Оля Фролова оказалась в Сибири, в чужой избе, где сняла угол, когда ей только-только минуло восемнадцать лет. До этого в её жизни был особняк о восьми комнатах на садовой окраине Александрии Херсонской. Большую комнату, называвшуюся «детской», Оля делила со старшей сестрой, обещавшей стать оперной певицей. Девочек наставляла на путь истинный мама Елизавета Ивановна, дама с породистым хохлацким носом, осёдланным пенсне. Единственный из домочадцев мужчина, русобородый и голубоглазый, отличался славянской красотой и вспыльчивостью. Благодаря уму и упорству, также врождённой интеллигентности, не редкой в нравственно чистых семьях землепашцев-общинников плодородного юга России, выбился из крестьян в учёные агрономы. Была в усадьбе ещё прислуга, не пожелавшая принять освобождение от эксплуатации, и всякая бессловесная живность.
Родительское гнездо разорилось в одночасье. Алексея Сергеевича осудили отбывать ссылку, найдя в его дневнике, который он оставлял где попало, «подрывную» фразу «рыба гниёт с головы». Фраза относилась к начальнику агронома Фролова, самозабвенно опустошавшему государственный карман. Красный директор принадлежал к авангарду старых большевиков-каторжан, революция отметила его рубцами от ран и орденами победителей, он был одной из «голов» марксистско-ленинской организации. И если намекают на «гнилую голову», то «рыба» может значить только… Лучше промолчать.
Фролову со следователем повезло. Тот представлял собой тип «мягкого чекиста». Честный, не юлящий «писака» вызвал в нём сочувствие. Вместо лагеря и строек социализма следователь добился для своего подследственного ссылки, с правом работать по специальности, только в пределах очерченного круга. По тем временам, когда на российской земле завелись СЛОНоподобные заведения, такой приговор приравнивался к отеческому увещеванию. Расположению «мягкого чекиста» к Фролову поспособствовала и младшая дочь агронома. В изъятых при обыске бумагах отца затесался её рисунок карандашом. На четверти ватманского листа девушка изобразила вороного скакуна. Это был во всех отношениях профессиональный рисунок. Следователь, страстный любитель лошадей, оценил работу и нашёл возможность заказать дочери врага народа картину. «На память, - объяснил сентиментально, - чтобы коней было побольше, красивых. Маслом сможешь?». Художница назвала живописный холст «Скачки», в чём знала толк. Заказчик остался доволен и доверительно шепнул автору, куда отправили агронома Фролова.
Оля бросилась вслед за ним, досрочно сдав выпускные экзамены на факультете физической культуры местного педтехникума. Навестить отца в деревне, где недавно организовался совхоз и появилась острая нужда в квалифицированном агрономе, дочери ссыльного разрешили, но поселиться рядом не позволили. Прошли времена, когда критиков существующего строя загоняли в глушь с жёнами. Оля присмотрела близкий от места ссылки Подсинск.
Когда старший брат Скорых привел в дом юную жену, она нашла в Николае услужливого, верного друга. С дружеским чувством принял ее и Дедтитов. Он сразу распознал в интеллигентной, с виду почти девочке волевую, твердую натуру, способную справляться с делами «сугубо мужскими», что вызывало у закоренелого труженика уважение. Их сближению способствовал один случай. Как-то, придя с работы навеселе, хозяин был «накручен» Ангелиной, оказавшейся сильно не в духе, и стал буянить. В разгар выяснения супружеских отношений с работы пришла невестка. Не говоря ни слова, принесла из чулана моток веревки, свалила подножкой на пол возвышающегося над ней свекра и, пока он соображал, что к чему, ловко обмотала его шнуром. Двухметровый мужик стал похож на куколку насекомого в коконе. Вопль «окаянные-е-е!!!» сменился жалостливым стоном. Наконец Дедтитов миролюбиво, трезвым голосом попросил: «Дочка, развяжи». Он оказался весьма способным к науке.
