Связи с семьей я давно не имел, судьбу их не знал, возможно, они эвакуировались в связи со Сталинградской битвой. Я написал несколько открыток в разные места, семье в Рудню, в Тарапатино сестрам, в Осички, в Меловатку. В случае, если семья эвакуировалась, то, может быть, кто знает их адрес. Через несколько времени я получил телеграмму от Лени (до востребования), он сообщил кратко о благополучии, а подробности будут в письме. Через две-три недели получил письмо из Рудни, писал Леня, он в то время работал в госпитале. В письме указывалось, что меня считают погибшим на основании уведомления 30 отд. стр. бригады, в которой я числился в момент контузии меня в декабре 1941 г. Военкомат выдал жене единовременное пособие три тысячи руб. и 240 руб. назначил ежемесячную пенсию несовершеннолетнему сыну Саше. Меня это сообщение озадачило, удивило. Значит, меня считали в части убитым, а потом кто-то подобрал меня в бессознательном состоянии и отправил в госпиталь. С этим письмом я обратился к командиру части и попросил отпуск, чтоб удостоверить семью и военкомат в том, что я жив. Командир части дал мне командировку на 10 дней, что меня вполне устраивало, я рад был один день, один час побыть в родной семье.
Получив документы, я на крыльях радости помчался на станцию. Каждая минута ожидания поезда казалась мне вечностью. А когда сел в поезд, то мне кажется, что он очень медленно идет, а на станциях долго простаивает. На третий день я приехал в Сталинград, вернее, до места, где был Сталинград. Мне представилась очень мрачная картина, на месте города были руины камня, кирпича, остатки разрушенных домов. Не было ни одного целого дома. На подступах к бывшему городу и на окраине огромные свалки (кучи) разбитой сожженной техники: танков, автомашин, самолетов, орудий, тракторов.
Проходя от бывшего вокзала Сталинграда по бывшему городу до пристани, вижу страшную картину. Сотни земляных нор, зияющие черные ходы, идущие глубоко под землю. Что-то представляется пещерное, доисторическое, мрачно-дикое. Как будто и не было здесь стройных многоэтажных домов в этом красивом городе, который я видел последний раз в конце июня 41 года. Точно кончилась здесь человеческая жизнь. Да, здесь следы дикарей, пещерных людей, темной орды, пришедшей из какой-то страшной страны, с воем и скрежетом зубов вгрызалась, вкапывалась в землю, уничтожая прекрасный наш город, а в нем ведь и были наши советские люди, старики, женщины, дети, жаждущие мирной хорошей жизни. Где они? Наверно, они погребены под этими развалинами, грудами камня и кирпичей. Когда-то через несколько веков после нас археологи обнаружат скелеты, черепа этих людей и дадут ошибочное заключение, что был здесь столько-то веков город, пострадавший от землетрясения. Им не придет мысль, что это разрушено людьми, что когда-то были люди-звери, чудовища двуногие, пришедшие с запада, из цивилизованной страны, убивали людей, разрушали города. И если история будет доказывать, что это действительно так было, они не поверят. Ибо в то время наши далекие потомки не смогут представить в своем воображении такой жестокости людей, им это будет чуждо и непонятно.
Вечером я сел на пароход и уехал на Камышин, куда приехал утром на другой день в 9 часов утра. Добрался до станции и разочаровался в своей радости. Поезд на Балашов ушел в 8 часов утра, а следующий будет послезавтра в 8 ч. утра. Я был очень огорчен, три дня уже в дороге, еще два дня ждать, это будет 5 дней, и остается еще 5 на отпуск и дорогу. Я решил было идти пешком, но подсчитал, что до Рудни я буду идти два дня, и со следующим поездом тоже тогда приеду. Но сидеть на месте двое суток, в то время когда дорога каждая минута, было очень тяжело, и я решил идти, надеясь в дороге с попутной машиной подъехать.
