Владимир Николаевич Войнович
Р. 1932
Содержание концепта средства массовой информации в прозе Владимира Войновича продиктовано общим отношением писателя к социализму как таковому, к стремлению представить его в качестве высшего достижения человечества в области общественных отношений.
В повести 1962 года «Хочу быть честным» упоминание о газете впервые возникает в связи с отчетом одного из прорабов. Этот отчет по стилю напоминает герою-повествователю Самохину газетные публикации: «На сегодняшний день на вверенном мне участке...
Начальник от удовольствия закрывает глаза. К тому, что говорит Ермошин, он испытывает не практический, а чисто литературный интерес: речь Ермошина льется гладко и плавно, словно он читает газетную заметку под рубрикой «Рапорты с мест».
— Коллектив участка, — привычно тарабанит Ермошин, — включившись в соревнование за достойную встречу сорок четвертой годовщины Октября...
<.> за достойную встречу сорок четвертой годовщины Великого Октября, — продолжает он твердо.»1
Такое сравнение позволяет сделать вывод о том, что для газетных публикаций, которые собирались под рубрикой «Рапорты с мест» (или подобного названия), были характерны гладкость и плавность, не допускающие никакой критики или рассуждений о проблемах и недостатках. Отчет прораба Ермошина напоминает газетные публикации советского времени еще и обязательным упоминанием о включении «в соревнование за достойную встречу.», далее могло идти указание на любой государственный праздник или событие партийной жизни, к примеру, очередной съезд партии.
В следующий раз газета появляется в повествовании в тот момент, когда прорабу Самохину предложили, что выглядело скорее требованием, сдать дом не тогда, когда он будет готов, а к очередной годовщи-
-----
1 Войнович В.Н. Хочу быть честным: Повести. — М.: Вся Москва, 1990. С. 23—24. Далее повесть цитируется по этому изданию с указанием страницы в тексте.
293
не Великого Октября. Это событие, по мнению руководства, должно быть обязательно освещено в городской газете. Поэтому уже на следующий день после того, как предложение-требование было сделано, у Самохина в прорабской появился «некто Гусев, корреспондент городской газеты. В газете он, видимо, считался специалистом по строительным делам, потому что все время околачивался в нашем тресте. Очерки его не отличались стилевым разнообразием и почти все начинались примерно так: «В тресте «Жилстрой» все хорошо знают бригадира такого-то... » [33]
В продолжение характеристики журналиста повествователь замечает, что «был он, как всегда, в вельветовых брюках, болгарской куртке из кожзаменителя и в синем берете». Однако важнее форма обращения журналиста, который стремится сразу же расположить к себе героя своей будущей публикации: «Привет, старик, — сказал он в порыве высокого энтузиазма и долго тряс мою руку.
«Ну что ж, — подумал я, — как говорит Писатель, время есть, будет тресть».
Как и предполагал герой-повествователь, журналист пришел, чтобы собрать материал для очерка о нем, прорабе Самохине: «Это событие я воспринял как дурное предзнаменование. Если уж обо мне решили писать в газете, то покоя теперь не дадут». [34]
Газета, которая, явно по просьбе руководства строительного треста, готова опубликовать очерк о герое, является для него главным свидетельством того, что работать спокойно ему теперь не дадут. Будут делать все, чтобы заставить прораба сдать дом к очередной годовщине.
Следующий эпизод интересен тем, что показывает, как выглядит методика работы журналиста в глазах человека, который не связан с газетным делом. На предложение написать о ком-нибудь другом журналист отвечает, что о нем он уже писал, а потому нечего терять время, пусть прораб расскажет коротко о себе, не забыв при этом сделать пометку о скромности героя в своем блокноте: «Зачем это тебе? — спросил я. — Все равно напишешь: «В тресте «Жилстрой» все хорошо знают прораба Самохина. Этот высокий широкоплечий человек с открытым лицом и приветливым взглядом не зря пользуется уважением коллектива. «Наш Самохин», — с любовью говорят о нем рабочие». [34]
То, как прораб представляет (цитирует) будущий очерк о себе, свидетельствует о том, что он хорошо знает стилистические штампы, которые характерны для современной печати, когда одна словесная формула, один сюжетный ход могут служить основой для написания очерка
294
о любом человеке. Журналист, посмеявшись над такой версией будущего очерка, заявляет: «Ты, старик, зря так про меня. Я вовсе не поклонник штампов. Понимаешь, я хочу начать с войны. Ты на фронте был?
— Был, — сказал я. — Могу дать интересный материал.
— Сейчас это не нужно, — сказал Гусев. — Вот к двадцать третьему февраля будет готовиться праздничный номер, тогда пожалуйста. Можем даже вместе написать. А пока мне война нужна для начала. Тут у меня будет так: сорок пятый год. Тебя вызывают к командиру дивизии и предлагают взорвать здание вокзала...
— Погоди, — сказал я. — Я вот никак не припомню, чтобы меня вызывали к командиру дивизии. Я с командиром полка разговаривал один раз за всю войну, когда мы стояли в резерве и он выгнал меня из строя за то, что у меня были нечищеные сапоги.
— Это неважно, — отмахнулся Гусев.
— Вот понимаешь, я ему тоже говорил — неважно. А он мне за разговоры вмазал пять суток строгой гауптвахты. Правда, сидеть мне не пришлось, на другой день нас отправили на передовую.
— Слушай, это все неинтересно, — сказал Гусев. — При чем тут гауптвахта? Я ведь очерк пишу, и немного домыслил. Имею я право домысливать?» [34—35]
С одной стороны, журналист прав в том, что его не очень интересует военная тема, если только «для начала», ведь у него задание — написать очерк о прорабе-строителе, мастере своего мирного дела. Но с другой стороны, он считает, что имеет «право домысливать», даже если пишет очерк о реальном человеке, с реальной биографией. При этом его «до-мысливание» идет в сторону каких-то показательно-героических эпизодов, а подлинные события, через которые видна военная обстановка, которые свидетельствует о характере взаимоотношений командиров и рядовых солдат, его ничуть не интересует, для него «это неважно». И дело здесь не в одном отдельно взятом журналисте, а в той общей методике освещения реальной жизни в печати, как она сложилась в современности, в видении писателя Владимира Войновича.
В продолжение сбора материала журналист узнает, что герой его будущего очерка в сорок пятом году «не воевал, а учился уже в институте, бегал на костылях с этажа на этаж, потому что лекции у нас были в разных аудиториях»: «А ты что, был ранен? — удивился Гусев. — Я не знал. Это очень интересно. — Он записал что-то в блокнот. — Очень интересно, — сказал я. — Особенно когда тебе в одно место влепят осколок от противотанковой гранаты. Приятное ощущение.
295
— Да, — сочувственно сказал Гусев. — Наверно, больно было. Но я про войну просто так, для начала. Мне надо показать, что ты взрывал дома, мечтая их строить. Сейчас тема борьбы за мир очень важна. Ты на войне офицером был?»
Здесь снова повторяется мысль о том, что война нужна журналисту «просто так, для начала», но главное — он нашел свой сюжетный ход: герой «взрывал дома, мечтая их строить». Другое дело, что такой сюжетный ход никак не совпадает с реальной биографией прораба Самохина, но зато этот ход, что называется, к месту и ко времени, ведь «сейчас тема борьбы за мир очень важна». [35]
На возражение Самохина, который «на войне был старшим сержантом и никаких домов не взрывал, потому что служил в разведке», журналист имеет свое профессиональное мнение: «Какая разница, где ты служил, — сказал он, — для идеи важно, чтобы ты взрывал дома. Теперь ты мне скажи еще вот что. Когда ты решил стать строителем: на войне или еще в детстве?
— Да как тебе сказать, — замялся я. — Понимаешь, после ранения я жил как раз напротив строительного института. В другие институты надо было ездить на трамвае, а в этот — только перейти дорогу. А я ходил тогда на костылях...
— Понятно, — сказал Гусев, но в блокнот ничего не записал <...>» [35—
36]
Даже служба в разведке не интересует журналиста, если он одержим своей сюжетной идеей, согласно которой герой «взрывал дома», хотя, казалось бы, что может быть интереснее разведки, поэтому и подлинная причина выбора строительного института оставлена журналистом без внимания.
Попытка выяснить, есть ли у героя «какие-нибудь изобретения или рационализаторские предложения», дает последнему возможность порассуждать об уже изобретенной без его участия нейтронной бомбе, об изобретенном Ломоносовым чайнике. Повествователь признается, что журналист ему надоел, поэтому он и «болтал разную ерунду, чтобы сбить его с толку». Судя по всему, он журналисту тоже надоел: «Я лучше напишу, — сказал он, — а потому покажу тебе. Хорошо». [36]
После того, как дом все-таки не был принят к очередной годовщине Октября, герой-повествователь в конторе своего треста видит Гусева, который у секретарши директора «спрашивал, как же теперь с очерком, который уже набран.
— Может, мне поговорить с Силаевым, он даст кого-нибудь другого?
296
— Конечно, — сказал Сидоркин, который все еще здесь крутился в ожидании Богдашкина. — Тебе ведь только фамилию заменить, а все остальное сойдется.
— У хорошего журналиста все, если надо, сойдется, — сказал Гусев, глядя куда-то мимо меня, как будто меня здесь не было вовсе». [53]
Данный эпизод свидетельствует о том, что не только герой-повествователь, но и другие окружающие знали своеобразие того безликого газетного стиля, которым пользовался журналист Гусев, когда можно заметить только фамилию, «а все остальное сойдется». Кстати, сам автор очерка считает такую особенность достоинством.
