Крытый коридор вывел Тимура к Джума мечети. Осталось обойти её, чтобы как раз к сроку оказаться в старом дворце, известном ещё с первого века Хиджры как Большой замок, Ках. Здесь эмир назначил Искандерову встречу. Судя по пёстрым джиляу, заполнившим внешний двор, эмир уже прибыл. Гвардейцы, видимо, были предупреждены: никто из стражи не остановил знаменитого бухарца; его лишь ощупывали взглядами. Последние шаги он сделал в сопровождении офицера с обнажённой саблей, как того требовал церемониал.
Приглашённый оказался в общем помещении, устланном коврами и разбросанными по ним подушками. Сразу из противоположной двери в зал вошёл Саид Алимхан. За ним появилась стража с мягким креслом и проворно подала это монументальное сооружение под монарший зад. Он с видимым удовольствием развалился в нём, заполнив немалое пространство между подлокотниками. Петербургская жизнь приучила кадета с ханской кровью сидеть по-европейски. К тридцати годам Саид Алимхан стал тучен. Полное, налитое ещё здоровой кровью его лицо обрамляла подстриженная смоляная бородка, составляющая с усами «уздечку». Если бы не близко поставленные к переносице «монгольские» глаза, с эпикантусом, молодого правителя можно было бы назвать красивым. В то утро эмир облачился в халат из синего шёлка, грудь украсил орденами, голову покрыл белой чалмой. Сабля на золотом поясе была обязательной деталью повседневного наряда восточного влажыки.
При виде бухарской знаменитости, приближавшегося с соответствующими восточной церемонии жестами, Саид провёл ладонями по лицу сверху вниз, будто омывая его воздухом. Эмир Саид Алимхан был человеком, способным и на сентиментальную слезу и на жестокость. В тот день он пребывал в отличном настроении. Его матушка, болезненная женщина, которую он трогательно любил, сегодня показалась ему более оживлённой, чем вчера. Он посещал её почти ежедневно и всегда выходил от неё с увлажнёнными глазами, то радостными, то печальными, что дало повод одному русскому поэту, искавшему по всеми миру вдохновение и застрявшему в Бухаре, благодаря дешёвой баранине, написать лирическое стихотворение «Слеза эмира».
Поэт остановился на почтительном расстоянии от монарха. Офицер по знаку своего повелителя удалился. Последовал обмен обычными любезностями с выражением непоколебимой надежды на доброе здравие близких. После этого эмир разрешил подданному опуститься на подушки у своих ног. И молча стал рассматривать его. Тимур выдержал пытливый взгляд. Слуги внесли низкий столик, накрыли его кофейными приборами из кованого золота. «Три прибора, - отметил в уме Тимур. – Кто же третий?». Он знал известную особенность правителя вести доверительную беседу сразу с несколькими лицами. Но каждого из них вводили пред монаршие очи по отдельности. Он называл это «ощупыванием души». Прошедший пытку его немигающими глазами, не мешал впечатлению от следующего.
Искандеров не ошибся. За его спиной послышались шаги, и другой офицер, с обнажённой саблей у плеча, ввёл в зальце Саида-Муродзоду. У собрата Тимура по лире вид был отнюдь не поэтический: усталые глаза изработавшегося человека, потёртая пиджачная пара из серого полотна, тюбетейка на бритой голове. Бухарские остроумцы передают крайнюю степень удивления фразой «от изумления остаётся вложить свои пальцы в рот». Сейчас она отвечала выражению лица Искандерова.
