стен в доме.
Герои видят в старых газетах то, что может еще послужить в их быту. Отношение же автора к газетам отличается едкой иронией. Рассказывая в «Параллели четвертой» историю жизни Порфирия Велентьева, писатель описывает тот момент, когда с переходом на старший курс «умственные силы его пробудились снова» и пробудились настолько, что изучаемые науки постепенно ввели его в бредовое состояние: «Бред наяву продолжался, но это был уже бред серьезный, могущий, пожалуй, послужить материалом для любой докладной записки или для газетной передовой статьи». [III, 354]
Логика писателя в данном случае такова, что материалом для передовых статей современных газет служит самый откровенный бред.
В «Дневнике провинциала в Петербурге» (1872) Салтыкова-Щедрина более всего интересуют те, кто создает образ современных ему средств массовой информации, журналистов, пишущих преимущественно публицистические статьи и тем самым приукрашивающих буржуазное хищничество. Таких публицистов писатель определил как «пенкосни-мателей».
Попав на прием в салон князя Оболдуй-Тараканова, автор «Дневника» становится свидетелем представления новой газеты, которую собираются издавать князь и его окружение. Князь считает долгом пояснить, что они, «то есть люди консервативной партии, давно чувствовали потребность в печатном органе. У нас была одно время газета, но, отчасти по недостатку энергии, отчасти вследствие некоторой шаткости понятий, она должна была прекратить свое плодотворное существование. Теперь мы решились издавать новую газету под юмористическим названием «Шалопай, ежедневное консервативно-либеральное прибежище для молодцов, не знающих, куда приклонить голову». Мы выбрали это название, потому что оно совершенно в русском, немножко насмешливом тоне <...>». [IY, 45]
[156]
Понятно, что газета создается для выражения мнения тех, кто считает себя консерваторами, однако неясно, каким образом сущность этих взглядов и намерения основателей отражены в названии. Остается неясным и то, почему такое название видится основателям газеты «в совершенно русском» тоне. В этой газете князь намеревается опубликовать отрывок из обширного труда «об уничтожении», который называется «Как мы относимся к прогрессу?»
Автор «Дневника» дает возможность читателю ознакомиться с содержанием этого труда: «Сила совершившихся фактов, без сомнения, не подлежит отрицанию. Факт совершился — следовательно, не принять его нельзя. Его нельзя не принять, потому что он факт, и притом не просто факт, но факт совершившийся (в публике говор: quelle lucidite!1). Это, так сказать, фундамент, или, лучше сказать, азбука, или, еще лучше, отправный пункт.
Итак, факт совершился!!
И мы не отрицаем его, но принимаем с благодарностью. Мы с благоговейною благодарностью принимаем все совершившиеся факты, хотя бы появление некоторых из них казалось нам прискорбным и даже легкомысленным (в публике: avalez-moi cela, messeigneurs!2). Факт совершился — и мы благодарим. Мы благодарим, потому что мы благодарны по самой природе, потому что наши предания, заветы наших отцов, наше воспитание, правила, внушенные нам с детства, — все, en un mot3, создало нас благодарными... » [IY, 45—46]
То, что вызывает восхищение слушателей (завтрашних читателей) труда князя, можно назвать демагогией, если не словоблудием человека, который буквально упивается изложением прописных истин, банальностей. Продолжение чтения статьи князем показывает, что она была наполнена высокопарными банальностями, в которых были и «Отчество, находящееся в опасности», и сердца, принесенные на алтарь, и «дар сердца», и «возносящийся фимиам сердца», и «преданнейшее сердце», и «благоговейный фимиам, который испускают наши сердца», и «священное право благодарить», и необходимость «пре-имущественнейше обзнакомиться с русским языком и памятниками грамотности», и необходимость дать «нашей мыслительности другое направление!»
-----
какая ясность ума! (франц.)
извольте и это проглотить, господа! (франц.)
одним словом (франц.)
[157]
Непонятно, по какому поводу в статье упоминались и Наполеон III, и Бисмарк, и «великий преобразователь экономических законов Англии», Роберт Пиль, и «величайший» Вашингтон. Единственное рациональное зерно, которое можно было извлечь из прочитанной князем статьи, заключалось в том, что автор не хотел, чтобы читатели увидели в нем и его сторонниках ретроградов, «ибо мы не ретрограды. Мы только не хотим бежать вперед сломя голову, потому что, ежели все побегут и от того сломают головы, что может из сего произойти, кроме несвоевременной гибели?»
Прощаясь с читателями «до следующего нумера», автор статьи обещал «обстоятельнейше объяснить нашу profession de foi1 <...>». [IY, 48—49]
В отличие от гостей князя, которые были в совершенном восторге, автор «Дневника» возмущен статьей настолько, что обозлился даже на ни в чем неповинного извозчика, а его приятель Прокоп Ляпунов замечает: «.Да, брат, за такие статейки в уездных училищах штанишки снимают, а он еще вон как кочевряжится: «Для того, говорит, чтобы понятно писать по-русски, надобно прежде всего и преимущественнейше обзнакомиться с русским языком...» Вот и поди ты с ним!» [IY, 49] Нет ничего удивительного в том, что люди, которые сами не умеют излагать мысли на русском языке, требуют для пишущих обязательно «преимущественнейше обзнакомиться» с ним.