Прессу характеризует и тот факт, что событие еще не произошло и теперь уже не произойдет, однако очерк, посвященный этому событию, «уже набран». Герой-повествователь подвел свое начальство и весь коллектив, поэтому тресту «не дадут ни переходящего знамени, ни премий и вообще райком сделает свои выводы». [53] Обижена на него и пресса в лице журналиста Гусева, который смотрит мимо героя своего очерка, словно бы его и нет вовсе. Разговор журналиста с руко-водством треста не дал своих результатов.
Принципиально важным, на наш взгляд, является тот факт, что в повести Владимира Войновича обращение к газете завершает повествование. Героя, оказавшегося после своего поступка на больничной койке, посещает его приятель, который на вопрос о новостях в управлении сообщает: «Новостей вагон и маленькая тележка, — сказал Си-доркин. — Тут вот я тебе подарок принес.
Он вынул из кармана затасканную газету, развернул ее и протянул мне. Там был напечатан очерк под рубрикой «Герои семилетки». Очерк назывался «Принципиальность». Начинался он так: «В тресте «Жилстрой» все хорошо знают прораба Самохина. Этот высокий широкоплечий человек с мужественным лицом и приветливым взглядом пользуется уважением коллектива. «Наш Самохин», — говорят о нем любовно рабочие».
В Гусеве-то я не ошибся...» [53]
Как видим, стиль избран именно тот, какой и предполагал герой-повествователь. Сам он предстал в очерке не как прораб, досрочно, к годовщине революции сдавший новый дом, а как принципиальный руководитель и «герой семилетки». По всей вероятности, журналисту и в самом деле не пришлось много переделывать, все и так сошлось. Концепт газета наполняется такой составляющей, как гибкость, умение быстро ориентироваться в изменяющейся ситуации.
297
В романе-анекдоте «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» (1969—1979) средства массовой информации выступают в качестве важного составляющего звена сложившейся в стране идеологической системы. И если писатель Владимир Войнович умеет смеяться над миром и над самим собой, то средства массовой информации выступают одним из обязательных объектов такого смеха.
Газета в тексте романа неоднократно выступает в качестве бытовой подробности армейской и сельской жизни. Так, отправляясь охранять севший на деревенском огороде самолет, Чонкин обнаруживает в вещмешке «несколько кусочков сахара, завернутых в газету». Чуть позже, уже в селе Красном выясняется, что имеет солдат и «газету, сложенную книжечкой», которую использует на самокрутки. Эта газетка неизменно появляется в тексте, когда герой хочет покурить или угостить кого-то табачком. У Гладышева бутылка с самогоном заткнута «скрученной в жгут газетой». Пользуется газетами баба Дуня, когда, узнав о начале войны, делает в сельмаге запасы соли и мыла.
Перечисляя «негустое имущество» Чонкина, автор упоминает о том, что были у бойца, помимо прочего «завернутые в газету шесть фотокарточек, где он снят был вполроста».1
Таких примеров в романе Войновича много, хотя, разуется, не они определяют роль средств массовой информации в структуре романа. Однако газета, которая уже стала деталью быта, у Войновича может неожиданно вернуть себе свою основную функцию, снова стать источником информации: «Летняя уборная стояла на огороде. Солнечные лучи протыкали насквозь это хилое сооружение. Жужжали зеленые мухи, и паук из угла спускался на паутинке, словно на парашюте.
На стене справа, наколотые на гвоздик, висели квадратные куски газет. Чонкин срывал их по очереди и прочитывал, получая при этом немало отрывочных сведений по самым разнообразным вопросам. Ознакомился с некоторыми заголовками:
АЛСЯ ЛЕЧЕБНЫЙ СЕЗОН
НА ВОЛОГОДСКИХ КУРОРТАХ
ЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ В СИР
ЕННЫЕ ДЕЙСТВИЯ В КИТ ОБЕЛЕН «ЛЕНИН И СТАЛИН В ОКТЯ
-----
1 Войнович В.Н. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. — Изд-во Эксмо, 2004. С. 251. Далее роман цитируется по этому изданию с указанием страницы в тексте.
298
Заметку «ГЕРМАНСКИЙ ПРОТЕСТ США» прочел полностью:
Берлин, 18 июня (ТАСС). По сооб
Германского информационного бюро
вительство США в ноте от 6 июня
требовало от германского поверен
в делах в Вашингтоне, чтобы сотр
ки германской информационной биб
в Нью-Йорке, агенства Трансокеа
железнодорожного общества покинули
риторию Соединенных Штатов. Треб
тивировано тем, что сотрудники з
мались якобы недопустимой деятел
Германское правительство откло
бования, как необоснованные, и за
ло протест против действий США п
речащих договору.
Не успел Чонкин задуматься о действиях США <...>» [107]
Нет необходимости комментировать сферу бытового применения газеты в сельской жизни. Гораздо важнее другое: герой получает отрывочные сведения, но даже они дают возможность узнать, пусть в самой ограниченной мере, о чем писали советские газеты накануне войны и даже прочитать почти полностью протест Германии правительству США от 18 июня 1941 года.
Одна из важнейших функций средств массовой информации в романе, и в первую очередь газет, заключается в том, чтобы «страна знала своих героев». Например, имя ученого-самоучки Гладышева, накопленный научный запас которого, как и весь народ, освободила Октябрьская революция: «Однажды в районной газете «Большевистские темпы» был напечатан о Гладышеве большой, в два подвала, очерк под рубрикой «Люди новой деревни», который назывался «Селекционер-самородок». Тут же была помещена и фотография самородка, склонившегося над кустом своего гибрида, как бы рассматривая сквозь него зримые черты прекрасного будущего нашей планеты. После районной газеты откликнулась и областная, напечатав небольшую заметку, а потом уже и всесоюзная в проблемной статье «Научное творчество масс» упомянула фамилию Гладышева в общем списке». [58]
Здесь представлена не только своеобразная иерархия средств массовой информации в стране, но и показано то, как меняется значимость героя газетной публикации и его дела в зависимости от уровня газеты. Если районная под очерк о «селекционере-самородке» отвела
299
два подвала, то в областной газете они трансформировались в «небольшую заметку», а всесоюзная газета вообще ограничилась упоминанием фамилии «в общем списке». Понятно, что дело Гладышева в масштабе страны смотрится иначе, нежели в масштабе одного района, а с другой стороны, возможности всесоюзной, областной и районной газет относительно количества героев и событий, как потенциального источника материала для публикаций, несопоставимы.
Еще одним героем, о котором благодаря средствам массовой информации узнала страна, является в романе Люшка Мякишева. Когда она приезжает в свое родное село для проведения митинга, с нею вместе «из «эмки» высыпали какие-то люди с блокнотами и фотоаппаратами». Люшка стала знаменитостью в то время, когда «повсюду стали выдвигать передовиков и ударников», занималась этим, в первую очередь, пресса: «В местной и центральной печати появились первые заметки о Люшкиных достижениях. Но настоящий взлет ее начался, когда какой-то корреспондент с ее слов (а может, и сам выдумал) тиснул в газете сенсационное сообщение, что Люшка порывает с дедовским методом доения коров и отныне берется дергать коров за четыре соска одновременно — по два в каждую руку. Тут-то все и началось <...>» [140]
Конечно, история про «четыре соска одновременно» — это из области анекдотов, однако нет ничего удивительного в том, что пресса, которая, возможно, была сама ее автором, подхватила эту идею. Это была эпоха ударников, передовиков-новаторов и рационализаторских предложений, эпоха, в которой, «когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». И Люшка, которая «родилась и выросла в бедной крестьянской семье», которая «летом батрачила, зиму проводила безвылазно на печи, не имея ни валенок, ни штанов», [140— 141] стала таким героем: «Пришла к Люшке большая слава. Газеты пишут про Люшку. Радио говорит про Люшку. Кинохорникеры снимают фильмы про Люшку. Журнал «Огонек» печатает на обложке Люшкин портрет. Красноармейцы пишут, хотят жениться.
Совсем замоталась Люшка. Прискачет на день-другой в родную деревню, подергает корову за соски перед фотоаппаратом и дальше. Сессия в сельхозакадемии, встреча с писателями, выступление перед ветеранами революции... И от журналистов никакого спасения. Куда Люшка, туда и они.
Для них сама Люшка стала уже не хуже дойной коровы.
Строчат про нее статьи, очерки, песни слагают. Да и сама она, совсем ошалев, поверила уже, что эти все журналисты только для того
300
и созданы, чтобы готовить ей доклады, описывать ее жизнь и фотографировать». [140—141]
Средства массовой информации, возможно и не по своей воле, любят делать героем человека из народа, из беднейших его слоев, тем самым, иллюстрируя мысль о том, кем и чем стал человек труда в стране социализма. А для них самих такие герои, как Люшка Мякишева, были «не хуже дойной коровы». Но показательно и другое. В романе героиня ни разу не называется полным именем, и повествователь, и односельчане называют ее только Люшкой. И в этом заложена та настоящая, народная оценка тому явлению, которое она собой представляет. Далее события развивались в традициях действительности 30-х годов, опять-таки при активном участии средств массовой информации: «Возникло и ширилось так называемое мякишевское движение. Мякишевки (появилось такое название) брали обязательства, заполонили верховные органы, делились опытом через газеты и красовались на киноэкранах. Коров доить стало совсем некому». [141]
Возможно, что вследствие именно такой политики средств массовой информации, персонажи романа, и в первую очередь главный герой, не испытывают к ним особого доверия. Председатель Голубев, решивший все-таки выяснить, с какой целью к ним в село послан солдат Красной Армии, для начала разговора решил «затронуть вопросы внешней политики.
