Во второй половине февраля окрестности Стамбула уже зеленели. От местечка Сан-Стефано два часа пешего хода до столицы поверженной Порты. Сюда съехались высокие чины от победителей и побеждённых завершить очередную главу истории. И журналисты подоспели. На одной из фотографий видим обшарпанную халупку под низкой крышей из «горбатой» черепицы. Двери в тёмное помещение раскрыты настежь. Сразу за порогом знакомое лицо. Так это же граф Игнатьев, начальник миссии в Хиву и Бухару! За двадцать истекших лет он оплыл фигурой, потерял волосы над лбом и отпустил небольшую бороду. Он сидит за столом в белом кителе при генеральских погонах, освещённый солнцем, внося последние правки в разработанный им русско-турецкий договор. Сегодня его подпишут представители обеих сторон, и уже фактически независимые Румыния, Сербия и Черногория получат подтверждение этой независимости. А на пространстве от Чёрного до Эгейского моря появится автономная Болгария. День торжественный, но опытный дипломат предчувствует очередные «британские пакости». Не может быть, чтобы Уайт-холл смирился с усилением России на Балканах. Жадная, завистливая, трусливая «Европа великих стран», науськиваемая британцами, торопливо соберётся на какой-нибудь конгресс, чтобы свести на нет успехи России, унизить её в очередной раз за столом переговоров. И «династический родственничек», Франц-Иосиф, выученик лицемера Меттерниха, непременно отхватит под шумок жирный кусок на Балканах.
Если бы неизвестный фотограф немного задержался во дворе, мы получили бы возможность встретиться в остановившемся мгновенье с Василием Скорых. Он окажется здесь среди офицеров, сопровождающих генерала Скобелева. На него обратит внимание граф Игнатьев, умевший безошибочно определять, как он говорил, настоящих людей по короткому разговору с ними. «Горный стрелок, - отметит в безотказной памяти граф. - Лицо вызывает доверие, интересное лицо».
В ординарцы к прославленному военачальнику прапорщика привели неисповедимые Пути Господни. Кому-то из ведавших офицерскими назначениями штабистов попалось на глаза прошение красноярца, и он был отозван из черногорской армии. А коль просился воевать, направлен туда, откуда ещё доносился грохот сражения – в Адрианополь. Не успел. Скобелев уже двигался форсированным маршем на Стамбул. Как всегда, в первой колонне войск, в белом мундире, на белом коне. Пули Белого Генерала не брали. Василий догнал своих на подходе к Чорлу. Сразу оказался в деле. В бою повёл взвод на батарею противника, осыпавшую русских картечью и овладел ею штыковым ударом. Герой Плевны и Шипки-Шейново своей рукой вручил храбрецу шашку с надписью «За храбрость» и крестом ордена св. Георгия из эмали на позолоченном эфесе; к ней – темляк на георгиевской ленте. Кроме того, из боя прапорщик Скорых вышел подпоручиком. Скобелев, не равнодушный к отчаянной доблести, приблизил молодого офицера к себе. Василий по приказу командира всегда был готов скакать куда угодно, хоть в пасть врагу. В Сан-Стефано эта «пасть» оказалась уже беззубой. По мирному договору, подписанному турками без проволочек, пятидесятитысячное русская армия оставалась в Болгарии на два года. Скобелев потирал богатырские руки и улыбался в чудовищные бакенбарды. Всяк догадывался, что неукротимый военачальник задумал спровоцировать османов на новою войну. Тогда он двинет эти пятьдесят тысяч на Стамбул, не дожидаясь директив из Санкт-Петербурга, по-суворовски, а Суворовым текущего века уже называли Белого Генерала.
Гарнизонная жизнь в Пловдиве скоро стала наводить на подпоручика тоску. В заштатном болгарском городке, где на каждом шагу мусульманский Восток оставил свои унылые, как крик муэдзина, следы, не было ни библиотек, ни развлекательных зрелищ. Хоть бы какой балаган заехал! Сюда приходили газеты с «новостями» времён очаковских и покоренья Крыма. После дня скучной службы мирного времени праздному офицеру оставались бильярд в трактире под «тракию», да банковка с такими же неприкаянными товарищами, тоже под «тракию». Слава Богу, Василий традициями дедова дома в Подсинске был застрахован от увлечения пьянством.
