На второй год по окончании войны семью Скорых, после недолгого пребывания в Венгрии, прибило к карпатскому берегу. В ясную погоду горы поднимались синей, с волнистым верхом, стеной за Днестром, который, торопливо вырываясь на равнину из каменных ворот передового хребта, огибал южную околицу Самбора. Мал городок, да дерзок: когда-то приютил беглого чернеца Гришку Отрепьева, назвавшегося царевичем Дмитрием, и от его ложного имени бросил вызов Москве. Каменной отметиной того времени высится на высоком берегу реки хмурый костёл. Под его сводами венчался Самозванец c высокородной дурнушкой Мариной, восхотевшей царского венца.
По Самбору Скорых тоже наездились. Из комнаты в коммуналке – в отдельную однокомнатную, с холодной передней квартиру. Оттуда переехали в зелёный район. Вблизи оказались и русская школа, куда вслед за сестрой стал ходить Серёжа, и педагогический техникум, принявший Ольгу Скорых преподавать физкультуру. Особняк с палисадником, покинутый владельцами до прихода русских, хибары при нём и сараи замыкали голый двор с водоразборной колонкой. На задах начинались и тянулись до грязного ручья огороды, засаженные тополями по межам. Семье офицера достались две комнаты и кухня.
Эта самборская квартира Скорых стала первой для Сергея, которую он воспринял как семейное гнездо, как живую оболочку, вмещающую самых родных ему людей, что зовется Отчим домом, хотя «отче» и пальцем не пошевелил, чтобы расширилась территория семьи. Улучшением жилищных условий, как всегда, занималась жена старшего лейтенанта. После уроков в техникуме, по ночам, она чертила для городского архитектора. Находились покупатели на её живописные работы. В Сибири она набила руку на портретах маслом по фотокарточкам убитых на фронте. Заказы вдов продолжились и после войны. В городе возник спрос и на жанровые картины, натюрморты и пейзажи Ольги Алексеевны.
Её подработок позволил нанять домработницу. Молодке Юле поставили солдатскую койку на кухне.
Старший лейтенант Скорых продолжал службу в должности начфина полка. Вне чугунной ограды здания штаба и казарм продолжал вести прежний образ жизни: по дороге домой заглядывал в буфет. Если желание развеяться посещало его уже дома, звал сына «на вылазку» с собой, соблазняя воблой. Мама особенно не возражала – с провожатым он возвращался в лучшем виде, чем один. «Подтянутый, гладко выбритый», но еще не «слегка пьян», каким положено быть русскому офицеру в избранной шутке подсинца, он плохо вписывался в заплеванные интерьеры послевоенных буфетов, забитых фронтовыми калеками. Поэтому, когда на центральной площади Самбора восстановили пивной бар в польском довоенном стиле, начфин стал чаще всего захаживать туда – внешне блестящий, моложавый, красивый, пользующийся известностью судья по спорту первой категории, громогласный, велеречивый, благодарный слушатель анекдотов. Имели успех его смелые, нелицеприятные высказывания по адресу городских властей, даже… бери выше! В то время это было сродни подвигу Александра Матросова. Но ему всё сходило с рук, удивительно. Невидимый Добрый Гений берег Анатолия Никаноровича Скорых, видимо, для каких-то высоких свершений. Но так и продержал в запасе до самой его смерти. Неизвестно, как долго коптил бы, угасая, серое самборское небо сын Никанора, да вдруг случай определил ему выехать в двухлетнюю служебную командировку за рубеж.
Домой из Германии стали приходить посылки со всякими экзотическими вкусностями, доставлялись с оказией перетянутые ремнями огромные чемоданы. Из них появлялись очам неизбалованных советских людей невиданные в СССР вещи. Дважды в год приезжал на побывку сам капитан. Уже капитан! Шёл от вокзала через город налегке, гордо неся моложавую голову. Только офицерского стека не хватало сильной руке известной в Самборе личности. Впереди носильщики несли пёструю заграничную поклажу. Капитан оплачивал услуги не торгуясь, ещё давал на чай. В семье все одеты, обуты, комнаты украшаются коврами и ковриками; кровати обретают покрывала, безделушки радуют глаз. Ольга, получив согласие Анатолия, зовёт родителей в Самбор на постоянное житьё.