— В газетах пишут, — осторожно сказал он, подходя ближе к столу, — немцы обратно Лондон бомбили.
— В газетах чего не напишут, — уклонился Чонкин от прямого ответа.
— Как же так, — схитрил Голубев. — В наших газетах чего зря не напишут». [64]
Председатель Голубев вроде бы и не согласен с Чонкиным в том, что «в газетах чего не напишут», однако сказано это с хитрецой.
Недоверие главного героя к тому, о чем сообщает радио, сказывается в тот момент, когда Нюра прервала его занятие политическим самообразованием в туалете: «Выходи быстрее! — сказала Нюра. — Война!
— Еще чего не хватало! — не то чтобы удивился, но опечалился Чон-кин. — Неужто с Америкой?
— С Германией!
Чонкин озадаченно присвистнул и стал застегивать пуговицы. Ему что-то не верилось, и, выйдя наружу, он спросил у Нюры, кто ей такую глупость сморозил.
— По радио передавали.
301
— Может, брешут? — понадеялся он.
— Не похоже, — сказала Нюра. — Все до конторы побегли на митинг.
Пойдем?» [108]
Мысль о том, что Нюре кто-то насчет войны «глупость сморозил», заставляет героя вспомнить именно радио. И это является свидетельством вполне определенного отношения к нему, тем более, что чуть ниже есть адресованное опять-таки радио сомнение Чонкина: «может, брешут».
Если газеты в романе Владимира Войновича выступают исключительно как средство информации, то радио не только информирует, к примеру, о начале войны. Следствием такой информации, кстати, стало то, что народ собрался сам, без какой-либо команды к дому начальства. Когда один из начальников села Красное дозвонился в район и сообщил о том, что народ собрался, на том конце провода были немало удивлены: «Недопонял, как собрался народ, какой народ, кто собирал.
— Никто не собирал, — сообщил Килин. — Сами собрались. Поверишь? Как услышали радио, так тут же сбежались: мужики, старики, бабы с ребятишками...
Говоря это, Килин почувствовал, что Борисову чем-то не нравится его сообщение (оно и самому Килину уже чем-то не нравилось), и, не закончив своей торжественной фразы, он вдруг умолк». [116]
Радио выступило в качестве организатора, однако это не понравилось районному руководству, которое посчитало такую «самодеятельность» вредной и опасной: народ должен собираться только тогда, когда его к этому призывают, а не тогда, когда он услышал какое-то сообщение по радио. Таким образом, радио выступает у Владимира Войновича в качестве способа лишний раз проиллюстрировать тягу советского власти к тому, чтобы управлять абсолютно всем, чтобы все происходило под контролем «со стороны руководства», ибо даже «стихией. нужно управлять».
Радио в романе выступает и как средство информации, и в качестве некоего средства культурного просвещения, увеселения народа. Первое упоминание о нем в тексте связано именно с этим вторым значением. После размолвки между Нюрой и Чонкиным, причиной которой был кабан Борька, оставшись на улице, герой замечает, что «на столбе возле конторы играло радио. Передавали песни Дунаевского на стихи Лебедева-Кумача». [80]
Музыкальная часть радиотрансляции не вызывает у героя никакой реакции, в отличие от политического заявления руководства страны,
302
в котором Чонкин хотел услышать важное для себя: «После песен Дунаевского передали последние известия, а следом за ним сообщение ТАСС.
«Может, насчет билизации», — подумал Чонкин, которому слово «демобилизация» или даже «мобилизация» произнести было не под силу, хотя бы и мысленно. Говорили совсем о другом: «...Германия, отчетливо выговаривал диктор, — так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать пакт, и предпринять нападение на Советский Союз, ли-шены всякой почвы... »
«Почва, — подумал Чонкин, — смотря какая. Если, к примеру, суглинок, так это гроб, а если сухая с песком, для картошки лучше не надо. Хотя тоже не сравнить с черноземом. И для хлеба хорош, и для всего... »
Подумал он о хлебе, и сразу засосало под ложечкой». [81] Новости, передаваемые по радио, Чонкина не интересуют, ничего важного для него лично в них не было, поэтому в тексте нет никакой информации о том, какого они были характера. Зато герой очень внимательно прослушал сообщение ТАСС в надежде услышать что-то «насчет билизации». Такое внимание является одной из причин того, что в первый момент Чонкин не верит в начало войны, подозревая радио в том, что «может, брешут», ведь он же сам слышал о неуклонном соблюдении условий советско-германского пакта, о том, что «слухи о намерениях Германии. лишены всякой почвы». Кстати, эту самую «почву» он понимает буквально со своей, крестьянской точки зрения.
После сообщения ТАСС радио на какое-то время возобновляет работу по культурному просвещению и увеселению слушателей: «Радио, начавшее передавать концерт легкой музыки, вдруг захрипело и смолкло, но тут же на смену ему заиграла гармошка, и кто-то пока еще не установившемся басом заорал на всю деревню:
А хулиганом мать родила, А хулиганом назвала, А финку-ножик наточила, А хулигану подала. И тут же откуда-то женский высокий голос: — Катька, сука несчастная, ты пойдешь домой али нет?
Потом гармонист заиграл «Раскинулось море широко», бессовестно перевирая мелодию, наверное, оттого, что в темноте не мог попасть пальцами в нужные кнопки.
303
Потом гармошка смолкла, и стали слышны другие звуки, до этого неразличимые. Пищала полевая мышь, трещал сверчок, хрустела сеном корова и где-то возились и в сонной тревоге перекудахтывались
куры». [81—82]
Радио со своим несостоявшимся концертом легкой музыки словно бы проигрывает привычным звукам и ритму деревенской жизни. Пока оно звучало, не были слышны полевая мышь и сверчок, хруст сена и кудахтанье кур. Радио, видимо, должно много стараться, чтобы войти в эту жизнь с ее звуками и ритмами, чтобы окончательно стать своим для деревенского слушателя.
За средствами массовой информации в романе Владимира Войно-вича следит наиболее бдительная часть советских читателей и слушателей. Об этом, к примеру, красноречиво свидетельствует письмо одного такого «бдительного товарища», пришедшее в Учреждение, которым руководит капитан Миляга. Речь, разумеется, идет об НКВД, однако в романе он фигурирует только как «учреждение», автор, а тем более персонажи словно бы боятся даже произносить настоящее название этого грозного «учреждения»: «Некий бдительный товарищ просил обратить внимание на творчество поэта Исаковского. «Слова данного поэта, — писал бдительный товарищ, — в песне «Лучше нету того свету...» звучат с пластинок и разносятся с помощью радио на весь Советский Союз, в том числе и известная строчка «Как увижу, как услышу». Но прислушайтесь внимательно, и вы уловите нечто другое. «Каку вижу, каку слышу» — вот как звучит этот текст, если прислушаться». Бдительный товарищ предлагал пригласить поэта Куда Надо и задать ему прямой вопрос: «Что это? Ошибка или злой умысел?» Заодно автор письма сообщал, что он уже сигнализировал об этом вопиющем факте в местную газету, однако ответа до сих пор не получил. «Упорное молчание газеты, — делал вывод бдительный товарищ, — поневоле наводит на мысль, не находится ли редактор в преступной связи с поэтом Исаковским, а если находится, не является ли это признаком разветвленной вредительской организации?» [177]
В глазах «бдительного товарища», радио выступает средством распространения по всей стране либо ошибки, либо злого умысла. Газету же в лице редактора на основании того, что он не реагирует на его сигнал, вообще считают «в преступной связи с поэтом Исаковским». Ситуация снова анекдотичная, но очень выразительно передающая те условия, в которых приходилось работать средствам массовой информации страны Советов в 30-е годы.
304
Когда по районному центру Долгову поползли «черные слухи» о Чонкине, его личности и банде, местная печать не могла остаться в стороне. Она использовала один из самых простых приемов: «Чтобы как-то нейтрализовать зловещие слухи, местная газета «Большевистские темпы» в разделе «Занимательная информация» поместила ряд любопытных сведений. Было рассказано, например, о тритоне, пролежавшем пять тысяч лет в замороженном виде и ожившем после того, как его отогрели; о том, что некий народный умелец, слесарь из города Чебоксары, выцарапал на пшеничном зерне полный текст статьи Горького «С кем вы, мастера культуры?». Но поскольку слухи продолжали распространяться, газета, стремясь направить умы по иному руслу, открыла на своих страницах дискуссию: «Правила хорошего тона — нужны ли они?». [202]
Газета в данном случае попыталась выполнить свою функцию как средства переключения внимания граждан с одной проблемы на другую. Можно только представить себе реакцию читателей районной газеты, которые в условиях начавшейся войны, да еще и в связи со слухами о банде некоего Чонкина, которая арестовало всех «Кого Надо» из местного «Куда Надо» (НКВД). Такие публикации, судя по всему, не возымели своего действия, ибо «слухи продолжали распространяться».
Наибольший интерес для нас представляет дискуссия, которую попыталась открыть на своих страницах газета. Появление этой дискуссии в структуре романа дает возможность увидеть то, о чем и как писала местная пресса в своем желании просвещать народ и демонстрировать ему преимущества советского строя. Нет необходимости говорить об «актуальности» проблемы «нужности» правил хорошего тона в условиях начавшейся войны, обратимся к самой методике организации такой дискуссии.
