Границу империи, в две тысячи вёрст от Байкала до истоков Иртыша и Оби, стерёг Красноярский пехотный полк, размещённый за околицей городка при слиянии Ангары с Енисеем. Отсюда одинаково доступны были водными путями внутренние районы Монголии и Урянхайского края, принадлежавшие династии Цынь. Конечно, нападение китайцев не ожидали, но бережёного Бог бережёт. Главное, вовремя оказаться на горных перевалах. Один из трёх батальонов полка специально готовили для выполнения такой задачи. В период летних лагерей подразделение отправлялось пароходами вверх по Енисею в Западный Саян. Там приобретались навыки к боевым действиям за облаками. Нижние чины и офицеры с гордостью называли себя «горными стрелками», хотя ни в одной казённой бумаге такое название не фигурировало.
Вольноопределяющегося Скорых назначили во вторую горную роту капитана Краснова-Ярского. Капитан был из тех истинно русских людей, о которых Лермонтов писал: слуга царю, отец солдатам. Другой семьи, кроме роты, у него не было. «Уставную речь» он смягчал интонацией. Участник обороны Севастополя не изнурял подчинённых муштрой и работами. Его подопечные жили в сытости и чистоте. Перед каждой кормёжкой ротный проверял котлы на кухне. Участвовал с дневальным и дежурным офицером в поверках. Повсюду совал свой выдающийся (в полном смысле слова) нос. Не ленился заглядывать на нары и в ящики под нарами, выявляя нерях и нерадивых и страдая от зрелища неистребимого свинства.
Говорили, капитан и в николаевское время во вверенных ему подразделениях телесных наказаний не допускал, пресекал решительно рукоприкладство «по вдохновению». Теперь же, после реформы, за офицерскую зуботычину нижнему чину его благородие получал дисциплинарное взыскание. И пока тот не исправлялся, командир ему руки не подавал.
Казарма второй роты располагалась за полковой канцелярией и службами у леса, рядом с конюшней. Низкое и сильно вытянутое в длину кирпичное здание под тесовой крышей, увенчанной призмами труб, с редкими оконцами по верху стен, напоминало военный корабль. Только орудийных стволов для полноты сходства не хватало. Да это на архитектурном языке и был неф. Два продольных ряда столбов внутри, узкий проход между ними. По его сторонам в два уровня располагались нары. Несколько печей, да висящие над проходом на потолочных крюках ночные лампы с закоптелыми стёклами оживляли этот унылый интерьер, подновляемый время от времени свежими опилками на земляном полу. Над кучей опилок в углу жильцы казармы и умывались, поливая друг другу из ковша. Бочка с водой находилась тут же. Утирались, как правило, подолом нижней рубашки; редко у кого были полотенца. Нижние чины спали на нарах вповалку, подстелив под себя одну полу шинели, другой укрываясь, под голову клали полено. Но были служилые, которые привозили с собой из дому льняные чехлы под тюфяки и подушки. Их набивали сеном и соломой. Именно у таких водились одеяла, полотенца и не одна смена нижнего белья в сундуке под нарами, несколько пар портянок.
«Казарменная аристократия», унтер-офицеры, располагалась более вольготно на отдельных нарах, в тупиковой части нефа, за печкой. Сюда же селили барабанщика и горниста, при наличии мест – часть музыкальной команды полка и обязательно выкраивали угол для добровольцев. Юнкера, как по старинке называли вольноопределяющихся, первые три месяца числились рядовыми, независимо от сословной принадлежности. «Полу-унтера», отмеченные галунами и басончиками, пользовались правами унтер-офицеров. Их не посылали на чёрные работы. Молодые офицеры здоровались с ними за руку, обращаться к ним предписывалось на «вы». Такого «особого сорта» рядового могли назначить начальником караула в какой-нибудь казённый дом, скажем, в тюрьму. Невзирая на привилегии, первыми их наставниками в премудростях армейской службы становились старые солдаты.
Василий Скорых, по прибытии в полк, сдал свой франтоватый наряд на вещевой склад. Там же ему выдали шинель, мундир, сапоги, законное число белья и пар портянок, суконные суму и башлык, медный котелок, какое-то легкомысленное для русской головы кепи. В нём сибиряк, с лицом отнюдь не сибирским, стал ещё больше похож на южанина. В день присяги фельдфебель вручил ему тесак и заряжающуюся с казённой части винтовку системы Крнка.
