Летом 1914 года разразилась русско-германская (империалистическая) война. Мужчины старшего возраста, военнообязанные, ушли на фронт. Село опустело, забрали лошадей для кавалерии и обоза, быков и коров на мясо для армии. Мужички опустили руки. В 1915 году пришла очередь до меня и моих сверстников, мобилизовали в армию. В Камышине был воинский начальник уездный. Там шло распределение солдат по роду войск. Я был назначен в пехоту и благодаря тому, что мой двоюродный дядя был старшим писарем у воинского начальника, я был внесен в списки солдат, назначенных для отправки в Сибирь, гор. Иркутск. Тем самым отдалялось время отправления на фронт.
Служба в царской армии показалась очень трудной. Поставили на казенный паек, установили режим дня. Усиленно стали нас обучать военному искусству, словесности, маршировке, отданию чести (приветствию) офицерскому и генеральскому составу, тактике и проч. Ходили за 7 км. на стрельбище. Находились в казармах, где были устроены в два яруса нары, на которых солдаты ночью располагались спать. Была большая скученность, лежать можно было только на боку, повернуться невозможно, а если ночью кому приходилось вставать, то он потом уже не мог найти себе места, оно куда-то исчезало. Обед получали в один медный таз на 10 человек, для получения обеда и ухода за посудой назначалась очередь. После обеда командир отделения или взвода проверял тазы, и если находил чей-либо таз недостаточно блестящим, то дежурный подвергался наказанию. Наряд вне очереди, под ружье (это вид наказания: провинившийся стоит с винтовкой на плече, по строевой стойке, на прямых ногах, не шевелясь, установленный срок, 1 час или 2, в зависимости от заслуги). Или же провинившемуся на шею вешали таз и заставляли «гусиным шагом» (на корточках, вприсядку) проходить по всей казарме кругом нар. Этот вид наказания был самый трудный, мало кто мог это выполнить. Но если кто не проходил кругом, на полпути падал, то его били ремнем или начинали снова старт и заставляли кричать: «Надо бак чистить, надо бак чистить».
Мне учеба давалась хорошо, особенно словесность, и я был исправным солдатом. Но один раз по недоразумению попал впросак. После обеда проводили чистку оружия, я разобрал винтовку и разложил детали ее на окне, которое было открыто. В это время один солдат, вылезая в окно, уронил на землю мой штык, я сразу не поднял его, потому что в то время чистил ствол. Проходя мимо окна, взводный командир младший унтер-офицер Евтушенко увидел на земле штык, спрашивает: «Это твой штык?» Говорю: «Мой, это солдат уронил». Он говорит: «Подними. Собери винтовку». Я собрал. «Слушай мою команду, - говорит, - На пле-чо. Бег на месте, арш!» И он меня целый час гонял, пока семь потов вышло из меня.
Проучившись 2,5 месяца, мы отправились с маршевым полком на фронт. Погрузили в теплушки по 40 человек. Дорога была дальняя, скученность, впереди ожидала неизвестность. Но каждый думал, что его ожидает пуля или осколок, потому что мы уже имели представление о войне. Чтоб чем-нибудь заняться и в дороге не скучать, каждый занимался своим делом. Кто душил вшей, сняв с себя белье, кто играл в карты в «очко», кто песни пел, анекдоты рассказывал, кто беспробудно спал.
Я находился на верхних нарах, со мной было три товарища с Волги: Лаптев Ваня, Мирошников Петя и Звягин Сережа. Мы очень дружили. Денег не осталось ни у кого, проигрались. И решили продавать имущество свое собственное. Были у нас сундучки, продали, ибо на фронте они не нужны, деньги проиграли. Играли по очереди. Продадим одну вещь, один играет: проиграл - продадим вторую вещь, другой играет. Продали одеяла, продали две подушки, а две оставили, по одной подушке на два человека. Проиграли деньги. Решили продать остальные подушки по 20 коп. за штуку. За 20 к. купили утку жареную, а на остальные стали играть, очередь была моя.