Об отношении рядового читателя из провинции (этот читатель явно близок по взглядам к князю и его окружению) к тем, кто работает в газете, говорит такой примечательный эпизод «Дневника». Прокоп принес автору «знаменитый проект «О расстрелянии и благих оного последствиях», составленный ветлужским помещиком Поскудниковым». В этом проекте утверждалось, что «небесполезным» будет подвергать «расстрелянию» всех «негласно мыслящих», «всех, в поведении коих замечается скрытность и отсутствие чистосердечия», «всех, кои угрюмым очертанием лица огорчают сердца благонамеренных обывателей», а с ними заодно «зубоскалов и газетчиков». [IY, 51] Как определять «негласно мыслящих» и тех, кто скрывает «отсутствие чистосердечия», в проекте не сказано, зато с газетчиками нет никаких проблем: они все подлежат «расстрелянию». Остается только гадать, чем же помещику Поскудникову так неугодили газетчики.
Сам автор «Дневника» демонстрирует другое отношение к прессе и к тем, кто с ней связан. Он признается в том, что обратиться к своему
-----
символ веры (франц.)
[158]
давнему товарищу Менандру Прелестнову ему мешала «свойственная всем провинциалам застенчивость перед печатным словом и его служителями». Есть у автора «Дневника» и объяснение такой застенчивости, и мысль о том, что она ни к чему: «Нам и до сих пор еще кажется, что в области печатного слова происходит что-то вроде священнодействия, и мы были бы до крайности огорчены, если бы узнали за достоверное, что в настоящее время это дело упрощено до того, что стоит только поплевать на перо, чтобы вышла прелюбопытнейшая передовая статья». [IY, 131]
Как видим, по мнению автора «Дневника», среди его современников представление о создании печатного слова еще связано с неким священнодействием, однако его сотворение далеко ушло от такого понимания, упростилось и даже опошлилось («поплевать на перо»). «Лично же для меня, — признается автор «Дневника», — трепет перед печатным словом усложняется еще воспоминанием о том, что я и сам когда-то собирался сослужить ему службу». [IY, 131]
Газеты в «Дневнике провинциала» могут выступать в качестве источника и основания для весьма серьезных умозаключений персонажей, о чем можно узнать из тех проектов, которыми «завалил» Прокоп Ляпунов автора «Дневника». В одном из них, под названием «О необходимости оглушения в смысле временного усыпления чувств», ав-тор, предлагая свои мероприятия для достижения нужного эффекта, утверждает, что результат обязательно будет, хотя при этом признается, что «сам не видел, но из газет очень довольно знаю)...» [IY, 77]
Автор другого проекта «О переформировании де сиянс академии» в обоснование необходимости предлагаемых им мероприятий приводит факт, взятый из прессы: «. На днях в Хвалынской губернии, как свидетельствует газета «Гражданин», одна дочь оставила одного отца, дабы беспрепятственнее предаться наукам». [IY, 82]
Главное внимание автора «Дневника» уделено идеологии пенкоснимательства, которую олицетворяет собой его товарищ Менандр Прелестнов, который «еще в университете написал сочинение на тему «Гомер как поэт, человек и гражданин», потом перевел какой-то учебник или даже одну страницу из какого-то учебника и, наконец, теперь, за оскудением, сделался либералом и публицистом при ежедневном литературно-научно-политическом издании «Старейшая Всероссий-ская Пенкоснимательница».
Под «Старейшей Всероссийской Пенкоснимательницей» Салтыков-Щедрин имел в виду газету «Санкт-Петербургские ведомости»,
[159]
выходившую с 1728 года, и являвшуюся прямой наследницей петровских «Ведомостей о военных и иных делах, достойных знаний и памяти» (1703—1727). Эта газета является главным объектом сатиры писателя. Ее редактором-издателем с 1863 года был В.Ф. Корш, которого современники без труда узнали в образе либерального публициста Менандра Прелестнова. Об этом есть указание самого Салтыкова-Щедрина в черновом автографе рассказа «Похороны». Известно также, что В.Ф. Корш в 40-х годах учился на историко-филологическом факультете Московского университета, увлекался античностью, и, в частности, греческой литературой. В обширном, вышедшем в 1880— 1883 годах под редакцией В.Ф. Корша труде «Всеобщая история литературы» ему принадлежал раздел «История греческой литературы».
Примечательно то, как представлен в «Дневнике» идеолог пенкоснимательства: «От Прелестнова пахло публицистикой, просонками1 и головною болью. Так как он редижировал2 отдел «Нам пишут» и, следовательно, постоянно находился под угрозой мысли: а что, если и завтра опять сообщат, что в Шемахе произошло землетрясение? — то лицо его приняло какое-то уныло-озабоченное выражение. Две фразы были совершенно ясно написаны на этом лице: первая «о чем, бишь, я хотел сказать?» и вторая «ах, не забыть бы, что из Иркутска пишут!» <...>» [IY, 134]
Сатирический образ пенкоснимательства наиболее последовательно воплощен в образе Менандра Прелестнова, который при встрече производил впечатление человека, находящегося между сном и пробуждением от него, постоянно занятого надеждами на то, чтобы ничего не случилось, но при этом и мыслями о том, о чем ему надлежит сказать. В эпизоде упоминается г. Шемаха (Азербайджан), который вместе с несколькими окрестными селениями был почти полностью разрушен землетрясением 16 февраля 1872. Это событие нашло отражение в «Санкт-Петербургских ведомостях» в виде ряда телеграмм и корреспонденций. Добавим, что запах от Менандра Прелестного исходил вполне специфический.