Для начала была опубликована статья, своим названием слово в слово повторяющая тему дискуссии: «В статье под таким заголовком лектор райкома Неужелин писал, что всемирно-историческая победа Октябрьской революции принесла народам нашей необъятной страны не только освобождение от власти капиталистов и помещиков, но и отвергла прежние нормы морали и нравственности, заменив их новыми, отражающими коренные перемены, происшедшие в обще-ственных отношениях. Новые нормы отличаются прежде всего четким классовым подходом. Общество победившего социализма, писал лектор, не приемлет буржуазные правила хорошего тона, в которых проявились принципы господства одних людей над другими. Навсегда исчезли из обращения «господин», «милостивый государь», «слуга по
305
корный» и прочие. Слово «товарищ», с которым мы обращаемся друг к другу, свидетельствует не только о равенстве между собой различных групп населения, но и о равенстве мужчин и женщин». [202]
Лектор райкома партии в качестве положительного явления рассматривает тот факт, что многообразные формы обращения граждан друг к другу заменены одним словом «товарищ». Его радует и то, что «товарищем» теперь можно называть и мужчин и женщин, что является свидетельством их равенства. На первом же месте, как и следовало ожидать, остается понимание четкости классового подхода в связи с формами обращения и видение того, что новая форма обращения отражает «коренные перемены, происшедшие в общественных отношениях».
Однако товарищ Неужелев был далек от того, чтобы отвергать все, что было в правилах хорошего тона при старом режиме: «Вместе с тем, мы отвергаем и проявления нигилизма в области отношений трудящихся между собой. Неужелев утверждал, что, несмотря на новые принципы, некоторые традиционные нормы поведения должны быть сохранены и в нашем социалистическом общежитии. Например, в общественном транспорте (которого, к слову сказать, в Долгове отродясь не бывало) необходимо уступать место инвалидам, людям преклонного возраста, беременным женщинам и женщинам с детьми. Мужчина должен первым здороваться с женщиной, но не подавать первым руку, пропускать женщину вперед и снимать головной убор, находясь в помещении». [202—203]
Ничего предосудительного или заслуживающего насмешки в этих рассуждениях нет. Они примечательны другим. Лектор райкома партии не являлся автором опубликованной статьи, он взял ее из какого-то центрального издания. Выдавая чужую статью за свою, он не обратил внимания на то, что в этой чужой статье речь идет и о правилах поведения в общественном транспорте, которого «в Долгове отродясь не бывало».
На этом мысли лектора райкома партии о правилах хорошего тона, свидетельствующие о его способности диалектически мыслить, не закончились: «Конечно, не обязательно целовать дамам ручки, но проявлять внимание и чуткость к товарищам по производству и просто к соседям необходимо. В связи с этим совершенно нетерпимы такие пережитки прошлого, как взаимная грубость или нецензурная брань. Недопустимо также играть на музыкальных инструментах после двадцати трех часов. Приведя ряд отрицательных примеров, автор заканчивал статью мыслью, что взаимная вежливость является основой хорошего настроения, от которого, в конечном итоге зависит произ-
306
водительность нашего труда. А поскольку от нашей работы в тылу зависит победа на фронте, решающий вывод напрашивался сам собой. На некоторых статья произвела сильное впечатление». [203] Показательно, что статья о необходимости соблюдения правил хорошего тона завершается заботой о производительности труда и словами о работе в тылу, что, по мнению автора, должно было прибавить ей актуальности.
Включение краткого пересказа статьи в текст романа, а затем обсуждение ее двумя «чудаковатыми субъектами», которые названы Мыслителями, позволяют писателю рассказать о реакции определенного круга читателей на газетные публикации. Автор замечает, что «во время прогулок они вели беседы шепотом и с оглядкой на самые актуальные темы». [203] «Шепотом» и «с оглядкой» — деталь, весьма выразительно характеризующая описываемую эпоху. Кроме того, Первый Мыслитель прежде, чем начать разговор о статье Неужелева, «крутанул головой налево, направо, назад и опять налево, направо, чтобы убедиться, что никто не следит и не подслушивает». Затем точно такие же телодвижения произвел и Второй Мыслитель. Он же пришел к выводу, что такая статья напечатана лишь потому, что «надо же им чем-то за-полнять газетную площадь». [204] С ним не согласен Первый Мыслитель: «Вы так думаете? — хитро прищурился Первый. — Что же им больше не о чем писать? Немцы захватили Прибалтику, Белоруссию, Украину, стоят возле Москвы, в районе тоже полная неразбериха: урожай не убран, скотина без корма, где-то орудует банда какого-то Чонкина, а в районной газете не о чем больше писать, как о хороших манерах?»
С таким, по своему логичным, понимаем смысла публикации, не согласен Второй Мыслитель, поэтому Первому приходится развить свою мысль: «<...> Поверьте мне, я хорошо знаю эту систему. У них никому ничего не взбредет в голову без указания свыше. Здесь все сложнее и проще. Они наконец-то поняли, — Первый Мыслитель крутнул головой и понизил голос, — что без возврата к прежним ценностям мы проиграем войну.
— Из-за того, что не целуем дамам ручки?
— Да-да! — вскричал Первый Мыслитель. Именно из-за этого. Вы не понимаете элементарных вещей. Сейчас идет война не между двумя системами, а между двумя цивилизациями. Выживет та, которая окажется выше.
— Ну, знаете! — развел руками Второй Мыслитель. — Это уж слишком». [204—205]
307
История с публикацией статьи дает возможность представить хотя бы один персонаж, хорошо знающий «эту систему», в которой «никому ничего не взбредет в голову без указания свыше», тем более, если это связано со средствами массовой информации. К этому следует добавить, что в годы Великой Отечественной войны так ведь и не обошлось «без возврата к прежним ценностям».
Два Мыслителя никоим образом не хотели «обнародовать» свою реакцию на статью о необходимости соблюдения правил хорошего тона, однако «достаточно сильное впечатление статья о хороших манерах произвела и на других жителей города». В романе приводятся две диаметрально противоположные точки зрения на поднятую проблему, а также один отклик, который прямого отношения к теме развернувшейся полемики не имел: «Старая учительница в полемической заметке «А почему бы и нет?», отдавая должное классовому подходу, утверждала, тем не менее, что целовать руки дамам не только можно, но и нужно. «Это, — писала она, — красиво, элегантно, по-рыцарски». А рыцарство, по ее словам, является неотъемлемой чертой каждого советского человека. С резкой отповедью учительнице в заметке «Еще чего захотели!» выступил знатный забойщик скота Терентий Кныш. Для чего же, писал он, рабочему человеку целовать руки какой-то даме? А что, если у нее руки не мыты, или того хуже — чесотка? «Нет уж, извините, — писал Кныш, — скажу вам с рабочей прямотой: если у вас нет справки от доктора, я целовать вам руки не буду». Местный же поэт Серафим Бутылко разразился длинным стихотворением «Я коммунизма ясно вижу дали», не имевшим, впрочем, прямого отношения к теме дискуссии». [205—206]
Чувствуется, что старая учительница хорошо помнила те времена, когда в обращении были и «господин», и «милостивый государь», и «слуга покорный», когда в целовании дамских ручек не было ничего антинародного. Однако она уже не могла не отдать «должное классовому подходу», не могла в разговоре о рыцарстве не вспомнить советского человека, для которого оно «является неотъемлемой чертой». Позиция знатного забойщика скота, оппонента старой учительницы, предстает более советской, если хотите, классово обоснованной. Этот «человек труда» смотрит на проблему со своей, практической точки зрения, которая предполагает и немытые руки, и даже чесотку. В дискуссии, что, как видно, является давней традицией их проведения в периодической печати, принял участие даже человек, который о теме самой дискуссии вообще ничего не написал, поэт с выразительной фамилией Бутылко.
308
Дискуссия завершается ситуацией, в которой газета, с одной стороны, воздает должное себе за актуальность и серьезность поднятой проблемы, а с другой, выступает в роли некоего арбитра, призванного давать оценки чужим точкам зрения: «Подводя итоги дискуссии, газета поблагодарила всех, принявших в ней участие, пожурила учительницу и Кныша за крайности и в конце концов заключила, что само существование столь различных точек зрения по данному вопросу свидетельствует о серьезности и своевременности поставленной Не-ужелевым проблемы, что от нее нельзя отмахиваться, но и решить ее тоже непросто.
Пока газета отвлекала население, руководители района, перебрав все возможные версии, пришли к выводу, что Чонкин скорее всего командир немецких парашютистов, которые высадились в районе, чтобы дезорганизовать работу тыла и подготовить наступление войск на данном участке». [206]
Получается, что вся эта дискуссия с заботой о правилах хорошего тона нужна была районному начальству только для того, чтобы отвлекать население от по-настоящему важной и сложной проблемы, и газета, естественно, действовала не без указания сверху (такова система!), тем более что автором статьи, положившей начало дискуссии, был лектор райкома. Такая политика районной газеты привела главного героя романа в некоторое замешательство. Он надеялся на то, что о нем вспомнят. Ладно бы, забыли одного бойца, но ведь у него под арестом оказались все сотрудники Учреждения: «Еще сразу, после того как он их арестовал, Чонкин думал, что теперь где-нибудь кто-нибудь из начальства спохватится. Если забыли про рядового бойца, то уж то, что пропала целая районная организация, может, на кого-то подействует, прискачут, чтоб разобраться, что же такое случилось. Нет, дни шли за днями, и все было тихо, спокойно, словно нигде ничего не случилось. Районная газета «Большевистские темпы», кроме сводки Совинформ-бюро, печатала черт-те чего, а о пропавшем Учреждении — ни гугу. Из чего Чонкин заключил, что люди имеют обыкновение замечать то, что есть перед их глазами. А того, чего нет, не замечают». [210]
Под это «черте-те чего», в понимании Чонкина, попадала, по всей вероятности, и дискуссия о правилах хорошего тона. А вот о пропавшем Учреждении без указания свыше никакая районная газета даже заикнуться не могла, о нем не смело заговорить и само районное руководство. Возможно, что в отсутствие Учреждения партийным и государственным начальникам района жилось только лучше, спокойнее.
