Изба старшей дочери Прокопия, работника Скорых, стоял на берегу Подсинки. Как-то, направившись с удочками к речке, штабс-капитан разглядел в мелькающие щели штакетника её брата, Ивана. Сын Прокопьев, охотник, прекрасный стрелок, силком был затащен Феодорой в её «гвардию». И вот он, рослый, статный блондин, таится, похоже, в доме сестры. Василий Фёдорович окликнул его. Иван вздрогнул, выронил садовый нож и с опаской приблизился к забору.
- Это я, сосед, - поспешил успокоить молодца Скорых.
– А, дядь Вась, пролазь сюды, - отозвался Иван, раздвинув дощечки забора. Глаза красавца выдавали растерянность.
- Ты как здесь оказался, Ваня?
- Убёг, с отчаянием ответил дезертир.
–Дочь где? Цела?
- Тама, - махнул парень рукой в сторону Енисея. – Чё ей станется? Федору Васильну пули не берут, заколдована.
- А как вернётся?
- Боязно.
- Не сдобровать тебе, Зверобой.
– Знаю. Пока у нас белые стоять, не воротится. С ними уйду. Всё одно пропадать, што с белыми, што с красными, - круглые плечи беглеца поникли. – Я пойду, дядь Вась?
- Ты у себя, Иван. Пойду я, раз говорить не хочешь. Будь здоров!
Вернулся на тропинку тем же путём, слышит – шаги за спиной. Бросил взгляд через плечо: Иван идёт следом. Тот увидел, что замечен, приостановился в нерешительности. Так ведёт себя человек, которому есть что сказать, но не решается. Василий Фёдорович дал ему помаяться.
- Чё тебе, Иван? Говори! Между нами останется.
- Слышь, дядь Вась… сядем тут на бережку…
- Сядем, чего ж не сесть-то.
- Замучился я в эти дни.
- Это понятно.
- Не знаю, как начать, с чего начать…
- Начинай с самого главного.
- Ну, ты , дядь Вань, егорьевский герой, мужик, должон…
- Чё должон?
- Должон выдюжить…
- Перестань уже елозиться.
- Словом, Василь Фёдорыч, нет твого Никанора.
У Скорых перехватило дыхание, он откинулся спиной к ветле.
- Рассказывай что знаешь! Никанор был здесь? С белыми? В бою убили?
Иван обкусывал ногти.
- На Тарском… Наши приканчивали раненых офицеров после атаки… Феодора его заметила. В бедро ему штыком пырнули, в мякоть. Велела держаться за неё, так и пошкандыбали к Енисею. Следом я корнетишку привёл, ему руку перебило. Подумал: чего пацана жизни лишать, пусть будет пара, чтобы не скучать Никанору. Там над рекой пещера такая - сама в серёдке горы, а светлая, свет сверху. Ключевой воды – не хочу, припасы всякие рассованы по щелям, хворосту припасено. Жить можно долго. Сначала каждый собой занимался, у всех дырки от пуль и штыков болели, уж колчаковцы постарались. Понемногу очухались наши пролетарии и стали зло на пленниках вымещать, кто словами, кто чем под руку попадалось. Надоело и это. Тогда стали кричать: расстрелять белую сволочь! Федора им поперёк, дескать, без суда нельзя. Так суди, комиссарша, твоя власть! Чё меня поразило. Ведь она среди своих – царь и Бог, тось царица и богиня: как скажет, так и будет. А тут уступила. Судили всем кругом. Ну, как положено, обвинили офицеров во всех грехах (Никанор твой в прапорцких погонах был)… потом подняли руки – к стенке, кончать тось. А Федора в конце говорит: я, говорит, корнета отпустила бы, мальца мобилизовали силком, я голосую против его расстрела. А вот Никанор Скорых добровольно к Колчаку ушёл, он предал своих товарищей, рабочих, он враг революции и по нашему революционному закону заслуживает смерти. Что за баба! Прости, сосед, ведь дочь твоя, каково тебе меня слушать.
- Ничего, Ваня, не щади меня, продолжай.