Дают мне карту десятку, карта хорошая, но денег мало, я сыграл на 10 коп., проиграл. Пришла моя очередь заложить банк. Кладу последние 10 коп., раздаю карты, играет семь человек. Первый идет «на банк», т.е. на все – выигрываю, второй на 20 к. – выигрываю, третий выиграл 5 коп., остается в банке 35 к. Четвертый проигрывает «на банк» 35 к., и остальные проиграли по всей, следовательно, в банке 5р. 60 коп. По правилам этой игры, если круг игроков обойдешь и банк утроится, значит, «стук», т.е. банковщик обходит последний круг, но сейчас снимать деньги не имеет права. Такая сумма в то время считалась значительной. Мне хотелось раздать плохие карты игрокам, чтоб не сорвали банк, но, как на грех, половине игроков достались хорошие карты, да к тому игроки оказались азартными. Стремясь сорвать банк, они играли на большую сумму, но, к моему счастью, проиграли, и дойдя круг, я снял банк около 18 руб. Мои товарищи запрыгали от радости. На первой же станции купили меду, 2 жареные утки, яблок моченых, и сделали праздник.
Ночью должны приехать в Самару (в настоящее время Куйбышев). Мои товарищи решили сбежать и сесть на пароход, заехать домой. Разделили выигрыш, распростились, и в Самаре они ушли, а я остался один из своей компании. Но скоро друзья нашлись, так как я продолжал играть в «очко» и мне чертовски везло, за деньги мне носили чай, обед. И пока доехали до Умани Киевской губернии (области), у меня оказалось в наличии 65 рублей, причем преимущественно серебром. В Умани у нас была трехдневная остановка и комплектование маршевых рот.
На другой день меня вызывает командир взвода Скворцов и сообщает, что он меня записал в фельдшерские ученики. Скворцов сам сибиряк, неграмотный, и мне приходилось часто писать под его диктовку письма его семье. Из каждой роты по 4 человека выделили учеников и направили в гарнизонный госпиталь для испытания грамотности. Я боялся, что испытаний не выдержу, ибо окончил только сельскую школу. Испытание было по арифметике и русскому языку, в результате я оказался в числе принятых в школу, а многие отсеялись. На следующий день нас отправили в Киевский главный военный госпиталь. Я поблагодарил Скворцова, дал ему 10р. денег и уехал. При госпитале была фельдшерская школа, где мы 6 часов в сутки занимались теорией, а остальное время ходили на практику.
Я был прикреплен к 3-му нервному отделению и 2-му хирургическому. Один раз в неделю ходили в анатомический покой на вскрытие трупов. Учебой я заинтересовался, но учиться было трудно. В 3-м нервном отделении лежал ротмистр Жуковский, кавалерийский офицер, он страдал гангреной большого пальца правой стопы. Был ему назначен красный свет, назначение это выполняли ученики, в том числе и я. Причем он меня полюбил так, что никому из учеников не доверял, а если когда меня нет на дежурстве, то он присылал за мной и потом мне жаловался, что вчера какой-то олух грел ему ногу и он его прогнал. Говорит: «Не может он греть, или начнет жечь нестерпимо, или совсем не греет, ты, миленький, ходи сам». И, бывало, начну ему греть ногу, через несколько минут он засыпает и спит часа 2-3, я уйду, а потом являюсь к нему, и он благодарит, что я хорошо его погрел, что он даже уснул. Каждое воскресенье он мне давал на чай 50 коп. или рубль, а на пасху дал 3 рубля. Часто ему жена приносила красное вино, консервы, колбасу, печенье, варенье, и он меня постоянно угощал.
Через 2 недели по прибытии в госпиталь на учебу утром я шел на дежурство в отделение, к которому был прикреплен. Напротив было 4-е одонтологическое отделение, где лежали раненые с повреждением челюсти. В это время подъехало несколько двуколок, подвезли раненых. Я заинтересовался и подошел спросить, нет ли моих сослуживцев или земляков. В это время высаживали из двуколки солдата с забинтованной головой и лицом. Я спросил, какой части, он мне махнул рукой и указал на рот, я понял, что ему нельзя говорить по случаю ранения. За ним вылез другой солдат, тоже с забинтованной головой, на мой вопрос он ответил: «Мы из 54 стр. батальона (это тот, что я из него уехал на учебу). Я, - говорит, из 3-й роты, а тот из 4-й». Спрашиваю: «Как его фамилия?» – «Воронин Николай», - оказывается, мы с ним вместе обедали и ехали в одном вагоне.