Ему казалось, он выкинул из головы и сердца Елицу. Так оно и было в походной жизни. Пороховой дым отгораживал его от «любовницы одной ночи» непроницаемой ширмой, а голос её заглушали ружья и пушки. Но вот мирный воздух очистился, непривычная тишина заполнила уши, и стал он (всё чаще, особенно по ночам) слышать Голос. Голос звал. На улице, бывало, замечал впереди Елицу, всегда со спины. Женщина, словно чувствуя сзади догоняющий топот сапог, ускоряла шаги, терялась в толпе. Товарищ по снимаемой комнате, поручик из «простых», проницательно заметил: «Завёл бы ты себе, Василий, бабенцию. Здесь у басурман можно запросто по контракту взять временную жену. Всё-таки какое ни есть разнообразие». – «Уже пытался, не получается, - отозвался подпоручик, безразличный к тому, какими глазами посмотрит на него товарищ. Тот проявил искренне участие: «Ты ранен?.. Туда?» Подсинец от ответа ушёл. Он не стал откровенничать. После той безумной ночи в Нови-Пазар как-то попробовал Василий с отчаяния предаться покупной любви. Не удалось ему, зажмурившись, представить себе… Елицу. Глаза не видели, но обоняние (как неприятно пахнут другие женщины!), память рук не принимали подмены.
Однажды под вечер Скорых в мундире и сапогах валялся на койке поверх одеяла, подложив под затылок руки, ибо в противоположном углу комнаты пьяный поручик завладел двумя подушками. Через раскрытое окно услышал подъехавший к дому экипаж. Женский голос с жутким акцентом спрашивал его, хозяйка что-то отвечала на болгарском. Заинтригованный, Василий оправился и вышел на крыльцо. Экипаж (ящик на колёсах без рессор) разворачивался во дворе, а в сторону крыльца направлялась не первой молодости женщина со свёртком в руках, который она прижимала к груди. Лицо женщины под платком показалось подпоручику знакомым.
Павлиха?!
Служанка Елицы молча поднялась на крыльцо и, придерживая свёрток одной рукой, вынула из наплечной сумы письмо. Дрожащими пальцами Василий вскрыл конверт. Елица скупо писала, что родила дочь. Клан мужа не простил ей плотской связи до истечения срока траура. Это у них большой грех, более того, преступление. Каракоричи тоже от неё отвернулись. Таков закон гор. Был бы жив дед Дмитрий Петрович, они с дочкой нашли бы пристанище, но он скончался незадолго до гибели сына-генерала. Она уходит в монастырь замаливать великий свой грех и просить Бога о покойном муже, которого не перестаёт любить как живого. Девочку вверяет заботам отца. Крещена девочка тайно, Феодорой. Она осталась единственной внучкой генерала. Сын его, младший брат Елицы, погодок, погиб, не оставив потомства.
Павлиха уже по-хозяйски вошла в комнату и распелёнывала младенца на столе. Феодора, черноволосая, похожая на всех новорожденных в мире, кряхтела, порывалась хныкать. Заглянула в дверь хозяйка. Павлиха через плечо бросила ей несколько торопливых фраз. Скорых разобрал – надо срочно найти кормилицу. Хозяйка радостно закивала (есть, есть!) и исчезла. Василий растолкал товарища: «Ко мне приехала дочь». Тот очумело уставился на пожилую женщину: «Какая взрослая!». Потом начал соображать, рассмотрев развёрнутую «посылку» на столе: «Понимаю… Сейчас, сейчас». И вышел в растерзанном виде. Скоро вернулся, молча собрал свой бедный скарб и ушёл искать новое пристанище, подмигнув товарищу: «Раненый! Не получается! Гы-ы-ы!».
Теперь жизнь для Василия Скорых обрела смысл. После службы он спешил домой. Павлиха привезла большую сумму денег. Сняли вторую комнату, окном в садик. В ней разместились дочь и служанка. Кормилица, грудастая гречанка, рожавшая без перерывов, приходила из соседнего дома. Её изнурённый какой-то таинственной работой, тощий супруг появлялся дома раз в году, делал ребёночка и вновь исчезал. Гречанка смотрела на русского огненным взором, но молодой отец на призывный жар внимания не обращал. Теперь подсинец вспоминал Елицу с тоской иной окраски, как вспоминают горячо любимую покойную жену. Он не спросил Павлиху, в каком монастыре затворилась дочь генерала. А служанка на эту тему сама не заговорила. Никогда.