- Так значит, смерти заслуживает Никанор, говорит Феодора и хитро мыслю свою заворачивает: только голосовать за расстрел его я никак не могу, он мне брат двоюродный. Поэтому имею право воздержаться… И вас того же прошу, если вы во мне товарища уважаете. Тут войско её стало чесать затылки: просит ведь командирша ласково, не суёт наган под нос, да и уважали её мужики без притворства. А она видит, что мужики уступить готовы, новый ход делает. А зря. Но уже не воротишь… Значит, говорит: пущай Никанор покается, даст слово, что больше руки не поднимет на трудовой народ. Мы, как выйдем отсюда, отпустим его с миром. Пущай живёт среди нас и помогает нам новую жизнь строить. Так же поступим с мальчишкой, за компанию.
Из дальнейшего рассказа Прохорова сына получалось, что последние слова Феодоры решили судьбу её брата. События в пещере приняли для пленников роковой оборот. Пока продолжалось судилище, Никанор то спорил с обвинителями, задирался с ними, то просил их быть людьми: «Война ведь братоубийственная, земляки, все грешны». Но в ногах у них не валялся, помиловать не просил, хотя расправы боялся – руки дрожали. А тут только сильнее побелел, что стенка пещеры, окаменел, бросил напоследок: «Каяться? Нет уж, сестрица, шиш тебе!»
Эти слова участь его и решили. Минуту назад «гвардия» готова была уважить просьбу предводительницы, но последние слова прапорщика сделали пещерную вольницу невменяемой. Они бы, наверное, и Феодору растерзали, вставь она хоть слово в защиту обречённого. Феодора настроение подчинённых поняла, приговор подписала чернильным карандашом и, спрятав бумагу под целлулоид планшетки, удалилась в темень расщелины, не бросив даже прощального взгляда в сторону брата. Оставшиеся на свету поставили колчаковца к бугристой стенке. И заспорили между собой. Потом, придя к согласию, подвели к Никанору тихо и горько плачущего корнета, действительно, мальчика. Охватили место казни полукольцом, взяв ружья наизготовку. Коллективный палач – это надёжно во всех отношениях. Оглушительный, как в пустом зале театра, залп. Посыпались камешки и пыль. При безветрии пороховой дым долго не рассеивался. Казнённых отнесли в ближайшую нишу, присыпали щебнем.
Закончив рассказ, Иван в томлении стал раскачиваться сидя. Не скоро прозвучал вопрос штабс-капитана:
- И ты стрелял?
- Нет! Нет, дядь Вась, вот те крест!
- На твоих руках нет крови моего сына?
- Боже упаси! Иначе ты от меня и слова бы не услышал. Я незаметно скрылся за Федорой, только далеко не ушёл, смотрел из укрытия. В тот же день бежал. Мне припомнили бы, что я в казни не участвовал, такое там не прощают. Выход нашёл случайно. Только Федора знает все ходы под землёй.
– Тебе, Ваня, повезло, - многозначительно отозвался Скорых на искренний ответ свидетеля последних дней и минут жизни Никанора.
Мужчины расстались молча. Забыв о рыбацких снастях, Василий Фёдорович стал медленно подниматься в гору. Принятая на душу тяжесть придавливала к земле, горбила. А ведь предстояло ещё передать весть Ангелине. И далеко не слово в слово. Надо «подчистить» правду, чтобы не сделать невестку вечным врагом Феодоры. Остановился на версии гибели поручика Скорых в бою. А тело? Сбросили в реку. Представил лицо Ангелины. Заплачет, конечно, только кричать, биться в истерике не будет.
Так и случилось: услышав весть, невестка вытерла основанием ладони выступившие на глазах слёзы и сказала: «Верно цыганка нагадала – всех переживу».
