В конце февраля 1917 г. дошла к нам весть о свержении самодержавия, и власть передана временному правительству. По воинским частям стали проводиться митинги, собрания, на одном из таких митингов выступил с речью наш солдат Чесноков. Речь его лилась ручьем, все, кто его знал как солдата царской армии, были заворожены его речью, были удивлены тем, что простой солдат с неказистой внешностью говорит такие мудреные и умные слова, о которых мы никогда не слыхали и не предполагали, что в простом солдате они хранились, может быть, десятки лет и ждали того часа, когда можно было их выпустить на волю.
На собраниях и митингах стали выбирать депутатов в советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Чесноков был выдвинут депутатом в полковой совет. Я был избран при своей части секретарем совета солдатских депутатов. На совет депутатов была возложена роль контролировать всю работу войсковой части. Как-то было смешно, когда ко мне стали подходить штабные писаря или фельдфебель-хозяйственник подписать счет на купленный фураж или продукты. Командир части уже был не правомочен решать один эти дела. В воинских частях все чаще стали появляться представители революционных партий, меньшевики, эсеры, большевики на собраниях и митингах выступали, защищая и пропагандируя идеи своей партии, и, заручившись протоколами голосований, исчезали. Нам, солдатам, мало понятны были идеи всех партий, нам скорей хотелось кончить войну и уехать домой.
После Октябрьской революции 1917 года власть от Временного правительства перешла в руки рабочих и крестьян. Офицерство в воинских частях стало преследоваться, а тех, которые любили бить солдат, теперь солдаты стали избивать и расстреливать. В войсках пошло разложение дисциплины, наши офицеры подобру-поздорову покинули свои посты, и мы остались на произвол судьбы, под командой мужика-фельдфебеля. Приказов от высших инстанций не получали и вынуждены были бездействовать 2-3 месяца. Потом, неизвестно по какому приказу, а может быть, по своей солдатской инициативе стали пробираться ближе к границе и в Россию. От недостатка фуража лошади слабели и падали. Истощенных лошадей отдавали румынским крестьянам за виноградное вино. И пока добрались до Каменец-Подольска, где должны были в штабе фронта сдать имущество части, осталось лошадей и имущества 15-20%, остальное было все сактировано. В начале февраля 1918г. здесь же получили документы о демобилизации и бросились по домам.
Демобилизация. Вступление в Красную Армию
На железнодорожных станциях и по дорогам были боевые схватки, останавливали поезда, делали крушения. И никто не мог толком понять, кто за что воюет, да мы и не старались понять, в то время мы стремились домой подальше от войны. Ехали мы на вагонах-площадках, было холодно, для согревания ног и рук разводили костры на площадках. И с большими трудностями я в начале марта 1918 г. добрался домой, где меня ожидала жена с десятидневным сыном Алексеем. Радости моей не было предела.
Поздоровавшись с родителями, дедушкой (бабушки уже не было), женой, сестрами и братишками, я подошел к люльке, где лежало маленькое существо, наслаждаясь сладким сном, ритмично шевеля губками, державшими резиновую соску. Я взял за кольцо, прикрепленное к соске, и осторожно потянув, вытащил из маленького ротика соску, но губки продолжали шевелиться. Потом головка вздрогнула и слегка открылись голубые глазки и тут же закрылись, как бы говоря – мне нет никакого дела к вам.
Чувствуя осуждающие взгляды родителей, я отошел от люльки, и пошли расспросы и рассказы. В отсутствие жены мать стала жаловаться, что жена плохо себя вела в семье, жена в свою очередь жаловалась на родителей и очень хорошо отзывалась о дедушке, который проявлял отеческую заботу о ней и часто вступал в пререкания с родителями, защищая жену. Я понял, что в семье жизнь шла не весьма гладко. Но я был на стороне жены и дедушки, ибо мне были известны незаслуженные нападки со стороны родителей на жену в первый год моей женитьбы, а также годы моей службы. Хотя некоторые данные подтверждали и вину жены. Но после скитаний и невзгод военных лет я был поглощен домашним уютом в кругу родной семьи.