А вот муж, которого она любила, другом не стал. Только любовник, напарник в спорте и педагогике, отец ее детей. Подозрительный по натуре, болезненно самолюбивый, он мучил жену ничем не обоснованной ревностью, мелкими придирками. Впрочем, основания для ревности были – нашептывания матери. Та, по своей глубинной сущности намеревалась подмять под себя девчонку, у которой мать на фотографии в пенсне, а отец «каторжник». В успехе не сомневалась. Но, как говорится, нашла коса на камень. Тогда неудовлетворенное желание властвовать вылилось в неприязнь под лицемерной маской доброй мамы: ни слова грубого невестке, но как искусно нагнетается вокруг нее душный воздух! Дошло до того, что при изобилии в доме пищи (даже в войну сибиряки не голодали), молоко внукам свекровь разбавляла водой – назло молодой маме. Сына «накручивала»: что Ольга там, в огороде, с Николаем любезничает? Опять собирается в Красноярск? Ой, что-то не верю я в эти соревнования! Ангелина перед сыном, в отсутствие невестки, высмеивала ее южно-русскую речь, интеллигентное поведение, вообще всё недоступное подсинке, значит, чужое, а раз чужое – то, по мещанскому определению, враждебное.
Существовала еще одна почва для возбуждения ссор между супругами. Оба были спортсменами. Невольно возникала состязательность. На женину беду, во всех видах спорта, с учетом разницы мужских и женских норм, юная жена показывала лучшие результаты, чем муж. Вот стрелял он отлично, только относился к этому небрежно. Ее замечали, выделяли, приглашали на престижные соревнования, а муж оставался в тени. За успехи он жену поздравлял, но его глаза выдавали досаду. И был еще один вид спорта, который в годы общего увлечения авиацией считался элитным и к которому Анатолий даже не приближался. Похоже было, боялся. А Оля добилась своего - прыгнула с «У-2», когда любимая машина советских людей набрала высоту 650 метров. Потом были еще прыжки. Один из них, с высоты километра, остался памятен не личным рекордом, а тем, что в нем участвовал её второй ребёнок в виде двухмесячного эмбриона. Скорых скрыла от тренера свое интересное положение, очень уж хотелось прыгнуть.
Вообще, Ольга как была в девушках отчаянной, так и в замужестве, уже став матерью, нисколько не изменилась. Об одном случае рассказывал в пору медового месяца очарованный Анатолий. Мол, гуляли они с женой по центральной улице Подсинска. Был выходной, людей на улицах тьма. Вдруг вопли, грохот колес телеги по мостовой, частый топот копыт – лошадь понесла. Все врассыпную. Ольга, оставив мужа, бросилась наперерез упряжки, миг – и она повисла сбоку на вздыбленной лошади, уцепившись руками за узду. Животное успокоилось. А дочь «каторжника» продолжила прогулку с мужем как ни в чём не бывало.
Анатолия Скорых забрали отбывать срочную вскоре после рождения дочери Аллы. Перед его отбытием мать внушила сыну, что девятнадцатилетняя «баба без мужика сбесится», ждать три года не станет, и Анатолий подал на развод. Красного бойца увезли на Дальний Восток сторожить СССР от самураев. Возвратившись после демобилизации домой и не выявив ничего предосудительного в поведении «матери его дочери», он, минуя ЗАГС, вновь сошелся с ней. За год до войны с фашистами они обзавелись сыном Сергеем.
В битве за Москву сибирские дивизии, в полушубках и валенках, хорошо вооружённые, сытые, не испытывающие страха перед непобедимым врагом, показали себя надёжными. Новые крупные соединения за Уралом стали формироваться для выручки Сталинграда. Тогда в дом Скорых принесли сразу две повестки из военкомата. От Николая пришло с фронта единственное письмо, из которого можно было понять, что он оказался где-то вблизи столицы. А в сорок третьем почтальонша оставили у калитки бумагу и убежала. «Убили,- необычным для неё, пугающим домашних голосом произнесла Ангелина, едва взглянув на официальный листок. – Убили Колю». И ни одной слезинки.
Анатолий писал часто, только нельзя было понять, где он воюет. Впечатлений о войне вообще в его письмах не было. Однажды только промелькнуло в строках, написанных чернильным карандашом: «Наш поезд бомбили». Войну учитель географии закончил на Дунае в должности начфина части тыловой связи, при погонах старшего лейтенанта. Кроме медали «За победу над Германией», выданную буквально всем участникам войны, его широкую, выпуклую грудь не украсили блестящие кругляшки и звёзды. К чести Анатолия Никаноровича надо сказать, что вслух он не считал себя несправедливо обойденным. Даже подшучивал, излагая близким и друзьям боевую автобиографию, в которой не было ни одной встречи, лицом к лицу, с противником.
