Из деревни Карповки мы направились на Котельниково. По дороге в Мариновке мы три дня принимали тифозно-больных, среди которых я встретил своего земляка Желудкова Ивана Карповича, который был со мной в Архангельских лесах. Сейчас он был болен возвратным тифом, t0 40,6. Конец января, морозы. Эвакуация была трудная, люди в дороге замерзали, умирали, ибо больных были тысячи. Мне стало жаль земляка, тем более он двоюродный брат моего отца. Я договорился с начальником отряда и военкомом, чтоб взять с собой моего дядю Желудкова, пока наступит кризис болезни. Мне разрешили поместить на одну из подвод, имеющихся в распоряжении отряда. Через 4 дня температура у Желудкова стала нормальная, но он был слаб. Кроме того, через 5-6 дней должен быть второй приступ, поэтому я решил держать его при себе до конца болезни.
Приехали в хутор Повстяный. Я нашел квартиру для себя и отдельную комнату для Желудкова. Хозяева были украинцы по фамилии Матузковы. Старик со старухой в одной комнате, в передней комнате поместился я с больным. Его положил на отдельную кровать, а сам у противоположной стены на двух скамейках соорудил себе постель. От кухни, где помещались старик со старухой, был коридор, из которого шла дверь в отдельную комнату, где жил их сын с женой. За неделю мы очень подружились с хозяевами, они оказались очень добродушные и ласковые старички. Пришла масленица, старушка наварила вареников, пригласила меня (Желудкову я не разрешил), в этот день я уже чувствовал недомогание, незначительную головную боль, я предположил, что начинается тиф. На второй день поднялась t0, и я слег в постель. На обеспечении старушки нас стало двое. Но сердобольная женщина не считалась с трудом, она считала нас своими детями, ухаживала как родная мать. Через день-два выяснилось, что у меня сыпной тиф. Меня каждый день посещал врач и военком.
Вскоре со мной начался тифозный кошмар (бред), иллюзии, галлюцинации. Меня преследовало воображение – отсутствие у меня носа, это меня и побуждало на самоубийство. Я вскакивал с постели и шел через кухню во двор с тем расчетом, чтоб броситься в колодец, который был возле дома. Но стоило мне открыть дверь в кухню, как сейчас же неутомимая старушка преграждала мне путь, спрашивала, куда я иду? Я находил причину, не истинную, конечно. Чаще я делал упор на то, что мне нужно в уборную, и тут же меня отправляли обратно под конвоем старика или сына, а старушка бежала за ведром или горшком, которые мне по существу не нужно. Таким образом я провел несколько суток, подкарауливая, пока старуха уснет. Как только в ее комнате утихнет, я босиком крадучись иду к дверям, и только стоит мне тронуть дверь, как старушка уже на ногах и летит ко мне навстречу с вопросом: «Ты куда?» И никакие причины и доводы мои для нее не убедительны, меня опять водворяли на свое место, где я придумывал новые причины для выхода во двор. В одно из посещений меня врачом и военкомом мне пришла мысль попросить у военкома револьвер для того, чтоб пойти на охоту на зайцев, которых было здесь в изобилии. Он, конечно, понял, что это чепуха, и сказал: «Если ты хочешь зайчатины, то я тебе сегодня же принесу». Я ему ответил, что ты принесешь мне плохого зайца, а я убью того, который мне нравится. Но они рассмеялись и заверили меня, что зайцы все одинаковы. Это меня очень рассердило, и я стал упрекать их, что в трудную минуту они не хотят помочь товарищу. Тогда они пообещали завтра пойти со мной вместе на охоту и по моему выбору убить зайца. Но меня это не устраивало. Вскоре я потерял эту нить мысли, а вспомнил, что в чемоданчике у меня есть морфий и сулема. Чемоданчик был под скамейкой, я спустился с постели и, сидя на полу, ковырялся с замочком чемодана, которого не мог открыть. В это время Желудков выздоравливал и был с трезвой мыслью, заподозрил мой опасный замысел и позвал старушку, которая сразу отобрала чемодан и унесла в свою комнату. Таким образом от самоубийства меня уберегли.