И вот осеним утром, затемно, невольные сибиряки Фроловы – одёжка на одёжке, - пропахшие общим вагоном, с тюками, чемоданами и котомками, заполнили переднюю. Серёжа узнаёт бабушку. Ну, у кого ещё может быть такая крупная «картофелина» между бульдожьих щёчек, увенчанная пенсне!? Дедушка, в чёрном, заношенным пальто, с красивым, что называется, орлиным носом, бледный, утомленный дорогой, уже облюбовал мягкое кресло. Из его уютной глубины улыбался, подставляя колючую щеку для поцелуя. Впервые в жизни Серёжа увидел деда. В ссылке Алексей Сергеевич не фотографировался, ранние снимки остались у старшей дочери.
И продолжилась жизнь, уже вшестером. Молодка Юля в слезах вернулась в родное село, а место домработницы заняла бывшая барыня Елизавета Ивановна.
После солнечных Крыма и Паннонии дождливое Подкарпатье сказалось на младшем из Скорых частыми простудами. Пришлось мальчику первый, по возрасту, учебный год отсидеть под замком дома. Он не скучал, ожидая, когда возвратится из школы Алла и выпустит его, если позволит погода, на прогулку. Рано научившись читать, он, без какого-либо принуждения со стороны взрослых, прошёл учебники «Родной речи» за начальную школу, открыл источник высочайшего наслаждения в «Истории СССР» за четвёртый класс и то и дело возвращался к книге чудес, «Природоведению». Такая домашняя школа без наставников не прошла для него бесследно. Скоро он напишет первое в своей жизни стихотворение исторического содержания («На кручке стоял посёлок Кучка, текла широкая река, называлася Москва»). Летом, с удивительным чутьём отшумевшего времени, самостоятельно начнёт отыскивать самборские древности и совершит первое в своей жизни путешествие в сторону гор, пока путь ему не преградит быстрым течением Днестр.
Последующие пять школьных лет Серёжа будет ходить в классы ради истории, географии, русской литературы. Не зная ни одного грамматического правила, научится писать грамотно, а за изложение и сочинение «русачка» посчитает справедливым прощать своему ученику ошибки, добросердечно называя их описками. Позже самолюбие не позволит ему получать «тройки» по предметам, к которым не лежала его душа, и он усилием воли подтянется к почётному званию «ударника». Только геометрия завладеет его воображением в той же степени, что и объекты первой любви детского ума. Ему повезёт с «русачкой». Санарова, аристократка по внешности и приёмам жизни, сумеет развить в мальчике врождённое ощущение русского слова. Стихийно плененный Пушкиным в девятилетнем возрасте через фолиант, выпущенный к 150-летнему юбилею великого писателя, и кинофильм «Юность поэта», Скорых Младший, благодаря Таисии Евграфовне, войдёт в повесть «Дубровский» «верным Пушкинцем», а выйдет «ненормальным Пушкинистом». Оба определения от Санаровой. И таковым останется на всю жизнь. Школьная библиотека даст ему знаний не меньше, чем классы. Престарелый библиотекарь станет его другом. Бывший преподаватель географии по фамилии Кошевой познакомит любознательного юнца с дневниками великих мореплавателей и землепроходцев прошлого. И летние вылазки малого и старого за Днестр, в отроги карпатского низкогорья, станут перемежаться со столь же реальными плаваниями на паруснике «Диана» с капитаном Головниным и с путешествиями Пржевальского на верблюдах по Центральной Азии. Тогда же побывает Сергей во внутренней полости земли с героями Обручева. Знаменитый геолог своим приключенческим романом соблазнит увлекающуюся натуру наукой о строении Земли. И после семилетки пятнадцатилетний Скорых войдёт на правах студента в чёрной форменной куртке с двумя рядами латунных пуговиц первый раз в аудиторию Горного техникума, что находился в соседнем городке Дрогобыче.
Миновали годы, как переселились в Дрогобыч двое Скорых, мать и сын, и старики Фроловы. Алла грызла вузовские науки в Одессе. Анатолий Никанорович отбыл бессрочно на родину. Супруги расстались после того как за очередной пьяный скандал Скорых уволили из армии без права на пенсию. Ольгу Алексеевну пригласили заведовать кабинетом физического воспитания в Дрогобычском Институте усовершенствования учителей. Уехал работать по специальности в совхоз маявшийся непривычным бездельем агроном Фролов. Студент Сергей Скорых дневал на геофаке. Будущие геологи в летние месяцы проходили практику в горах. Отсюда до них рукой подать, каждая складка передового хребта просматривается в ясную погоду и зовёт в глубины горной страны. Уже тогда почувствовал Сергей томление, которое через десять лет выльется в лирический очерк «Каменное море». Его опубликует центральная газета «Известия», дав начало литературной жизни молодого автора.