В это время организовывались отряды красной гвардии из добровольцев для борьбы с повстанцами и бандами. В Тарапатине был организован отряд красной гвардии под руководством Ситникова Петра Павловича. В Меловатке под руководством Горникова Федора Ивановича, в Добринке возглавлял Мартемянов. Эти отряды вели бои с белогвардейцами из зажиточного класса, которые восставали в Рудне, Красном Яре и проч. В июле 1918 г. началась мобилизация в Красную Армию для борьбы с белогвардейцами Деникина, Краснова, Врангеля, Юденича и проч. наемников иностранных капиталистов. Среди своих односельчан и я был в рядах Красной Армии.
По прибытии в Камышин мой коллега Дроботов Иван Андреевич мне предложил пойти к начальнику Камышинского госпиталя, просить работы при госпитале. И мы с ним отправились вместе. Было 8 часов утра, начальника госпиталя еще не было, и мы стали ожидать на улице, разговаривая с сотрудниками госпиталя, через несколько время мы увидели идущего по дороге солидного человека, и нам сказали, что это идет начальник. Дроботов говорит: «Сейчас я с ним поговорю». Для приличия я встал в стороне, а он пошел навстречу начальнику, остановил его и стал разговаривать. По жестам рук начальника и выражению его лица я понял, что вопрос разрешается положительно. Но когда Дроботов вернулся, а начальник ушел в госпиталь, я спросил своего товарища – как дела? Он мне ответил, что пока ничего не выходит. А на другой день Дроботов исчез бесследно. Берез два дня я узнал, что он устроился в госпитале фельдшером. Я принципиально не стал устраиваться с таким товарищем и решил положиться на волю судьбы.
Через два-три дня нас отправили в Царицын. Ночью выгрузились с парохода и тут же получили винтовки и пошли ночью на задание. В городе в нескольких домах гнездилась какая-то банда, которую нужно было обезвредить. Мы окружили квартал, залегли на тротуарах. Через несколько минут посыпалась пулеметная очередь из окна третьего этажа одного дома. Мы в свою очередь открыли беспорядочный огонь. В течение 2-3 часов шла перестрелка, перед рассветом противник сдался, часть наших бойцов проникли в помещение и обезоружили врага. А нас бросили в бой с повстанцами об-ва «Грузолес», расположенного за рекой Царицей. При первом столкновении с противником он бросился в бегство по оврагам и подвалам окраинных домов Царицына, откуда нам приходилось их извлекать в течение всего дня.
На другой день нас прикомандировали к 4-му Сиверско-Украинскому полку, который находился на станции Котлубань. Командиром этого полка был украинец Величко, мужчина высокого роста, широк в плечах, волосом рус, лицо скуластое, говорил исключительно на украинском языке. На второй день организовали при каждой роте медицинскую помощь из трех человек – фельдшера и трех санитаров. В одну из рот я был назначен фельдшером.
В то время война не имела фронта, противники делали налеты, внезапно появляясь из какого-либо укрытия (оврага, села, хутора), поэтому кавалерия считалась самым грозным родом войск, обладая большой подвижностью, она могла появляться неожиданно, особенно ночью, вселяя панику и переполох в месторасположение неприятельской пехоты. Такие неожиданные набеги белогвардейских казаков, части которых состояли преимущественно из кавалерии, настигали врасплох нашу пехоту, и завязывалась смертельная схватка. Нашей армии была поставлена задача отбросить белогвардейцев от Царицына и очистить Донскую область. Мы должны были идти от села к селу, вернее, от станицы к станице, искать врага и уничтожать его. Враг, в свою очередь, делал засады и внезапно набрасывался на нашу пехоту, и делал ночные неожиданные налеты.