309
Верность наблюдения относительно зависимости печати, разумеется, не только районной от указаний свыше подтверждается историей
0 том, как в колхозе «Красный колос», по инициативе Чонкина, стали использовать рабский труд работников Учреждения. Когда в район стали поступать сводки об уборке картофеля, то начальство забеспокоилось и заподозрило руководство колхоза в приписках, однако приехавший с проверкой инструктор райкома подтвердил, «что в сводках отражается сущая правда, сам своими глазами видел бурты картофеля, соответствующие полученным сводкам. Как сообщили ему в колхозе, подобная производительность достигнута за счет полного использования людских резервов. В конце концов в районе поверили и велели газете дать статью, обобщающую опыт передового хозяйства. Хозяйство ставили в пример другим, говорили: «Почему Голубев может, а вы не можете?» Уже и до области докатились вести о колхозе, руководимом председателем Голубевым, уже и в Москве кто-то упомянул Голубева в каком-то докладе». [218]
Газета, таким образом, выступает в качестве органа, призванного неукоснительно выполнять все повеления партийной власти. Курьезность ситуации заключается в том, что высокая производительность труда была достигнута в колхозе за счет использования труда тех, кто призван был следить за деятельностью, в первую очередь, партийно-государственного аппарата, а Чонкин просто придумал, как более рационально использовать труд работников Учреждения.
Действие романа «Монументальная пропаганда» (2000) начинается с того, что автор получает газетную вырезку с извещением о трагической гибели в городе Долгове «члена КПСС с 1933 года, участника Великой Отечественной войны, видной общественной деятельницы пенсионерки Ревкиной Аглаи Степановны».1 Эту героиню читатель помнит по роману «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» как жену районного секретаря. Запоминается она, прежде всего тем, что, услышав от мужа признание, в том что у него «нездоровые настроения», предложила ему «разоружиться перед партией». Их сына она обещает воспитать сама «настоящим большевиком»,так что «он забудет даже», как звали его отца. В ночь, когда произошло это объяснение, она помогла мужу собрать чемодан, но провести в одной постели остаток ночи отказалась по идейным соображениям».2
------
1 Войнович В.Н. Монументальная пропаганда. Роман. — М.: Изографус, ЭКСМО, 2002. С. 3. Далее роман цитируется по этому изданию с указанием страницы в тексте.
2 Войнович В.Н. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. — М.: Изд-во Эксмо, 2004. С. 187.
310
На обратной стороне газетной вырезки автор прочел слова «Новое в Интернете», «Пейджинговая связь» и «Налоговая инспек» (конец слова отрезан), удивился еще больше. Кому нужно поминать членство в КПСС в наше-то время?» [3]
Так газета включается в повествование романа буквально с первых слов. В героической жизни коммунистки Аглаи Ревкиной была история 1949 года с установлением в Долгове по ее инициативе монументальной статуи Сталина на площади Сталина. Аглая в то время была первым секретарем райкома, то есть первым лицом в районе, однако даже ей пришлось преодолевать противодействие оппонентов ее инициативы: «Одним из главных противников памятника был ответственный редактор газеты «Большевистские темпы» Вильгельм Леопольдович Лившиц. Он написал и опубликовал в своей газете статью «Бронза вместо хлеба». Где утверждал, что монументальная пропаганда — дело, конечно, важное, это Ленин еще подчеркивал, что дело важное, но имеем ли мы моральное право сегодня тратить на памятник столько денег, когда наш народ страдает?» [8]
Районную газету «Большевистские темпы» мы помним по роману о Чонкине, и такой демарш против первого секретаря райкома партии выглядит для нее более чем неожиданно: надо было иметь почти фантастическую смелость, чтобы в 1949 году выступить против установки монумента живому вождю. На страницах газеты открылась настоящая дискуссия, в которой с одной стороны была сама газета, а с другой — партийное руководство: «Это чей же наш ваш?» — в письме в редакцию поинтересовалась Аглая и там же разъяснила, что наш русский народ терпеливый, он еще туже затянет пояс, он временно перестрадает, зато памятник, воздвигнутый им, останется на века. Лившиц в своем ответе сообщил, что народ у нас у всех есть один — советский, памятник необходим, но его можно воздвигнуть позже, когда в стране и районе улучшится экономическая ситуация. При этом имел наглость записать себе в союзники самого Сталина, который, по словам Лившица, будучи мудрым и скромным, никогда не одобрил бы подобного расточительства в столь трудный для родины час». [8]
Дискуссия для ответственного секретаря газеты закончилась традиционно для тех лет: он был «изобличен в связях с международной сионистской и шпионской организацией «Джойнт» и понес заслуженное наказание». [9] У партии по-прежнему имелось надежное и мощное оружие для того, чтобы держать в руках как средства массовой информации, так и отдельных представителей.
311
О скульпторе, авторе памятника вождю, сообщается, что партийные власти его ценили, поощряли, награждали «чинами, орденами, премиями, хвалебными статьями в газетах», хотя коллеги считали его «крепким середнячком, холодным ремесленником, даже халтурщиком». [13] Хвалебные статьи в газетах считаются в данном случае наградой, но получается, что для профессионалов, которые знают причину их появления в печати, они ничего не значат.
Роман Войновича дает возможность увидеть, какие материалы попадали на газетные страницы. В нем есть история Влада Распадо-ва, о котором сообщается, что он был «самым изощренным сочинителем широкого профиля», поэтом, искусствоведом, эссеистом, публицистом и вообще одаренным разнообразно художником слова»: «В 1949 году, будучи еще учеником восьмого класса, он написал сочинение, посвященное этому памятнику. Работа была школьная, но настолько интересная, что ее поместила «Долговская правда». Эссе это называлось... точно сейчас не вспомню... «Мелодия, застывшая в металле». Или «Музыка, замерзшая в чугуне». Что-то в этом духе. Очень яркая была статья, образная, с глубоким подтекстом. О творении скульптора Огородова там было сказано, что оно не могло бы быть таким, какое есть, если бы не чудесное сочетание таланта автора и его неподдельной любви к прототипу, которые здесь слились воедино. «Глядя на это чудо, — писал Распадов, — трудно себе представить, что его лепили, или высекали, или вообще изготовляли каким-то физическим образом. Нет, это просто песня вырвалась, выдохнулась из души скульптора и застыла нам на удивление, приняв человеческий облик». [18—19]
Перед нами отрывок яркого образца газетной эссеистики конца 40-х годов прошлого века. Особенно впечатляет песня, которая «вырвалась, выдохнулась из души скульптора». Благодаря этой статье одаренного художника слова заметило партийное начальство района: «Статья Распадова, хотя не совсем корректная с точки зрения социалистического реализма, произвела впечатление на читателей, понравилась идеологическим органам, и Петр Климович Поросянинов, прочитав статью, сказал про Распадова: «Да, наш человек! — и, подумав, добавил: — Наш!» [19]
Есть в «Монументальной пропаганде», и те, кто традиционно выступает в качестве конкурентов средств массовой информации. Это — старухи, которые постоянно сидят у дома той же Аглаи, «довольно противные», по замечанию автора, зато: «Не слушая радио и не читая газет, они знали все про всех живших в городе Долгове и частично про обитавших
312
в окрестностях: кто выиграл по облигации, кого посадили за растрату, у кого мужа увезли в вытрезвитель, у кого родилась двойня, чья теща попала под поезд, где случился пожар или кого пырнули ножом. Эти сведения они получали, постоянно опрашивая всех проходящих мимо, где-что-чего, но до многого и своими головами додумывались <.>» [30]
Характер информации, которой владели старухи, оппозиционен той, которую можно было услышать по радио, или прочитать в газетах. Их информация выступает как более важная и интересная для рядового жителя города Долгова.
В связи с рассказом о своем «старшем друге» по прозвищу Адмирал, Алексее Михайловиче Макарове в романе наряду с Интернетом, уже упоминавшимся в самом начале, появляется телевизор. Адмирал, как утверждает автор, благодаря книгам, «знал все обо всем». «Когда его спрашивали, откуда у него такие обширные знания, он отвечал, что просто повезло. В детстве болел полиомиелитом, был прикован к постели, а потому не играл в футбол или в пятнашки, не бегал за девочками. К тому же не знал еще телевизора, компьютеров, компьютерных игр и Интернета.» [60]
В следующий раз телевизор упоминается в связи с ночью утех плотской любви, которую провела Аглая Степановна со Степаном Шалей-ко. Сообщая о том, что ничего оригинального или неожиданного в их плотских утехах не было, автор словно бы оправдывает их тем, что «герои наши были рабоче-крестьянского происхождения и воспитания, сексуального обучения не проходили, теперешних программ телевидения «про это» не видели, книг индийских, китайских или иных об изысках эротики не читывали, читали в основном газету «Правда», «Блокнот агитатора» и «Краткий курс истории ВКП(б)».» [88]
С одной стороны, здесь названа одна из функций, которую в современности взяло на себя такое средство массовой информации, как телевизор. Однако этого мало: телевизор оказывается в оппозиционном положении к газете «Правда», журналу «Блокнот агитатора» и учебнику по истории партии, которые занимались только политическим просвещением и образованием читавших их граждан.