Поведение редактора отдела в газете «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница» обнажает у Салтыкова-Щедрина наиболее типичные особенности редакционной политики либеральной прессы. «Устав Вольного Союза Пенкоснимателей» содержит два прин-
----
1 просонки — состояние человека, который еще не пробудился ото сна (прим. наше — С.А., С.В.).
2 редижировал — редактировал.
[160]
ципиально важных, главнейших для нее положения: «не расплываться» и «снимать пенки». Иными словами всячески ограничивать круг и значение обсуждаемых явлений, давать им исключительно поверхностное (на уровне снятия пенки) толкование.
Пенкосниматели еще и делают вид, что их общество едва ли не тайное, запрещенное, хотя, по признанию того же Менандра Прелестнова, «цели нашего общества самые благонамеренные... Ведем мы себя, даже можно сказать, примернейшим образом... Но — странное дело! — для правительства все как будто неясно, что от пенкоснимателей никакого вреда не может быть!» [IY, 136] Писатель, говоря о «примернейшем» поведении либералов-пенкоснимателей, сатирически подчеркивает их полную безобидность и безвредность для правительства.
Пенкосниматель Менандр Прелестнов считает, что современной прессе «дышится легко» и «светло живется». Писать можно о банках, ссудо-сберегательных кассах, артельных сыроварнях, о том, «сколько в одном Ледовитом океане богатств скрыто»: «Только, брат, расплываться не надо — вот что! — прибавил он с некоторою таинственностью, — не надо лезть в задор! Тише! Тише!
— То есть как же это: не расплываться?
— Ну да; вот, например, ежели взялся писать о ссудо-сберегательных кассах — об них и пиши! Чтоб ни о социализме, ни об интернаци-оналке1... упаси Бог!»
На вопрос автора «Дневника» о том, что такое поведение практикуется пенкоснимателями «вследствие свободы печати», Прелестнов отвечает: «Ну да, и свобода печати, да и вообще... расплываться не следует!» [IY, 135—136]
Персонажи имеют в виду временное законодательство о печати, которое было введено в России с 6 апреля 1865 года. Оно освобождало ряд изданий от предварительной цензуры, но вместе с тем давало возможность правительству применять самые суровые санкции. По этому законодательству с 1 сентября 1865 по 1 января 1870 года было объявлено сорок четыре предостережения; семь периодических изданий были прекращены. Особенно усилились цензурные репрессии после покушения Каракозова и нечаевского процесса. Поэтому предостережение Прелестнова относительно того, чтобы не «лезть в задор» и «не
-----
1 Так в России называли созданное в 1864 г. и возглавлявшееся К. Марксом Международное товарищество рабочих — I Интернационал. По-французски international женского рода, и в русском языке того времени это слово сохраняло женский род и иногда передавалось термином «международка».
[161]
расплываться», к примеру, насчет социализма и «интернационалки», выглядят вполне уместно, хотя и не добавляют к характеристике пенкоснимателей ничего нового.
Самое подробное представление о том, кто такие пенкосниматели, дает «Устав Вольного Союза Пенкоснимателей», который вручил для ознакомления автору «Дневника» Прелестнов.
Из этого Устава можно узнать, что Союз учреждается «за отсутствием настоящего дела и в видах безобидного препровождения времени». [IY, 138] Вступить в члены Союза имеет право «всякий, кто может безобидным образом излагать смутность испытываемых им ощущений. Ни познаний, ни тем менее так называемых идей не требуется. Но ежели бы кто, видя, как извозчик истязует лошадь, почел бы за нужное, рядом фактов, взятых из древности или и в истории развития современных государств, доказать вред такого обычая, то сие не токмо не возбраняется, но именно и составляет тот высший вид пенкоснимательства, который в современной литературе известен под именем «науки». [IY, 139—140]
Буквально программа для современного корреспондента: способность к безобидному изложению смутности испытываемых ощущений, отсутствие познаний и «так называемых идей» и даже пример сюжета с планом написания журналистского расследования по проблеме вредности такого обычая, как истязание лошади извозчиком.