Через два дня я пошел в 4-е отделение навестить Воронина, и он мне письменно объяснил, так как ему говорить было нельзя, у него была раздроблена нижняя челюсть осколком снаряда. После моего отъезда из Умани их на второй день отправили на станцию Жмеринка, оттуда сразу в бой. Узнал я, что мой командир взвода Скворцов убит. Односельчанин мой тарапата Василий Данилович тоже, а какой был он способный учиться в школе! он был первый ученик! Тогда я вспомнил слова цыганки, которая гадала нам на станции Уфе, когда мы ехали из Иркутска.
Вышли из вагона, идут две цыганки с мешками за плечами, и вот одна из них говорит мне: «Голубчик, позолоти руку, я тебе всю правду скажу». Я ей говорю: «Я сам знаю правду – приедем на фронт, убьют или ранят». Она стала приставать, я ей дал пятак, она взяла мою руку и стала болтать, что было и что меня ожидает. Говорит: «Ты на фронт не попадешь», - тут все ребята засмеялись, и я ей говорю: «Как же не попаду на фронт, когда нас туда везут». Она меня уверяет, что я на фронте не буду. Теперь Воронин говорит: «Погадай мне», - и бросает ей медную монету. Она смотрит ему на ладонь и говорит: «Ты будешь страдать много, много перенесешь горя, но будешь живой». И многим ребятам гадала, но я только помнил предсказание мне и Воронину, но верить, конечно, не верил. А сейчас при встрече с Ворониным мы вспомнили предсказание цыганки, и я ему сказал: «Ты помнишь, как нам цыганка гадала в дороге, она ведь угадала, сказала, что я на фронт не попаду, я ей не верил, а она оказалась права. А тебе говорила, что ты много перенесешь горя, но будешь жив. Тоже верно». Через три с половиной месяца Воронин был комиссован с освобождением от воинской обязанности, и я проводил его домой. Но завидовать ему было не в чем. Лицо его было обезображено рубцами, рот не закрывался, он терзался душевно, говорил: «Лучше бы меня убило насмерть, кому я нужен такой красивый».
Будучи в госпитале в школе, я получил от жены письмо, она сообщала, что лежит больная у своего отца, он приезжал, забрал ее, так как она здесь лежала без присмотра и вдобавок выслушивала упреки в симуляции. На самом же деле простудилась и заболела острым суставным ревматизмом. Зима была холодная, и в сильные морозы приходилось круглосуточно работать на гумне, всю зиму почти шла молотьба, так как в этот год был очень сильный урожай. Мои родители писали мне, что моя жена не захотела работать и уехала к своему отцу. Кому было верить, не знаю. Это обстоятельство меня сильно волновало.
В конце 1916 года я окончил военную школу и был назначен фельдшером в 12-й военный батальон, с которым отправился в Карпаты, в Румынию. В Бессарабии и Румынии нам приходилось останавливаться на ночлег, и мы, медицинские фельдшеры (нас было 2), не могли найти квартиру. Жители, завидя наши сумки с красным крестом, запирались от нас и не пускали в дом. Пришлось сумки класть в мешки, маскироваться. Объясняться мы с ними не могли, не знали румынского языка. А когда мы научились с ними объясняться, то узнали от них, что они брезговали медициной, потому что возятся с кровью и гнойными ранами. Впоследствии привыкли к нам, и мы были первыми гостями.
Румынские крестьяне жили очень бедно, питались мамалыгой из кукурузной муки. Пшеницу и рожь они не сеяли, это было достоянием помещиков и попов. Много у них абрикосов, черносливу, винограду, особенно в Бессарабии. Командир нашего транспорта был поручик Дуранте, очень богатый человек, он имел в Крыму свое имение, конный завод. Во время войны семья его, жена и ребенок, жили в Киеве на Крещатике. Однажды вызывает меня командир транспорта и задает вопрос: «Не желаете поехать в командировку в Россию?» Я спрашиваю: «Куда?» - «В Киев, я дам вам поручение, погуляете в городе, если у вас там негде жить, то я напишу жене, пусть вас примет, даст вам отдельную комнату».
Я дал согласие, так как Киев меня прельщал драматическим театром и кинематографом, что было в то время для нас, деревенских, новинкой и каким-то чудом. В кино показывали в то время картины без звука, и движения действующих лиц, разговор их пояснялся письменно на экране, но было интересно. На другой день я получил командировочные, письмо, запечатанное в конверте с адресом жены командира, и кучер его отвез меня на станцию Моинешты. До города Яссы я ехал в румынском поезде, а там подходил русский поезд, который развозил людей по России. В вагонах было большое скопление народу, многие ехали на крыше, несмотря на зимний сезон.