В один сентябрьский пасмурный день мы подходили к хутору Вертячему, в стороне от него километрах в 3-4 виднелось облако пыли за бугром, было подозрение, что это шла колонна неприятельской кавалерии. Наша артиллерия дала несколько выстрелов по этому облаку. Пехота наша стала подходить к хутору и внезапно из укрытий помчались на нас казаки с обнаженными шашками. Началась рукопашная смертельная схватка. Казаки рубят шашками нашу пехоту, пехотинцы стреляют из винтовок и пулеметов, колят штыками и бьют прикладами. Из-за бугра появилась большая колонна неприятельской кавалерии, которая вихрем мчалась на выручку и подмогу казаков. Но наша артиллерия, преграждая им путь, била шрапнелью по колонне, расстраивая ряды и уничтожая врага. И все же большая часть колонны прорвалась к месту боя, и мы были обречены на полное уничтожение. Но, к нашему счастью, к нам на выручку подоспели две тачанки с пулеметами и открыли огонь по кавалерии, казаки, не выдержав уничтожающего огня, обратились в бегство, теряя на пути раненых и убитых лошадей и людей. В этом бою было много убитых и раненых наших солдат. Я вместе с санитарами стал перевязывать раненых, потом собирать по хутору подводы и отправлять на подводах раненых до ближайшей станицы по направлению Царицына.
Ночью пошли к станции Лог, километров 30. И наутро столкнулись с казаками, которых было не больше сотни, в результате боя часть их убежали, а 15 человек взяли в плен. Казаки были исключительно пожилого возраста, бородачи. В этом бою участвовала наша кавалерия, отряд, состоящий из 70-80 чел. Среди них были молодые казаки, участвовавшие на стороне Красной Армии. Пленные были разоружены, стояли, окруженные нашей пехотой. Среди наших солдат слышались крики: «Руби их, сволочей, бородачей!» В это время через толпу пробирался высокий стройный казак из нашей кавалерии и просил – пропустите его посмотреть, нет ли здесь землячков. И когда прошел к пленным, то обратился к высокому старику «Ну что, папаша, попался?» Тот только мог сказать одно слово: «Прокляну…» - и под ударом сабли сына свалился на землю. Такая же судьба постигла и остальных четырнадцать человек. После выяснилось, что встретились сын с отцом, имеющие противоположные убеждения. Отец был белогвардеец, а сын красноармеец. Жители ст. Качалинской, когда отец собирался воевать против Красной Армии, уговаривали сына идти вместе с ним, сын отказался, обещая воевать на стороне красных. То отец ему сказал «Если ты уйдешь к красным, я тебя встречу и собственной рукой зарублю». Сын ему сказал «А может получиться так, что я тебя зарублю». Старик со злобой схватил саблю, но сын убежал и больше не возвращался домой, и поступил в ряды Красной Армии, где и разрешился их спор. Трудно было себе представить такую озлобленность, чтоб нанести смертельный удар родному отцу. Но впоследствии подтвердилось, что это не единственный случай между казаков. Так как все пожилые казаки и часть молодежи были на стороне белогвардейцев, а молодые на стороне красных, и в боевых схватках рубили отец сына, а сын отца.
В октябре месяце 1918 г. ночью мы сделали пеший маршрут на 60 кил. до станции Воропоново, где сильно напирали белогвардейцы. От такого большого перехода под дождем мы были усталые, голодные, и с ходу были брошены в бой. Бой начался на рассвете и продолжался до полдня. Противник был отброшен. Но положение наших войск с каждым днем становилось тяжелее. Белогвардейцы наращивали свои силы и количественно превосходили. Кроме того, нашей армии приходилось голодать. Хлеба было мало, соли совершенно не было. Суп с мясом варили без соли, без хлеба ели, безвкусно, хотя и были впроголодь. Казаки маневрировали, пользуясь своей кавалерией. Сегодня делают набег в одном месте, наша пехота пока перебросится туда на помощь, они делают натиск в другом месте. И в ноябре месяце под ст. Лозовой наш полк в бою с превосходящими силами противника был разбит. Большая часть попала в плен, а часть убежали, пользуясь ночной темнотой. Добравшись до Камышина, мы были прикомандированы по частям.
