Старики Корнины с минуты на минуту ждали сына Андрея. Последний раз он позвонил по мобильнику, проезжая Гатчину, а оттуда до Сиверска тридцать километров, потом поворот с магистральной трассы к военному аэродрому, и меньше чем через четверть часа он будет дома. Отставной майор ВВС Борис Павлович Корнин остался жить в военном городке. Жизнь для него теряла полноту без рёва авиационных моторов. Он своё отлетал на винтовых и реактивных аппаратах. Теперь слышит, как взлетает и садится молодая смена. Иногда приходит на командный пункт авиационного полка, смотрит на недоступные теперь для него машины, вспоминает лётчика «от бога» дядю Федю и себя, курсанта Уфимского аэроклуба, в кабине «Як-18».
Из кухни доносится запах пирожков «как у бабушки». В жизни Андрея Борисовича была только одна бабушка Нюра – мамина мама. Бабушку Зою вместе с дедом, Павлом Александровичем Корниным и вторым дедом, Никандром Ивановичем, забрала война. Давно уж и Анны Пименовны нет, а пирожки по её рецепту Маргарита Никандровна выпекает к приезду младшего сына. Он для неё в любом возрасте – всё Андрюша. Старшего его брата убила водка, и остался для школьной учительницы свет в одном окошке и горькие воспоминания.
Чёрный, солидный, как танк, внедорожник одолевал последние километры дороги к аэродрому, разбитой перестройкой и либерализацией. Впереди появились жёлтые коробки военного городка в тусклой тополиной зелени. На отшибе – средняя школа. Его, Андрея Борисовича, второй родной дом. Там до сих пор учительствует Маргарита Никандровна. Пушкин назвал лицеистов и педагогов семьёй. Это была здоровая семья на памяти сына военного лётчика. Она обладала неисчерпаемым потенциалом самовоспитания. Старшие «пасли» младших, природные лидеры увлекали за собой ребятню. А чтобы те не увели куда не надо, существовали пионерская организация и комсомол. В тесном мире, где все между собой знакомы, учителя имеют возможность присматривать за подопечными и вне классов. Ещё одна особенность школ малых городков: это и высшее учебное заведение в очерченном горизонте, и своеобразный клуб – общий для учеников, преподавателей и родителей, местной общественности, которая включает в себя всех жителей. Природа здесь не в парках и бульварах и не за какими-то там кольцевыми автострадами, куда надо добираться транспортом, а за школьным забором - рощи, речка, пойменные луга. Правда, местность здесь основательно заселена. Послепетровская эпоха оставила после себя величественные постройки, заслонившие Русь изначальную, надолго потеснённую шведами к югу, в пределы псковские и новгородские. Но Ивангород, Старая Ладога, поклонные кресты на раздорожьях напоминали, что русские здесь не пришлые. При таком обилии памятников старины история Отечества давалась легко, ибо рукотворные её следы будили встречные вопросы. Живя в таком окружении, не нуждаешься в идеологии, чтобы проникнуться настроениями патриотизма. Патриотизм земли – самый крепкий, как дом, чей фундамент уходит глубоко в грунт. Официальный советский патриотизм, подменяющий понятие «Родина» понятием «Социалистическая Родина», не мог, за некоторыми исключениями, перестроить душу русского ребёнка, с рождения наделённого чувством родной земли, которое подпитывалось звуками русской речи. Эти чувства воспитывались «узнаваемыми», как лица близких, образами окружающей природы, «дымами отечества» над своими (их ни с какими другими не спутаешь) крышами, умилительными предметами быта, вроде расписной деревянной ложки, лицом соседа, бросившим на ходу, но не ради приличия, «доброе утро». Физическое ощущение родной земли позволяет русскому человеку хулить, на чём свет стоит, неисчислимые и неизлечимые, видно, язвы любезного Отечества, оставаясь преданным ему до последнего дыхания.
Заберёшься, бывало, на крышу дома, на старую березу в школьном дворе влезешь, кольцо плоской холмистой гряды тут же охватит знакомый окоём. Даль словно соткана из воздуха: такая же прозрачная и зыбкая, синяя на первом плане и лиловая, где белесый небосклон смыкается с горизонтом. Угадываешь рощи, пахоту, луга, строения. Какой простор! И в всё, что в нём – образы твоей Родины. Нет ей предела. Восторг и гордость охватывают душу.