Через несколько дней я прибыл в Киев, расположение города я знал, усвоил за время учебы, взял извозчика и отправился на Крещатик (это главная улица Киева). Нашел номер дома, указанный на конверте. Смотрю, у калитки на столбе надпись «Звонок» и рядом металлический кружок, а в нем торчит кнопка, как у выключателя. Я догадался, что, нажав кнопку, можно позвонить. Я нажимаю кнопку и жду, вдруг слышу стук дверей вдали, через несколько секунд еще стук ближе и женский голос: «Кто там?» Я спрашиваю: «Госпожа Дуранте здесь живет?» - «Здесь, а вам что нужно?» Я говорю: «Письмо ей». Женщина открывает калитку и говорит: «Давайте, я передам». Смотрю, она по возрасту не похожа на его жену, ибо ему лет 38-40, а ей лет 60. Спрашиваю: «Вы мать будете?» - она говорит: «Нет, я прислуга». Тогда я говорю: «Мне нужно лично передать, доложите хозяйке». Через минуту выходит хозяйка лет 35, солидная, красивая брюнетка. Заговорила нежным, приятным голосом, спрашивает – от кого письмо? Я говорю: «От вашего мужа, поручика Дуранте из Румынии». – «Пожалуйста, проходите в комнату», - а сама взяла письмо, на ходу распечатав, начала читать. Зашли в комнату, пригласили сесть на стул, сама читает письмо. Я стал осматривать комнату, посредине стоял широкий стол с толстыми резными ножками, накрытый бархатной скатертью с бахромой. У стены высокий буфет со стеклянными дверками, через которые видно золоченые рюмки и графин, несколько хрустальных ваз, тарелок, бокалов, кофейник и проч. В углу книжный шкаф со стеклом, где разложены аккуратно книги. С правой стороны комод, и на нем расставлены красивые безделушки, козлики, ослики, овечки, собачки и много других вещей. На стенах несколько картин в золоченых рамах. Из этой комнаты имеется две двери в другие комнаты.
Когда она прочитала письмо, стала расспрашивать меня о жизни мужа, где мы находимся, есть ли там русские люди, кроме солдат, не болен ли ее муж, какая пища и проч. Я рассказал ей как умел и что знал. Женщина, видимо, образованная, так что мне со своим деревенским языком и кругозором трудно было с ней разговаривать, я себя чувствовал стеснительно. Потом она предложила мне покушать, для этого провела на кухню и дала распоряжение прислуге накормить меня, а сама ушла в свою комнату.
После моего обеда она пришла в кухню и спрашивает, есть ли у меня квартира? Я ответил, что у меня в госпитале есть товарищ, я пойду к нему, так как я стеснялся остаться в таком роскошном доме, да мне было бы скучно здесь, ибо с такими образованными людьми я не мог найти общего языка. Она говорит: «Можете остаться здесь, у нас есть для вас отдельная комната, вам придется пожить здесь три-четыре дня, пока я подготовлю то, что просит муж». Я сказал: «Схожу в госпиталь, если товарища нет, тогда приду к вам», - и с тем отправился к товарищу. На мое счастье, товарищ был еще в госпитале, их осталось несколько человек, и один из них, сибиряк Елизов, был грамотный хорошо, имел прекрасный почерк, и его врач отделения оставил работать. Была у него в отделении небольшая комната, где стояла одна кровать и столик, он меня принял хорошо и оставил у себя на все дни моей командировки. На другой день я ушел в город в кино, а потом зашел на Крещатик сообщить, что я буду квартировать у товарища. Пришел к г-же Дуранте, она мне сказала, чтоб я зашел через три дня. Эти дни я провел у товарища, ходил в театр, в кино.
В назначенный день я прибыл на Крещатик, там было уже все готово, было несколько штук ящиков забиты и адресованы в воинскую часть на имя поручика Дуранте. Все эти ящики мы на извозчике отправили на станцию и сдали в багаж, а один чемодан, увязанный ремнями, я взял с собой. Получил от хозяйки «чаевые», письмо для ее мужа, пожелание счастливого пути и доброго здоровья, сел на поезд и отправился в Румынию «воевать».