Таджикского писателя, ставшего известным в Бухаре под именем Айни, Тимур по старой памяти мысленно называл Садриддином, с тех дней, когда в «Русском доме» вокруг бабушки Фатимы собирался цвет местной интеллигенции. С тех пор Искандеров и Айни иногда встречались на «территории словесности», но политические предпочтения развели их далеко друг от друга. Вернее, внук Захир-аги был аполитичен. Он всегда оставался лояльным власти эмира, освящённой традицией и законом. Образцом государственного устройства считал империю, со всех сторон охватившую протекторат. Творческая личность свободна. Без внутренней свободы она не может состояться. Поэтому всякая власть для неё – вызов, даже если не ущемляет творца, а просто находится в угрожающей близости. На вызов же свободная душа отвечает сопротивлением, нередко предупредительным, что со стороны выглядит неспровоцированной задиристостью. Искандеров сам, бывало, подозревал власть в попытках ущемить его личную свободу. Однако его защитной реакцией было не нападение силой художественного слова на предполагаемого захватчика его сугубо индивидуальной, духовной территории. Не прибегал он и к пассивной обороне, когда творческая натура, несмотря на неудовольствие сильных мира сего, придерживается раз и навсегда выбранной независимой линии поведения. Тимур уходил в глубину своего «я», населённую романтическими образами, мало похожими на земных людей. Тем и привлекательными для тех, кто с болью принимал порчу нравов, принявшую вид пандемии перед мировой войной. Когда Тимур, не принимавший участия в так называемой общественной жизни, вновь появлялся из мира поэтических грёз среди реальных землян, он выводил на их суд создания своей поэзии – образцы недосягаемого совершенства, как пример живущим, как укор обществу пороков.
Не таков был Садриддин-Айни. Громкая слава тонкого лирика в молодости, не соблазнили его поэзией ради поэзии. Образованиеего закончилось на медресе. Потом только кружки людей, близких к литературе и искусству. Но именно Айни организовывает общество «Просвещение», пишет учебники для светских школ. Их назвали «новометодными». В них стали обучать детей по новому для мусульман звуковому методу. Он бросил вызов консерваторам, уверенным, что вся мудрость человеческая в Коране. А консерваторы преобладают во дворце эмира, в правительстве, руководят народным образованием, отстаивая приоритеты мусульманского метода. Айни везде наступает, не даёт оппонентам опомниться. Его не любят, опасаются его напористости. Воитель «нового метода» в образовании всё чаще слышит за спиной «джадид». Арабское «усул-и-джадид» и есть «новый метод», метод подозрительный, а значит опасный для правоверных. За смелую речь на молодёжной вечеринке об «умственном пробуждении» мусульман Айни был взят стражами порядка, ночь отсидел в зиндане участка.
Он перестал появляться среди публики, устроился работать на хлопковом заводе. Там его нашёл посыльный эмира, «просил» следовать за ним в Акр. «Не в Старый ли зиндан ведёт меня гвардеец?» – подумал Айни с тревогой. Из знаменитого бухарского узилища живыми выходили редко. Оказавшись в компании эмира и знакомого поэта, «джадид» от новой неожиданности растерялся. Дворцового этикета он не знал, поздоровался с монархом, как здоровался с инженером на заводе - «умылся» воздухом с ладоней и произнёс «салям алейкум». Спохватившись, добавил запавший в память титул первого правителя Бухары из династии Мангытов – «эмир ал-умара», что значит «эмир эмиров». Алимхан помог гостю выйти из неловкого положения, ответив на приветствие по-приятельски. И заговорил по-русски, утверждая тем самым рабочий язык беседы:
- Обращайтесь ко мне «Сейид», господа. Прочие титулы тогда излишни.
Сейидами называли потомков Пророка, а Мангыты относили себя к их числу по отцовской линии. После паузы продолжил. - А вас, с вашего позволения, я буду величать без церемоний, по именам. Угощайтесь… Спешу выразить вам свои приятные чувства… Господин Искандеров… Раскаиваюсь, только на днях прочитал вашу изумительную поэму «А». Сколько чувства, сколько музыки в ней! И мыслей! Это станет классикой! Уже классика. Где вы нашли сюжет? Судя по географии, привезли из путешествия в Сиам? Описанный вами древний храм, вспоминаю, где-то там.
- Ангкор-Вата, мой Сейид, - подтвердил Тимур.