У последнего из Скорых было две детские мечты: стать путешественником и написать много книг, да таких, чтобы их издавали и чтобы нашлись на них читатели. И то и другое в известном приближении к идеалу во взрослой жизни будет достигнуто. За тридцать лет экспедиционной жизни маршруты геолога Скорых составят в сумме путь длиной в полтора земных экватора, а счёт книгам писателя Скорых не прервётся на двух десятках. Но ничего этого не было бы без начальных восхитительных километров на первой полевой практике в предгорье, без первых стихотворных и прозаических строчек в ученических тетрадях. Он любил семейное гнездо, устроенное мамой, а в нём – свой письменный стол и мольберт в том же углу под окном с видом на старинную площадь Рынок. Детские и юношеские стихи Сергея были подражательны, слабы. Не лучше дело обстояло с прозой, но он упорно трудился, складывая написанное в стол, много, запойно читал – классику русскую и зарубежную. Увлечение кистями и красками, пуще того - тушью, наносимой на бумагу острым пером, позволит ему самому иллюстрировать пятитомник своих сочинений, которым Сергей Скорых отметит своё шестидесятилетие намного раньше, чем предполагалось на заре жизни, когда год представляется веком, а время от собственного рождения до смерти – лишь умозрительно конечным.
Четыре студенческих года вместили в себя развитие ума и чувств, нравственное созревание при переходе от отрочества к юности и первую любовь, для Сергея безответную, наполненную болью и разочарованием. И смерть деда, которого он только-только полюбил и стал понимать. И зарождение критического отношения к миропониманию, сформированному пионерией и комсомолом.
Сначала отец писал из Подсинска регулярно – каялся и пытался разжалобить близких-далёких предчувствиями вечной разлуки и скорой смерти (к слову, предчувствия его не обманули). Но поскольку Ольга и сын не отвечали, а одесситка Алла только коротко и сухо благодарила отца за высылаемые иногда деньги, «сибирский изгнанник», примостившись под крылышком матери Ангелины, перестал посылать сигналы в Дрогобыч. Только на шестнадцатилетие сына, совпавшего со смертью его сибирской бабушки, прислал ему печальный подарок. Это была старинная рукописная Библия, что досталась Скорых вместе с домом на круче между Енисеем и Подсинкой. В семье штабс-капитана она никому в отдельности не принадлежала, не покидала полки под образами. Там же осталась, когда дом перешёл Ангелине. При обыске, после гибели Феодоры и Василия Фёдоровича, чекист взвесил тяжёлый фолиант в руках, сделал попытку раскрыть, не справился и вернул книгу на место.
И вот теперь Сергей с недоумением смотрит на неё. Пытается листать. Листы в средней части бумажного блока слиплись, рвутся при попытке разделить их. Лучше оставить как есть. На что ему, убеждённому атеисту, эта сказка? Отдать в музей, что ли? Ладно, пусть стоит в книжном шкафу как память о Малой родине. От неё исходит дух старины. Сергей его чувствует. Его волнует всякая вещь, побывавшая в руках тех, чьи кости давно истлели. В приписке к бандероли отставной капитан сообщил, что случайно обнаружил в краеведческом музее семейную реликвию – буковый квадрат с разрубленным на четыре части серебряным блюдцем. Нечего и пытаться вернуть её законному владельцу. Сейчас она принадлежит государству. Да бог с ней! Там сохранится лучше.
