В разгар золотой, с багрянцем, осени вошла в Подсинск с юга ватага под красным знаменем, одетая кто во что горазд, также разнообразно вооружённая. В телеге с пулемётом за спиной возницы сидела на ящиках баба-атаман, в расстёгнутом на плоской груди зипуне, в чёрной черкесской шапке, в офицерских сапогах. Вышедшие к тракту подсинцы, не из робких, признали в ней комиссаршу. Спросили у мужиков с ружьями: «Вы кто, красные?» - «Не, мы сами по себе, зелёные партизаны». – «За кого воюете?» - «За царя Михаила и Ленина с Троцким». – «Вот те раз! Так они ж меж собой лютые враги». – «Темнота подсинская! Большевики, слышь, законному царю присягнули, теперь будем всем миром государева ослушника Колчака бить».
На этот раз Феодора расположилась в родном доме. Подход к её комнате ночью стерёг ординарец, забравшись на полати. Хакас смотрел на свою повелительницу теперь не просто преданно, а с выражением собачей влюблённости Охрана и штаб расположились в постройках хозяйственного двора. Зелёная рать определилась на постой в избах городской окраины, выходящей к Енисею. Дочь откровенно объяснила отцу свой выбор: «С холма лучший обзор и отсюда легче всего уходить в надёжное укрытие».
Штабс-капитан и сам уже понимал гениальную хитрость дочери. После летнего отступления её отряда он обследовал доступные ему части пещер и нашёл немало свежих следов, ведущих вглубь каменной толщи, изъеденной карстовыми водами. Видимо, Феодора знала тайный ход в известняковую гору, никому из местных жителей, в том числе и ему, неведомый. Вспомнилсь, как заблудилась она, и странное её поведение потом. Вот почему погоня десанта с барж возвратилась ни с чем. Теперь понятно, о каком «стратегическом значении» межгорной котловины говорила с лукавой усмешкой его дочь. Действительно, с небольшими силами, имеющими возможность исчезать и появляться, как из-под земли (почему «как»?), Феодора имеет преимущество перед целыми батальонами неприятеля. Что за женщина! Жуть берёт от восхищения перед её удачей.
Из разговоров дочери-атаманши с хакасом Василий Фёдорович узнал, что узкоглазую конницу она распустила, после того как лошади были использованы для перевозки вьюков к пещерам. Среди её пешцев преобладали крестьяне. Ни одного знакомого лица. На вопрос отца, куда подевались подсинцы, Феодора ответила без печали: «Когда эсеры прекратили поиски, я увела своих на Алтай. Там шли бои. Гвардия умирала, но не сдавалась».
Тот разговор состоялся за вечерним чаем вдвоём. Хакас, залив брюхо, отбыл на своё место. Дом угомонился. Обстановка располагала к откровенности.
- Признайся, дочка, тебе не стыдно поддерживать в этих дикарях идиотскую веру в союз Михаила Александровича и большевистских вожаков, а?
- Нисколько, - ответила Феодора, наторевшая в теории и практике социал-демократии ленинского толка. - Для достижения конечной цели, как любил повторять известный мудрец – все цели хороши. Все стороны в гражданской войне хотят победы. Грош цена была бы нам, красным, если бы мы сейчас начали распускать ваши либеральные сопли. Наша пропаганда изощрённая, мы используем любых попутчиков против своего главного противника. Умеем играть на душевных струнах мужичка, даже на его животной любви к народному, доброму царю-батюшке. Не конкретному, а царю как идеи. Девять же из десяти наших «просвещённых» рабочих, - Феодора язвительной усмешкой выделила «кавычки», - те же мужички. Вовсе не «красные». Это «зелёные», сами настоящие анархисты. Наши с тобой соотечественники, ваше благородие, оказались совсем не монархистами, в барском понимании, и не русскими, не православными. Их поманил «мировой тарнацинал», - вновь усмешка на бледных, тонких губах сорокалетней женщины. - Твои православные легко предают Бога. Это им выгодно. Ибо, раз Бог упразднён, то всё дозволено – грабить награбленное, вырывать из Священного Писания листы на самокрутки, устраивать самосуды, материться при детях и женщинах, отнимать жизнь у ближнего лишь за то, что он думает иначе. Поэтому национальный диктатор народной поддержки сейчас не получит. А ещё его не поддержат по той причине, что боятся возврата земли прежним владельцам. Ведь этот важнейший вопрос все твои генералы и директории откладывают на решение Учредительного собрания, обещают лишь всероссийскую порку. Это за Уралом. А здесь, в Сибири, боятся лишиться воли. Заметь, не свободы, а воли в понимании безначальных людей, ушкуйников, бродяг и казаков. Поэтому народ в массе своей пойдёт за нами против белых.
Наступила пауза. Василий Фёдорович обдумывал слова дочери. Наконец сказал со вздохом:
- Сомневаюсь, что с народом, вооружённым как твоя банда…пардон, армия, большевики возьмут верх над генералами. Да, вы захватили все арсеналы и склады. Промышленность, что уцелела после перехода в руки рабочих, работает на военный заказ красной Москвы. Однако белым армиям обещаны поставки из-за рубежа. Против танков с саблями наголо попрёте? С трёхлинейками наперевес – Ур-р-а-а!?