В Уставе была прописана даже специальная статья относительно газетчиков: «Отметчики и газетные репортеры, то есть все те, кои наблюдают, дабы полуда на посуде в трактирных заведениях всегда находилась в исправности, могут вступать в Союз даже в том случае, если не имеют вполне твердых познаний в грамматике». [IY, 140]
Отметчики — это люди, которые вообще отмечают что-либо (по В.И. Далю), а газетные репортеры оказываются к ним приравненными. Предмет их журналистского внимания, более чем выразительный, приведен прямо в Уставе. А в газете «Истинный Российский Пенкосниматель» по этому поводу было дано такое пояснение: «В литературе нашей много наделал шуму вопрос: следует ли отметчиков и газетных репортеров считать членами «Вольного Союза Пенкоснимателей»? И, по-видимому, весь сыр-бор загорелся из того, что много-де встречается таких репортеров, которые далее грамотно писать не умеют. Мы позволяем себе думать, однако ж, что даже возбуждение подобных вопросов представляет нечто в высшей степени странное. В чем заключается истинная цель пенкоснимательства? — Она заключается в облегчении ли
[162]
тератора, в освобождении его от некоторых стеснительных уз. А в чем же мы можем найти облегчение более действительное, как не в свободе от грамматики, этого старого, изжившего свой век пугала, которого в наш просвещенный век не страшатся даже вороны и воробьи?» [IY, 141]
Эпоха, в которую происходят события, описанные в «Дневнике провинциала в Петербурге», давала много примеров того, как многие репортеры, работая в газете, не умели грамотно писать. Для пенкоснимателей в этом нет ничего предосудительного и даже наоборот, потому что «истинная цель пенкоснимательства» в освобождении от некоторых стеснительных уз. Грамматика — это и есть то, что играет роль таких стеснительных уз.
Сравнивая газетного публициста с сапожником, газета «Зеркало Пенкоснимателя» писала: «Сапожник обязуется шить непременно1 сапоги, а не подобие сапогов, и, чтобы достигнуть этого, непременно должен знать, как взять в руки шило и дратву. Напротив того, публицист очень свободно может написать не передовую статью, а лишь подобие оной, и нимало не потерять своей репутации». По мнению самих пенкоснимателей, всякая отрасль человеческой деятельности требует и специальной подготовки, и специальных приемов, что отнюдь не обязательно для пенкоснимателей, так как ими «в большинстве случаев, являются люди, неискушенные в науках, но одушевляемые единственно жаждой как можно более собрать пенок и продать их по 1 к. за строчку!» [IY, 141—142]
В соответствии с Уставом Союза Пенкоснимателей, каждый его член обязан, «не пропуская ни одного современного вопроса, обо всем рассуждать с таким расчетом, чтобы никогда ничего из сего не выходило». «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница» опять-таки дала свой комментарий по этому вопросу в виде ответа на недовольство читателя: «Странный вы человек, читатель! Как хотите вы, чтобы мы высказывались ясно, когда, с одной стороны, нам угрожает за это административная кара, а с другой стороны, мы и сами вполне ясных представлений о вещах не имеем?!» [IY, 142] В этом признании газеты, которая выступает в качестве главной трибуны пенкоснимательства, Салтыков-Щедрин дает сатирическую характеристику значительной части современной ему журналистики, которая принципиально не хочет рассуждать ясно, потому что, с одной стороны, боится административных кар, а, с другой, сама не имеет вполне ясных представлений о предмете своих рассуждений.
-----
Курсив в данной цитате М.Е. Салтыкова-Щедрина. — С.А., С.В.
[163]
Среди уставных требований Союза пенкоснимателей было и такое: «Усиливать откровенность и смелость по мере того, как предмет, о котором заведена речь, представляет меньшую опасность для вольного обсуждения». [IY, 143] Откровенность и смелость, которые усиливаются по мере того, как опасность обсуждаемого вопроса сходит на нет. Это буквально по Гете: бороться за правду, когда это уже безопасно или пинать мертвого льва.
Устав требовал от членов Союза пенкоснимателей смотреть на описываемое явление не в глубь, а вширь, «ежеминутно обращать внимание читателя на пройденный им славный путь», соблюдая при этом «скромность и осмотрительность», но не делая «никакой критической оценки этому пути». [IY, 144]
Требовалось в обязательном порядке «обнадеживать, что в будущем ожидает читателей еще того лучше». Последнему положению был посвящен специальный фельетон в газете «Пенкосниматель нараспашку», автор которого писал: «Не знаю, как вы, читатель, но я преисполнен веры в будущее. Я совсем не разделяю взглядов тех мрачных людей, которые на все смотрят с подозрительностью. Фи! какой это скучный и необтесанный народ! Напротив того, я совершенно ясно вижу то время, когда грудь России вдоль и поперек исполосуется железными путями, когда увидят свет бесчисленные богатства, скрывающиеся в недрах земли, и бесконечными караванами потянутся во все стороны. Уже повезли в Ташкент наши плисы и ситцы — почему бы вслед за ними не проникнуть туда и изданиям общества распространения полезных книг? То-то порадуется русский мужичок, когда отдаленный Самарканд будет носить ситцевые рубахи его изделия, а кичливый сын туманного Альбиона облечется в плисовые шаровары, изготовленные в самом сердце России — в Москве — золотые маковки! Москва! чье сердце не трепещет при твоем имени!» [IY, 145]
Салтыков-Щедрин дает великолепный образец фельетона, автор которого преисполнен веры в светлое будущее, связанное для него с «железными путями» и бесчисленными богатствами, распространением полезных книг, изданных в России, «плисами и ситцами» в Ташкенте, «ситцевыми рубахами» в Самарканде, «плисовыми шароварами» на туманном Альбионе. Он не прочь обратиться даже к русской классике, «подредактировав» стихи М.Ю. Лермонтова.