Вышел за город на проселочную дорогу, остановился и увидел идущую машину по этой дороге. Я поднял руку, подавая знак остановиться, шофер затормозил, в кабине сидел старший лейтенант, я спросил: «Куда идет машина?» Офицер в свою очередь спросил: «Куда вам надо?» Я говорю: «На Красный Яр». - «Садитесь». И вот я уже в кузове грузовой машины, в которой сидели три солдата. Я разговорился с ними, спросил их, куда они едут, но они не знали. Через несколько часов мы остановились в с. Костареве. В тени деревьев расположились закусить. Я угостил их спиртом, и когда разговорились, я узнал, что они едут на Борельскую мельницу за мукой, а это ведь в 12 километрах от Рудни. Солнце на закате, мы проехали Красный Яр, я стою у кабины, устремив вперед взор. Увидел вдали возвышающийся над лесом силуэт трубы и купол Борельской мельницы, а там Рудня! Родная семья, жена, дети! Какое счастье увидеть их снова!
Машина остановилась у мельницы, я поблагодарил товарищей за услугу, простился и пошел к плотине, к дороге, идущей на Рудню. Миновав плотину, я вошел в лес, ускорив шаги, мысленно я был дома, представлял себе встречу радостную, счастливую, приятную! За поворотом дороги впереди меня я увидел идущего человека, фигура и походка которого мне показались знакомыми. В нем я узнал Сазона Ивановича, хорошего моего старого друга, которого я знал как честного, доброго, уважаемого человека. Я окликнул его по имени-отчеству, он оглянулся, сверкнув своей белой бородой, и опять зашагал вперед. Увидев позади себя военного человека, он, видимо, подумал, что ему померещился голос, окликнувший его. Но я уже был твердо убежден, что это действительно он, уверенно обратился к нему вторично, чтоб он остановился. В этот момент он в недоумении оглянулся и стал поджидать, я быстро подошел к нему, и бросились друг другу в объятья с возгласом: «Сазон Иванович!» – «Петр Сергеевич! Какими судьбами!» В слезах искренней радости мы целовались, крепко прижимая друг друга.
Несмотря на позднее время, на сильное желание скорей попасть домой, я не мог отказать этому доброму человеку посетить его дом, семью, проживающую в дер. Егоровке, недалеко от места нашей встречи. Мы быстро пришли к нему домой, где нас встретила его жена Мария Алексеевна, с удивлением вскрикнула с особым Перещипновским акцентом: «Петр Сергеевиц! (вместо «ч» «ц»). Откуда? Мы те похоронили давно». Потом она засуетилась готовить на стол помидорчики, огурчики и, нечего греха таить, «пузырек» самогона. Пошли расспросы, рассказы, а мысли дома.
В одиннадцать часов ночи я отправился пешком в Рудню в сопровождении Сазона Ивановича, захватив с собой тележку с моим чемоданом. Всю дорогу я ему рассказывал пережитое мной за время нашей разлуки. В разговоре мы не заметили, как дошли до Рудни. Чувство близкой встречи с семьей волновало сердце, я не чувствовал под собой земли. Вот мы очутились у родного дома в 1 час ночи. Летняя теплая, душная ночь была погружена в сон. Дорогой мы договорились явиться в дом первому Сазону Ивановичу, сделать подготовку к встрече, чтоб это не было внезапностью. Отворив ворота, мой спутник пошел вперед, а я остался закрывать ворота. Вдруг слышу девичий голос: «Кто там?» - «Это я», - отозвался Сазон Иванович. И в свою очередь спросил: «Это ты, Маруся?» - «Да, я, а вы что это ночью ходите?» - «Я на мельницу приехал с тележкой», - невпопад ответил Сазон Иванович, забыв, что рядом у него Борельская мельница.
Когда я услышал голос Маруси, я не мог больше ждать, я быстро побежал к телеге, откуда был слышен голос, там лежала Маруся и ее двоюродная сестра Зина, которая приехала на подводе из Тарапатинского кордона, где она жила у мамы. Я крикнул: «Маруся!» Узнав мой голос, обе девушки бросились ко мне и повисли на шее. Я рыдал от радости как ребенок, спросил «Где Шурик?» - и Маруся, оторвавшись от меня, бросилась в дверь другой половины дома, где спал Шурик. Через мгновенье передо мной в полусонном состоянии предстал уже не тот Шурик, которого я оставил два года тому назад, это был уже подросток.