После ухода белых Феодора возвратилась домой, будто волчица в логово, которая подозревает засаду. Настороженный взгляд, замедленные, не свойственные ей движения, вкрадчивый голос. Отец, внешне демонстрировавший неведение о том, что произошло в карстовой пещере, не ослаблял в ней напряжения. Она учуяла в его поведении фальшь, только не могла определить её природу. В первый же день она убедилась, что сына Прохора в Подсинске нет, однако узнала: он здесь был. Но встречался ли с Василием Фёдоровичем? Ничто о такой встрече не подсказывало. А если они и встречались, насколько откровенным был Иван? Первым не выдержал отец. В первенстве оказалось его преимущество. Он мог задавать любые вопросы, исходя из своей осведомлённости, в то время как дочери приходилось невольно открывать то, что ему необходимо было из неё вытянуть. Правда, Василия Фёдоровича занимал главным образом вопрос, в какой мере Феодора повинна в смерти Никанора, если правда, что рассказал Иван. Штабс-капитан в глубине души надеялся: нарисованное сыном Прохора – бред, отдельное соло бредового времени. Штабс-капитан воспользовался удобным, показалось ему, моментом. Домашние разошлись по усадьбе, хакас ушёл на конюшню седлать лошадей.
- Скажи, Феодора, твоей революции так уж необходима была смерть Никанора?
Дочь выдержала паузу. В её мозгу (выдали глаза) мелькнуло: знает! Но что знает? Насколько полно?
- Поручика Скорых, офицера армии Колчака, приговорил к расстрелу трибунал. Моя особая позиция - помиловать при выполнении им определённого требования, а именно, покаяться… Так вот, моя особая позиция им во внимание принята не была. Он усугубил свою вину, отказавшись каяться. Он сам сделал выбор.
- Но, ты - комиссар гарнизона и главный партбатюшка партизанской армии, к тому же председатель Подсинской ЧК, ты ещё много чего, ты - последняя инстанция, высшая власть здесь.
Были ситуации, при которых Феодора не могла лгать. И существовали люди, заслуживающие в её мнении только правды.
- Революционная целесообразность не допускала помилования. Его отпустить, значит, освобождать из-под стражи, под сожаление о содеянном, под честное слово больше не воевать, других белых офицеров. А мы их всех, без исключения, расстреливаем. Впрочем, как они всех красных. Око за око.
Старый офицер сорвался:
- Он же твой брат!
- Бывают времена, когда близкое родство определяется совместным окопом. Новый мир, отец, требует многих жертв. Никанор остался в его детях, они будут жить при коммунизме. Им дела не будет до отца среди впечатлений собственной жизни. А если узнают, что отец умер монархистом, офицером банды Колчака, то станут стыдиться его, а в анкетах писать: отец неизвестен.
- Погоди, погоди! Сколько раз, выручая брата, ты ссылалась на долг.
- Да, повторяю, я выполняла перед ним долг, ибо это не вступало в противоречие с долгом более высшего порядка. А сейчас мой долг перед революцией неизмеримо выше, чем долг перед близкими, друзьями, даже перед родиной, которую нужно, учили меня, беречь. Но можно и не беречь, если того требует интернационал. Земношарная советская республика – высшая ценность по сравнению с Россией. Этот долг требует уничтожать врагов коммунизма.
- «Бесы»! Истинно «Бесы»! Прав был Достоевский.
Феодора чуть ли не впервые в жизни взорвалась:
- Знаешь что, отец, казни меня, у тебя есть оружие, я знаю, заруби меня золотой шашкой. И пальцем не пошевельну, чтобы защититься. Ну же! Папа!
Василий Фёдорович уже остыл:
- Никого казнить не надо. Оправдан лишь поединок, когда у противников равные шансы – на дуэли, в бою. А вот нельзя допускать, чтобы …
Он не договорил – хакас подводил оседланных лошадей к крыльцу.
Глядя в раскрытые ворота вслед всадникам, штабс-капитан мысленно повторил и закончил фразу: «Нельзя допускать, чтобы мужчина и женщина соединялись во лжи, преступно – лишь по похоти. Дети, появляющиеся после такого совокупления, черны душой и ликом, они мстят всему миру». Где-то далеко ударили в колокол и поплыл, затихая, звук, вдруг вызвав в памяти церковный звон в том сербском городке, где был дом-западня в саду и чёрный ход, с веранды в мансарду.