В этом незначительном, на первый взгляд, замечании присутствует понимание телевизора как того, что препятствует чтению, получению знаний, его отсутствие есть одно из составляющих того, что называется «повезло».
Радио в романе возникает в связи с упоминанием о том, что Марк Семенович Шубкин, постоянный оппонент Аглаи Степановны, «при-
313
ходя домой, сразу кидался к своему ламповому приемнику «Рекорд», слушал «вражеские голоса»...» [57]
Для послевоенной эпохи «вражеские голоса» были явлением новым, которого не знали предшествующие поколения советских граждан. Возникает ощущение, что слушание «вражеских голосов» стимулирует творческую активность героя: «<...> тут же, времени не теряя, заправлял в машинку четыре листа бумаги с копиркой и начинал с бешеной скоростью выстукивать очередной текст в строчку или столбиком. Писал он одновременно и лирические стихи, и поэму «Рассвет в Норильске», аллегорическую, о восходящем после долгой зимней ночи солнце, и роман «Лесоповал» о работе заключенных в ханты-мансийской тайге, и мемуары под названием «Память прожитых лет», и статьи по вопросам морали и педагогики, которые в большом количестве слал в центральные газеты, и письма в ЦК КПСС и лично Хрущеву, которые начинал всегда словами: «Дорогой и уважаемый Никита Сергеевич!» [67]
Прослушивание западных радиостанций стало настоятельной потребностью для этого героя. Только переехав на новое место жительства, он «установил у окна свой так называемый письменный стол, поставил на него самодельную настольную лампу, приемник «Рекорд», выкинул за окно проволочную антенну. Ему не терпелось послушать какую-нибудь из западных радиостанций и проверить, как они слышны на новом месте, но «Голос Америки» в здешних окрестностях почему-то не принимался вообще, «Свободу» сильно глушили, а Би-би-си работало только по вечерам». [86]
Соседкой Шубкина по новому месту жительства оказалась Аглая Степановна, поэтому страсть героя к прослушиванию «вражеских голосов» сыграла роковую роль в судьбе обоих. Аглая и ее любовник в постели неожиданно услышали, «как где-то совсем близко (но не в них самих, а вовне) заиграла музыка и грудной женский голос просто сказал:
— Говорит Би-би-си. Начинаем передачу из Лондона. Западные корреспонденты передают из Москвы, что по циркулирующим здесь слухам политика десталинизации встречает заметное сопротивление наиболее ортодоксальных членов КПСС. В связи с этим в Президиуме ЦК КПСС рассматривается вопрос о возможной чистке партийных рядов от тех, кто тайно или явно противится новому генеральному курсу, разработанному на двадцатом съезде... Как заявил один из партийных деятелей, партия будет выявлять и наказывать не только тех, кто пря-
314
мо выступает против нового, но и против тех, кто не дает им должного отпора.
«Это же про меня!» — вдруг подумал Шалейко, и в груди его появилось неприятное чувство.
— Это шо? — спросил он, не оставляя своих усилий, но чувствуя, что трезвеет». [89]
Эпизод интересен тем, что в нем достоверно передается не только смысл, но и тональность вещания одной из самых популярных западных радиостанций на Советский Союз. В словах диктора используется одна из излюбленных словесных форм этих радиостанций «по циркулирующим здесь слухам».
Не менее выразительна и реакция Шалейко, который благодаря именно этой передаче понял, что «против нового» выступает та самая женщина, которая с ним сейчас в постели, а он не дает ей «должного отпора». Когда о том же самом говорили на районной конференции, герой, привыкший ко всему, реагировал на новые веяния слабо и без особого согласия с ними, а информация одного из «вражеских голосов», в которой упоминались возможные чистки в партии, заставила его срочно покинуть ложе любви, хотя у встреченного им Шубкина он интересуется: «А шо там по бибисям-то об нас расказуют? Шо-то обратно клевещут, а?» [92] Привычка воспринимать то, о чем говорят западные радиостанции, как клевету, срабатывает у героя, который только что буквально до смерти испугался услышанного, срабатывает у него автоматически.
Совершенно другую реакцию вызвало прослушивание радиопередачи из Лондона у самого Шубкина Марка Семеновича, который «прослушав очередную передачу Би-би-си, решил вынести мусорное ведро и подумать по пути о текущих событиях. У него по поводу возможной чистки в КПСС тоже возникли различные идеи, и он сочинял уже на ходу очередное письмо Хрущеву с требованием не ограничиваться изгнанием высокопоставленных фракционеров, но очистить партию от наиболее оголтелых сталинистов, засевших в партийных организациях областного и районного уровня». [90—91]
Когда в органы пришло письмо, в котором кто-то из соседей информировал о том, что Шубкин слушает «вражеские голоса», секретарь Поросянников, вызвавший его для беседы, намекнул, каким образом это прослушивание необходимо представить: «Шубкин намек понял и стал уверять Поросянинова, что слушает радио исключительно с целью контрпропаганды. Он активный общественный деятель, про-
315
пагандист коммунистической идеологии. Для эффективной борьбы с буржуазной идеологией ему надо знать аргументы противника». [111]
Получается, что при желании даже такое деяние, несовместимое с образом советского человека, а тем более коммуниста, как слушание западных радиостанций, ведущих пропаганду против Советского Союза, можно представить как благое и идеологически оправданное дело, к примеру, в целях контрпропаганды. К тому же партийный начальник посоветовал Шубкину немного убавить звук.
С этого эпизода в романе начинается вполне естественное противопоставление советских и западных средств массовой информации. Первоначально последние представлены исключительно радиостанциями. Противопоставление начинается с авторского замечания о том, что не один Шубкин ощущал потребность в том, чтобы получать информацию не только из советских источников: «Шубкин, чтобы просветить и Аглаю, ставил приемник к ее стенке. И она, как ни странно, не возражала, ибо тоже стала ощущать потребность в информации не только из газеты «Правда». [112]
Рассказывая о том, какие негативные изменения произошли в городе Долгове в новые времена, в эпоху после развенчания сталинизма, автор замечает рост преступности, когда «начало формироваться явление, названное впоследствии беспределом». Среди прочих происшествий этого порядка он вспоминает о том, что «в районе появился первый за всю историю этих мест серийный убийца, которым оказался преподаватель марксизма-ленинизма в техникуме культуры, причем он же постоянно выступал в газете «Долговская правда» со статьями на темы советской морали». [136] Упоминание о том, что серийный убийца «выступал в газете» с публикациями «на темы советской морали», дополняет концепт газета таким значением, как средство маскировки, ведь выступавший с ее помощью занимался тем, что скрывал свое истинное лица и взгляды на жизнь.
Одной из причин разложения общества, по мнению Аглаи Степановны, были средства массовой информации, как враждебные западные, так и свои советские: «В центральной печати появляется все больше псевдоисторических материалов о Сталине и его соратниках. В народе ходят мерзкие анекдоты, люди открыто слушают зарубежные радиостанции, пишут и распространяют антисоветские произведения. А партия чем дальше, тем больше засоряется чуждым элементом, людьми, вступающими в нее только ради карьеры, использования своего положения в грязных целях <...>» [144]
316
В представлении последовательной сторонницы идей Ленина-Сталина, центральная печать и зарубежные радиостанции в деле разложения советского общества оказываются явлениями уже не оппозиционными, а одного порядка, хотя она и сама нуждалась, как мы помним, в том, чтобы получать информацию не только из советских средств массовой информации. Не случайно, что и об одном из самых долгожданных для нее событий Аглая Степановна узнала из радиосообщения Би-би-си, услышав через стенку: «<.> Западные корреспонденты передают из Москвы, что Никита Хрущев смещен с поста первого секретаря и выведен из состава Президиума Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Со...
И дальше загалдели, завыли давно не включавшиеся глушилки».
[154]
В первый момент героиня находилась в сомнении: не приснился ли ей этот текст, на самом ли деле он был произнесен.
В этом эпизоде романа к газетам и радио добавляется телевизор, к которому кинулась Аглая Степановна, желая услышать подтверждение услышанному: «Было еще раннее утро, но по первому каналу уже показывали детский мультипликационный фильм «Девочка и медведь», а второй канал пока не работал. У Аглаи был старый репродуктор в виде тарелки, она включила его и целый час подряд слушала передачи: «На зарядку становись!», «Для тружеников села», «Пионерская зорька», «В гостях у композитора Туликова». В конце концов дождалась новостей, но в них — ничего, кроме полета трех космонавтов, битвы за урожай, за-дутия где-то домны и спуска на воду нового дизель-электрохода. Имея большой опыт потребления советской прессы, она и из неуслышанного извлекла определенную информацию. Дикторы о Хрущеве не сказали ни слова, но само это полное неупоминание столь обязательно упоминаемой личности было признаком того, что Би-би-си бросает слова на ветер не зря». [154]
В этом небольшом эпизоде сосредоточена весьма выразительная характеристика советских средств массовой информации 60-х годов ХХ века. Здесь и упоминание о всего двух существовавших телевизионных каналах, один из которых рано утром еще не работал, и программа утренних передач всесоюзного радио, и содержание выпуска новостей, за которым встает напряженная трудовая жизнь большой страны. Однако главное в том, что советский человек, «имея большой опыт потребления советской прессы», научился извлекать информацию «из неуслышанного». Полное «неупоминание» «обязательно
317
упоминаемой личности» привело Аглаю к выводу о том, что в словах Би-би-си есть правда. Будучи не до конца уверенной в справедливости своего открытия, Аглая Степановна отправилась к Шубкину, чтобы узнать «Би-би-си ваше... оно правду говорит?
