Почти всю армию Црной горы - отряд в тысяч десять стрелков - генерал Каракорич-Рус вывел за пределы своего крошечного отечества, на территорию, населённую сербами. На неё ещё не распространялась власть Белграда. Но и турецкие войска ушли отсюда в то военное лето, чтобы усилить группировку в районе городов Подгорица и Никшич. Османы ожидали активности черногорцев именно здесь, в житнице страны. Генерал посчитал опасным располагаться вблизи сильного противника. И в то же время нельзя было выпускать его из виду. Выбор военачальника пал на Нови-Пазар в излучине Ибара, притока Моравы. Этот городок, даром что населённый наполовину сербами-мусульманами, славился воинственностью православных. Местные четники составили хорошую компанию регулярному соединению горных стрелков, усиленному ротой лёгкой полевой артиллерии. Отсюда до намеченной цели можно было провести отряд с пушками на руках горными тропами за три-пять дней. В «Суворовских» марш-бросках сорокалетний Рус-паша, знали турки, был большой мастер.
Краснов-Ярский и Скорых добирались в Нови-Пазар водным путём. Из Одессы в Галаца плыли пассажирским пароходом «Измаил». При входе в рукав дельты древнего Истра корму судна прощально тряхнула черноморская волна. «Голубой Дунай» оказался мутной клоакой Европы. В Галаце, в виду синих холмов Добруджи, пересели на румынского «купца». Плавание до Никополя не сулило опасностей: правый берег Дуная был занят русскими. В Белграде вступили в сговор с владельцем углегруза, спрятали в его каюте опасные бумаги, деньги и мундиры, переоделись в речных угольщиков и продолжили плавание вверх по Дунаю под грохот сотен орудий, доносящийся с юга.
Самым опасным местом оказался город Видин на болгарском берегу. Недавно здесь была главная база сераскира Осман-паши. Когда он выступил с основными силами на помощь Плевне, в крепости остался сильный арьергард. Башибузуки рыскали по реке, держали под контролем «болгарский угол» между Сербией и Румынией. Но углегруз проскочил. На прощание с острова посреди реки сдуру ударила пушка, снаряд поднял столб воды за кормой.
В устье Моравы военных инструкторов ждали люди Каракорича-Руса. В пути капитан и прапорщик обзавелись небольшими бородками. Вылитые славяне балканского юга, когда молчали. Среди своих вновь оделись в мундиры офицеров русской армии. Парусно-гребная лодка с пушечкой на носу резво пошла против течения. Когда долину стеснили горы, а плаванию стали мешать пороги, путники пересели на мулов и двинулись горными тропами.
Нови-Пазар был укреплён природой: глубокие овраги затрудняли доступ к возвышенному месту с открытого предполья. Каменный город каждой стеной представлял крепость – что ни дом, то укреплённый замок. Из низких бойниц ограды православного храма с византийским куполом торчали жерла пушек. На площади перед храмом устроили плац для учебной команды, размещённой в соседнем квартале. Гарнизон Нови-Пазара был не велик. Соединение Каракорича командиры развели по окрестным селениям отдельными частями. Штаб отряда расположился в усадьбе бежавшего потуречинца. Стена из дикого камня отделяла двор от сада, в котором был разбит палаточный лазарет.
Русские, после непродолжительного туалета в отведённой им комнате, проследовали в кабинет военачальника за его адъютантом. Там увидели перед собой худощавого, среднего роста типичного черногорца с округлой небольшой бородкой, в мундире с элементами национального платья. Красный кушак перетягивал стан, низкий цилиндрический головной убор с красным верхом и палаш лежали на столе поверх бумаг.
Игнорируя уставной этикет, генерал живо поднялся из-за стола, вышел навстречу прибывшим, протягивая на ходу руку.
- С удачным путешествием, господа! - голос был низким, звучным; русские слова он произносил чётко, чувствовался лёгкий акцент. – Мои русские братья не только уважили особую просьбу князя Черногории, но, вижу, прислали мне молодого двойника, - (произнося эту фразу, Каракорич пристально смотрел в лицо Скорых. Тот представился. Краснов-Ярский также назвал себя. Генерал всмотрелся в его лицо, вспомнил). – Севастополь! Пятьдесят пятый! Вот так встреча! Да, мир тесен. Ко мне обращайтесь, когда наскучит вам «господин генерал», Петром Дмитриевичем, запросто. Мне будет приятно, я ведь на четверть русский, не зря Рус. Пока накрывают на стол, предлагаю обойти наше хозяйство.