Я все слабел, память терялась, но временами возникал кошмар, иллюзия – в моем воображении часто представлялся огромный камень, нависший надо мной, постепенно спускающийся прямо на меня, я радовался, что он меня придавит, и цель моя достигнута. Но камень уходил в сторону, и я старался двигаться тоже за камнем и вдруг падал с койки на пол. При этом, очнувшись, слышал разговор старушки, которая хлопотала возле меня, укладывала на постель и предлагала выпить молока или воды. Были моменты забытья, когда я не осознавал абсолютно ничего ни реального, ни абсурдного. Сколько продолжалось такое состояние, я не знал.
Вдруг ко мне вернулось сознание, я как будто проснулся от долгого сна. Чувствую, что у меня t0нормальная, сильная слабость, упадок сердечной деятельности, беру себя за пульс, который еле-еле прощупывается, меня такое состояние сильно пугает. Мне жить хочется, при мысли, что я могу умереть, сердце сжалось до боли, и я чувствую, что умираю. Вспомнил о родной семье и хотел передать через Желудкова прощальные слова. Но мог только сказать «Ваня, Ваня! – и мысленно произносил, – скажи моим родным, где я умер…» И тут же потерял сознание. Иван Карпович, услыхав первые мои слова, обращенные к нему, вскочил с постели, подбежал ко мне, но я был без сознания. Очнувшись, я увидел врача и военкома, которые стояли около меня, врач держал в руках шприц. Я понял, что мне была оказана своевременно помощь, без которой я не мог бы возвратиться к жизни. Через несколько минут врач сделал мне укол (камфоры) и сказал – ну, теперь будем жить долго, тиф прошел. Но я себя чувствовал очень слабым. Был несколько дней без сознания, мне бабушка пропускала несколько чайных ложек молока или воды насильно.
Через два-три дня врач и военком мне сообщили, что они должны переезжать километров за 20-30 по ту сторону Маныча. С бабушкой договорились об уходе за мной несколько дней, пока я немного наберусь сил. Оставили продуктов, распростились со мной и ушли. С бабушкой не нужно было договариваться об уходе, она и сама не отпустила бы меня, если бы кто брал насильно. Она окружила нас материнской заботой. Захочется нам молока кислого или пресного, она несет. Вдруг мне захотелось соленого арбуза, я попросил бабушку достать. Она стала меня уверять, что этого сейчас нельзя. Но я был уже в здравом смысле, мог разбираться, что можно и чего нельзя. Я заверил ее, что буду только высасывать сок, а клетчатку выбрасывать. На это она согласилась и принесла кусок арбуза, который я с жадностью сосал, а бабушка стояла возле меня, следила, чтоб я не проглотил арбуза. Арбузный сок произвел на меня чудодейственную силу, я сразу почувствовал какую-то необыкновенную бодрость, но видимо, только моральную, так как передвигаться был не в состоянии.
Но аппетит возник после арбузного сока, и меня потянуло на еду, т.е. появился «волчий аппетит». Я съедал все, что попадало под руку, убеждая бабушку, что все можно кушать. И вдруг через несколько дней получился запор, боль в животе, бабушка засуетилась с клизмой, стала устанавливать диетический режим, но голодный желудок и истощенный организм требовали пополнения упущенного и израсходованного во время болезни. Возникло противоречие между нами и бабушкой, мы просили кушать то, что раздражало аппетит, кислое, соленое, а бабушка боялась и гадала, можно ли то или другое. Но с болью в душе за наше благополучие почти всегда шла нам на уступки. Неутомимая женщина бегала за молоком, сметаной, яйцами, готовила суп, компот. Когда мы стали подниматься и учиться ходить, бабушка брала одного или другого под руку и шутливо командовала – раз, два, левой, правой, - а мы, путаясь и спотыкаясь, выполняли ее команду.