По прибытии в часть передал письмо командиру, доложил ему, сдал чемодан и квитанции на багаж и спросил разрешения идти. Он мне сказал: «Садитесь, посмотрим, что здесь в чемодане вы мне привезли». Я сел, он стал разбирать чемодан, вытащил оттуда три бутылки рому, колбасу, консервы, конфеты и печенье. Он говорит: «Ну сейчас мы попробуем». Распечатал бутылку, консервы, нарезал колбасы и пригласил меня к столу. Я до того времени не был так близок с ним, стеснялся, ибо он офицер – помещик, а я простой смертный солдат-крестьянин. И я считал, что помещики – это грубые, злые люди, которые ненавидят простых людей, но мое предположение не оправдалось, он оказался человеком хорошей, чистой души, простого, мягкого характера. Чисто по-дружески со мной разговаривал, расспрашивал о моей семье, моем происхождении. Он меня так приковал к себе своей лаской, что я не мог от него уйти. Через несколько минут после того как мы с ним выпили по рюмке вина зашел командир моего взвода зауряд военный, чиновник Яковенко, украинец невысокого роста с хмурым взглядом, кажется, всегда злой, да оно так и было, он всегда кричит на солдат, а иногда позволял и мордобитие. Я спросил у командира транспорта разрешения уйти, поблагодарив его, ушел.
Через несколько дней меня вызывает поручик к себе на квартиру. Когда я к нему пришел, в прихожей стояли распечатанные ящики, которые я сдавал в багаж, из передней комнаты выходит поручик, дверь осталась открытой, я увидел около стола, уставленного бутылками и закусками, сидели оба командира взводов, Яковенко и Большаков. Поздоровавшись по-военному с поручиком, я остановился в недоумении. Он мне говорит: сегодня получили багаж, вот вам за ваш труд, дает мне бутылку вина и два свертка, в которых оказались колбаса и ветчина…
В чем заключалась моя работа? В транспорте было 300 человек солдат (два взвода) по 150 чел. во взводе, из них 100 челов. были предназначены для доставки продуктов, фуража, боеприпасов на передний край обороны на вьючных лошадях. За каждым солдатом было закреплено 2 лошади с вьючными седлами, на которые вешали вьюки, т.е. тюки или мешки с грузом по 1,5 пуда (по 24 килограмма) на каждую сторону, одна лошадь шла на поводу солдата, а вторая была привязана за хвост первой, и таким образом двигались по трудно проходимой гористой тропинке, поднимаясь на высоту до 5 тысяч метров над уровнем моря, окружая гору, и дойдя до спуска, снижались. Встречались на пути весьма опасные места, с одной стороны тропки высокая скала, а по другую сторону обрыв и бездонная пропасть. При малейшей неосторожности, особенно в гололед, лошади срывались и скатывались в пропасть.
Я как фельдшер обслуживал один взвод 150 чел., находился на месте расположения части, утром встаю, завтракаю, если придет 3-4 человека больных, приму и целый день свободен. Читать нечего, и чтоб убить время, играем в карты на деньги в «очко» или «петушка». Фронт всегда был 10-15 килом., неприятельские снаряды не долетали, за 1,5 года два раза немецкий самолет налетал и сбрасывал небольшие бомбы и стрелял из пулемета. Были небольшие жертвы, убито и ранено несколько лошадей и 4-5 человек.
Однажды вечером мой коллега, фельдшер Чернышов Иван Зиновьевич принес книжку под заглавием «Железная пята», кажется, Джека Лондона, и стал читать, чем заинтересовал и меня, когда я его спросил, где он достал книжку, ибо это была редкость, он мне ответил: «Это мне дал Чесноков». Я знал этого солдата, пожилого, низенького, сутулого, невзрачного человечка, и когда мне Чернышов сказал, что у него много книг, то я удивился – такой солдат имеет много книг и хороших. После этой книги мы с Чернышовым пошли вдвоем к Чеснокову, когда он вернулся из наряда. Познакомившись с ним, при разговоре выяснилось, что этот солдат очень грамотный и начитанный. Любил много читать, это можно было судить лишь по тому, что он таскал за собой в маленьком деревянном чемодане много книг. При последующих встречах с ним он стал более откровенен, много говорил о политике, в которой мы не разбирались. Потом стал высказывать недовольство на царское правительство, которое рано или поздно должно быть низвергнуто. Нам, деревенским ребятам, такие разговоры были диковинными, и, имея убеждение в могуществе царя, мы не могли допустить мысли о его свержении. Но знакомство с этим человеком нас заинтересовало. Он был очень словоохотлив и откровенен, много рассказывал приключений из жизни революционеров, их работе и задачах.