В связи с положениями Устава «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница» задалась вопросом: «Во всех ли случаях необходимо приходить к каким-либо заключениям?» и ответила в духе и стиле
[164]
либеральной прессы: «Нет, не во всех. Жизнь не мертвый силлогизм, который во что бы ни стало требует логического вывода. Заключения, даваемые жизнью, не зависят ни от посылок, ни от общих положений, но являются ex abrupto1 и почти всегда неожиданно. Поэтому, ежели мы нередко ведем с читателем беседу на шести столбцах и не приходим при этом ни к каким заключениям, то никто не вправе поставить нам это в укор. Укорителям нашим мы совершенно резонно ответим: каких вы требуете от нас заключений, коль скоро мы с тем и начали нашу речь, чтобы ни к каким заключениям не приходить?» [IY, 147]
Якобы цитируя газету, которая оставляет за прессой право рассуждать на любые темы, но не приходить при этом ни к каким конкретным заключениям, Салтыков-Щедрин имеет ввиду вполне конкретные периодические издания, которые выведены в «Дневнике провинциала» под вымышленными названиями. Кроме «Старейшей Всероссийской Пенкоснимательницы» («Санкт-Петербургские ведомости») автор «Дневника» цитирует «Вестник Пенкоснимания» (по всей вероятности, либеральный ежемесячный журнал «Вестник Европы»), «Зеркало Пенкоснимателя» (возможно, имея в виду газету «Биржевые ведомости») и другие. Под «Истинным Пенкоснимателем» писатель подразумевал газету А.К. Краевского «Голос». Либеральные издания, по наблюдениям писателя, научились вести пространные («на шести столбцах») беседы с читателем, не приходя при этом ни к каким заключениям, с абсолютной уверенностью в том, что имеют на этой право.
Автор «Дневника» разгадал секрет либеральной прессы: «И как хитро все это придумано! По наружности, вы видите как будто отдельные издания: тут и «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница», и «Истинный Российский Пенкосниматель», и «Зеркало Пенкоснимателя», а на поверку выходит, что все это одна и та же сказка о белом бычке, что это лишь рубрики одного и того же ежедневно-еженедельно-ежемесячного издания «Общероссийская Пенкоснимательная Срамница»! Каков сюрприз!» [IY, 148—149]
Сделанное открытие имеет еще одну принципиально важную сторону, говоря о которой автор «Дневника» передает и «полемический характер» публикаций «пенкоснимательских» изданий, и саму их манеру изъясняться: «<.> Мало того, что родные братья притворяются, будто они друг другу только седьмая вода на киселе, — посмотрите, как они враждуют друг с другом! «Мы, — говорит один, — и только
-----
ex abrupto (лат.) — внезапно.
[165]
одни мы имеем совершенно правильные и здравые понятия насчет института городовых, а вам об этом важном предмете и заикаться не следует!» — «Нет, — огрызается другой, — истинная компетентность в этом деле не на вашей, а на нашей стороне. Мы первые подали мысль о снабжении городовых свистками — а вы, где были вы, когда мы предлагали эту спасительную меру? И после этого вы осмеливаетесь утверждать, что мы не имеем сказать ничего плодотворного по вопросу о городовых! Но мы отдаем наш спор на суд публики и ей предоставляем решить, какого названия заслуживает взводимая на нас нахальная ложь!» [IY, 149]
Такие «вдохновенные речи» призваны заставить читателя поверить в то, что опубликовавшие их люди «невинны», но и «непреклонны», они принципиально не соглашаются с позициями и мнениями других изданий, поэтому «они способны замучить друг друга по вопросу о выеденном яйце». Автор «Дневника» уверен, что это «обман двойной! во-первых, они не невинны; во-вторых, совсем не непреклонны, и ежели затеяли между собой полемику, то единственно, как говорится, для оживления своих столбцов и страниц». [IY, 149]
Таким образом, концепт печать с определением либеральная лишается у Салтыкова-Щедрина таких наполнений содержания, как невинность и непреклонность. Это пресса, которая более всего занята проблемой «оживления своих столбцов и страниц».