Мало-помалу мы стали выздоравливать, пришли к более или менее здравому мышлению. Пора было подумать о снятии бабушкиной заботы по уходу за нами, ибо она, бедная, измучилась с нами, хотя об этом никогда не говорила, да и повода не давала. Так же суетилась, бегала, спрашивала, что будем кушать. В один весенний теплый день выползли мы на крыльцо, солнце ласкало своим живительным теплом, вливало в душу надежду жизни. Мы решили отправиться в путь, в первый попавшийся госпиталь. Объявили о своем решении бабушке, она стала уговаривать еще поправиться на месте, но надо было и совесть знать. Вопрос один нас мучил – чем мы можем отблагодарить эту женщину, которая спасла нам жизнь? Мы не имеем того капитала, чтоб заплатить ей за ее труд, честность и совесть. Мы ей отдали все белье, плащ-палатки, деньги и слезы благодарности. Она нас вымыла в корыте, надела чистое белье, накормила последний раз, расцеловала как родная мать, а старик на своей подводе повез нас до первого села, где мы на другой подводе последовали дальше.
И так мы следовали несколько дней на телеге, дрогах, ехать было очень трудно, сидеть было не на чем, мышц не было, одни кости – скелет, голова кружилась, а лежать негде, так как нас в дороге набиралось на подводу по несколько человек. Ехали преимущественно на быках, дорога была грязная, быки тянулись со скоростью 2 километра в час. В первом селе или хуторе нас около сельсовета сгружали, и мы ждали нового свежего транспорта. В это время кто мог, заходил в соседние дома просить кусок хлеба или стакан молока. А те, которые не в состоянии были ходить, лежали около завалинки на соломе, ожидая подачки от сердобольных русских женщин, которые приносили молока, пирожков, хлеба, картошки, кто чем был богат.
На ночь нас распределяли по квартирам. В одном хуторе остановились на ночлег, и мы попали в новый саманный дом в одну комнату, стены сырые, закопченные, так как плита дымила, и в комнате стояло сплошное облако дыма, от которого мы задыхались, в глазах резь. Мы кое-как провели ночь и с больной головой от угара, воспаленными глазами от дыма отправились в путь. Через несколько дней нас доставили в какую-то станицу недалеко от железной дороги. Разместили нас в школе, где был расположен госпиталь. Картина была безотрадная. На полу лежали в неимоверной тесноте тифозно-больные. Некоторые полуживые-полумертвые лежали неподвижно, по ним в бреду ползали те, которые могли двигаться, проходу совершенно не было.
Нам нашли место около дверей, но можно было расположиться сидя только. Когда мы присели, на нас поползли со всех концов вши. Вши ползали по шинелям, по лицу, по шапкам, обмотки на ногах были усыпаны вшами. На полу стаями, как муравьи, шныряли вши, ища свежей добычи, свежей крови. Картина была удручающая. Я как медик решил выйти в коридор или на улицу, так как я знал, что могу заразиться другим видом тифа, возвратным, так как я перенес сыпной. А стоит заболеть при таком состоянии, то обречен на гибель. Я предложил Желудкову выйти, и мы сейчас же выползли в коридор, а потом на крыльцо.
Вскоре пришли санитары с чайниками, стали разливать чай и предложили нам зайти в помещение. Я категорически отказался, мотивируя причину. Санитары пообещали доложить врачу о невыполнении госпитальных правил. После чая мы решили уйти куда-либо на квартиру или в пустой сарай. И вечером пошли искать убежища. Пройдя несколько домов, зашли в один двор, где виднелся сарай, и поплелись к сараю. В это время вышла хозяйка и, приняв нас за воров, окликнула нас, мы остановились в недоумении. Она спрашивает нас: «Вам что нужно?» Мы попросили у нее убежища под сараем для ночлега. По ее разрешению мы зашли в сарай, где оказалось сено, и мы расположились как поросята, зарывшись с головой и ногами.
Проснувшись утром, стали думать, куда деваться, идти в госпиталь мы не решались, ибо там неизбежность вторичного заражения тифом и смерть. Но нам необходимо попасть в любой госпиталь, пройти комиссию и получить отпуск на 45 дней, такой был порядок после тифа. Мы могли бы и в этом госпитале получить, но когда дойдет до нас очередь, а ждать в таких условиях было рискованно. Другой вариант был добраться до Царицына (Сталинград) и там явиться в госпиталь. Железная дорога была недалеко, но на протяжении 7-8 километров была разрушена, и поезда со стороны Царицына доходили только до станции Зимовники. Расстояние 7-8 километров при нашем состоянии мы могли пешком преодолеть в течение суток, когда при нормальном состоянии на это требуется 1,5 часа. На подводу мы здесь рассчитывать не могли, так как здесь был расположен госпиталь. Не надеясь на свои силы, все же решились идти. Шли с большим трудом, ноги не слушались, пройдя 30-40 метров, мы вынуждены были делать привал, отдыхать. А потом с большим трудом поднимались и шли, качаясь из стороны в сторону. За 10-12 часов мы добрались до ст. Зимовники, где формировались эшелоны для отправки солдат на Царицын. Здесь были здоровые и больные солдаты, вагоны набиты битком до отказа. Прошли 4-5 вагонов, нас никто не посадил, а сами мы не в состоянии влезть в вагон-теплушку.