- В Малороссии, отец, говорят «обицянки – цацянки», то есть, игрушки. В Антанте внутренняя грызня, интересы отдельных стран не совпадают. Ничего существенного твои колчаки и деникины не получат. Да мы и не собираемся воевать с ними атакующими цепями и колоннами. Мы измотаем их партизанщиной, не дадим проводить мобилизацию, а насильно забритые сегодня станут дезертирами завтра. Будем срывать поставки продуктов питания, пресекать перевозки. И сколько бойцов в тех белых армиях! Три-пять тысяч, от силы тридцать. Мы же миллион выставим и больше.
– Добровольцев?
- Лучший доброволец тот, ваше благородие Василий Фёдорович, которого ведут под ружьём, а спиной он ощущает пулемёт.
Уверенность Феодоры могла бы убедить отца, если бы не события, получившие ускорение к концу осени. «Подсинская воля» (новая название местной газеты) заклеймила позором сговор адмирала Колчака и «его подельников» с Омским правительством, объединившим все региональные правительства эсеров Сибири. Вскоре пришла весть о признании известного мореплавателя и флотоводца Верховным правителем России всеми белыми формированиями, начавшими теснить красных повсюду. Успехи на фронтах вдохновили военных на свержение правительства Сибири, назвавшего себя Всероссийским. Хватит штафиркам путаться под ногами, звенящими шпорами. Обиженные эсеры от такого недальновидного шага золотопогонников бросились в иудины объятия большевиков: долой диктатуру, даёшь демократическую республику!
Феодора всю зиму сбивалась с ног. «Сибирская Италия» находилась на отшибе от основной полосы военных действий вдоль Транссибирской магистрали, но была житницей огромного региона. Красные хозяева города не сомневались в скором визите гостей при погонах с пустыми товарными вагонами и баржами под продукты питания. Интересовали теперь белых и рекруты, как здесь называли призывников. То, что этот визит станет к тому же и карательным, было понятно по подтверждающимся слухам о жестокости белых по отношению к врагам. Нынешние офицеры пленных, как правило, не брали. Неизбежная жестокость гражданских войн, удивившая просвещённое европейское общество во время Французской революции, а ещё раньше – современников Кромвеля, лишь подтвердилась на русской почве. Крестьяне стали прятать плоды своего труда. Молодёжь обеспечила себя надёжными убежищами. Авантюристы по складу характера вливались в создаваемые энергией атаманши партизанские отряды. Командный состав в них формировался за счёт рабочих, прошедших германскую войну. Фабрики опустели, многие закрылись из-за трудностей производства при прекращении подвоза сырья, отсутствия заказа и невозможности сбыта продукции. Лишился работы и Никанор. Как неприкаянный, бродил он по усадьбе в ожидании случайного заказчика или скучно стучал под полом инструментом. И стеклом – стал потихоньку попивать. На предложение сестры возглавить штаб одного из отрядов бывший унтер-офицер хмуро отмолчался.
Тем более был удивлён Василий Фёдорович неожиданному решению приёмного сына. Зимним вечером он постучал в дверь кабинета. Вид Никанора был не просительный, глаз он не отвёл:
- Пришёл проститься, отец. Ухожу к Колчаку.
- Что, руки чешутся? Нечем занять? Понимаю. Почему так далеко? Вон, за стенкой военспецы требуются. Всё-таки, при доме. Двое у тебя, и за Ангелину ты в ответе. Я стар, не подниму внуков, если что с тобой случится, не успею… Что молчишь? Садись на диван.
Никанор приглашение не принял, потёр нервно руку об руку:
- Поздно рассиживаться… Значит так, решено. За этих… красных гробокопателей, за ресефесеерию я воевать не желаю. А за Россию… Знаешь, отец, я ведь тогда, на германском фронте, струсил, признаюсь… Сдался немцу. Хотел руки на себя наложить… И сейчас страшно. Не боец я… Но пойду. Пойду! Не могу на это развал и разврат смотреть. Тошно! Ты прав, руки чешутся, только к работе, не к винтовке. Эти, ставшие всем… (мать их!) настоящего дела не дадут. Пойду, отвоюю себе фабричку, какие прежде были. Феодоре скажешь потом.
Утром, в темноте зимнего утра, когда дом ещё досматривал сны, хозяин усадьбы и Ангелина вышли провожать одетого в дальнюю дорогу Никанора. Жена, прижавшись к мужу и сразу равнодушно отстранившись, осталась на крыльце. Василий Фёдорович повёз добровольца на санях через замёрзший Енисей на железнодорожную станцию, за Енисей. Удостоверился, что Никанор протиснулся в переполненный вагон. Мелькнула ссутуленная спина под тулупом. И сердце штабс-капитана сжалось так, будто закутанное в чёрный саван тело проводил глазами. Мотнул головой, отгоняя наваждение, и побрёл к упряжке.
