В начале апреля 1854 года весть о войне, объявленной царю Николаю королевой Викторией и Наполеоном III, достигла Томска. Фёдор Кузьмич, в лёгком армяке, поднялся на крыльцо избы Скорых с газетой в руке, толкнул плечом разбухшую от весенней сырости дверь. Было ему тогда под восемьдесят, весь белый, совсем облысевший, он сохранил стройную, крепкую фигуру, ходил не горбясь, уверено ступая, с презрением к холоду и жаре. Только щуриться стал пуще прежнего и совсем оглох на одно ухо – бочком подавался к говорившему. Не заглядывая в гостиную, осилил крутую лестницу в мастерскую художника. Сергей Борисович, как обычно по утрам, работал в кальсонах и холщовой робе, пёстрой от пятен краски. Старец протянул ему газету:
- Полюбуйся, Серёжа! Этого следовало ожидать. В пятнадцатом году, когда бежавший с Эльбы Бонапарт оказался в Париже, я… хочу сказать, император Александр имел удовольствие познакомиться с одним любопытным документом. Это был тайный сговор Лондона, Парижа и Вены о создании коалиции, направленной против России, их союзника. У… у царя хватило благородства предать забвению этот документ. В присутствии растерянного Меттерниха он бросил бумагу в огонь камина со словами «не время вникать в дипломатические каверзы, забудем об этом». Жаль, что бумага уничтожена. Публикация её сейчас пришлась бы кстати. Ведь чем эта девка куин и… как его?.. маленький племянник большого дяди объясняют ввод в Чёрное море своих кораблей? Их, Видишь ли, не устраивает позиция Петербурга в дунайских княжествах. Это повод. Притом, весьма слабый, так как Россия согласилась вывести войска с Балкан. Причина же вечная – страх перед Россией. Нам завидуют – нашим спасительным просторам, нашим богатствам, стойкости. Всему завидуют.
«Интересно, из каких источников святой отец мог узнать о тайной беседе Александра с австрийским дипломатом и о содержании сгоревшего документа?» - подумал Скорых, пробегая типографские строчки официального сообщения. Но ироническое замечание, как всегда, осталось у него на языке.
Шёл двадцатый год открытого проживания ротмистра с загадочным странником в чёрной слободе на левом берегу Томи. А до этого таились в Красноуфимске, куда ночами добрались из Белёва. Если все месяцы сложить, получается двадцать восемь лет с той ночи в доме прасола, когда в дверях комнаты, занимаемой невольным живописцем, показалась рослая фигура седобородого мужчины средних лет, в рубище. Сергей Борисович принял его за императора Александра, явившегося будто с маскарада. Ряжёный, назвав пароль, внушил жильцу прасола, что является бродягой. Никаких повелений не передал, лишь просил для себя помощи. И ротмистр, верный присяге и слову, данному государю, как раб служил таинственному лицу, вернее, маске.
Подсказок ниоткуда не доносилось. Это значило придерживаться инструкции. За год до начала Крымской войны ротмистр решился было на письмо эзоповым языком Волконскому. Светлейший князь Пётр Михайлович, министр двора и генерал-фельдмаршал, достиг зенита карьеры. Но многолетний друг Александра Павловича скоропостижно скончался. Это известие ввергло Фёдора Кузьмича в продолжительную тоску.
Осведомлённость отца Фёдора о тайнах закулисной дипломатии первой четверти века художника не удивило. Старец нередко рассказывал о политических событиях прошлого с удивительными подробностями, так живо, изображая исторические фигуры в лицах, будто сам был участником судьбоносных игр музы Клио. Он словно переодевался в парадный генеральский мундир. Образный в его устах русский язык легко заменялся отличным французским. Рассказчик пересыпал свою речь, всегда к месту, немецкими словами и фразами, цитировал классиков литературы и политических деятелей по публикациям. И (удивительнее всего) по частным письмам некоему адресату. Создавалось впечатление, что безвестный бродяга в своё время общался, как сейчас с оборванцами чёрной слободы, со всеми этими коронованными Францами, Фридрихами и Георгами, с длинно нумерованными Людовиками, с Наполеоном. Выходило, он переписывался с мадам де Сталь, королевой Гортензией, с отставной императрицей Богарне. Напрашивался вывод о близком знакомстве «родства не помнящего» с Кутузовым и митрополитом Филаретом, с маршалом Мормоном, с казачьим генералом Платовым, с писателем Карамзиным. Напрашивались выводы: лично ему был «без лести предан» Аракчеев и просто предан Сперанский. Конечно, объяснить это можно было художественной одарённостью старца создавать на удивление собеседника живые фигуры искусством и силой воображения.
Однажды старец, по его словам, не помнивший, как оказался в заброшенном степном скиту, живописал въезд Александра I в столицу Франции на подаренном ему Наполеоном жеребце Эклипсе. Какое страстное вдохновение у рождённого мужиком или мещанином, ну, пусть сыном степного помещика! Чтобы войти в экстаз такой силы, мало быть просто свидетелем события. Надо пережить его в себе как высшую цель жизни, вершину своего «я». И где подопечный ротмистра получил столь блестящее образование? Может быть, явился миру величайший актёр, мистификатор, ныне играющий роль человека святой жизни?