Ближний мир за пределами аэродрома и поселения военных – городок Сиверский и его окрестности, обозримые детскими глазами, - вносил свою неповторимую лепту в создании физического и нравственного облика биологической «заготовки», названной при появлении на свет Андреем Корниным. Но над ним довлел весь необъятный дальний мир, скрывавшийся за горизонтом. Он давал знать о себе, в основном, голосами радиоточек, радиоприёмников и периодической печати, зримыми образами кинохроники и начавших уже тогда своё триумфальное шествие телеэкранов. Книги и художественное кино рассказывали о его былом. Эти полуфантастические пространства огромной страны, занимающей две пятых площади Евразии, незаметно, но должно быть, неизмеримо более мощно, чем Малая родина, влияли на формирование каждой новой личности местного племени, потомков крепостных Екатерининских вельмож с графским титулом, и пришлого люда.
Классика открыла Андрею Корнину Россию, иные страны в обход официальной истории. Благодаря политике партии, библиотеки школ снабжались регулярно и достаточно полно выпускаемой литературой и периодикой.
Учился Андрей легко. «Пятёрки», казалось, сами скакали в дневник, каккузнечики. По натуре был вожаком. Этому благоприятствовали рост и физическая сила, чем природа не обделила последнего из Корниных. Ребята ведь выбирают вожака из кандидатов просто, как при «детстве человечества»: истинный лидер тот, кто в словесном поединке не пасует, а победную точку может поставить кулаком в честном ристалище. Но немаловажно для авторитета была его успеваемость по школьным предметам. За «двоечником» с бицепсами Спартака и ростом Фиделя Кастро разве что такие же «двоечники» с оглядкой тянулись. Неприятностей с такими «лидерами» было много. Поэтому предпочитали того, у кого кроме физической силы был ещё «царь в голове».
Несмотря на хорошую учёбу, Андрей от домашних обязанностей освобождён не был. Однако сил и энергии хватало и на спорт. Добиваться успехов помогали уверенность в себе и настойчивость; а главное, чувство стыда перед близкими, перед друзьями и девчонками, которое хуже смерти, если отступишься, остановишься на полпути.
В советских семьях, в которых, как правило, взрослые служили, дел по дому накапливалось невпроворот. За них брались без вступительных речей. А если умело, «вкусно», увлекательно, то руки ребёнка непроизвольно сами начинали повторять движения «заводилы». Частый повтор рождал привычку. Незаметно приходило умение. Нередко открывался к тому или иному делу талант, который, будучи помноженным на упорство в труде, создавал удивительные по мастерству исполнения вещи или демонстрировал отличные результаты труда. Не давал сбоя замеченный родителями главный метод воспитания детей - достойно жить друг с другом, со всеми домочадцами и соседями, с каждым, с кем сводят обстоятельства. Дети наблюдательны. И поскольку родители – высший авторитет в доме, дети копируют их поступки в различных жизненных ситуациях. Жизненная позиция уже зрелого Андрея Корнина закладывалась именно в детстве. Взять хотя бы эту запись в дневнике, который он вёл с перерывами с юности:
«Мне, считаю, повезло, что я прошёл дошкольный курс, потом школу и наконец домашний университет нравственности, что я вырос, сделал заявку на звание личности в особой среде военного и педагогического быта (учительница мама и дома – учительница). Такая среда, по моему мнению, способна стойко сопротивляться порче нравов, «просвещённому одичанию». Там, где быт суровей и проще, там и души чище. А чистая душа неустанно очищает мозг от засорения. Считаю глупым вопрос, что лучше для воспитания, столица или провинциальный город, мегаполис или тихий посёлок. То и другое – это половинки мира, а всякое уполовинивание лишь отнимает от целого. И преимущества получаются однобокими. Русская глубинка – лучший нравственный воспитатель (но только в том случае, если начинать воспитание с чистого листа, а не перевоспитывать). Город способствует обогащению ума, но только в том случае, если ум уже способен решительно отвергать грязные соблазны городских закоулков, которые могут на первый взгляд выглядеть заманчивыми, волнующими неизведанной новизной. Так что «лучше» и то, и другое в пропорциях, благоприятно усвояемых каждым отдельным индивидом. Рецепта никто не даст. Его попросту не существует. Тут как кому повезёт, кто наилучшим образом использует для надстройки личности нравственную основу, заложенную в детстве и подростковом возрасте».