В декабре месяце этого же года я был направлен в 2-й Советский Московский полк, который стоял в селе Котово, от ст. Лапшинской 18 километров. Был я прикреплен ко 2-й роте. Через 2-3 дня по прибытии во 2й Московский полк рано утром услышали пулеметную очередь, разрывы снарядов и винтовочные выстрелы. Это белогвардейцы подошли и окружили село Котово, посты поснимали, часть побили и ворвались в село, где завязался жестокий бой; так как это получилось внезапно, то преимущество было на стороне белых, но потом наши бойцы взяли верх. Белогвардейцы стали уходить по дворам и прятаться по домам, так как среди них были жители Котова.
Подбирая раненых, я, сделав перевязку одному тяжело раненому, поднялся и увидел перед собой высокого человека с грозными свирепыми глазами, в офицерской папахе с белой лентой, это был белогвардеец, он, видимо, раздумывал, убить меня или нет, видимо, совесть его мучила, убивать медицинского работника без оружия ему казалось преступным. А когда он увидел, что у меня нарукавной повязки с красным крестом нет, он выхватил пистолет, но выстрелить не успел, начальник пулеметной команды нашего полка Новиков выстрелом в висок повалил его на снег, пистолет остался со взведенным курком. Жизнь моя висела на волоске, одной секундой позже явись Новиков, я лежал бы на снегу с размозженным черепом вместо этого белобандита. В этом селе после боя осталось много трупов убитых наших солдат, а еще больше белогвардейцев. После этого через три дня пошли на село Моисеево, где сидели казаки. После короткой схватки казаки бежали, оставив несколько убитых и раненых.
Зима была морозная, 30-330, мы были одеты в шинели, ботинки с обмотками, многие обморозили ноги, руки, заболевали воспалением легких, малярией, гриппом, тифом. За декабрь 1918 г. и январь 1919 г. мы прошли с боями от Котова через Серино, Коробки и дошли до Арчеды, вступая в бой с казаками, очищая села от банд.
В начале февраля месяца 1919 г. на ст. Себряково стали грузиться в вагоны для отправки на Северный фронт под Архангельск. Мне захотелось повидаться с семьей. Попросил я своего командира дать мне на 2-3 дня отпуск, заехать домой, а потом с пассажирским поездом догнать эшелон. Он согласился, и я на перекладных подводах отправился домой. Расстояние было верст 80-90. В первом селе, предъявив документы в сельсовете, я получил подводу до следующего села, а там новая подвода и т. д.
Выехав из Даниловки перед вечером, на дороге встретил обоз с военным имуществом, с патронами, снарядами, продовольствием. Мы свернули с дороги, пропуская обоз. Снег был глубокий, поэтому мы вынуждены были стоять на месте, пока пройдет обоз. Я всматриваюсь в лица людей, сидящих на санях и идущих за подводой, не встретится ли кто знакомый. И вот вдруг увидел рыжую лошадь с лысиной на лбу, сразу узнал своего коня, на котором я ездил будучи дома. Я решил, что его мобилизовали, но когда эта подвода поравнялась со мной, на санях я узнал своего отца, он сидел в тулупе, и во рту дымилась цыгарка. Я моментально соскочил с саней и остановил отцовскую лошадь. Отец поднял голову и в недоумении смотрит на меня и не верит своим глазам. Я спросил – где начальник обоза, мне сказали, что он сзади обоза. Вскоре я увидел идущего вдоль обоза человека, одетого в шинель, который на ходу кричит: «Почему стали? трогай!» Я подошел и сказал, что обоз остановлен мною по случаю встречи с отцом. Потом я предъявил ему документы и попросил заменить подводу отца моей подводой. Он дал распоряжение перегрузить груз, и мы с отцом, пропустив обоз, отправились домой.