Сергей Борисович не раз получал подтверждение последнему предположению. Бывало, Фёдор Кузьмич, осознав, что увлёкся перед слушателями, вдруг умолкал. Величественный, с виду, старый вельможа вдруг превращался в смиренного старца. А ведь только что завораживал собеседника прекрасно организованной речью. Обычно таинственный мистификатор, произнося свои монологи, ходил из угла в угол помещения, прижав правую руку к груди, а палец левой засунув за неизменный витой поясок. Спохватившись же, присаживался на что попало. Непродолжительная пауза, и начинали изливаться из уст в белой бороде тихие, проникновенные слова о Божьем Промысле, о пути благочестивых размышлений к Всевышнему, через сомнения, об искусстве каяться, о поисках мира в своей душе. Никто из служителей церкви не мог сравниться с ним в толковании Священного писания. Он привлекал к себе мудростью советов и ласковым обхождением, говорил приходящим к нему: «Мир тебе, спасися, радуйся, Господь с тобою буди».
Сначала тропы к усадьбе, в которой жил старец, проложили простые томчане. Потом стали заглядывать к нему лица местного духовенства, мещане и купцы, чиновный люд и праздные дворянчики. Под крышей большей избы едва не открылся модный салон, да ротмистр решительно остановил набирающий силу людской поток к «святому отцу», заведя журнал. В него, после отбора суровым стражем отшельника, вписывались допущенные к старцу лица. Им отводились для беседы отмеренные часы, даже минуты, в определённые дни. Фёдор Кузьмич согласился с необходимостью отсеивать своих поклонников. Настоял только на том, чтобы «пилигримы» не отбирались по сословным признакам: «несть ни простолюдина, ни князя».
Пришло время, когда, ради беседы с почтенным старцем, в Томск стали наведываться представители высшего духовенства из Екатеринбурга и Иркутска, именитые граждане со всей Сибири. К берегам Томи двинулись толпами лапотные ходоки. Старый кучер отгонял их от ворот. Они стали собираться на противоположной стороне улицы, расселялись по соседям, неделями выжидая минуту, когда отец Фёдор появится в окне и благословит опускающихся на колени всех разом. Заметили здесь членов царской семьи. О чём беседовали, осталось тайной. Поговаривали, некие великие князья оставили денег на корм старцу.
С заводика Фёдор Кузьмич давно ушёл. Какие-то рубли всегда были у него на милостыню, на свечи, а питался он по-прежнему за одним столом со Скорых. Расходы на платье были мизерными, ибо даже в лютые морозы бывший бродяга носил летний армяк, голову покрывал ватной шапкой, а голые кисти рук держал в карманах. Непогода заставляла его менять мягкие суконные сапоги на тёплые, а однажды пилигрим из Подсинска привёз ему валенки – изделия собственной мастерской. Отец Фёдор не отдал их бедным, как поступал с грудой даров подобного рода и с разного рода сладостями, соленьями и вареньями. Он с нескрываемым удовольствием натянул их на старые ноги и уже не снимал их ни зимой, ни летом.
Тот пилигрим, валеных дел мастер по фамилии Паршин, зачастив в Томск, стал обувать дармовыми валенками, катанками и пимами всех обитателей усадьбы, а заодно нашёл благодарный рынок сбыта в чёрной слободе, благодаря качеству изделий. Временное жильё снимал неподалёку от усадьбы, что к тому времени стала самой известной достопримечательностью Томска. Подружился со Скорых, после того, как, не торгуясь, закупил с дюжину живописных работ художника. Стал частым гостем его семьи.
В один из приездов он привёз по зимнику дочку Пашу, шестнадцати лет, богато украшенную природой и сибирским морозом, вышибающим румянец даже у кандидатов в покойники. Дарья сразу нашла с девушкой общий язык, а сынок Федька как увидел гостью, так и затосковал. После гимназии он никак не мог определиться с выбором профессии и от нечего делать помогал отцу в мастерской подмалёвкой. После Рождества подкараулил, когда родители оказались в гостиной вместе, решительно вошёл и, придав голосу смиренность, бил челом:
- Прошу вас, батюшка и матушка, послать сватов.
- Да что ты! – весело изумился отец. – Велишь запрягать?
- Запрягать излишне, невеста рядом, - показал жестом через стену.
– А отец твоей избранницы, господин Паршин? Он согласен?» - спросила Дарья Фроловна,будто ждала этого разговора.
- Я не на Паршине женюсь, - ответил сын. Сергей Борисович развеселился ещё больше, подумав: «Однако, характерец. В кого бы это Федька?». И вслух:
- Догадываюсь, на девице Прасковье! Она хоть согласна?
- А как же! Согласится.