Да, он острил и подтрунивал над собой, но при этом глаза выдавали другое настроение.
Война, пощадив его тело, убийственно сказалась на душе. Он растерял последние из тех положительных качеств, что были заложены в него с рождения, повторяли в нём отца Никанора Васильевича и устояли перед разрушительным влиянием матери Ангелины. Ольга проводила на фронт одного человека, заставив себя забыть о длительной размолвке, списав её на козни свекрови, а встретила другого. Притом, новый Анатолий открылся ей не сразу.
Весь победный год, за исключением офицерского отпуска, молодые ещё Скорых провели в разлуке, тем более досадной, что большинство из выживших подсинцев вернулось к своим семьям. Анатолий объяснял задержку с демобилизацией ожиданием ответа на его рапорт с просьбой остаться на службе в армии. При положительном решении ему разрешат взять семью в Венгрию. Жизнь-де в побеждённой, оккупированной стране намного дешевле и комфортней чем на торжествующей над врагами родине. Пока рапорт гулял по штабам, Ольга с детьми начала встречное движение – сначала перебралась в Красноярск, куда её заманило ДСО профсоюзов. Через полгода решительно двинулась в Крым, обеспоенная кашлем сына. У Сергея оказались слабые лёгкие, и врачи рекомендовали черноморское побережье. Евпаторийское солнце удивительно легко и быстро поправило здоровье сына. Об отце можно было не беспокоиться. Алексей Сергеевич прижился в Сибири. Хотя ссылка его продолжалась, Елизавете Ивановне разрешили поселиться с мужем. Решилась судьба Анатолия. Его оставили в армии. Можно было перебираться к нему в мадьярский город Ньиредьхазу.
На первых километрах пути, угомонив возбуждённых детей, Ольга задремала на нижней полке. Открыла глаза – в вагонном коридоре за откатанной в сторону дверью с зеркалом стоял, спиной к ней, пуская в щель над приспущенным стеклом папиросный дым, мужчина. Она будто бы видела его впервые в жизни - от высоко остриженного затылка «под бокс» до жёлтых пяток, выглядывающих из шлепанцев. Между пятками и затылком обнаружились галифе, обтягивающие икры ног и белая майка, под которой бугрились мышцы спины, широкие плечи. Бросив окурок в поток воздуха за окном, он обернулся в сторону купе, и Ольге открылось осунувшееся, в ранних морщинах, желтоглазое лицо. Волна густых смоляных волос ниспадала на низкий вогнутый лоб, покрытый каплями пота. Анатолий?..
Военное трехлетье превратило подсинского спортсмена, отвергавшего табак и алкоголь, в заядлого курильщика и лихого «сшибателя рюмок». Эти изменения в человеке, похожем на мужа, но чужом, своим появлением поставившим задачу молодой ещё женщине по-новому привыкать к нему, станут открываться Ольге постепенно. Он всё чаще не трезв. При этом не матерится, не размахивает руками. Но все равно детям страшно – папа обещает застрелиться. Тогда мама решительно забирает у него пистолет, прячет.
Шестилетний Серёжа проблему семейного неуюта анализировать не может, но испытывает желание бежать з дому, скрыться в огородах городской окраины. Очень сильное желание. Оно чуть не станет стилем его жизни. Но вовремя осознает свою слабинку и станет избавляться от неё, имея пример матери, которая готова прощать сыну всё, кроме слабости. Мужчина не имеет права быть слабым.
Ольга любила второго ребёнка с неведомым ей раньше чувством. Сестра Сережи не получила от родительницы «сверх того», что природа вызывает в женщине, когда та производит на свет ребёнка. Только в двадцать пять лет от роду она как бы созрела для того, чтобы осознать в полной степени свое материнство. Олино лицо на крохотной фотокарточке, обрезанной ножницами по контуру фигур матери и сына, выражает душевный покой, чего не заметишь ни на одной из предыдущих фотографий. Когда фотограф снимал мать с годовалым сыном на руках, война еще не наложила на нее печать новых забот. До войны оставалось несколько дней.