Эмир счёл, что сказал достаточно приятного первому из гостей и переключился на второго:
- Преклоняюсь перед вашей самоотверженностью, достопочтенный Айни, с какой вы взялись за реформирование нашего общества, за его модернизацию. Вы прирождённый европеец. В России к этому делу в своё время приступил великий император. В Бухаре же… Признаюсь, я только ваш последователь. Нет, нет, не возражайте! Потребность времени. Не навредить бы нашим традициям в спешке. При «умственном пробуждении», как вы изволили в одном месте заметить, можно опрокинуть, как со сна на пол, хрустальный сосуд. А это наша тысячелетняя культура. И не только мусульманская. Я позволил археологам рыться в слоях холма Акр. Они приносят мне античные монеты с надписями греческим письмом. Выходит, открывая европейскую дверь, мы не в гости просимся. Мы возвращаемся к себе домой, с именем Аллаха, как пантюркисты в Турции. Разумеется, турки – извечные враги нашего великого покровителя. Только ведь, согласитесь, господа, - теперь эмир переводил взгляд с лица на лицо гостей, - у врагов бывает полезно поучиться, подобно тому как царь Пётр учился у шведов. Возьмём полезное, а перед вредным возвигнем высокий, с китайскую стену, дувал. Я слышал, некоторые наши джадиды, копируя русских либералов, в необдуманном духовном порыве выходят из рамок культуры, подвергают критике нашу традиционную форму правления. Более того, они утверждают, что ислам требует реформы. Якобы ограниченной. Но смогут ли они вовремя ограничить себя самих, остановиться у опасной черты? Вряд ли. Либерализм заразен, исход болезни может быть смертелен. К счастью, у нас ограничитель есть. Это наследственный глава государства. Для спокойствия страны надёжней либерал на троне, чем ограниченная либералами монархия… Вы не находите, господа?
Искандеров склонил голову к высоко задранным коленям (понимайте как хотите – то ли согласен, то ли починяюсь высшему мнению). Узкое лицо Садриддина вытянулось, брови над переносицей поползли на покрывшийся вертикальными складками лоб, образуя рисунок «готической крыши».
Оба представителя творческой интеллигенции - Тимур, убеждённый монархист, и Айни, фрондирующий поэт, реформатор образования, - не были первыми, кого правитель приглашал во дворец для выявления настроений в эмирате. Перед ним уже прошли и крайние консерваторы (как из старой провинциальной знати, так и «новые аристократы», получившие образование в русских и европейских университетах), и традиционалы-националисты узбекской, таджикской и туркменской общин. Он беседовал с раввинами бухарской синагоги. Особое внимание обратил на русских, родившихся здесь и считающих себя туркестанцами. Не обошёл вниманием «безродных» предпринимателей, также рабочих вожаков. Не побрезговал выведать настроения местного люмпена, из которого пополнялась наёмная армия эмира. С некоторыми из приглашаемых во дворец отдельно, с другими – в общем круге просвещённый монарх проводил «доверительную» беседу. Он искусно выведывал то, что ему было крайне необходимо для осмысления ситуации в протекторате и вокруг него.
А вокруг была Российская империя. И она опасно накренилась, невольно угрожая Бухаре и другим вассалам совместным сползанием в пропасть. Саид Алимхан обладал способностью верного предчувствия. Кроме того, был достаточно информирован советниками и умён, чтобы отслеживать судьбоносные события, сопоставлять их, анализировать. Выводами своими дозировано делился с приближёнными, принимая во внимание их реакцию, ожидая услышать мнение. И если оно не совпадало с его собственным, старался убедить инакомыслящего смотреть на проблему так, чтобы не занимать даже невольно опасную для власти эмира позицию. Когда это не срабатывало, мысленно (и не только мысленно) заносил собеседника в «чёрный список».