У автора «Дневника» есть свое логическое объяснение того, почему он не верит в невинность либеральной прессы: «Невинны! — восклицает он, — на чем основано это мнение? На том ли, что все они славословят и поют хвалу? На том ли, что все в одно слово прорицают: тише! Не расплывайтесь! не заезжайте! не раздражайте?! Прекрасно. Я первый бы согласился, что нет никакой опасности, если бы они кричали «тише!» — каждый сам по себе. Но ведь они кричат все вдруг, кричат единогласно — поймите это, ради Христа! Ведь это уж скоп! Ведь этак можно с часу на час ожидать, что они не задумаются кричать «тише!» — с оружием в руках! Ужели же это не анархия?!» [IY, 149]
Делающие либеральную прессу, архитекторы ее идеологии — «это люди опасные», с которыми «нужно держать ухо востро», хотя они «до сих пор выказали одно лишь мастерство: мастерство впиваться друг в друга по поводу выеденного яйца!» [IY, 150]
В непреклонность либеральной прессы автор «Дневника» не верит потому, что, по его наблюдениям, она постоянно полемизирует сама с собой. Так поступал его друг Никодим Крошечкин, который прибе-
[166]
гал к полемике такого рода в издаваемой им газете. «Целая стая» сотрудников вела в его газете «между собой живую и даже ожесточенную полемику по поводу содержания московских бульваров, по поводу ненужности посыпания песком тротуаров в летнее время и т.д.». И только позже выяснилось, что «он, Никодим, просто-напросто полемизирует сам с собою! Что он в одном своем лице соединяет и Корытникова, и Иванова, и Федула Долгомостьева, и Прохожего, и Проезжего и т. д. Что сначала он напишет статью о необходимости держать бульвары в чистоте и уязвит при этом Московскую городскую думу, а в следующем нумере накинется сам на себя и совершенно убедительно докажет, что все это пустяки и что бульвары прежде всего должны служить в качестве неисчерпаемого вместилища человечьего гуано!» [IY, 150]
Никодима Крошечкина Салтыков-Щедрин наделил некоторыми чертами личности известного критика, журналиста и издателя M.H. Каткова, а также фактами его биографии. В начале 50-х годов Катков стал редактором университетской газеты «Московские ведомости». Ему удалось оживить казенную газету, вдвое поднять ее тираж за счет внесения полемического начала, открытия постоянного литературного отдела, привлечения к участию в работе редакции московских профессоров.
Ознакомившись с «Уставом Вольного Союза Пенкоснимателей» и сопоставив начертанные в нем правила с современной литературной и газетно-журнальной действительностью, автор «Дневника» «не мог воздержаться, чтобы не воскликнуть: да это Никодим! это он, под разными псевдонимами полемизирующий сам с собою!» [IY, 151]
Выводы автора «Дневника» неутешительны и пропитаны горечью: «Едва ли не десять лет сряду, каждое утро, как мне подают вновь полученные с почты органы русской мысли, я ощущаю, что мною начинает овладевать тоскливое чувство. Иногда мне кажется, что вот-вот я сейчас услышу какое-то невнятное и ненужное бормотание о том, о сем, а больше ни о чем; иногда сдается, что мне подают детскую пеленку, в которой новорожденный младенец начертал свою первую передовую статью; иногда же просто-напросто я воочию вижу, что в мой кабинет вошел дурак. Пришел, сел и забормотал. И я не могу указать ему на дверь, я должен беседовать с ним, потому что это дурак привилегированный: у него за пазухой есть две-три новости, которых я еще не знаю!» [IY, 151—152]
Длительное («едва ли не десять лет сряду») наблюдение за российской прессой (речь уже не идет о только либеральной ее части) привело автора «Дневника» к мысли, что каждое утро «органы русской мыс
[167]
ли» занимаются невнятным и ненужным бормотанием, вводят в его кабинет дурака, приносят передовую, которую словно бы «сотворил» на своей пеленке новорожденный.
Люди, пишущие в газетах, «язвят и чернят друг друга», потому что на большее они не способны, их интеллект представляет собой весьма и весьма жалкое зрелище: «У каждого из этих апостолов самоедства сидит в голове маковое зернышко, которое он хочет во что бы то ни стало поместить; каждый из них имеет за душой материала настолько, чтобы изобразить: на последнем я листочке напишу четыре строчки! — зато уж и набрызжет же он в этих четырех строчках! И посмотрите, с какою серьезностью какой-нибудь мудрый Натан воробьиного царства произносит свои: «Позволительно думать, что возбуждение подобных вопросов едва ли своевременно», или: «По нашему мнению, это не совсем так»! Мудрейший из воробьев! кто тебя? не все ли равно, кто, как и с чего снимает пенки?» [IY, 152]
Впечатляюще выглядит коллективный портрет пенкоснимателей, которых автор «Дневника» встретил в кабинете Менандра Прелестно-ва: «<...> Тут были люди всякого роста и всяких комплекций, но на всех лицах было написано присутствие головной боли. У всех цвет лица был тусклый, серый, а выражение озабоченное, как бы скорбящее о гресех; все страдали геморроем, следствием слишком усидчивого пенкоснимательства. Все великие наши пенкосниматели были тут налицо, все те, которые даже одну минуту опасаются провести праздно: так велика вереница пустяков, которые им предстоит разрешить».
[IY, 153]
В этом обществе читает свою статью по вопросам о распределении налогов Иван Петрович Нескладин. Статью буквально переполняют пафос и общие рассуждения, хождение вокруг да около и смакование деталей и подробностей, имеющих очень малое отношение к существу проблемы. Автор статьи основывает свои рассуждения о сроках сбора налогов на том, что «равномерность равномерна» и «во имя великих пенкоснимательных начал» [IY, 163, 166] требует от оппонентов (газеты «Истинный пенкосниматель») прямого и четкого ответа на вопросы, смысл которых даже самому внимательному читателю остается неясен.