Эшелон отправился, а мы остались, но мы были не одни, здесь было сотни солдат, такие как мы, сидели и лежали на перроне, в вокзале, а более бодрые ходили около товарных поездов, подлежащих отправлению, и размещались по тормозным площадкам, на крышах вагонов, но для нас такое счастье было недосягаемым. И нам пришлось ночевать на перроне и всю ночь дрожать от холода, так как весенние ночи были свежими.
Утром подошел состав пустых вагонов-теплушек, и здоровые люди бросились бегом на посадку, чтоб захватить место в вагоне. Побрели и мы с Желудковым. У каждого вагона была большая толпа народа, толкая друг друга, стараясь первым влезть в вагон. Нас отталкивали все назад. Когда вагон был набит до отказа, пришла и наша очередь, но мы не в состоянии были подняться без посторонней помощи. Стали просить товарищей помочь нам подняться, но тут же закричало несколько голосов: «Здесь негде, и так полно», - и никто нам не помог. Мы пошли от вагона к вагону искать счастья. Но все напрасно, никто на нас не обращает внимания. Наконец в одном вагоне нашлись люди с добрым сердцем, втащили нас в вагон, в котором уже было полно народа, ни лечь ни сесть, все стояли на ногах. Дверь задвинули, чтоб больше никто не садился. Мы стояли, прислонившись к двери. Но постепенно меня силы покидали, голова закружилась, стало тошнить, и я потерял сознание. Очнувшись, я лежал на полу у стены вагона, а рядом со мной лежал и Желудков. Нас толкали, топтали ногами, но мы не обращали на это внимания, защищали руками только лицо.
На остановках многие выходили из вагона, кто в уборную, кто за кипятком, но мы не могли выходить. Просили у здоровых кипятку, который служил обедом. В уборную мы пойти не могли, но отправление естественных надобностей необходимо. Поэтому мы для мочеиспускания применили свои кружки, наполнив их мочой, выливали в щель возле дверей вагона. А потом этими кружками пользовались при чаепитии. Больших естественных надобностей, к счастью, не требовалось, так как кишечник был пустой.
Назначение этого поезда было до ст. Серебряково, стали выгружаться и сразу же кто мог, побежал к стоявшим на пути вагонам, которые следовали до Балашова. Но мы не могли туда пройти, так как нужно было лезть под вагонами или же через тамбур или тормозную площадку, что для нас было невыполнимо. Решили было обойти стоявший на пути эшелон, но паровоз дал протяжный гудок и тронулся. Мы остались, голодные, обессиленные. Надежды на поезд не было, потому что и здесь на станции было много народу. Инстинкт борьбы за существование у нас сохранился еще. Мы пошли на поселок просить хлеба и достали несколько заплесневелых сухарей, которые с волчьей жадностью сгрызли, запивая водой. После этого сели около телеграфного столба, солнышко обогревало наше костлявое тело, из которого высасывали последнюю кровь паразиты-вши.
Желудков сделал предложение идти проселочной дорогой на Даниловку и Рудню, надеясь на то, что нас могут подвезти на подводах, так как начиналась посевная кампания. Но это был большой риск, при отсутствии подвод мы больше 7-8 километров не в состоянии пройти. Но нас страшила та обстановка, в которой мы ехали поездом, да кроме того, мы в вагон без посторонней помощи и не могли влезть. И все-таки мы решились на первый вариант, т.е. идти проселочной дорогой. Такое решение при здравом рассудке мы не приняли бы. Но истощенный наш мозг здраво не мыслил. Расстояние до Даниловки 60-70 километров, а оттуда до Рудни 60 километров. С Рудни, конечно, нам добраться домой было легче, там мы можем сообщить семье, и за нами приедут.