Летом в июне 1917 года мне командир транспорта предоставил месячный отпуск, и я на крыльях радости полетел на станцию. Жена моя в то время жила в прислугах в Рудне у следователя. Подъезжая к станции Ильмень, я задремал, так как всю дорогу была теснота, все время провел без сна. Я не слыхал, как подъехали к станции и проснулся, когда поезд тронулся, я спросил: «Ильмень далеко еще?» Мне ответили, что отъезжаем от Ильменя. Пока я пробрался с чемоданом до выхода, поезд набрал скорости и я вынужден был проехать до Медведицы. Отсюда пришлось идти пешком по шпалам. Дойдя до ст. Ильмень, мне хотелось зайти к жене узнать, в чем у нее разлад с моими родителями, но этим посещением я мог бы разгневить родителей, поэтому я решил идти к ним в Тарапатино.
Дома меня встретили радостно, на мой вопрос, - почему ушла жена? – мать посыпала тысячу причин и действий, изобличающих в виновности жены, которую им теперь не надо и близко к дому. При этом разговоре присутствовал мой дедушка, я был его любимцем. Наедине мне дедушка сказал – это все неправда, что тебе мать говорила. Груня ушла, потому что ей было здесь жить невыносимо. Кроме того, она заболела, и за ней не было никакого ухода, а упрекали ее в симуляции, между тем как она не могла вставать с постели. Отец ее приехал и, сожалея свою дочь, решил взять к себе и больше не пустил сюда до твоего возвращения.
На другой день приходит из Рудни жена, ей сестра сообщила о моем прибытии. Зашла в комнату, в то время я был один да сестренка Вера. Во внешности ее большая перемена, она стала солиднее, взрослее. Поздоровавшись, я стал расспрашивать, что получилось? Все то, что говорила мать, она отрицает клятвенно. Единственно в чем она признает себя виновной, так это в том, что после болезни не вернулась сюда. Но ее не пустил отец, мотивируя тем, что когда была больная, то никому не нужно было лечить, а как стала здоровой, тогда нужна.
Стали рассуждать, как быть в дальнейшем. Я приехал в отпуск и через три недели должен уехать, а ей жить опять с родителями. Приходится просить их, такой был порядок. Если же она у них не останется, значит, мы уже не муж и жена, чужие. Вошла мать, жена бросилась в ноги, кланяется со слезами, просит прощения и принять к себе жить. Мать ей говорит с упреком: «Не надо было уходить, теперь ты нам не нужна». Жена оправдывается тем, что она была в постели без движения и ухода, и если бы отец ее не взял, то она никуда бы не могла уйти, осталась калекой или же умерла. Мать ей говорит: «Ну и лучше было бы». Я оказался между двух огней, с женой мне расставаться не хотелось, я любил ее, она была красивая, здорова, трудолюбива. Но и родителей обижать я не мог, особенно в то время, что мне предстояло уезжать обратно. А разобраться в виновности того и другого трудно не только мне, но и судье. После многочисленных поклонов, моря пролитых слез жене удалось упросить родителей принять ее в свой дом, тем самым сохранить наш супружеский союз, который был зависим от воли родителей. Но при этом со стороны родителей были выдвинуты кабальные условия, не соответствующие принципам семейной жизни. Здесь-то мой рассудок стал сравнивать поступок моих родителей с теми поступками, о которых рассказывал Чесноков, осуждая деспотическое отношение царского правительства к людям. И я пришел к выводу, что эти действия похожи друг на друга. Да и что же может быть другое – такое воспитание, традиция. Как глупо было положение молодых людей, супружество их зависело от воли родителей, стоит им сказать слово против, и супружеский союз распался навсегда. Я уехал бы в армию, считая себя свободным от супружества, жена осталась бы тоже в полной убежденности разрыва.
Отпуск мой прошел быстро, пришел день моего отъезда из родного дома. Собрались родные на проводы, жена была в слезах – ей нужно было оставаться одной среди чужих ей людей, которые еще больше будут предъявлять свои требования, считая, что они пошли на уступки, приняв ее в свою семью.