В селе Орехово вечером покормили лошадь, сами тоже подкрепились и в ночь отправились в путь. Ночь была пасмурная, шел небольшой снег, дорога была хорошая, и лошадь, подбодряемая морозцем и кнутом, все бежала рысцой, а мы все время вели разговор о войне, несчастных сиротах. Потом коснулись нежданной нашей радостной встречи. И я ему рассказал о другой встрече отца с сыном, казаков на ст. Лог, когда сын зарубил своей рукой отца. Встречи разные бывают. Тогда отец стал мне говорить: видимо, сбывается предсказание библии, где говорится – «И восстанет народ на народ. Царство на царство. Брат на брата, сын на отца, отец на сына, и будет глад (голод) по всей земле».
За ночь мы доехали домой, где нас встретили с радостью, ведь семья меня не ожидала, да и об отце думали, что не скоро вернется. Через несколько минут почти все село знало о моем прибытии домой, поэтому ко мне прибежали жены моих сослуживцев расспросить о своих мужьях. Я им сообщил, что они поехали на Балашов, и если только вы хотите повидаться или передать что из продуктов, то можете их в Балашове увидеть, если поедете сегодня. Некоторые из них решили сейчас же ехать в Балашов и по приезде туда пошли между воинскими эшелонами, каждая называя фамилию своего мужа, спрашивали солдат в каждом вагоне. Одна выкрикивает: «Желудкова здесь нет?», другая: «Дроботова нет?», третья: «А Лихоносова нет?» - и так шли от вагона к вагону, пока не дошли к тому вагону, где действительно были их мужья. Были, а сейчас нет, они на два дня получили увольнение и уехали домой в Тарапатино. К счастью их шел товарный поезд из Балашова на Камышин, и они уехали обратно домой, боясь, что могут в дороге разъехаться, так как может случиться такое, что мужья, узнав об их отъезде в Балашов, могут вернуться, чтоб их захватить (застать) в Балашове, и тогда они не смогут увидеться. Но получилось так, что мужья, приехав домой, узнав, что жены уехали их встречать, решили ожидать их возвращения. По возвращении домой женщины старались сложить на меня вину о бесцельной поездке, но их мужья убедили, что между нами была такая договоренность, кроме того, их не отпускали до приезда в Балашов, и не было уверенности в том, что и оттуда могут отпустить.
Пробыв три дня дома, а товарищи один день, мы собрались все вместе, а нас было 8 человек, отправились вдогонку своему эшелону, зная его маршрут. Так как был острый продовольственный вопрос в связи с войной и недородом в большинстве областей (губерний) России, то мы запаслись продуктами, ибо наша Саратовская губерния в продовольственном отношении, видимо, была на первом месте обеспеченностью. Я с собой взял чайник масла сливочного килограмма 4, сала 2-3 килогр., сухарей ½ мешка, белый хлеб и булки. До Балашова ехали пассажирским поездом, а там сели в первый отходивший на Москву воинский эшелон. В вагонах-теплушках была теснота, негде было присесть, не говоря уже о том, чтоб полежать, а у нас, отпускников, было много вещей, которые мы убрали под нижние нары.