Двинулись в путь, прошли километра 2 и сделали 4-й привал. В это время мы увидели - вдалеке чернеет подвода, идущая вслед за нами. Мы стали ее ожидать. Поравнявшись с нами, подвода остановилась, на ней был старик, седой, но физически, видимо, еще крепкий. Он нас спросил, что мы за люди? Коротко объяснившись с ним, мы с его помощью взобрались на телегу и поехали до первого села. Дело было к вечеру, поэтому мы остались ночевать. Утром пошли в сельсовет и стали просить председателя, чтоб дал подводу до следующего села. Он спросил документы, у нас, кроме удостоверения личности, ничего не было, а это как будто не давало права на предоставление транспорта. Но видя наше болезненное состояние, истощенность, беспомощность, он сжалился и дал подводу километров на 10. Таким путем мы продвигались три дня.
Утром в одном селе попался нам мужик, который ехал в поле с боронами на паре лошадей, поле его было попутно нашему маршруту. Отъехали километров 5-6, он остановился бороновать, а мы поплелись дальше. Пройдя километра 3 с частыми передышками, мы выбились из сил и легли на сырой земле, ожидая случая, кто проезжий подберет, или же остаться навсегда здесь. Желудков еще мог двигаться, но я совершенно обессилел. Он нервничает, просит хоть на четвереньках лезть, лишь бы продвигаться вперед. Но я не мог и этого сделать. Я предложил ему идти одному, может быть, дойдет до села, а там попросит подводу за мной. Он боялся меня оставить одного, говорит – как же я оставлю тебя, ты мне жизнь спас, если умирать, то вместе. Вдруг он увидел где-то в стороне подводу, встал на ноги, снял шапку и стал махать, давая знак приехать к нам. Кричать он не мог, голос был слабый. К нашему счастью, подвода повернула к нам. Возница лет 54, без бороды сидел на фуре и курил трубку. Судя по сбруе лошадей, можно было догадаться, что это немец. Ибо только у них были подобраны пара лошадей одной масти, добротная сбруя, фура на железном ходу, звенит как колокольчик. Когда он остановился возле нас и спросил: «Ви што хотель?» – то мы убедились, что это действительно был немец, он ехал с поля домой, в 4-5 километрах был немецкий хутор. Меня положили на подводу, Желудкову немец тоже помог влезть на фуру, и к вечеру мы приехали на хутор.
Ночевать остались у этого немца, в отдельной комнате. Принес он нам хлеба, молока, колбасы, но последнюю мы боялись есть, так как желудок еще не был приспособлен к такой пище. Утром я себя почувствовал плохо, двигаться дальше не мог. Пролежал два дня здесь, потом почувствовал лучше, и нас хозяин повез дальше. Наконец мы добрались до Бурлука, здесь надо было перебираться через Медведицу на лодке.
Медведица в это время разлилась по лесу километра на 3-4. Недалеко от нашего ночлега жил рыбак старик. Мы договорились с ним, чтоб он нас переправил на ту сторону Медведицы в село Громки. Пришли к лодке, и Желудков, увидев невзрачный челнок, на котором собирался перевозить рыбак, стал отказываться ехать втроем. Стал предлагать переехать поодиночке, но рыбак запротестовал, потому что расстояние было большое. На другую лодку нам рассчитывать нельзя, а на этой ехать втроем рискованно, тем более в половодье. Но делать нечего. Сели, старик на заднем сиденье с веслом, Желудков на дно челнока, протянувши ноги и руками вцепившись за борта лодки, как будто от этого лодка не перевернется. Я сел на переднем сиденье. Русло Медведицы было далеко отсюда, и нам пришлось ехать лесом по тихой воде. Сознавая то, что глубины здесь большой нет, вода стоит тихо и кругом деревья, мы себя чувствовали спокойно. Как только выехали на простор речной волны, увидели быстрое течение реки, бурлящие впадины на ее поверхности, вода кружилась, и втягивало ее как в воронку куда-то в пропасть, у меня стала кружиться голова, и я закрыл глаза, уцепившись руками за борта лодки, где чувствовал, что вода касается моих пальцев. От этого меня взял ужас, ведь это значит, чуть плеснет волна, и мы будем постепенно тонуть. Желудков не мог сидеть, он лег с головой на дно челнока и еле-еле переводил дыхание, стонал то страха. Старик нас успокаивал, а сам умело правил лодку, стараясь немного по течению, чтоб вода не заплескивала через борт. Это небольшое расстояние нам показалось больше, чем мы шли пешком. Я по временам открывал то один, то второй глаз и смотрел вдаль, высматривая берег. И опять закрывал глаза, стараясь не смотреть на воду. Наконец мы подъехали к берегу и, свободно вздохнув, выбрались из лодки, поблагодарили старика, платить было нечем.