Единомышленники Нескладина от прочитанной статьи «были в восторге и поздравляли счастливого передовика», чего нельзя сказать об авторе «Дневника»: «Я испытывал то самое ощущение, которое испытывает человек, задумавший высморкаться, но которому вдруг по
[168]
мешали выполнить это предприятие. Я, так сказать, уж распустил уши: я ожидал, что вот-вот услышу ссылки на «Статистический временник» министерства внутренних дел, на примеры Англии, Франции, Италии, Пруссии, Соединенных Штатов; я был убежден, что будет навеки нерушимо доказано, что в апреле и феврале происходят самые выгодные для плательщиков сделки, что никогда базары не бывают так людны, и что, наконец, только нахалы, не знающие литературных приличий, могут утверждать, и т. д., — и вдруг пауза, сопровождаемая лишь угрозой целого ряда статей! Каково жить в ожидании выполнения этой угрозы!» [IY, 168]
Услышанное окончательно убедило автора «Дневника» в том, что пенкосниматели — это люди, некомпетентные в жизненных вопросах, унылые и «безнадежно ограниченные», способные только «бесконечно ходить вокруг живого дела, ни разу не взглянув ему в лицо». [IY, 175]
Деятельность пенкоснимателей не снимает отношения к средствам массовой информации, в первую очередь к газетам, как в надежному и проверенному источнику информации. Когда Прокоп рассказывает о том, что «на этих днях в Калуге семнадцать гимназистов повесились», потому что не хотели учить латынь, автор «Дневника» называет это враньем и обосновывает свое мнение тем, что «если б что-нибудь подобное случилось, неужто в газетах не напечатали бы!» На что Прокоп резонно возражает: «Так тебе и позволили печатать — держи карман!» [IY, 191]
Этот эпизод, с одной стороны, является свидетельством того доверия, которое испытывает один герой к возможностям и даже обязанностям современной ему прессы. А с другой, он иллюстрирует и представление о той свободе, которая есть у современной прессы, по наблюдениям другого героя.
Есть еще эпизод, в котором автор «Дневника», заметив, что «на роскошном пире статистики» почему-то нет японцев, заявляет: «Господа!... из газет достоверно известно, что японцы уже прибыли. Поэтому странно, чтоб не сказать более, что этих иностранных гостей нет между нами». [IY, 231] Значит, газета по-прежнему ассоциируется с представлением о надежном, достоверном источнике информации.
Другое дело, что доверия газетам не добавляет тот факт, что сотрудничать с ними берутся все кому ни лень. К примеру, статистики, которых автор «Дневника» определяет как «не вполне достоверных, а вольнопрактикующих, которые по собственной охоте ведут счет питейным заведениям и потом печатают в газетах свои труды в форме корреспонденции из Острогожска, Калязина, Ветлуги и проч. <.>» [IY, 207]
[169]
Или тот самый гоголевский Иван Иванович Перерепенко, который по-прежнему судится с Иваном Никифоровичем, и эта судебная тяжба довела его до удручающего материального положения: «Чтобы не умереть с голоду, — признается он, — я вынужден писать газетные корреспонденции по полторы копейки за строчку. Но и там урезывают!» Автор «Дневника» узнает его, он знает даже его публикации и кое-что из них помнит наизусть: «... Ба! так это ваша корреспонденция, которая начинается словами: «хотя наш Миргород в сравнении с Гадячем или Конотопом может быть назван столицею, но ежели кто видел Пи-рятин...» [IY, 227]
Можно только представить себе то, как один из героев «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» излагает в корреспонденции свои мысли.
Наблюдения за современным ему обществом и, в частности, за прессой привели автора «Дневника» к неутешительному выводу, согласно которому «в наше развращенное время все возможно». Люди исковеркали себя и «даже самые естественные наши побуждения подчинили искусственным примесям», а потому постоянно пытаются «усидеть между этих двух стульев и не провалиться в конце концов». Пресса, в свою очередь, только способствует такому разладу и такому стремлению: «Газета «Честолюбивая Просвирня», еженедельный орган русских праздношатающихся людей, давно уже, впрочем, заметила этот разлад, и ежели до сих пор не сумела ясно формулировать его, то единственно по незнанию русской грамматики. Знай она русскую грамматику, она доказала бы, как дважды два — четыре, что вредный коммунизм, и под землей и по земле, и под водой и по воде, как червь или, лучше сказать, как голодный немец, ползет, прокладывая себе дорогу в сердца простодушных обывателей российских весей и градов!»
[IY, 227]
И название газеты, и то, чьим органом она является, по замыслу писателя, должны характеризовать если не всю российскую прессу, то ее значительную часть. Это пресса, которой надо бы начинать с изучения русской грамматики, а потом уже — все остальное.
В романе «Господа Головлевы» (1875—1880) газета может выступать в качестве причины решений и умозаключений, которые нельзя назвать логичными, вернее, они могут выступать такими для читателя малообразованного. Брат Иудушки Павел Владимирович пришел к выводу, что «по нынешнему времени, совсем собственности иметь не надо» благодаря газетам. Лучше иметь деньги, которые «по нынешнему вре-
[170]
мени» всегда можно положить в карман. На удивленный вопрос о том, «что ж это за время такое за особенное, что уж и собственности иметь нельзя?», он отвечает: «А такое время, что вы вот газет не читаете, а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли — вот и понимайте. Узнает адвокат, что у тебя собственность есть — и почнет кружить!» [IY, 71]
На замечание Арины Петровны о том, зачем же адвокату кружить вокруг чужой собственности, «коль у тебя праведные документы есть», Павел Владимирович отвечает, что главное нанять адвоката, а законно или незаконно — это уже не имеет значения. Видимо, современные героям газеты слишком часто писали о судебных тяжбах в связи с собственностью, да к тому же писали так, что рядовому читателю было совсем непонятно, как такие дела возникают и на чьей стороне закон.