На остановках выйти на волю легче было через люк (окно) от верхних нар. Таким путем мы на станции Ржакс Тамбовской губ. вышли из вагона, а когда паровоз дал сигнал отправления, мы быстро стали взбираться в вагон через люк, и так как я был всех моложе, надеясь на свою прыть, я пропускал первыми своих товарищей, но через люк лезть - не в дверь идти, получилась задержка. До отхода поезда нас осталось двое вне вагона. На ходу поезда я помог товарищу дотянуться до люка, а сам остался и решил открыть дверь. Ухватился за скобу двери, меня с ходу рвануло вперед, и я, не растерявшись, повис на руках, держась за скобу, в надежде, что товарищи мои откроют дверь. В вагоне сделали тревогу, мои товарищи пробирались к дверям, но не так-то было просто это сделать при такой скученности и сознательности. Я слышал ответ на просьбу моих товарищей открыть дверь, иначе товарищ попадет под поезд, на это кто-то ответил так: «Пусть бы не выходил». Надежда на мое спасение после этих слов была потеряна, а поезд набирал скорость. И тут я впереди увидел быстро приближающуюся стрелку, переводящую путь, которая торчала концом в сторону поезда. У меня мгновенно возникла мысль, что этой стрелкой меня бросит под вагон. Тут же я разжал пальцы и полетел сначала по воздуху, а потом по снегу на локтях и коленях, уже не видя впереди ничего, нажимая на свои тормоза. Остановился у стрелки, о которую ударился лбом. Рядом со мной стоял стрелочник, обвиняя меня в нарушении правил железнодорожного движения. Если бы я попал под вагон, никто не был бы виноват, а так как я остался жив, то вину возложил на меня, даже стрелочник, который всегда сам виноват. Я поднялся на ноги, стряхнув с себя снег и уголь, чувствуя боли в ногах, руках, ощупав на лбу болезненную «шишку», и представлял мысленно, что мог бы попасть под поезд…
Эти мысли мне не давали понять претензии стрелочника. Но настойчивость его вывела меня из оцепенения. Я понял, что он настойчиво добивался взыскания с меня штрафа и тащил меня к начальнику станции. «Ну что ж, - говорю, - если у вас такой порядок, человек при катастрофе остался жив, подлежит штрафу, пожалуйста, сделайте одолжение». Приходим к начальнику станции, стрелочник в качестве «потерпевшего», я обвиняемого. Формально они были правы оба, обвиняя меня в нарушении их железнодорожных правил. И я не стал им доказывать, что я прав. У них азбучный закон: «Воспрещается на ходу поезда садиться в вагон и сходить с вагона». И я попросил отправить меня к военному коменданту, с которым можно говорить по-военному. После этого мы прошли втроем к коменданту станции. Первым взял слово стрелочник, обвиняя меня в том, что я садился на ходу в вагон, а потом упал и мог бы попасть под поезд. После него я объяснил, при каких обстоятельствах это получилось, и чем я рисковал - жизнью своей. Комендант попросил у меня документы и после этого попросил железнодорожников оставить нас одних, давая понять им, что теперь он разберется и без них.
Когда мы остались вдвоем, он спросил меня – остались мои вещи в вагоне? Получив утвердительный ответ, он спросил номер вагона и фамилию одного из товарищей. Пообещал дать телеграмму на первую остановку поезда, а меня отправить при первом же попутном поезде. Ждать мне пришлось 4-5 часов, пока пришел пассажирский поезд, с которым меня комендант отправил, указав мне станцию, где меня должны были ожидать товарищи, предупрежденные телеграммой. Ночью прибыл на большую узловую станцию, где должен разыскать своих товарищей. Поезд остановился у семафора на неопределенный срок, и я пошел пешком. Дошел до запасных путей, где стояли теплушки с рабочими и солдатами. Проходя мимо одного вагона, услышал знакомый голос, прислушавшись, я узнал своих товарищей. Постучался, они мне открыли и очень обрадовались, что я жив и невредим. В вагоне стояла железная печка, раскалившись докрасна от горевшего угля, она создавала домашний уют и располагала к отдыху. Рассказал все подробно о моем происшествии со стрелочником и комендантом, потом, напившись чаю, решили отдохнуть до поезда, следующего на Москву.