Родители меня снабдили продуктами, салом, маслом, сухарями, булочками. И, распростившись, я уехал в чужую страну, оставив здесь все родное и дорогое моему сердцу. От ст. Ильмень до Балашова ехал в вагоне, в Балашове была пересадка на Харьковский поезд. Вагоны были переполнены, на крыше тоже пустого места не было. С большим трудом я со своим громоздким багажом взобрался на крышу и двое суток ехал до Харькова. В пути следования я нашел себе попутчика в Румынию, солдата без багажа, который мне помогал при пересадках переносить мои мешки. За услуги его я его кормил своими харчами. Ночью приехали в Кишинев, я проснулся, в вагоне темно, стали выгружаться, я взял один мешок, который был под моим наблюдением, а второго не оказалось вместе с моим товарищем. Очень обидно было мне, он пользовался моими продуктами и все же обворовал меня.
Прибыл в часть, опять потекла солдатская жизнь, хотя фронтовые действия нас не беспокоили, но все же сама обстановка угнетала душу. Расположение нашей части в это время было на равнине между высоких гор, размещались мы в палатках по 4 человека. В октябре месяце пошли сильные дожди и наши палатки затопило водой, мы промокли с ног до головы. Стали солдаты заболевать гриппом, воспалением легких и проч.
По распоряжению командования наша часть переехала в деревушку, где мы разместились в домах румынских крестьян. Я со своим товарищем фельдшером Чернышовым остановился в доме псаломщика, сам он был на военной службе. Дома была жена, женщина лет 40, двое детей и два человека нефтяника, буровой мастер и рабочий. Хозяйка с детьми жила в кухне, а мы 4 человека занимали переднюю комнату. Из кухни был ход в чулан, из которого выходила наружная дверь во двор. В этом чулане находилась корова и поросенок ночью, так как солдаты воровали поросят и уводили коров. Корова была дойная. И вот хозяйка стала жаловаться, что ночью кто-то доит корову, потому что утром не стало молока. Ну, естественно, мы задаем вопрос: кто же может доить, корова заперта на ночь в чулане, следовательно, кто-либо из нас ходит доить. Она говорит, что я на вас не думаю, это ходит ведьма, а она способна в любую щель пролезть. Следовательно, и у них водится такое суеверие, как и у нас, русских. Ведьма – это женщина колдунья, она может превратиться в кошку, собаку, свинью, в копну сена и даже в иголку, и таким образом может проникнуть в любую щелочку.
Я лично тоже был начинен с малолетства такими нелепыми вымыслами и верил этому до тех пор, пока встретился с грамотными людьми. В школе в Киеве часто шла дискуссия между учениками из деревни и города, первые доказывали, что колдовство и знахарство существует, и в доказательство этому приводили множество примеров и случаев, которых они были сами очевидцами или же от кого-либо слышали. Городские ребята были, конечно, грамотнее, кончившие гимназию. Они это колдовство опровергали. Особенно по этому вопросу хорошо выступал Гордеев, уроженец гор. Иркутска. Своим толкованием он делал выводы, сокрушающие всю нелепость этих выдумок, глубоко засевших в темных деревенских мозгах. После этих разговоров вера в колдовство у меня в корне пошатнулась. А после встречи с Чесноковым, который окончательно разубедил меня в этом, я совершенно перестал верить. Поэтому когда хозяйка стала говорить, что ведьма доит корову, я стал уверять, что этого быть не может, чтоб она могла в запертый сарай или чулан проникнуть, превратив себя в кошку, мышь или иголку. И чтоб доказать это, решили проследить. Для этого стали дежурить. Играли в карты до 1-2 час. ночи, периодически подходя к двери чулана, прислушиваясь к шороху, иногда входили с зажженной спичкой или лампой в чулан, осматривая запоры и крышу. И в один из таких моментов обнаружили, что возле коровы лежит поросенок и сосет молоко, корова лежит спокойно. Мы не стали отпугивать поросенка, и чтоб показать «ведьму» стали звать хозяйку посмотреть на воровку-колдунью, она долго не соглашалась, боялась, но в конце концов вошла и, увидев эту картину, выругалась: «У дракуле поркуле» (это значит, чертов поросенок). Место поросенка было в уголочке, отгороженном двумя досками, через которые он свободно перепрыгивал и, пососав молока, отправлялся восвояси. Мы сделали загородку повыше, и с тех пор воровства молока не было. За это мы получили благодарность и пользовались молочком все время пребывания на этой квартире. Потом хозяйка часто рассказывала румынским женщинам об этой истории, а те смеялись до упаду.