За ужином Феодора спросила о брате. Ангелина, будто не расслышав, не отозвалась. «Уехал в Красноярск, по делам», - солгал наполовину отец. – «А, понимаю. Не желаю ему до твоих звёздочек дослужиться».
Заметил Скорых, что его соотечественники, отрекаясь от Бога, атеистами не становились. Наоборот, они с головой уходили в стихию самых нелепых предрассудков, в мир волхвов, примет, обожествления тварей и предметов. Вожаки народных якобы дружин наделялись ими чертами небожителей, их легко понуждали к поклонению орудий крестьянского и ремесленного труда. В какой-то мере этому течению поддалась Феодора. Она вообще не была религиозна, авторитеты выбирала для себя придирчиво, как некоторые барышни выбирают жениха. С таким самосознанием, горделивым и противоречивым, ей проще было создать кумира и фетиш самой, чем предпочесть из предлагаемого.
Как-то Василий Фёдорович застал дочь в кабинете. Она внимательно, будто видела впервые, разглядывала висевший на стене буковый квадрат, окантованный серебром, с серебряным же кругом по центру, составленным из четырёх секторов-частей. Не поворачивая головы на шаги за спиной, попросила: «Позволь мне перевесить это к себе». – «Изволь, раз приглянулось. А чем именно?». – «Занятная штучка. Вроде примитив: квадрат, круг. Но что-то задевает вот здесь, - Феодора показала пальцем в область сердца. Потом поправилась. – Нет, вот здесь, - (палец переместился ко лбу). – Стою и думаю: не зря всё это, эти обрубки. Нет, не зря… А знаешь, удачная основа для герба «Сибирской Италии»: круг – межгорная впадина, квадрат… надо подумать». - Штабс- капитан усмехнулся: «Буквы куда денешь? Для непосвящённых – бессмысленная аббревиатура». – «Почему бессмысленная? Подсинская Интернациональная Социалистическая… А… Что же на «А»? Армия!». – «Однако изобретательности у тебя не отнимешь, дочка. Но эти буквы – инициалы конкретных людей, твоих предков. В них другая правда». - «Ты полагаешь, отец, что правда должна быть для всех одна – для нас и для них? – Феодора сделала широкий жест в сторону Подсинска. - Такого не бывает, никогда не бывало. Я подпишу указ, и через какое-то время это произведение искусства станет для земляков именно тем, чем я его назову. А что касается нашей с тобой правды, я верю в какой-то ещё нами не раскрытый, роковой смысл этого символа. Понимаешь, я ощущаю прилив энергии, когда смотрю на него прямо или мысленно… так отдаёшь?» - «Снимай, но из дома – ни-ни!».
До лета девятнадцатого года Подсинск несколько раз переходил из рук в руки противоборствующих сторон. Оповещаемая жившими внизу по реке хакасами о приближении колчаковцев, Феодора уводила небольшой гарнизон из города в район карстовых пещер, остальные отряды партизанской армии разбегались по предгорьям Саян и Алтая или растворялись среди мирных жителей до ухода гостей. Отловив сотню пожилых и увечных «добровольцев», загрузив транспорт реквизициями, белые удалялись восвояси. Бои случались редко. Последний из них, на памяти «независимого» владельца усадьбы на всхолмленном мысу между Енисеем и Подсинкой, оказался самым кровопролитным. Целый день вперемешку с частым винтовочным щёлканьем стучали пулемёты где-то возле Тарского озера, на землях первого совхоза подневольных люмпен-пролетариев. Время от времени глухо ухали орудия.
Через несколько часов, когда бой утомился и замолк, ввалился в дом усталый донельзя, пропахший порохом и едким потом, с окровавленным хрящом оторванного уха ординарец-хакас с вестью от Феодоры. «Твой дочка живой, бачка, - успокоил он старого Скорых, налегая на выставленный ему на стол чугунок с бараниной. – Мой ханша побежал прятаться». Из дальнейших расспросов штабс-капитан узнал, что от гарнизона осталось едва ли с десяток израненных стрелков и «конница» в виде безлошадного ординарца. Только Феодору, словно заколдованную деву, ни одна пуля, ни один осколок не задели. Василий Фёдорович не стал уточнять, в какую сторону подалась дочь с остатками воинства, спросил ординарца: «Ты сейчас куда?» - «Знаю куда», - уклонился от объяснений революционный сын степи. Ночью он исчез за воротами.
Опять потянулись томительные для отца дни. На этот раз белые из города всё не уходили. Штабс-капитан пригляделся к ним. Не узнавал. Это были совсем не те русские офицеры, с которыми он прошёл три южнославянские страны и туркменские оазисы. Конечно, кадровых среди них мало, в основном, это «окопные» оберы и штабсы, наскоро выслужившиеся из студентов и разночинцев. Как неопрятны, грубы, развязны, неоправдано жестоки! Не все, конечно, только слишком уж много паршивых овец, портящих стадо. Стойкое неприятное чувство к представителям своей касты овладевало постепенно героем двух войн прошлого века, монархистом по воззрению. Он отказался от первого намерения пригласить кого-нибудь из офицеров, наиболее приятных на глаз, в дом. О чём с ними беседовать? Обойдусь!