День выдался ярким. Разгоралась багрецом осень. Всё сияло: солнце, золотые ризы духовенства, парадные мундиры и лица офицеров, штыки и наваксенные сапоги старых солдат. Лица новобранцев были растеряны и празднично умилённы. Роту выстроили в каре на плацу. Под рокот барабанов вынесли знамя полка. «Сми-и-рно! На кара-ул! Глаза на знамя!» Оркестр грянул «Боже, царя храни».
«Вот это моё! Моя жизнь», - примерно так на слова можно перевести ощущения Василия Скорых, испытанные им в тот день. И (что знаменательно) он не перестал думать так, когда праздник сменился тяжёлыми буднями.
Будильником, заведённым на пять часов утра, был дневальный: «Рота, вставай!». И сразу рассыпалась барабанная дробь утренней зори. В ламповом чаду, спёртом воздухе, липких испарениях почти двух сотен мужских тел начиналось шумное движение. Даже в летнее солнцестояние утреннее светило не заглядывало под козырёк крыши - в оконца под потолком.
На утренний чай с чёрным хлебом в общий барак при кухне с досками на козлах вместо столов шли беднейшие солдаты, вынужденные довольствоваться казённым рублём. Многие получали деньги из дома, прирабатывали в полку ремеслом. Были и такие, из числа трезвенников, табачное зелье отвергавших, кто давал свои деньги в рост: две копеечки за три, а при большой нужде – круче. Денежные пользовались вскладчину приваркой для ротного котла; выбирали артельщика, который покупал на базаре мясо и картошку, разную зелень. Бывало, по общему согласию, приносил водочку. Унтера держали свой самовар.
После завтрака рота выстраивалась вдоль прохода в казарме с винтовками. Толька распахивалась дверь, фельдфебель во всю мощь диаконского горла гремел: «Сми-иррр-на! На-а дверь!». Входил Краснов-Ярский или назначаемый им офицер с неизменным «здорово, ребята!» Строй отвечал дружно: «Здравия желаем, ва-бродье!». Иногда заглядывал батальонный, редко – командир полка. Последний вместо «ребята» употреблял «красноярцы». Раздавались уставные команды, и рота маршировала на плац под продольной стеной казармы. Здесь обер-офицеры и унтера, нередко бывалые рядовые учили новобранцев, а старикам не давали забывать ружейные приёмы и премудрости построения. Маршировали до одурения, учились ходить развёрнутым строем. Если бы не медные трубы оркестра да барабаны, валилась бы рота с ног уже на утреннем учении, а ведь было ещё вечернее, перед ужином. Полюбилось Скорых фехтование на штыках, после чего, жаловались солдаты, ноги не гнутся. У подсинца гнулись, ибо открылся в нём на перекладине и бревне отличный гимнаст. Притом, никто из товарищей не мог сравниться с ним в беге и прыжках. Хоть снаряжай его в тысячелетнюю давность на Олимпические игры, которые мечтал возродить ещё Михайло Ломоносов.
Кроме этих обязательных занятий на казарменном плацу, военная реформа обязала командиров всех уровней учить новобранцев, на четыре пятых безграмотных, письму и счёту. Учителей выделяли из числа способных к этому делу офицеров, в том числе унтеров. Нечего и говорить, что питомец реальной гимназии в Подсинске обратил на себя внимание армейских деятелей полкового просвещения. Одним из таковых оказался сам ротный.
Капитан придавал важное значение в первую очередь урокам словесности, часто сам исполнял роль педагога с той особенностью, что ставил во главу угла патриотическое воспитание. Он читал рядовым наизусть «Бородино», написанное поручиком Нижегородского полка, по книгам - пушкинскую отповедь «Клеветникам России», «Певца во стане русских воинов», (тем певцом был Жуковский). Живо передавал собственными словами и смешной жестикуляцией длинных гибких рук сцены из «Севастопольских рассказов», что увидел и записал прозой его собрат по Крымской войне, артиллерист. Нередко рассказывал геройские истории из собственной практики.