Пока мы здесь изливали слезы радости, Сазон Иванович разбудил жену, вошел в комнату и на вопрос ее – что его принесло в такую позднюю пору? – отвечал: «Я привез на тележке Петра Сергеевича». Она поняла, что, может быть, фотографию или имущество кто привез от меня, сказала ему: «Ты все шутишь». - «Нет, я не шучу, серьезно, пойдем, посмотришь», - и направились к двери. В это время, освободившись от объятий Шурика, я шел в комнату и на пороге лицом к лицу встретились с женой. Она от неожиданности побледнела и опустила голову на мое плечо. Я поцеловал ее несколько раз, она все еще не могла опомниться. Потом, вытирая ладонью на щеках слезы, прошла в комнату, за ней последовал и я. Начались разговоры, вопросы, ответы. Потом жена приготовила закуску, выпивку, и сели за стол.
Леня в это время был на уборке сена с ночевкой, утром должен явиться. Он был уже женат, была у него маленькая дочка Любочка. Жена Лида вышла из передней комнаты, поздоровалась и обратно ушла отдыхать. На восходе солнца Леня явился и принес с собой свежей рыбы. Просидели до 10 часов утра, потом я лег отдыхать, ибо в дороге не было возможности спать, да и какой мог быть сон, когда все мысли были дома.
В 3 часа дня я с женой отправился в военкомат, захватив с собой пенсионную книжку, по которой получали пенсию на Шурика в течение полутора лет. Пришли в военкомат, сотрудники и военком удивились, увидев меня живого. Последовал вопрос: «Как, откуда, мы ведь получили извещение о твоей смерти». Я рассказал историю боев под Москвой, место моего ранения и контузии, предъявил документы из госпиталя гор. Дзержинска и Москвы, в заключение сказал: «Возьмите пенсионную книжку и считайте меня живым». Потом прошел в райздрав навестить своих бывших сотрудников, которые тоже считали меня погибшим.
Через два дня меня пригласил в гости Корниенко Ив. Ив. (Иванок), бывший друг. Но друг не искренний, встретив меня на улице, ему было стыдно передо мной за то, что он не оказал никакой помощи моей семье, которая нуждалась, а он спекулировал, наживался на чужой крови. По старой дружбе я не отказал сделать ему визит, и на другой день мы с женой вечером пошли к нему.
Несмотря на военное время, у него в доме была полная чаша. Видимо, человек не нуждался ни в чем. У него была коммерческая изворотливость. Водки не было нигде, кроме армии, а он где-то достал. Поставил бутылку водки на стол и, угощая меня и жену, сам отказывался пить по причине якобы болезни. После выпитой рюмки водки через 10-15 минут меня стало клонить ко сну, как я ни старался разговориться, глаза закрывались, мышцы слабели, и мы вынуждены были преждевременно уйти домой. По дороге жена тоже стала жаловаться, что не может держаться, веки закрываются, неудержимо клонит ко сну. Впоследствии я выяснил, что он меня угостил с хлорал-гидратом, он положил несколько грамм этого сонного препарата в водку для опьяняющего действия. После моего отъезда он угостил одного друга до полного сна, бессознательного состояния. Видимо, тот товарищ не ограничился одной рюмкой, как я, поэтому уснул за столом. Хозяин стал его будить, но тот не просыпался и лежал без сознания. Тогда Иван Иванович, чувствуя беду, вытащил его на улицу, а потом сообщил в больницу, что якобы он случайно нашел на улице человека без сознания. Чем это кончилось, я после не узнал
В день отъезда я пригласил к себе товарищей из больницы, Липовского (фельдшера) с женой, врачей Канатниковых и еще несколько человек. Они меня уговаривали остаться у них в госпитале работать, обещая ходатайствовать о моей приписке. Но я не согласился, ибо дал слово своему врачу вернуться обратно, и обещание нарушить не хватило силы воли. Очень хорошо мы с ним жили, подружились как родные братья. Вне зависимости от того, что я ему подчинен, он со мной обращался не по-военному, а чисто по-братски. Последний кусок делили пополам.
Итак, через несколько дней я отправился в свою часть. В этот раз меня провожали без Вани, он был на фронте. Несколько месяцев от него не было писем, это нас очень беспокоило. Леня рассказал, что Ваня в первом письме сообщал, что он служит в группе разведчиков. Разведка – глаза и уши воинской части и поединок с врагом. Без разведки ни одна воинская часть не может успешно провести боевую операцию. Разведка встречает первую пулю, первую мину, а при пленении страшные пытки фашистов.