С Громков нас подвезли до Лопуховки, а оттуда в Ушинку. С Ушинки на подводе доехали до Терсы, в Рудне около моста нас высадили, мост был неисправный для транспорта. Мост мы форсировали на четвереньках, так как были сплошные широкие щели и дыры на мосту, в которые мы могли проскочить в быструю бурлящую воду. Перебравшись через мост, мы очутились на территории Рудни, это 20 километров от родного дома. Но несмотря на то, что дух бодрый, физические силы не прибавлялись, а наоборот, с каждым шагом покидали. К вечеру с большим трудом, обессиленные, мы добрались на поселок ст. Ильмень к нашему односельчанину Мандрыкину Николаю Ивановичу и остались там ночевать.
До войны у Николая Ивановича было две хороших лошади, и он специально развозил пассажиров с поезда по селам. А во время нашествия белогвардейцев лошадей забрали, и теперь он не мог нас доставить домой. Утром Желудков решил идти тихонько до Подкуйкова к родственникам, а они, может быть, сообщат в Тарапатино или же подвезут. А я лежал неподвижно в жару, видимо, начинался возвратный тиф. Вечером за мной приехала жена на той же самой лошади, что мы удирали с Ильменя. Меня вывели на улицу, посадили в телегу, вернее, положили, и ночью мы отправились домой. Казалось бы, надо радоваться, но у меня было угнетенное состояние, так как силы покидали, кроме того, было сознание, что я заболел возвратным тифом, при таком состоянии я не вынесу.
Перед рассветом приехали домой. Посмотрели на мою одежду, она была усеяна вшами. Раздели меня, обмыли, надели чистое белье и уложили в постель. Стали давать молоко, пресное, кислое, масло, яйца всмятку. Пять дней я пролежал с высокой температурой. Наступил кризис. Значит, первый приступ возвратного тифа прошел. Через 5-6 дней надо ожидать второго приступа на 4-5 дней. Потом третий, а может быть и четвертый. Больницы, кроме Рудни, не было, да и та была забита больными.
Пришел председатель сельсовета убедиться, действительно ли больной или, может быть, дезертир, ему уже сообщено, что я дома. Убедившись лично, что я чуть живой, он отправился, посоветовав, если выздоровею, то обратиться в госпиталь Рудни для комиссования. Через пять дней начался второй приступ, который чуть не уложил меня окончательно, опять ослаб до изнеможения. Третий приступ миновал, и у меня появился «волчий аппетит», я стал принимать хорошее питание, быстро поправляться.
Через месяц я отправился в Камышин на пересыльный пункт для поступления на службу. Объяснившись о причине пребывания дома, предъявив справку от сельсовета, думал, что этим дело кончится. Но справку и мои объяснения не приняли как доказательство моей правоты, и направили меня под конвоем в комиссариат по борьбе с дезертирством. Там меня направили к председателю комиссариата, я детально ему объяснил с начала дня моего заболевания до дня прибытия домой в тяжелом состоянии. Но на слова мне не поверили, потому что самочувствие и вид внешний у меня был хороший, без документов я доказать не мог.