Потом, получая высшее образование в столицах, Андрей вернётся к этой теме в том же дневнике: «Любой уголок Ижорской земли – не глушь. Здесь и деревня ощущает себя членом тесной урбанизированной семьи, а Сиверский, по сути посёлок, «усиленный» военным городком, вообще городом себя почитал, младшим братом Гатчины. Тем не менее мне пришлось делать усилия, чтобы, сохранив себя как личность, вписаться в жизнь не просто города, а мегаполиса без потерь, стать полнокровным его членом».
Казалось бы для мальчика в семье лётчика выбор пути ясен. Однако детское внимание Андрея сызмала было направлено к железной дороге. Удивительное совпадение (или атавизм?): выйдя лицом и фигурой в прапрадеда Александра Андреевича, праправнук унаследовал через головы трёх поколений Корниных его интерес к железной дороге. Притом, этот интерес окрашивался особым лирическим восприятием стальных подставок под колёса поезда. Он воспринимал их нитями Судьбы. Вообще, железной дорогой грезили многие в глубинке. Она рассекала замкнутый круг обычной жизни, уводила к удивительной, незнаемой «планете», где всё иное – загадочное, манящее, сулящее высшее состояние души. Вот выйду на станцию (мечтал подросток), дождусь поезда, вскочу в вагон и полечу в желанное будущее. Одним из самых любимых развлечений детворы да и взрослых маленьких городков были прогулки по станционной платформе. Поезд, как образ мечты русского провинциала, описан Куприным. Казалось, здесь останавливаются передохнуть минуту-другую от быстрой езды избранные, чтобы свысока взглянуть на провинциалов и унестись в ту недоступную даль, откуда возвращаются только отпетые неудачники.
И ещё одно призвание чувствовал юноша Андрей Корнин – к военной службе. Это, можно предположить, от ещё более далёкого предка, трижды прадеда и полного тёзки Андрея Борисовича, артиллерийского офицера. Борис Павлович смутно помнил по рассказам отца, что родоначальник Корниных был удостоен внимания императора Александра I под Парижем в 1814 году, а спустя сорок один год сложил голову добровольцем при обороне Севастополя.
Отличная школьная подготовка, воля и упорство позволили Андрею Корнину реализовать обе мечты: в свои двадцать два года он вышел лейтенантом с дипломом инженера по эксплуатации железных дорог из Ленинградского высшего военного училища железнодорожных войск и военных сообщений. А через десять лет капитан Корнин закончил Академию тыла и транспорта. Всё это время он в Москве. Служил с полной отдачей знаний и физических сил. И при этом нашёл братскую могилу под Волоколамском, с прахом рядового стрелковой части Павла Александровича Корнина.