Простившись с родными, я был воодушевлен встречей, меня беспокоила только неизвестность о судьбе Вани. Обратный путь был также трудный. В вагонах была неимоверная теснота, давка. Негде было присесть, не говоря уже о том, чтоб прилечь уснуть. Два дня и две ночи я провел без сна. Глаза слипались. Доехал до станции, от которой мне нужно было ехать пригородным поездом до станции Белореченской, а оттуда машиной. Вечером я отправился в пригородном поезде, народу было мало, полки пустые. Поэтому я чемодан положил на среднюю полку, а сам прилег на нижней полке, стараясь не спать. Но глаза невольно закрывались, и я, забывшись, очутился в каком-то блаженном состоянии. Очнувшись от какого-то шороха, я вскочил, и первое мое движение руки было направлено к чемодану, которого уже не было. Я стал метаться в темноте по пустому вагону. Людей почти не было. Я попросил одного товарища посветить спичкой. Прошли по вагону, но чемодана не обнаружено. Я был морально убит. Готов был броситься под поезд. Мне было стыдно вернуться с пустыми руками к Федору Ильичу. Жена с большим вниманием укладывала соты меда, разрезав две рамки на куски и запечатав в железную банку, которую я хранил в чемодане как зеницу ока. Как я могу теперь явиться к товарищу с пустыми руками! Кроме того, в чемодане были документы из московского госпиталя и очки, без которых я работать не могу, а достать очень трудно. С разбитым сердцем я стоял в вагоне, раздумывая, что предпринять. Если бы я знал это, лучше бы остался в Рудне в госпитале, все равно перед товарищем я потерял доверие. С поникшей головой, сквозь слезы я рассказывал Федору Ильичу о случившемся, уверяя его в том, как я всю дорогу берег чемодан, и, как назло, на последнем перегоне нужно было случиться такому происшествию. Он выслушал меня с недовольным вниманием, и видимо был огорчен. Я не мог прийти к памяти и успокоиться в течение двух недель.
Получил письмо от жены младшего брата Тони, она была тоже в армии в зенитной батарее, о Саше ничего не знала. Саша, брат мой, до войны жил в Баку, работал маляром и занимался художественным рисованием. Он был очень способный. В 1939 году в ноябре месяце он взял отпуск и поехал в Ленинград навестить знакомую девушку, с которой был знаком в Тарапатине, ее отец Иванов был председателем колхоза в Тарапатине (25-тысячник). В Ленинграде на вокзале его встретила девушка вместе с отцом, дома приняли как родного сына. Молодые люди были взаимно влюблены. Эта встреча должна была решить их судьбу. А именно: с этой встречи они должны принадлежать друг другу навсегда.
Пробыв у них, Саша узнал, что невеста за неделю до его приезда выписалась из тубдиспансера, где она лечилась продолжительное время. Он заколебался в решении вопроса женитьбы, ибо туберкулез очень тяжелая болезнь и в то время считалась почти неизлечимой. Тяжело ему было расставаться с невестой, тем более вопрос почти был решен. Но еще труднее будет расставаться, если в скором будущем болезнь разрушит их счастье, оставив детей без матери. Он решил посоветоваться с нами, а на обратном пути заехать за ней или вызвать ее в Рудню, если вопрос решится положительно. Договорился с ней и ее родителями, что он по своему сыновнему долгу должен предварительно поговорить с мамой, которая, конечно, возражать не будет. По-родственному распростились в полной уверенности в скором будущем встретиться, он уехал в Москву к сестре Насте, которая в то время там жила с Петром Романовичем. Несколько дней погостил там, а потом приехал к нам в Рудню, где жила и наша мать, у меня. Он здесь занимался рисованием картин.
Прошел месяц отпуска, он дал телеграмму в Баку на место работы (раньше была договоренность), что он остается еще на месяц. Этот месяц он провел очень хорошо, часто собирались наши друзья к нам и проводили вечера весело, Саша хорошо играл на баяне. После неоднократных и долгих обсуждений вопроса его женитьбы он решил воздержаться от женитьбы на ленинградской девушке, боясь ее потерять, будучи его женой. Он долго колебался, ибо очень любил ее. Проводив его в Баку, мы получили письмо из Ленинграда с просьбой сообщить адрес Саши, видимо, он на ее письма не отвечал, потому что вскоре женился на Тоне. Прожил с ней полтора года, война разбила их семейный очаг, он ушел на защиту Севастополя и больше не вернулся. Тоня узнала мой адрес и писала часто письма, все надеялась, что Саша откликнется, очень жалела о нем, жили они хорошо, счастливо.