- А как же! – передразнил отец. – Красавец писаный!
Внешностью Фёдор пошёл в отца. Как Сергей Борисович в молодости, был среднего роста, сух, тонок в кости, но сильный, что называется «жила», и быстрый в движениях и мыслях. Унаследовал от родителя смуглую кожу и карие глаза, а русые волосы непонятно были от кого: в этом отец и мать оказались одномастными.
Ротмистр в почтенном возрасте не округлился телом. Закрученные вверх усы придавали ему, по мнению близких, лихой вид. Художник хоть таким образом не прерывал последней ниточки со своим гусарским прошлым, которым не мог гордиться вслух. От Дашиной свежести, долго не поддававшейся летам, остались лишь следы румянца на скулах. Золото в глазах потускнело. Коса, уложенная под чепчиком давно стала седой. Теперь, на сторонний взгляд, муж с женой как бы сравнялись в возрасте.
Обручение по настоянию Паршина состоялось в храме Богородице-Алексеевского монастыря. Венчаться решили в Подсинске. Отправились туда тремя возками: мать с сыном, отец с дочерью и сундук жениха. Ротмистр не мог отлучиться даже на свадьбу наследника его имени. Решено было, что молодые поселятся в просторном доме Паршиных. В глазах мастера завтрашний зять, из благородных, с его гимназической образованностью, возвысит валенную мастерскую в глазах подсинцев. Владетель процветающего, но скромного заведения мечтал о собственной фабрике.
Дарья после свадьбы и зимнего гостевания у новых родственников намеревалась возвратиться в Томск сухим путём.
В последний раз отец и сын обнялись у полосатого столба заставы. Сергей Борисович остался на дороге провожать глазами конный поезд. Всю оставшуюся жизнь он будет вспоминать тот день и тот час, и те последние минуты с сыном.
Удалившись сажень на сто, первый возок, с Дарьей и Фёдором, замедляет скольжение возле вышедшей на тракт сбоку, из снежных сугробов фигуры в чёрном. Кто-то, видимо, просит подвезти. Так и есть, чёрная фигура и чёрный крытый возок на снежном фоне сливаются в одно пятно, которое вскоре исчезает из глаз в белёсой мгле. Художник почему-то уверен: попутным экипажем воспользовалась женщина. Более того, он вот-вот вспомнит, где уже видел эту женщину с характерными порывистыми движениями. Вспомнил!
И застыл на дороге, будто превратился в ледяной столб. Охватило болезненное ощущение беды. Не скорой. Сегодня ничего страшного не случится. И завтра. И через несколько лет. Но незримый призрак, дух уничтожения света и разума уже зародился где-то за звёздами, начал свой полёт в сторону дома Скорых. Тревога за новые поколения Скорых уже не покинет зачинателя рода никогда
По возвращении Дарьи домой, муж спросил её как бы между прочим, кто это подсел к ним в возок при выезде из Томска. Жена задумалась: действительно, кучер останавливал лошадей – что-то со шлеёй случилось. Но никто посторонний в кибитку не садился, она хорошо помнит.
Сергей Скорых ещё раз вспомнил о маркитантке, когда во второй половине февраля телеграф донёс до сибирского города весть о внезапной кончине императора Николая I на пятьдесят девятом году жизни. Официально причиной смерти называлась простудная лихорадка, но судачили о самоубийстве. Якобы за неделю до рокового исхода император получил телеграфную депешу о поражении русской армии под Евпаторией. Царь тяжело переживал неудачи Крымской компании, уже осознал, к какой катастрофе они ведут Россию. Для самоуверенного, одержимого тщеславием самодержца легче было наложить на себя руки, чем признать свою вину. Можно ли было представить себе плачущего атланта, державшего на своих могучих, казалось ему, плечах обветшавшую конструкцию монархической Европы! А он не скрывал слёз отчаяния, свидетельствовали придворные. Слухи подтверждались решением царской семьи хоронить почившего в закрытом гробу, как и его брата Александра I. Их усилило неосторожное признание лейб-медика Мандта адъютанту цесаревича, что император буквально вынудил его дать ему яд. Сам цесаревич не скрывал, что августейший отец умирал в страшных муках, лицо покрылось жёлтыми, синими и фиолетовыми пятнами, как при сильном отравлении.
Чёрный гусар сразу принял версию самоубийства. Двумя событиями на его памяти ему вдруг открылось одно из пророчеств маркитантки: тайна покроет конец двух царей. Если Фёдор Кузьмич и Александр Павлович - одно лицо, то разве подмена в Таганроге не была своеобразным самоубийством императора? Имя победителя Наполеона высечено на надгробном камне; для всего мира, за исключением редких сомневающихся, он мёртв. И вот сейчас – тайна покрывает конец его брата. Что ещё вещала девица-дьяволица? Он помнит: будут два цареубийства, на последнем и сама Россия во гроб ляжет… Чья же очередь? И когда? Боже, спаси и сохрани Россию!