Особенно часто капитан возвращался к одному случаю. Будто чуть ли на его глазах отставной штабс-капитан Корнин, совсем старик, дрался в одиночку, стреляя из последнего орудия на бастионе, против целого батальона французов; сложил голову, но не отступил. Как-то мимо лиственницы, в тени которой часто проводились классы, проходил Скорых. Уловив слова «штабс-капитан Корнин», приостановился, припоминая, от кого он слышал эту фамилию. Вроде бы, прозвучала она из уст отца. «Корнин…Корнин… Да, слышал. Но где? Когда?..». Не вспомнилось.
Краснов-Ярский заинтересованность вольноопределяющегося принял по-своему, был тронут восприимчивостью молодого солдата к примерам героизма предков и отметил в уме «этого подсинца».
Старый (даже очень старый) капитан с первых дней казарменной жизни стал симпатичен Василию. Всегда безукоризненно выбритые впалые щёки, узкие плечи, длинные руки, будто сплошь состоящие из суставов – ничто не несло известных милитаристских признаков, свойственных, к примеру, прусским офицерам. Русский капитан всем своим видом подчёркивал тысячелетний «ополченный характер» вооружённых сил народа-хлебопашца. Удивляло более чем двадцатилетнее «вечное капитанство» Краснова-Ярского. Когда молодой человек и «дедушка русских капитанов», как любимого ротного с добрым юмором звали офицеры полка, дружески сойдутся на другой, далёкой от Енисея территории, Василий, тогда уже поручик, узнает от своего наставника причину его «консервации» при капитанских погонах.
Незадолго до падения Севастополя, в офицерском пополнении роты, которой командовал Краснов-Ярский, оказались двое юнцов. Один из них - черногорец, проходивший стажировку в Крымской армии в звании подпоручика; другой - «паркетный штабс». Первый, по фамилии Каракорич-Рус, сунулся в самое пекло за опытом. Майор мечтал крестике на груди. Из рассказа капитана слово в слово запомнился горестный конец: «Мой батальонный, представляя мне этого барончика, наказал жизнью его не рисковать. Я тогда готовился двумя взводами контратаковать французов. Один взвод для дела назначил, второй – в резерве. Мальчишка черногорец нетерпелив, на бруствер взлез, ждёт сигнала. А штабс, хотя при обстреле не трусил, здравомысленно в резерве, за турами, местечко себе сыскал. Что на меня нашло! Ваш-ство, - кричу барону – понюхать пороху не желаете-с!? Титулованный (признаться, с этого момента я его зауважал!) – прыг на бруствер. И тут от французов бомба. Барона в клочья, черногорца осколками посекло. Выжил… Думаю, моё окаменелое капитанство от сего случая происходит. Старый барон, родитель убитого, до недавних пор в свитских шкандыбал, самому государю «здрасте» по утрам говорил. Спасибо, что в рядовые меня не отправили».
Для военных по призванию «личной жизнью» становятся казарменные будни. Кроме нар, плаца, площадки для гимнастики, классов в конторе и на природе, нарядов вне военного городка, словом, кроме царской службы, имеют место тайные товарищеские посиделки ночью, с водкой (как обычно, в меру) и махоркой (дымил за компанию, не затягиваясь). Значит, Василий Скорых отведал карцера и дежурств вне очереди. Разнообразили службу заезжие театральные труппы и цирк шапито, купленная на развале умная книжка, трактир с бильярдом, впечатления рынка, эмансипированные барышни из «хороших» семейств и простые служанки.
Началась сибирская зима. На четвёртый месяц солдатчины добровольцы уже допускались к исполнению службы младших унтер-офицеров. Кроме того, вместе с обыкновенными рядовыми, выделенными командирами за исполнительность и понятливость, переводились в учебную команду. Скорых к тому времени назначили взводным. Он нашил на погоны третье лычко и был допущен к фельдфебельскому самовару в ротной канцелярии. В учебной команде прибавилось муштры, но Василий был уже закалён, и добавочная нагрузка не изменила его взгляда на военную службу. Тяжело в учении – легко в бою.