Еще более традиционно выглядит концепт газета, когда наполняется таким содержанием, как связь с внешним миром. Ее, к примеру, утерял главный герой романа Иудушка Головлев: «Всякая связь с внешним миром была окончательно порвана. Он не получал ни книг, ни газет, ни даже писем. .Густая атмосфера невежественности, предрассудков и кропотливого переливания из пустого в порожнее царила кругом него, и он не ощущал ни малейшего поползновения освободиться от нее. Даже о том, что Наполеон III уже не царствует, он узнал лишь через год после его смерти, от станового пристава, но и тут не выразил никакого особенного ощущения, а только перекрестился, пошептал: «царство небесное!» <...>» [YI, 115]
Потеря связи с внешним миром, одним из показателей которой является то, что герой не получал газет, делает его невежественным, обрекает на жизнь во власти предрассудков и «переливания из пустого в порожнее». Эта мысль принципиально важна для писателя, и он повторяет ее, когда вспоминает историю сына Иудушки: «К истории сына Порфирий Владимирыч отнесся довольно загадочно. Газет он не получал, ни с кем в переписке не состоял и потому сведений о процессе, в котором фигурировал Петенька, ниоткуда иметь не мог. Да вряд ли он и желал что-нибудь знать об этом предмете. Вообще это был человек, который пуще всего сторонился от всяких тревог, который по уши погряз в тину мелочей самого паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и ни на чем не оставило после себя следов. Таких людей довольно на свете, и все они живут особняком, не умея и не желая к чему-нибудь приютиться, не зная, что ожидает их в следующую минуту, и, лопаясь под конец, как лопаются дождевые пузыри». [YI, 155]
[171]
Отсутствие газет здесь трактуется не просто в качестве отсутствия информации, а как одно из средств избежать «всяких тревог» во имя «самого паскудного самосохранения». И в конечном итоге уделом таких людей является то, что они не оставляют на земле после себя никаких следов.
То, что Порфирий Владимирович не выписывал и не читал газет, не мешает ему при случае сослаться на их мнение. В разговоре с Фокой, который пришел, чтобы одолжить немного ржи, Иудушка говорит, что обязательно одолжит, ведь может так случиться, что и ему придется обратиться за одолжением. Фока возражает и говорит, что такого с Порфирием Владимировичем случиться не может, на что последний отвечает: «... Я-то не пойду, а к примеру... И не такие, друг, повороты на свете бывают! Вон в газетах пишут: какой столб Наполеон был, да и тот прогадал, не потрафил. Так-то, брат». [YI, 253]
Газета, таким образом, выступает для героя, который ее не выписывает и не читает, все равно в качестве авторитета, на который при случае можно сослаться.
Журнал в романе «Господа Головлевы» упоминается всего один раз. Показательно при этом, что это упоминание принадлежит не героям, а автору, словно бы герои вообще не имеют представления о том, что такое журнал. Чтобы передать содержание рассказов Арины Петровны и саму манеру говорить, писатель отмечает: «Это была своего рода беллетристика в скучном журнале, в котором читатель ожидает встретиться с исследованиями о сухих туманах и о месте погребения Овидия — и вдруг, вместо того, читает: Вот мчится тройка удалая1... Развязки нехитрых романов девичьей обыкновенно бывали очень строгие и даже бесчеловечные (виновную выдавали замуж в дальную деревню, непременно за мужика-вдовца, с большим семейством; виновного — разжаловывали в скотники или отдавали в солдаты); но воспоминания об этих развязках как-то стерлись (память культурных людей относительно прошлого их поведения вообще снисходительна), а самый процесс сослеживания «амурной интриги» так и мелькал до сих пор перед глазами, словно живой. Да и не мудрено! Этот процесс, во времена оны, велся с таким же захватывающим интересом, с какие нынче читается фельетонный роман, в котором автор, вместо того чтобы сразу увенчать взаимное вожделение героев, на самом патетическом месте ставит точку и пишет: продолжение впредь». [YI, 199]
-----
Курсив в данной цитате М.Е. Салтыкова-Щедрина. — С.А., С.В.
[172]
Для тех, кто знает, что такое «скучный журнал», образ Арины Петровны становится ближе и понятнее. Но с другой стороны, сюжеты историй Арины Петровны и манера их преподнесения дают возможность писателю представить и сам «скучный журнал», раскрыть его жанровые и сюжетные предпочтения.
Периодическая печать играет заметную роль в структуре многих произведений Салтыкова-Щедрина, однако принципиально новых черт и особенностей ее бытовая в современном обществе эти произведения, по нашему мнению, уже не добавляют.
[173]