Каракорич-Рус надел через плечо палаш и покрыл голову подобием чёрной фески.
- Прошу за мной.
Процессию закрывал адъютант. Вначале обошли штабные помещения, представляясь по форме и слыша в ответ имена и звания. Через калитку вышли в сад. Между палатками и персиковыми деревьями бродили в нижнем белье оправившиеся от ран, подбирали упавшие плоды. Операционная и ординаторская находились во флигеле с мансардой. Хозяева и гости, проходя мимо, поравнялись с крыльцом, когда на него вышла стройная барышня в белом халате и белой косынке с красным крестиком. Завидев процессию, приостановилась, не отвечая на поклон пожилого капитана и не обращая внимания на откровенное восхищение, выразившееся во всём облике второго незнакомца. Было от чего разинуть рот. Из-под косынки на плечи горянки спускались тяжёлыми локонами чёрные, с антрацитовым блеском, локоны. Вишнёвые глаза и сочные вишнёвые губы резко выделялись на смуглом, румяном на скулах, удлинённом лице. Брови, под цвет волос, двумя арками высоко очерчивали веки сказочной девы из Тысячи и одной ночи. Такой яркой, одушевлённой какой-то грустной мыслью красоты сибиряку встречать не приходилось ни на родине, ни в плавании по Дунаю.
- Елица! – окликнул её генерал. – Подойди, милая, к нам.
Милосердная сестрица спустилась с крыльца.
- Моя дочь, - представил её Каракорич-Рус и назвал по именам русских офицеров. Елица со спокойным вниманием посмотрела на гостей, вежливо, одними губами, от которых Василий не отрывал глаз, улыбнулась.
- Простите, господа, меня ждут больные.
И направилась в сторону палаток. Как и её отец, русские слова молодая женщина выговаривала «слишком» правильно. Скорых успел заметить седую прядь в чёрном локоне на спине Елицы. Генерал проводил дочь задумчивым взглядом.
- Восемнадцать лет, и уже вдова. Муж её офицером был. Год как обручились. Война… - Каракорич вынул из кармана часы. – Заглянем в учебную роту. После завтрака вами займётся мой адъютант.
С того дня, куда бы ни шёл Василий, он чувствовал за своей спиной Елицу. Она не выходила из его головы. Неужели влюбился? С первого взгляда? Наверное, так бывает не только в романах. Вот и попался, Васька! Что ж, каждому овощу своё время. Подсинские увлечения, мимолётные связи казарменной и походной жизни были играми скучающего молодого тела. Теперь было иначе. Теперь, казалось, ему достаточно просто видеть свою черногорку, слышать её голос, касаться пальцами её изумительных волос, чтобы быть удовлетворённым полностью. К чёрту других женщин! Всех!
Елица ни разу не попадалась ему на глаза. Русские, уже сменившие свои мундиры на черногорские, жили в комнате над штабом, столовались за офицерским табльдотом. Занятия с учебной командой проводились на плацу возле храма и за городом, на полигоне для стрельб. Капитан, имевший особенную склонность к пушечной пальбе, пропадал у артиллеристов. Скорых сунулся было в ущелье учить подопечных штурму крутых склонов. Там черногорцы сами дали подсинцу урок, ибо родные горы знали с детства. Они решительно отвергли кошки на ремнях, считая их излишествами. По горам бегали ловко и бесшумно в башмаках на мягкой подошве, о каких мечтал Василий. Зато он стал авторитетом в искусстве штыкового боя. Черногорцы никак не могли освоить фехтование на штыках, все эти «выпады» и «притопы», вообще не понимали, зачем клинок насаживать на ствол винтовки. Не проще ли орудовать ножом в умелой руке? Что касается языка общения, наставники говорили на русском, солдаты местного воинства – на варианте сербского, и все прекрасно друг друга понимали. Но оказалось вдруг, что та и другая стороны овладели чужой речью в достаточной для общения полноте. На артиллерийском полигоне канониры и фейерверкеры усвоили выражение из неизвестного им языка «пся крев». Капитану было неудобно среди уроженцев страны с музыкальным названием Монтенегро использовать лексику сибиряков.
И в этой военно-полевой круговерти, не дающей возможности отвлечься ни на миг, будто приоткрылась дверца из другого мира, и появилась… Она!