Меня направили в барак подследственных, пока наведут справки в моей части о том, что действительно ли я заболел в феврале месяце. Между арестованными я чувствовал себя удручающе. Стал перебирать все прожитые трудности за время войны, сколько пришлось пережить невзгод, и за все это попал в среду дезертиров. Но потом постепенно смирился с этой обстановкой, ибо была надежда на то, что на запрос комиссариата моя часть даст ответ в мою пользу. А когда это будет, неизвестно. Одно сознание, что ты арестован, уже убивает тебя. А в сущности, чем я виноват? только тем, что не умер, не убили и не замерз в Архангельских лесах. Но чтоб доказать это, надо много хлопотать, и не теперь, когда еще идет война с белогвардейцами.
Писал заявление в комиссариат, указав весь пройденный путь с начала гражданской войны до дня болезни, и просил направить на работу в действующую армию, но мне не верили и дали ответ: «По получении из вашей части подтверждения о вашей болезни немедленно будете освобождены». Проходили дни, недели, прошел месяц, ответа нет, я нахожусь под следствием, никто меня не допрашивает, никто не вызывает. Некоторых вызывают на допрос, отдают под суд военного трибунала. А меня никто не тревожит, никто не интересуется мною. Но сидеть в неволе убийственно, стоишь у окна, видишь, как люди ходят свободно, вдыхают свежий воздух, работают, а ты как какой-то преступник лишен этой воли.
Конечно, не один сидишь в заключении, поэтому, чтоб отвлечься от данного обстоятельства, организовали хор, стали петь песни, которыми заинтересовали часовых, охранявших барак, разводящего и караульного начальника. Часто к нам в барак заходил караульный начальник слушать песни, интересовался причиной нашего ареста. Я в свою очередь рассказал все подробности своего «преступления» и предупредил его, чтоб меня внимательно охраняли, ибо я «опасный преступник». Он рассмеялся, и с тех пор завели знакомство, он выпускал меня на прогулку, но под присмотром часового, предупредив меня не уходить из поля зрения охраны. А когда приехала ко мне жена и привезла харчей, масла, сала, белого хлеба, я с начальником поделился, и он меня отпустил на два дня на квартиру, здесь же, недалеко от моего барака. Это взял он на свою ответственность, доверившись на мою совесть. И в эту ночь из другого барака, где находились злостные дезертиры, которые подлежали суду военного трибунала, убежал один арестант. Сделали тревогу, с фонарями стали искать по баракам беглеца, тогда меня караульный начальник предупредил и отвел в барак, чтоб не попал в руки облавы. Беглеца же где-то настигли, но он не остановился на предупредительный окрик – «Стой!», и его застрелили. Он оказался жителем с. Сестренок (около Камышина) по фамилии Тузов. Наутро меня начальник под видом отправки на работу отпустил на квартиру.
Просидев в заключении 2,5 месяца, я написал вторичное заявление в комиссариат об освобождении или предании суду меня, ибо прошел большой срок, а результата никакого. На второй день пришел сотрудник комиссариата и вызвал меня, объявив об освобождении, было получено из моей части подтверждение о моем заболевании тифом в феврале месяце. Я был направлен в гор. Вольск с большой группой освобожденных подследственных.
Зачислили нас в комендантскую команду. Документов у меня не осталось, которые могли подтвердить мою специальность, я их отдал жене, и она увезла домой. Поэтому мне пришлось выполнять службу солдата. Я ходил в наряд, в караул, стоял по два часа часовым у склада. Два раза выезжали в лес уничтожать банду Антонова. А в январе месяце 1921г. был назначен провожатым одного командира, болевшего тифом и получившего отпуск на 45 дней. Он житель Елани. Проводив его до Елани, я поехал до Рудни и домой, так как у меня срок командировки был еще пять дней. Побыв дома один день, я решил поехать в Камышин на пересыльный пункт, и там меня оставили в качестве переписчика, так как уже начиналась частичная демобилизация тыловых частей.
В апреле месяце 1921г. меня демобилизовали. По прибытии домой через неделю меня избрали председателем сельсовета. Был голодный год. Организовали комитеты бедноты, которые распределяли продовольственные пайки, получаемые из Америки. Кроме того, члены сельсовета вместе с членами комитета бедноты ходили проверяли запас хлеба у зажиточной части населения и по расчету на душу семьи оставляли, а остальной хлеб забирали для голодающих. Но имущему жаль было отдавать даром хлеб, они его закапывали в поле в ямы или во дворе, но находили и там и конфисковали.