— Врет! — радостно оживился больной. — Они всегда врут, но все, что они врут, в жизни как раз случается». [154—155]
Более чем выразительная характеристика не только Би-би-си, но и западных радиостанций того времени вообще.
Кроме того, что в романе «Монументальная пропаганда» представлено идеологическое противостояние средств массовой информации Советского Союза и Запада, в нем есть весьма поучительные свидетельства того, как органы безопасности использовали их в своих целях. Шубкин оказался нужен местным органам безопасности «именно в ка-честве диссидента», и для того, чтобы активизировать его диссидентскую деятельность, они придумали такой ход: «В «Долговской правде» появилась статья: «Чем дальше в лес, тем больше дров». Там была изложена биография Шубкина, где было отмечено то прямо, то намеками, что он еврей, нарушал советские законы, был осужден за антисоветскую деятельность, освобожден от наказания досрочно из гуманных соображений. И ни слова о том, что он был реабилитирован. Зато было отмечено, что Марк Семенович урока из прошлого не извлек, опять скатился к антисоветской деятельности, в настоящий момент является наиболее ценным прихвостнем западных спецслужб и поставщиком клеветы на родину, которой он обязан тем, что она его растила, кормила, поила, одевала, обувала, дала образование и надежду на счастье». [179]
Статья возымела то действие, на которое и была рассчитана. Шуб-кин воспринял ее «как сигнал, что снова посадят, и решил последовать совету одного опытного московского диссидента, который объяснил ему, что его спасение в максимальной гласности». Более опытный диссидент объяснил, что, если Шубкин промолчит, то «посадят наверняка», а если начнет шуметь, то его «будут бояться», ибо он привлечет «к себе настоящее внимание Запада»: «Шубкин поверил и стал действовать. И гораздо нахальней, чем раньше. Раньше он писал письма в ЦК КПСС, в «Правду» и «Известия». Потом копии в «Правду», «Известия». Потом в иностранные коммунистические газеты: «Юма-ните», «Морнинг Стар», «Унита». А теперь очередное письмо ушло прямиком в «Таймс», в «Нью-Йорк таймс», в «Фигаро», в «Ди Вельт» и в «Афтонбладет». И сразу Шубкин увидел, чем отличаются эти газеты от коммунистических. Письмо было немедленно опубликовано,
318
причем на самых видных местах. О Шубкине заговорили. Тексты его стали регулярно звучать в эфире. «Голос Америки», «Немецкая волна», «Свобода» и Би-би-си передавали их с многократными повторениями. При этом награждали Шубкина лестными эпитетами. Чем дальше, тем более звонкими. Видный диссидент. Крупный писатель. Выдающийся правозащитник». [179—180]
Долговские органы оказались не готовы к такому повороту событий и растерялись, они сами, своими руками создали с помощью прессы диссидента, которого теперь боялись тронуть. Средства массовой информации сделали его известным на весь мир, настолько знаменитым, что неизвестно, с какой стороны к нему и подступиться. Было время, когда его можно было посадить тихо и без всякого шума: «А теперь... Его тронешь, и все эти голоса подымут такой вой на всю планету, что только держись. Дело дойдет до всяких правозащитных организаций, те обратятся к своим президентам, президенты скажут о Шубкине Брежневу, Брежнев рассердится, вызовет Андропова, Андропов вызовет начальника пятого управления, начальник пятого управления вызовет начальника областного управления, тот позвонит в Долговский отдел, и чем дело кончится для Коротышкина, еще неизвестно». [180]
По сравнению с тем, что происходило в довоенное время и в первое послевоенное десятилетие, средства массовой информации, прежде всего западные, стали принципиально иными, выросли их возможности распространения информации, которая способна влиять на действия политиков, способна помогать людям, живущим в условиях противоборствующего с западным идеологического режима. Этим и воспользовался в полной мере Шубкин: «Видя, что его никто не трогает, он совсем распоясался и обращался не только в газеты, а к президентам и премьер-министрам и просто к мировой общественности, то есть в общем-то ко всему человечеству. Писал он обо всем. Об отходе официальных властей от коммунизма. О бюрократизме и взяточничестве. О поголовном пьянстве. О преследовании людей за религиозные убеждения. О том, что власти не заботятся о культурных ценностях.
Все эти материалы он каким-то образом переправлял в Москву, оттуда это опять же попадало на Запад, а по вечерам Шубкин искал и почти всегда находил в эфире свою фамилию». [180—181]
Шубкин стал одним из тех, кто с помощью средств массовой информации активно участвовал в противостоянии двух идеологических систем. На наш взгляд, принципиально важным является тот факт, что сразу же после истории о том, как из Шубкина сделали диссидента, в ро-
319
мане следует история с появлением в местной прессе статьи об Аглае Степановке Ревкиной, которая в свое время была исключена из партии и предана осуждению за свой сталинизм: «В «Долговской правде» появилась статья: «Верность». Написана она была давно. Еще в начале шестьдесят пятого года к Аглае приходил корреспондент. Задал ей кучу вопросов. И вскоре написал статью, но тогда света она не увидела. Аглая слышала, что в газете материал время от времени вынимали из редакционного портфеля, готовили к печати, но каждый раз в последний момент решали, что пока не время. И вот, видимо, время все-таки наступило. Статья получилась большая, на два подвала. В ней рассказывалась вся героическая биография Аглаи Ревкиной, кое-где, правду сказать, приукрашенная. Говорилось о твердости ее убеждений. Об испытаниях и гонениях, через которые она пронесла верность своим идеалам, партии, революции и государству. И подробнейшим образом был описан главный подвиг ее жизни: сохранение ценного памятника, шедевра монументальной пропаганды. Была выражена надежда, что недолог день, когда шедевр займет место на ожидающем его пьедестале». [191—192]
Есть свой символический смысл в том, что в момент активного развития диссидентского движения средства массовой информации, в частности, местная пресса обратились к опыту людей, которые остались верны «настоящему» и «верному» учению ленинизма, которые не мыслят себе это учение без вклада в него такого вождя, как Сталин. Они должны были выполнить роль противовеса всяческому «идеологическому разложению» и «предательству идей социализма».
Публикация статьи в местной газете открыла новую страницу в жизни героини: ее сделали пенсионеркой республиканского значения, предоставили путевку в один из лучших санаториев, в котором она не знала, чем заняться: «Газеты давно читать перестала, телевизор смотреть ленилась. Да и что там смотреть, кроме Брежнева? Чуть ли не каждый вечер его чем-нибудь награждали или он награждал кого-то. Его показывали так много и усердно, что в народе программу телевещания прозвали «все о нем и немного о погоде». [196]
Газеты не были интересны Аглае Степановне, видимо потому, что в своих публикациях они мало чем отличались от того, что показывал телевизор. В дальнейшем, когда героиня похоронила надежду «на праздник на нашей улице» и впала в состояние, по словам автора, похожее на сомнамбулическое, она «телевизор включала время от времени, но каждый раз убеждалась, что там ничего интересного: только партийные съезды, хоккейные матчи, фигурное катание, Седьмое ноября,
320
Первое мая и дни рождения Брежнева». [241] Может быть, несколько схематично и даже утрированно, но восприятие героиней телевизионных программ довольно точно передает их структуру периода застоя.
Находясь в сомнамбулическом состоянии, Аглая Степановна периодически продолжала включать телевизор: «Время от времени, включив телевизор, видела: кого-то большого хоронят на Красной площади. Одного хоронят, другой говорит речь. Закрыла глаза, открыла: уже этого, который только что говорил, хоронят, а того, который говорит, держат под руки. Закрыла, открыла — услышала слова: перестройка, ускорение, гласность. На экране митинги, знамена, плакаты, народ призывает: «Борис, борись!» Борис швырнул партбилет на стол, залез на танк, из танка пальнули по Белому дому, наступили рыночные отношения». [268]
В этом кратком описании того, что видела героиня на экране, концепт телевизор наполняется содержанием отражение недавней истории, которая предстает в романе в виде отдельных кадров телевизионной хроники и политической терминологии нового времени, которая пришла к ней опять-таки из телевизионных передач.
В постперестроечную эпоху, которая в романе Войновича определена как эпоха «Террора без границ», продолжая периодически включать телевизор, Аглая Степановна могла видеть там своего сына, который к ней вообще никогда не приезжал. Зато другой герой романа, Ванька, редко смотревший телевизор, проявлял повышенный интерес к нему через несколько дней после изготовления им очередного изделия — мины. Он ждал, когда «из Москвы, Петербурга, реже из других городов поступят сообщения о взорванной квартире, автомобиле, офисе и о гибели того или иного важного человека. Так он узнавал, от кого именно ему удалось избавить человечество. Но когда сообщалось, что взрыв произошел в автобусе, в троллейбусе, на вокзале, Ванька знал точно — это работа чужая и грязная». [302]
Аглая Степановна ведет себе по отношению к средствам массовой информации как человек, который в свое время был буквально вытолкнут из активной партийно-государственной жизни, который остался верен иным идеалам и ценностям, нежели те, которые сегодня внедряются в сознание людей через газетные страницы и экраны телевизоров.
Одним из показателей того, почему героиня перестала интересоваться газетами, является история, случившаяся с ней 21 декабря, то есть в день рождения Сталина. Почувствовав, что новое брежневское время иначе, нежели во времена правления Лысого, относится к Ста-
321
лину и его наследию, Аглая Степановна решила почитать, что в день рождения ее вождя пишет о нем современная печать. Не дождавшись, пока свежие газеты принесут в санаторий, она съездила с этой целью на вокзал: «Аглая увидела на первой странице подвальную статью с крупным заголовком «К 90-летию со дня рождения И. В. Сталина», и что-то сразу ей не понравилось. Может быть, то, что без портрета. Может быть, то, что... «со дня рождения И. В. Сталина», а не «товарища И. В. Сталина». [235]
Вполне естественная реакция человека, который был воспитан на материалах о «вожде всех времен и народов», который обязательно должен сопровождаться его портретом и которого необходимо обязательно именовать «товарищ Сталин».