Василий устало шёл с учебного плаца на ужин, а Елица в чёрном платке и лиловом платье спускалась с паперти храма. У входа в храмовый двор их пути пересеклись. Женщина с благожелательным равнодушием ответила лёгкой улыбкой на армейский поклон прапорщика - только головой, с остановкой и прищёлкиванием каблуками сапог.
- Позвольте сопровождать вас, сударыня?
- Будьте любезны.
Они двинулись в обход квартала со штабом и лазаретом. С каждым шагом Елица, идущая сбоку, на корпус впереди, вытесняла мысли Скорых, вмещающиеся в его голове, и обостряла томительное желание животного тела. Кося глаза, он видел уголок вишнёвого рта, полукруг щеки, тёмный пушок на верхней губе. В такт женским шагам волновалась на виске прядь смоляных волос, упруго вздрагивала грудь. Он понимал, что надо бы завести лёгкий разговор ни о чём, который называется светским, но ничего подходящего не шло на ум, слова застряли в пересохшем рту. Молча миновали часового у ворот, ведущих к штабу, потянулась сбоку ограда сада. Вот и калитка. Тень от горной гряды наползла с запада на город и загнала ходячих больных в палатки. С тыльной стороны флигеля, с веранды в мансарду вела лестница. Молодые люди поднялись на запущенную веранду, густо увитую диким виноградом. У прапорщика появился повод прикоснуться к Елице: лестница была крутой и без перил. Он взял её под локоть. На верхней площадке руки не убрал. Женщина повернула бесстрастное лицо к любезному спутнику:
- Благодарю вас, покойной ночи.
Высвобождая локоть, она другой рукой взялась за ручку двери, ведущей в дом. Дверь оказалась запертой.
- Ах, да! Я же отпустила Павлиху. Совсем забыла, - воскликнула Елица и стала рыться в сумке.
В горах ночь сменяет день без сумерек. Будто одним дыханием задули свечу.
- Посветите мне, офицер.
Скорых полез было в карман за спичками. Но вдруг, теряя голову, заговорил торопливо, страстно. Сначала речь его была сбивчивой, но скоро стала связной. Быстро и верно находились слова. Он говорил о своём чувстве к Елице, которое охватило его сразу и не отпускает ни на миг. Монолог полился легко, потому что Василий не лукавил; признания его были правдой. Ложь, излагаемая искусно, способна достичь цели, но уловленная искушённым сердцем, может его оскорбить, вызвать резкое неприятие. Елица не прерывала бурного потока слов. Она замерла, прислонившись спиной к двери. Если бы офицер при этом хватал её за руки, пытался обнять, то скорее всего она вырвалась бы, бежала в ординаторскую. Но прапорщик, и жестикулируя, не коснулся её ни разу. Даже отступил на шаг. Лишь слова выдавали его состояние, близкое к умопомешательству. Она сама завладела его руками – пальцы в пальцы, зашептало взволнованно, горячо:
- Пойдём ко мне, Фома. Не зажигай огня, вот ключ. Только говори, говори, не переставай…
Скорых проснулся затемно у себя. Капитан в ту ночь остался на артиллерийском полигоне. Прапорщик смутно помнил, как пробирался через сад во двор усадьбы. Кажется, никого не встретил. Только какое дело им с Елицей до людской молвы! Сейчас он приведёт себя в надлежащий вид и пойдёт к любимой делать по всей форме предложение руки и сердца. От этого решения такая радость охватила его, что он испугался. Ведь столь полного счастья просто не может быть. Чем он заслужил его? Он пытался вспомнить свои слова и поступки. Отдельные слова всплывали в памяти, последовательность событий не выстраивалась. Что отвечала Елица на его страстный бред? Какое-то произнесённое ею слово настораживало. Но какое? На ум ничего не шло. Ещё, кажется, она обратилась к нему на «ты». Разве не прекрасно! Василий не мог понять, каким образом за ничтожно короткое время два совершенно чужих человека, «шапочно» знакомые мужчина и женщина, вдруг сблизились, ломая последнюю преграду физической близости. Но как бы там ни было, теперь они с Елицей единое целое, фактически муж и жена. Связь надо закрепить церковным обрядом, а грех грубого соития искупить праведной семейной жизнью.