Прибыв в Москву, первым долгом нам надо было узнать, прошел ли наш эшелон. Поэтому мы обратились к военному коменданту, который нам ответил утвердительно. Следовательно, нам надо ехать вдогонку и на каждой станции спрашивать, иначе мы можем потерять его из виду. Нам необходимо знать место его назначения, а это могут сказать только в штабе фронта, да и скажут ли? Узнали адрес штаба Северного фронта, а это было, как потом выяснилось, очень далеко, Москва оказалась гораздо больше, чем мы ее представляли. О машинах, автобусах, трамваях не было понятия, ибо их не существовало, видимо. Можно было только взять легкового или ломового извозчика за определенную плату и ехать, куда тебе нужно.
По пути мы зашли в чайную и заняли несколько столиков. В буфете можно было купить только колбасу из конины, которая одним своим названием делалась отвратительной. Хлеба не было ни крошки, Москва голодала в полном смысле этого слова. Нам подали чай без сахара. Когда мы положили на стол сало, масло, белый хлеб, булки, сахар, по залу разнеслись возгласы: «Смотрите! Хлеб! Белый! Господи! Как люди живут!» И взоры всех сидящих за столами москвичей оторвались от голого чая и пустых столов, пронзив нас своими удивленно-печальными глазами, так что мы почувствовали какую-то неловкость и страх. По виду голодных людей можно было предположить, что будь мы в одиночку и без оружия, несомненно, они набросились бы и разграбили наши продукты. Но нас была группа вооруженных солдат. И вот, не выдержав искушения, с трудом поднимаясь из-за одного столика, седой старичок с золотым пенсне на бледном носу, в каракулевой шапке, с шелковым кашне, в пальто касторового сукна и красивых бурках на ногах, шатающейся походкой направляется к моему столику, где мы расположились втроем.
В глазах этого человека была глубокая скорбь, обида, отчаяние и надежда. Подойдя к нам, он поклонился, приподняв слегка каракулевую шапку, и тихим голосом спросил: «Товарищи, откуда вы?» Мы отвечаем: «Из Саратовской губернии». – «Боже мой! Неужели там люди еще так живут?» – тихо произнес он. Мы ему предложили стул у нашего стола, отрезали кусочек сала и дали белую булку. Он дрожащими руками схватил, положил против себя на столе, заливаясь слезами, стал целовать нам руки, благодарить, призывая Господа Бога сохранить нам жизнь и здоровье. Потом рассказал, что он профессор одного университета, жил хорошо, в довольстве, а вот война, революция испортила жизнь людям, люди умирают с голода. Рассказал нам о трудном продовольственном положении в Москве.
После чая я должен отправиться в штаб фронта, ибо я считался среди своих старших товарищей более грамотным. Договорились с извозчиком за половину буханки хлеба свозить меня туда и обратно, а это около 20-25 километров. А чтоб он меня не оставил, пока я буду наводить справки, я взял с собой одного товарища Чепуркина Ивана Борисовича с винтовкой.
Прибыв в штаб фронта, получил пропуск в информационный отдел. У дверей 7-этажного дома часовой проверил пропуск и направил меня «направо, потом налево, потом прямо» и т.д., потом вверх до 132 комнаты. Сначала я пошел по полуподвальному полутемному коридору, потом стал делать зигзаги, поднимаясь наверх, рассматривая диковинное здание, откуда не видно вольного света. Мне было удивительно, никогда не приходилось быть в таком большом доме. Дойдя до 132 комнаты, я тихонько постучал, оттуда послышался голос: «Да!» Открываю дверь, приветствую находящихся там трех людей в военной форме. Спрашиваю разрешения обратиться, так как чувствую, что здесь должно быть большое начальство. Я спросил, можно ли узнать место назначения эшелона № такой-то? Меня спросили: «А вам для чего это нужно?» Я объяснил им и предъявил документы. Мне дают записку в информационный отдел к тов. Энгельсу, в 18-ю комнату внизу. В 18-й комнате сидел единственный человек за громаднейшим столом, на котором лежало множество географических карт, чертежей и проч. бумаг. Передал записку и объяснил словесно, что мне нужно, тов. Энгельс взял книгу, полистал ее, потом на минуту остановился на одной странице, взял карту, посмотрел и говорит: «Назначение эшелона – ст. Плесецкая Архангельской губернии, можете следовать, все справки о движении эшелона получите от военного коменданта любой станции». Я поблагодарил и ушел. Вышел на улицу, а мой товарищ ругается с извозчиком, который не хочет ждать так долго. Да и сам он потерял надежду на мое возвращение, думал, что меня арестуют за то, что отстал от своей части. Сели на извозчика, вернее, на его фаэтон, и рысью помчались к товарищам, которые ожидали в чайной.