В однообразных служебных делах и однообразных же, бедных развлечениях в редкие часы досуга миновала зима. Через три месяца, в июне, заканчивался срок действительной службы вольноопределяющегося с гимназическим образованием. Подсинец уже решил окончательно: юнкерское училище. Краснов-Ярский вызвался похлопотать о Москве. Оставалось попробовать лагерной жизни. Переход роты из казармы под открытое небо начальство наметило на конец апреля 1877 года.
После ухода в окрестные леса на летние ученья двух батальонов полка, Скорых, назначенный старшим в команду унтеров и нижних чинов, занимался на складе отбором оружия, амуниции и обмундирования для служилых, отправляемых в Западный Саян. Принцип экипировки был прост: всё поновей да попрочней. Запасались верёвками и ремнями, железными крюками, рукавицами из парусины. Единственным специальным приспособлением были кошки – железные пластины с шипами, которые крепились ремнями к обычным армейским сапогам на твёрдой подошве. Ещё в конце зимы взводный подал рапорт ротному, а тот двинул его выше - в штаб полка. Скорых обосновал необходимость переобуть на лето полковых «горцев» в кавказские сапоги на мягкой подошве, чтобы солдата в горах не было слышно за версту. Принимая рапорт, Краснов-Ярский с сомнением покачал головой: «Мне, милсдарь, почти десять лет нет ответа на доводы выдать горным стрелкам карабины и клинковые штыки к ним. А вы – какие-то особые сапоги! Размахнулись!»
На крыльце затопали. В солнечном прямоугольнике дверного проёма обрисовалась, будто вырезанная из чёрного картона, коренастая фигура посыльного.
-Ваше благородие, их высокоблагородие просють ваше благородие до их высокоблагородия в штаб.
Ротный, в окружении обер-офицеров и унтеров, стоял у заваленного бумагами бюро. Поза, подметили подчинённые, торжественная (большой палец левой руки заложен за портупею, кулаком правой упирается в стопку приказов), а горбоносое лицо озабочено, щёки совсем запали.
- Ну, все собрались?.. Спасибо. Господа, имею честь поставить вас в известность, что его величество государь император… - (пауза, командир обводит взглядом толпящихся в кабинете), - повелел нашим доблестным войскам перейти Дунай… Война, господа. Поздравляю! И мы в стороне не остаёмся. Согласно полученному сегодня приказу из военного округа, две роты горного батальона, в том числе наша, двигаются форсированным маршем к ближайшей железнодорожной станции. Уж не подведите, господа, Христом-Богом заклинаю! В понедельник после молебна выступаем.
Мальчишеская радость охватила Скорых: ждал с нетерпением лагерного лета в родных горах. А тут тебе прогулка за Дунай! Вспомнился матушкин страх: «А коли убьют?» Ушёл от этого неприятного вопроса в мысли о неожиданном путешествии за границу.. Что там, на Балканах? Турция, Греция, ещё княжества… Румыния, вроде. Да, ещё Сербия и страна Болгария. Повезло, однако. А повезло потому, что оказался в роте, которую готовили к войне в горных условиях. Там ведь горы, среди которых сам Олимп, насколько помнится. Сказка! Сон! Как бы не передумало начальство – не поменяло роты. Чувства переполняли взводного. Захотелось побыть одному, разобраться с мыслями. В штабе, после оповещения Краснова-Ярского, такую суетню развели, точно собирались на бал. Василий двинулся в дальний угол огороженной территории. Дойдя до штакетника, пошёл, не в силах стоять или сидеть от возбуждения, вдоль него. Вдруг почувствовал, что не один. За низким, по плечо, забором, среди лиственниц, обнаружилась грибная охотница с лукошком. Судя по непокрытой седой голове – не молодая, но с лицом чистым, как у девушки.
- Не убьют, Вася. Будь покоен. Но готовься, других убьют, которые будут рядом. Бедные, бедные…
- Ваше благородие! - опять тот самый посыльный, бежит от канцелярии. – Шукають вас.
- Погоди! – с досадой бросил Скорых, оглянувшись на оклик, а когда вновь посмотрел через штакетник, никого среди лиственниц не было. «Чудеса, - подумал. – Трезвый ведь».