Отец в ожидании сына вышел на крыльцо подъезда. Через растворённое окно кухни, на первом этаже, слышно было, как гремит посудой Маргарита. Кажется, едет: с лесопосадки вдоль магистрали свернул, блеснув стёклами чёрный автомобиль. Издали узнаётся внедорожник-мастодонт – под стать крупной, несколько полноватой фигуре Андрея. И в кого он такой уродился?! Мысленно представил его, высокого, статного, с круглой, в короткой стрижке, сплошь белой головой. Седина эта досталась ему в Приднестровье, где толковый командир подразделения военных путейцев выполнял ответственейшее задание правительства. И выполнил, судя по полковничьим погонам вне очереди и по ордену Красной Звезды. Из пачки сыновьих писем отец отложил в заветною папочку одно, которое часто перечитывает воочию и по памяти, как сейчас, переместившись от подъезда трёхэтажки за палисадник к дороге:
«Мне же с отрочества хотелось стать русским офицером. Именно русским, хотя при наличии советских таковых не было, но словосочетание употреблялось в приватном разговоре с гордостью. Сколько противоречивых мнений о себе представители этого древнего служилого сословия выслушали из уст пишущей братии и витийствующих «мыслителей» праздной толпы! Как изменчиво было за последние сто лет капризное, восторженно-легкомысленное и жестокое пресловутое общественное мнение! Об убийственном действии этого мнения с горечью писал военный теоретик и историк генерал-лейтенант Евгений Мартынов по результатам Русско-японской и Первой мировой войн в начале ХХ века. А вспомним брань и плевки в сторону «золотых погон» (гораздо чаще защитно-зелёных) в последнее десятилетие: продажность, некомпетентность, забвение офицерской чести, другие нелестные оценки. Конечно, проявлялись тогда признаки упадка в среде служилого люда, временами и местами по вине наших правителей всех рангов (да и не без нашей личной вины) нашей страны, переживавшей смуту. Неужели не дослужу до осветления, самоочищения армии, до общего её выздоровления? Ведь всегда в ней преобладали силы нравственно-чистые, не подверженные неизлечимым болезням духа, одряхлению исторической памяти. Преобладали стойкие носители офицерской чести, что всегда было свойственно русскому офицерству в массе. Я, как пристегнул курсантские погоны, хотел стать именно таким: плывущих рядом не топить, идущим наискосок ножку не подставлять, оступившихся поддерживать. Что до естественной мечты о крупных звёздах на погонах, так ведь плечи широки, на такие, наверное, звёзды сами посыплются. А, отец? Что на это скажешь? В способностях своих сомневаться мне не приходится. Самолюбие здорово, если ты здоров, прости за такой выверт. То, что я в первую очередь железнодорожник, нисколько не умаляет меня в собственных глазах. Русское, российское офицерство – явление особое. Не только передовой отряд защитников Отечества. Ни один офицерский корпус (будь то во Франции, Германии, Великобритании) не дал своему государству столько деятелей культуры и науки, землепроходцев, сколько наш, российский. И какой «пробы»: Лермонтов, Лев Толстой, Римский-Корсаков, Федотов, Пржевальский… А в технике Можайский, Крылов, Бекетов, Шиллинг, Чебышёв, Макаров. Раз уж взялся за гуж, то бишь за стальную рельсу, отдам всего себя, не сомневайся, избранному делу, не отступлю от традиций военных инженеров России».
Борис Павлович уже не сомневается: его машина. И мысленно успевает «дочитать» то письмо: «Годы моей учёбы в училище совпали с повышенным вниманием «партии и правительства и «лично Леонида Ильича Брежнева» к вооружённым силам страны. В это время удовлетворялись почти все неуёмные запросы военно-промышленного комплекса. Маршалы и генералы уже не просили по форме, а требовали. Правители же, не имея возможности удовлетворять аппетиты требующих, разницу покрывали льстивыми словесами. Они, эти словеса, входили в назойливое военно-патриотическое воспитание будущих офицеров их «организаторами и вдохновителями». Нас буквально пропитывали «партийностью», призывами «мобилизовать», «повысить», «укрепить». Просто удивительно, что подавляющее большинство из нас вышло из училища русскими офицерами, а не стахановцами в военной форме».
Когда «мастодонт» сына остановился напротив асфальтовой дорожки, ведущей через палисадник к подъезду офицерского дома, на дорогу легко выпрыгнул заметно похудевший Андрей Борисович. На нём было цивильное – брюки и рубашка, сандалии на ремешках. Необычный для него наряд. К родителям он приезжал всегда при полном военном параде. Любил офицерский мундир и гордился орденом, который дают за боевые заслуги. Но не это насторожило отца, а улыбка сына – какая-то ненатуральная, вымученная.
- Говори сразу, сын: у тебя заботы? Не болен ли? Марина? Дети?
Андрей Борисович отрицательно покачал головой, прикрылся встречными вопросами, обычными после долгой разлуки близких людей, вновь сел за руль и усадил отца рядом. Они объехали дом, и полковник заглушил двигатель у чёрного входа напротив детской площадки. Извлёк чемоданы из багажника. Только тогда ответил на вопросы родителя:
- И заботы, и всё остальное. В отставке я. Ушёл из армии. Вернее, нужда во мне отпала.
Борис Павлович опустил руки:
- И что теперь?
- Пойду служить капиталисту. Для начала. Там видно будет.