Между тем наступило лето и оказалось, граф Игнатьев как в воду смотрел: сбежавшиеся на конгресс в Берлине вершители судеб мира обобрали Россию, как воры на большой дороге европейской политики, уполовинили её славу. От автономного Болгарского княжества (по Сан-Стефанскому договору), осталась треть; две трети вернули Порте. Пребывание русского корпуса за Дунаем сократили до девяти месяцев. А поскольку Пловдив оказывался за пределами княжества, в новообразованной турецкой провинции Восточная Румелия, с некоторыми правами самоуправления, чемоданы русским пришлось собирать сразу. Красноярца оставили в корпусе, но и последний русский солдат обязан был покинуть отвоёванную страну в ноябре.
Так его нечаянная маленькая семья оказалась на берегу моря в Варне, затем в Измаиле, возвращённом России в компенсацию берлинского грабежа (к слову, не принимавшая участия в той войне Австро-Венгрия оттягала в Берлине славянские Боснию и Герцеговину). В городе на Дунае Скорых купил домик неподалёку от руин знаменитой крепости. Деньги прислали родные подсинцы в ответ на подробное, откровенное письмо сына. Он ничего не скрыл, кроме интимных подробностей. Фёдор Сергеевич сообщал о кончине тестя, присоединялся к просьбе мамы-Паши отправить в Подсинск Павлиху с Феодорой, их первой внучкой, как только девочку можно будет отпустить в дальнее путешествие.
Феодора, молчаливый ребёнок, пока что ни одной чертой своего лица не напоминала мать-черницу. «В отца, похоже, будет, - как-то неуверенно решила служанка, - только волосы госпожи». При этом невольно взглянула в сторону золотого медальона, подвешенного над детской кроваткой. В нём, знал Скорых, хранилась прядь Её(!) волос. Он ни разу не раскрыл медальона, непонятный страх удерживал его. Кроме этой вещицы, от Елицы осталась плоская, квадратной формы шкатулка тёмного дерева, размером фут на фут, закрытая на внутренний замочек. «Здесь женские украшения, - проговорилась Павлиха. – Феодоре позволено открыть в день совершеннолетия».
Дни текли однообразно, но не уныло. Павлиха в восприятии Василия стала для него родной тёткой. На ней были и Феодора, и дом, и домашний комфорт молодого мужчины. Помогал ей расторопный денщик, решительно присвоивший себе двор с плодовыми деревьями. Подпоручик стал подумывать об отставке. Гадал: здесь ли осесть или на Енисей вернуться.
Между тем, правительство в Санкт-Петербурге, сторонившееся самого знаменитого в России военачальника после его бурной общественной реакции на Берлинский конгресс, стало в нём нуждаться. В покорённой Средней Азии оказался крепкий орешек – туркменская крепость Геок-Тепе. Скобелева! – требовали все сословия громким хором, как когда-то напуганная Бонапартом и потрёпанная им Европа требовала Суворова. Не дожидаясь решения царя, Белый Генерал стал собирать по всей стране храбрецов, лично известных ему по Туркестану и Болгарии. Нашёлся и подпоручик Скорых. Он не колебался.
И вот продан за бесценок домик. Старый знакомый – пароход «Измаил» - принимает на борт получившего перевод в Закаспийскую область георгиевского кавалера и его «свиту». Павлиха держит на руках Феодору; мелкий, жилистый денщик Гаврилов, будто муравей, тащит на себе всю поклажу, раза в два его тяжелее. Знакомая дорога: из Одессы поездом до Саратова через Первопрестольную. На Волге Василий прощается с дочерью у купленного по случаю закрытого экипажа. Наёмный возница, из староверов, согласился доставить женщину с девочкой в Подсинск. За добавочную плату степенный мужик с пегой бородой берётся исполнять обязанности слуги.
А подпрапорщик с Гавриловым пересаживаются на транспорт, следующий вниз по реке и далее морем до Красноводска с грузом тяжёлых орудий, предназначенных для осады Геок-Тепе .
В Астрахани, когда проплывали мимо кремля, Гаврилов, сняв картуз, перекрестился на купола собора, а затем, завидев издали минарет мечети, повторил крестное знамение.
- Ты, что, Гаврилов! – рассмеялся Василий. – Иль не видишь: басурманское ведь капище?
- Всё едино, барин, Бог повсюду Бог.