По совету сведущих людей мы решили ехать на Ленинград, оттуда на Вологду. Поезд на Ленинград (в то время Петроград) идет завтра в 9 часов утра, значит, нам нужно ночевать. Мы решили пойти в гостиницу. К нашему счастью, гостиница была не так далеко, в противном случае нас могли разграбить «девки», дома которых, вернее, «притоны», закрыли, а хозяев разогнали революцией. Теперь они стояли голодные на каждом углу улицы, стуча зубами от холода, предлагая себя каждому проходящему за кусок хлеба, вынуждая своими причитаниями, как цыганки. Отбив атаку «девок» благодаря наличию винтовок, мы добрались до гостиницы, но, преследуя нас, они возобновили атаку на ступеньках входа в гостиницу. Никогда я не встречался с такими нахальными и вместе с тем жалкими людьми. Их, конечно, толкал большой голод, борьба за существование, потом их профессия, а совесть потеряна давно. На ступеньках второго этажа пришлось пустить в ход оружие, один товарищ прикладом винтовки ударил одну «девку», которая неотступно следовала за нами. После удара она разразилась нецензурной бранью по нашему адресу, упрекая нас в несознательности и бесчеловечности. Один из товарищей вынул из кармана несколько сухарей и бросил им, а они набросились, как голодные собаки, отталкивая одна другую, царапая друг другу руки. Разместились по номерам по 2 человека, расположились отдыхать, а «девки» ходят от одной двери к другой, прося через запертую дверь милостыню или «плату».
На второй день мы отправились в Петроград, посмотрели на его красивые улицы и в тот же день уехали на Вологду. В Вологде узнали, что эшелон наш прошел два дня тому назад, поэтому мы задерживаться не стали и с первым пассажирским поездом уехали. На одной большой станции я побежал в буфет купить ситро, и пока подошла моя очередь, поезд стал отходить, я схватил пару бутылок в карман и побежал, вскочив на подножку первого попавшегося вагона, я стал стучать в дверь, она оказалась запертой. Поезд набрал предельную скорость, меня стало продувать насквозь февральским северным ветерком. Я был в одной гимнастерке и теплом белье. Руки стали зябнуть, пришлось сесть на ступеньки, прижавшись к дверям, попеременно держась то правой, то левой рукой за ручку двери, чтоб не слететь под поезд. Здесь я уже проклинал ситро и самого себя, что не учел тот урок, который мог стоить жизни. А потом, махнув рукой на все, подумал: «А какая разница, погибнуть под поездом или от воспаления легких, тифа, пули, снаряда или замерзнуть в Архангельских лесах, все равно живым не вернуться домой». И, смирившись с судьбой, терпеливо сидел на ступеньке, пока доехали до ближайшей станции. С полузамерзшими руками, но бодрый я пришел в свой вагон, где товарищи меня считали опять отставшим. Когда я им сказал, что ехал на подножке, они обрекли меня на смертельную болезнь, которой, к счастью, не последовало ни через день, ни через неделю, ни через месяц. Оказывается, человек выносливей, чем зверь, только, видимо, ума «поменьше»… Зверь на такие штуки не пойдет.