С букетом астр, срезанных хозяйкой в цветнике, взлетел Василий на веранду и выше по крутой лестнице без перил. Дверь в мансарду была не заперта. Елицу он застал сидящей на постели. Нагота её была едва прикрыта. Прапорщик застыл на пороге, выронив букет. За ночь любимое лицо стало неузнаваемо: лицо осунулось, стало серым, «вишни» под осевшими арками бровей потеряли влажный блеск; сочные вчера губы смялись, высохли, будто от внутреннего жара. Она не стала прятать глаза, медленно перевела их от цветов на полу, по зеркальным сапогам прапорщика, по вычищенному мокрой щёткой мундиру к свежему воротничку, встретилась взглядом с «женихом».
- Прости меня… Я не помню твоего имени. Ты не Фома…
И Скорых вспомнил: вот это тревожное слово - мужское имя, которое он в приступе страсти пропустил мимо ушей, но которое давало о себе знать, как осколок гранаты в теле, не замечаемый в горячке боя. А Елица повторила удручённо:
- Ты не Фома. У тебя только голос его. И то не всегда. Ты начал объясняться в любви, и тогда появился его голос. Было темно, и я через твой голос услышала мужа. Я понимала, что лишь увижу твоё лицо, всё исчезнет. Я не могла противиться. Ты помог мне выкрасть из прошлого минуту… Спасибо тебе. И прости.
Исполненный острой жалости к юной вдове и не потеряв ни капли чувства к ней, Василий присел на край кровати, обнял женщину за голову, в чёрной синеве которой прибавилось за ночь седины.
- Я никогда не напомню тебе об этом разговоре. Обещаю. Клянусь. Поклянусь перед иконой. Останься со мной. Ты мне нужна. Я буду хорошим мужем и отцом наших детей.
Елица нежно, но решительно отстранилась.
- Ты ничего не понял. Тебя не было. Был Фома. И никогда ты со мной не будешь. Допустим, ты уговоришь меня на брак. Так знай, каждый раз, когда я буду телом с тобой, моя душа соединится с душой покойного. Значит, я буду изменять тебе всегда. Как в эту ночь. Я не была твоей. Тот акт любви был между мной и мёртвым. С начала до конца, понимаешь, я думала о нём, я видела его лицо в темноте. Не обманывай хоть ты себя. Прошу, уходи. Навсегда.
Наконец до прапорщика дошёл весь ужас произошедшего и происходящего. Он вскочил на ноги и, топча рассыпанные цветы, выскочил на улицу.
Из лазарета Скорых направился на учебный плац. Ничего бросающегося в глаза в его облике и поведении замечено не было. Только стал более сосредоточен, скуп на слова, погружён в себя. К офицерскому столу не вышел, уединился у себя наверху. Потом, спустившись в штаб, оставил у дежурного офицера рапорт с просьбой перевести его в расположение русских войск. Пока бумага ходила по инстанциям, обстановка к югу от Дуная изменилась. Замечено, русский Бог благоволит своим чадам зимой, где бы она не застала их в затруднении и опасности: в Швейцарских Альпах, в Москве, на Балканах, наконец.
Зима в семьдесят седьмом году началась рано. Горы и перевалы стали покрываться снегом в октябре. Равнинное правобережье Дуная, ограждённое с юга стеной Стара-Планины, и Верхнефракийскую низменность за ней заполнил бодрящий воздух. А что нужно русскому человеку, изнывающему от жары? Взбодриться!
В конце ноября блистательный Осман-паша сделал попытку выбраться из осаждённой союзниками, обложенной трупами сорока тысяч русских и румын Плевны, но его изголодавшееся воинство было загнано в разрушенный русской артиллерией город, и вскоре герой Турции вручил свою саблю победителям. За осень османы съели копытную часть своей кавалерии и четвероногих обозных трудяг. В городе исчезли вороны, кожаные портупеи и конская сбруя. Все попытки турок прорваться к героическим защитникам крепости извне, со стороны Софии, пресекались огнём и штыками осаждающих. В начале января нового года генерал Гурко, преодолев обледенелый Арабакский перевал, ввёл свой отряд в столицу болгар, и, не медля, двинулся на Стамбул через Пловдив. Одновременно в других местах через Балканы хлынули русские войска и болгарские четы. За Шипкинским перевалом, у селения Шейново, была пленена армия Вессель-паши. Путь на город Константина, русский Царьград, турецкий Стамбул, с 1453 года не видевший под своими стенами врагов, оказался открытым. По нему двинулся форсированным маршем отряд нового Генерала Вперёд, Скобелева. 17 января он ворвался в городок Чорлу. До пролива Босфор оставалось восемьдесят километров.