Однако это, к сожалению героини, было только начало: «То, что она прочла, потрясло ее, может быть, даже больше, чем речь Лысого на двадцатом съезде. От Лысого ничего хорошего ожидать нельзя было, а эти... Они начинали так обещающе... Статья ничем не отличалась от тех, которые печатались во времена Лысого. И вашим, и нашим. Некоторые заслуги признавались, но с первых строк с явным преуменьшением и оговорками. .С юных лет включился в революционное движение. Принимал активное участие в создании газет «Звезда» и «Правда», в руководстве деятельностью большевиков, вместе с другими возглавлял борьбу против троцкистов, правых оппортунистов...
Вместе с другими, а не вдвоем с Лениным, не один из самых главных. И уже во второй колонке бесстыдное признание: «В оценке деятельности Сталина КПСС руководствуется постановлением ЦК КПСС от 30 июня 1956 г. «О преодолении культа личности и его последствий». [236]
В том, как реагирует Аглая Степановна на слова главной газеты советских коммунистов, сегодня характеризующие вождя, снова виден человек, который привык к другим формулировкам, другим оценкам, которыми в свое время были заполнены газетные страницы и которые не допускали в принципе ни других оценок, ни других формулировок.
Дальнейшее чтение приносит героине только «сплошное разочарование: «Вместе с тем Сталин допускал теоретические и политические ошибки, которые приобрели тяжелый характер в последний период его жизни... В дальнейшем стал постепенно отступать от ленинских принципов... Факты неоправданного ограничения демократии и грубого нарушения социалистической законности, необоснованные репрессии... допустил определенный просчет в оценке сроков возможного
322
нападения... На своем ХХ съезде партия разоблачила и осудила культ личности. Проделала громадную работу по восстановлению... » [236]
Поэтому нет ничего неожиданного в той реакции, которую вызвала статья о Сталине в газете «Правда»: «Приступ безумия охватил Аглаю. Она мяла газету, рвала ее на куски, плевала на них, оплеванное бросала под ноги и топтала...» [236]
Идеологическое противостояние средств массовой информации, о котором говорилось выше, достигает своего апогея в тот момент, когда Шубкин отправляется на свою историческую родину в Израиль. «Вражеские голоса» объявили этот отъезд результатом ультиматума, который герою предъявили органы госбезопасности, а также очередным успехом КГБ «в борьбе с инакомыслием». Они скрупулезно передавали все подробности его отъезда, «но советские средства массовой информации как в рот воды набрали. Это была новая тактика — замалчивать диссидентов, не поднимать вокруг них шумиху, не делать им лишней рекламы. Разумеется, в нашей районной печати о Шубкине тоже не появилось ни слова». [251]
Одним из средств борьбы с враждебной пропагандой в советское время и в самом деле было замалчивание. Оно должно было создавать у народа такое впечатление, что, если об этом не пишут и не говорят свои средства массовой информации, как бы об этом не трубили западные, значит, явление это внимания не заслуживает. Однако в истории с героем романа Войновича произошло другое: «И вдруг месяца через два или три, когда многие в самом деле стали Марка Семеновича забывать, «Долговская правда» разразилась разнузданным фельетоном «Старье берем». Где была в искаженном виде изложена вся его биография. Что будто бы, происходя из зажиточной еврейской семьи (на самом деле отец Шубкина был бедным портным), он с детства проникся идеями сионизма. Вступил в партию для того, чтобы подрывать ее изнутри. Совершил ряд преступлений против советской власти, но в конце концов был ею великодушно прощен. Ему была дана возможность пересмотреть свои взгляды и исправиться, но, обуреваемый нездоровым честолюбием, Шубкин стал искать дешевой славы за пределами вырастившей его страны. Написал и опубликовал клеветническое и бездарное произведение «Лесоповал» и постарался продать его подороже. Поставлял западным спецслужбам клеветнические ма-териалы о Советском Союзе. За что его хозяева платили ему не столько деньгами, сколько бывшим в употреблении тряпьем. Тем, которое американцы выкидывают в мусор. И вот финал, подготовленный всей
323
логикой предыдущей жизни. Смена идеалов закончилась изменой родине. И он сам выкинут на помойку, как сильно поношенный товар, называемый на Западе second hand, как старье, уже ни в каком смысле не пригодное ни к чему. В конце концов в появлении такого фельетона ничего необычного не было. Поклепы на диссидентов время от времени печатались во многих наших газетах, и «Долговская правда» не была исключением». [252]
Жанр и стиль подобных публикаций, основанных на полуправде, а то и откровенной лжи, был хорошо известен современникам, которые ничему не удивились. Тех, кто знал суть описанных событий, удивило только то, что фельетон был написан человеком, которого Марк Семенович Шубкин считал своим лучшим учеником.
В постперестроечное время, когда в демократы и антикоммунисты пошли многие деятели партии и даже сотрудники госбезопасности, «Долговская правда» стала «Долговским вестником», который прислал своего корреспондента для встречи того самого Марка Семеновича Шубкина, решившего вернуться в свой родной Долгов. Не пропустило такого события, как встреча реэмигранта, и областное телевидение.
Но это уже было время «полной свободы», как называет его повествователь, не забывая детализировать данное социально-политическое явление: «. Можно что хочешь писать, читать, слушать иностранное радио, рассказывать политические анекдоты, ругать президента, ездить за границу, заниматься любовью с партнером любого пола, группой и в одиночку, носить длинные волосы, серьги в ухе, кольца в носу, вообще протыкать себе что угодно». [281]
Как видим, в содержание понятия «полная свобода» входит то, что связано со средствами массовой информации: писать, читать, слушать. Другое дело, что зарплаты бюджетников и пенсии стали смехотворными, их задерживали или выплачивали «товарами местного производства».
Использование Аглаей Степановной газеты «Долговский вестник» в качестве импровизированной скатерти позволяет вспомнить, чем была наполнена провинциальная печать эпохи «полной свободы»: «Газета лежала перед ней в развернутом виде — первая и четвертая страницы текстом кверху. На первой — вести из Москвы: президент встречался с министром юстиции и обсуждал вопросы политического экстремизма. Мэр Москвы решил построить в столице самое высокое в мире высотное здание. В детском саду обнаружено взрывное устройство с начинкой из смеси гексогена с тротилом. Из местных сообщений — отчет о подготовке к выборам районной администрации. Власть
324
небольшая, всего-то в пределах района, а сколько страстно желающих и на все готовых! У Аглаи в глазах рябило от количества политических партий. Коммунисты, социалисты, монархисты, либералы, демократы, кадеты, социал-демократы, либерал-демократы, члены союзов борьбы за свободу, патриотических сил, белые, зеленые, голубые и всяких прочих направлений, цветов и оттенков». [309]
Представленное наблюдение героини, просматривающей первую страницу газеты, является свидетельством того, что пресса для понимающего читателя давала довольно четкое представление о том, кто рвется к власти и чего все эти союзы, объединения и партии стоят. Не менее интересной оказалась и четвертая страница, может быть, потому, что между ними есть что-то общее: «На последней странице были новости спорта, астрологический календарь и объявления, по которым глаз Аглаи равнодушно скользил:
«Белю потолки и клею обои».
«Продается авто «опель-кадет» с запасным комплектом резины».
«Индийский чародей Бенджамин Иванов — высшая магия».
«Моментальная привязка и приворот любимого навсегда методами вуду зомбирования. Полное избавление мужа от любовницы и возврат в дом. Гарантия — 100%».
«Недорого. Стрижка, щипка, тримминг собак».
«Освящаю помещения, жилые и офисные, дома, участки, мебель и автомобили. Священник отец Дионисий». И стихами:
«Доктор Федор Плешаков лечит алкоголиков. Эспераль, торпедо, код. Пить не будешь целый год <...>» [310]
Уже в финале романа, когда Аглая Степановна в очередной раз сидела перед телевизором, переключаясь с одной программы на другую, она в очередной раз не выдержала «полной свободы». По какому-то каналу сидевшие в студии люди очень откровенно делились своими сексуальным опытом: «Аглая не поленилась, слетела с кровати, подбежала к телевизору и стала плевать на экран, выкрикивая: — Дура! Дура! . Стрелять таких надо, стрелять!
Она дрожала от возмущения, плевалась и заплевала весь экран. Выключила телевизор. Легла. Долго не могла успокоиться. Что же это происходит? Неужели ради этих тунеядцев она, ее поколение жертвовали своим здоровьем и жизнью?» [368]
Казалось бы, выхода нет, и жизнь прожита зря, ничего святого вокруг не осталось, однако все не так трагично в современности. Героиня
325
включила другой канал, а там передают «что-то родное»: «голубой огонек» с космонавтами и передовиками производства, мастерами слова и сцены, с известным поэтом Робертом Рождественским и песней, которую исполняла Людмила Зыкина. Эта песня уводит героиню в те времена, когда она была молода и участвовала в межобластной партийной конференции, которая проходила на пароходе, шедшем по Волге... Значит, все не так трагично, и современные средства массовой информации, то же телевидение, дают возможность выбора. А роман Владимира Войновича заканчивается так, как он должен заканчиваться по логике развития его сюжета и самой жизни.
326