Сейчас он определил ту степень откровенности в политических прогнозах, которую можно позволить с двумя самобытными литераторами. В любом случае, они не побегут доносить царским шпионам. Но, говорят русские, «бережёного Бог бережёт». Только сначала необходимо «размягчить» не простых, себе на уме, собеседников. Подходящим для этого средством для них может быть разговор о «звёздах Бухары» прошлого. Ведь ныне живущие «светила» ощущают с ними родство.
Эмир, как бы продолжив тему античной монеты, легко, демонстрируя прекрасную память, «для разминки» вспомнил огнепоклонников, также молившихся на Луну, потом манихеев - первых христиан. Не забыл буддистов, чьи храмы стали основанием многих мечетей в Бухаре. «Кстати, само слово «бухара» происходит от «ви-хара», что на санскрите означает «буддийский монастырь», - блеснул эмир. Наконец он перешёл на страницы родной истории культуры и науки, оживив гостей, которые до того держались скованно. Тут глаза их заблестели, слова потекли скорее, жесты приобрели большую выразительность, следуя зигзагам и модуляции речи. Помянули добрыми словами хронистов Наршахи и ал-Утби, мусульманского рапсода Исматаллаха Бухари, литературоведа Карри, каллиграфа Абд ал-Азиза, врача Маулана Абд ал-Хакима.
«Мы забыли географа Рази, его «Семь климатов»!» - «Так он иранец». – «Ну и что? Жил ведь и умер в Бухаре». – «А кто поднял до божественной высоты искусство миниатюр?.. Верно, мой Сайид, Махмуд ибн Исхак!» - «Вспомним об учёных-богословах, Садриддин». – «Это вы забыли, достопочтеннейший Тимур. Я помню: Мушфики, раз, Муамайа, два, и… и…» - «Мухаммед Амин Захид», - подсказал эмир. Искандеров досадливо махнул рукой: «Библиотеке нашей скоро пятьсот лет исполнится, книжные полки забиты манускриптами. Нужно новое хранилище под библиотеку». – «И китабдара к ней вроде Мир Абид Хусайни, мир праху его», - вздохнул Айни. – «Вот вы и займёте должность библиотекаря, когда построим здание, - сказал эмир, - а пока я хотел бы видеть вас мударрисом в медресе Хиёбон». – «Я подумаю» - ответил работник хлопкозавода, словно должность ему предлагал старший мастер. Эмир не пожелал заметить вольность подданного. Он заговорил о том, что Бухара сохраняет и по сию пору значение центра просвещения и культуры на Востоке. В её медресе (а их более шестидесяти!) съезжаются студенты со всего русского Туркестана, из Хивы, даже из Самарканда, из татарских областей России. «Но всё может рухнуть в один день», - опечалился эмир. «Как так?!» - разом воскликнули гости.
Алимхан не спешил с разъяснением. Он звонко хлопнул в ладоши - появились слуги, заменили золотую посуду на серебряную, принесли новый кофейник. Возбуждение (у одного из троих – наигранное) улеглось. Можно было начинать разговор о главном, решил эмир.
- Плохи дела у православных… Назревает катастрофа. Нет, немцы не станут могильщиками империи. Как говорят русские, м-м-м… Кишка тонкая. Тонка. Опасность с другой стороны, изнутри. Социалисты ломают фронт, а либералы им подыгрывают: пусть сильнее грянет буря! – эмир призадумался, про себя продолжил мысль, - «У русских тюрем хватает, вся Сибирь – тюрьма, только нет у них нашего зиндана. Мы бы перевоспитали», - и дальше вслух. - Страна может распасться, и тогда отдельные её куски станут лёгкой добычей соседей. Мы отсюда ничем не сможем помочь нашему сюзерену, однако у нас есть Бухара, и наш долг – отстоять её независимость. Наибольшая опасность для нас, если… если Россия сохранится как республика и потребует привести основные законы протекторатов в соответствии со своими законами. Тогда отстоять свою политическую самобытность мы сможем, если будем монолитны. Вотвчёмвопрос. To be or not to be that is the question. Разумеется, когда Россия начнёт рушиться… если начнёт рушиться, первыми к руинам прибегут англичане. Очень проворная нация. Возможен вариант, что только при выборе их в качестве союзников Бухара сможет уцелеть как самостоятельное государство. Или выменяв часть суверенитета на сохранение своих институтов. Вы меня поняли. Прошу быть предельно откровенными со мной, господа. Вам ничего не угрожает. Речь идёт не о Мангытах. Об отечестве! Я желаю знать, что думают лучшие из лучших бухарцев, люди творчества, о возможном выборе. Сделаем заседание маленького парламента.