Анатолий Скорых, потомок служилых, внук нетитулованного дворянина, и Ольга Алексеевна, дочь разночинца и барыни, стали ревностными советскими людьми, гордились своей принадлежностью к партии большевиков. Казалось бы, их дети должны были пропитаться ортодоксальной советскостью до мозга костей. Ан нет, к пропаганде речами шестое поколение Скорых в лучшем случае оставалось равнодушным. Алла и её брат часто раздражались её примитивностью. А пропаганда советского образа жизни, как самого-самого-самого… (понимаете?)… заставляла усомниться в «выборе новой гражданской общности». Хрущёвская расправа с трупом вождя лишь способствовала развитию молодёжного нигилизма. Оставаясь верным исторической науке, Сергей с годами всё чаще обращался к серьёзным академическим работам – прочёл всего Тарле, где-то выискал издания, с «ятями», Тьера, Соловьёва и Ключевского. Ему и раньше скучно было читать вторую (по объёму учебника) половину «Истории СССР», где появлялись в утомительном изобилии народовольцы и другие «друзья народа», не столько воевавшие против всегда, во всём правых социал-демократов, сколько вместе с ними разрушавшие Россию. Пришло время, когда он сам дал им свою оценку. В смене общественно-политических формаций после семнадцатого года он увидел не прогресс, а возвращение к уродливой форме раннего феодализма. «Династия Политбюро» сменила династию Романовых, родовая аристократия уступило место компартийно-номенклатурной, и при всём этом безумии утвердился государственный капитализм, превративший свободное крестьянское сословие в колхозных невольников, пуще крепостных. Тогда вспомнились и были поняты слова библиотекаря Кошевого, поддержанные Алесем Сергеевичем, - во время чаепития у Скорых в Самборе: «Рано или поздно это закончится гигантским обвалом». - «Вы о чём?», - спросил подросток. Дедушка грустно улыбнулся и ответил словами Некрасова: «Скоро уж, скоро узнает Саша печальную быль».
И это «скоро» неумолимо наступило. Сергей заканчивал третий курс техникума. Из форменной одежды студента-горняка, купленной при поступлении на геофак, он вырос и носил обыкновенную для конца пятидесятых пиджачную пару, подаренную ему сестрой, теперь инженером пивзавода, что под Дрогобычем. Только брюки мама ему заузила, назвав «стилягой». Лицом и фигурой он вышел в Скорых. Бабушкина «бульба», подпортив точёный нос Алексея Сергеевича в Ольге Алексеевне, сказалась и на его облике, но в целом, потомок чёрного гусара был сух членами, среднего роста, отличался мелкими чертами смуглого лица. Он не наследовал ни вороную «проволоку» Никанора, переданную Анатолию, ни светлую шевелюру Борисовичей. Русые, тонкие волосы достались ему от Фроловых.
Стоял на дворе слякотный март. Поздним вечером кучер Иван в последний раз подвёз из совхоза на фаэтоне закутанного в тулуп, заболевшего старостью (объяснила печально мама) «пана агронома» к «браме» дома на площади Малый Рынок. Ольга Алексеевна, не слушая возражений больного отца, вызвала скорую по телефону из поста милиции. В машину вмещался один сопровождающий. Села Елизавета Ивановна. Дверцы захлопнулись. Утром студента освободили от лекции: «Звонила ваша мама, Скорых, вас ждут дома, идите». В дороге домой мысли о смерти не было. Смерти в доме дочери агронома Фролова не могло быть, ведь никогда не было! Дверь в квартиру оказалась незапертой. В первой комнате - никого. Серёжа проходит в следующую, замечает: за его столом чужая моложавая женщина с седой головой, в чёрном, что-то торопливо прячет от него в выдвижной ящик. Юноша уже чувствует что-то грозное, неумолимое, хотя всё ещё не понимает смысла происходящего перед его глазами. Грубо оттолкнув женщину (больше он её долго не увидит), рвёт ручку ящика на себя…
В нём черная атласная лента…
В тот год Сергею исполнилось восемнадцать лет. Перед выездом на последнюю полевую практику он подступился к матери:
- Мам, как поменять фамилию?
- На Фролов? - догадалась Ольга Алексеевна.
- Да. Я не хочу быть Скорых… Из-за отца.
– Это очень сложно по нашим законам. У тебя нет оснований. Притом, фамилию Скорых носили многие достойные представители твоего рода. Ты оскорбишь их память.
– Я хочу быть таким, как дедушка. Всё хорошее во мне – от него.
– А я, скажи, я такая как мой отец?
- Да, такая, - горячо отозвался Сергей, - у тебя всё от него.
- Вот видишь, ты получил дедушкины качества через меня. А я ведь тоже Скорых и возвращать себе девичью фамилию не стану.