От дворцовых экипажей для разъезда по домам гости эмира отказались. Ноги от долгого сидения на подушках затекли, до ночи было очень далеко. Поэты решили проделать обратный путь пешком Однако, спустившись по пандусу на площадь Регистан, члены «маленького парламента», где они только что побывали волею эмира, поняли: экипаж надо хватать немедленно, первый попавшийся. Толпа между базаром и воротами в Арк за день разрослась, кто-то заметил сразу двух знаменитостей, и забурлил вокруг них людской круговорот, рискуя надолго взять в плен, - не пробьёшься. С извозчиком повезло: «ванька» решительно хлестнул кнутом по крупам пары, гнедые рванули с места на живую стену, точно боевая колесница ариев, и толпа дала коридор, разочарованно гудя. Искандеров вызвался сначала отвезти Садриддина. Приятель детства решительно отказался. Он сошёл, когда миновали привокзальную площадь, в виду купола мавзолея Буян-Кули-хана. Всю дорогу он был молчалив, хмур, только сказал, как бы обращаясь к себе самому: «Чего ещё - мударрис! Купить хочет. Как бы не так!» Эти слова услышал возница. Через год Айни, схваченному за участие в манифестации джадидов, судья напомнит эти слова. К двадцати пяти палочным ударам «за вольнодумство» добавит одному из лучших литераторов Благородной Бухары ещё пятьдесят - «за неуважительные слова о Сейиде».
Настроение Айни, восторженное в беседе за кофе о славных именах Купола Веры, испортилось при последовавшем «заседании малого парламента». По сути, «парламент» превратился в обыкновенный «диван на троих». Говорил, в основном, эмир. Работник хлопкозавода выразил мнение, мол, принимать решение о будущем отечества, коли придётся его принимать всем народом (при этих словах просветитель криво усмехнулся), сейчас нет смысла. Неизвестно, как потекут события, может быть в самом непредсказуемом русле. Одно неоспоримо: в любом случае необходимо политическое и культурное усиление Бухары. Оно немыслимо без модернизации общества по европейскому образцу.
Тимур Искандеров никак не мог найти своего видения будущего родины. Он не был готов к умозрительному построению какой-либо схемы. Он не принимает судьбы Бухары без России. Возникнет для России опасность, её надо защищать всем миром – православным, мусульманским, буддийским… каким ещё? Да, республика Бухара в его видении, во мнении монархиста, – какой-то уродец с неузнаваемым лицом. Но почему протекторату парламентского сюзерена (коль Россия станет республикой) обязательно отказываться от традиционной, освещённой Всевышним монархии? Крайняя уступка революционерам, по его мнению, – конституция. Это только укрепит страну (Алимхан поморщился).
Словом, ни о чём не договорились. А разве эмир пригласил двух интеллигентов договариваться? Он их прощупывал, какие сомнения! Эта мысль Тимура не возмутила. Его гораздо больше занимала оценка таким профессиональным читателем, каким, известно, был правитель, его лучшей поэмы. Оказалось, они оба, властелин и подданный, помнят её наизусть. Когда эмир оказал высочайшую честь гостям, провожая их до ворот старого дворца, он строфа за строфой читал наизусть поэму. Чувствуя неловкость за Садриддина, Тимур попытался перевести разговор на его творчество, не получилось – хозяин Бухары намёка понять не захотел.
Строки из «А» звучали в мозгу автора, когда экипаж остановился у ворот «Русского дома».