За тридцать лет знакомства я не то что не слышал от него грубого слова, но не помню ни одного случая, чтоб Валера хотя бы повысил голос, хотя бы интонацией выказал малейшие признаки неудовольствия и раздражения. Однако страстная его поэзия не позволяет заподозрить его ни в безразличии, ни в душевном покое.
Лунная ночь, горят фонари
Звёздами мартовского хит-парада.
Ты ничего не говори.
Лунная ночь всё скажет, как надо.
………
«Белая ночь, ослепительно белая,
Если к руке прикоснётся рука,
Ты не отдёрнешь, ты - девочка смелая».
Только откуда такая тоска?
Непреходящая тоска русских поэтов. По гармонии человеческих отношений, по правде и справедливости, по всеобщему вселенскому ладу, где всё определяется только добром, только красотой, только любовью.
Валерий Кузьмин жил непрестанным внутренним напряжением, сердечной болью за все нескладухи и нестроения окружающего ближнего и дальнего мира, но так надёжно держал в себе это напряжение, эту боль, что многие люди, прожившие, проработавшие с ним не одно десятилетие, подлинного Кузьмина не распознали. Абсолютно не страдающий жаждой признания и славы, чуждый модной «поэтической» рефлексии, он всегда был удивительно ровен и по-мужски сдержан, потому многим казался человеком замкнутым, как бы себе на уме. Иногда даже - странным. Допустим, очень редко наведываясь из Уссурийска в столицу края, Валера возвращался восвояси тотчас, как только успевал сделать во Владивостоке дела, ради которых приезжал. Никакие компании его не привлекали, никакие друзья-приятели не могли уговорить остаться хотя бы на вечерок, делая гостю такие предложения, от которых никто не мог отказаться. Никто - кроме Валеры. Его привязанность к семье столь необычно велика, что кажется невероятной, фантастической, а многие в неё попросту не способны поверить.
Он, на самом деле, до конца не открылся никому, кроме, может быть, самых близких людей. Однако у Кузьмина не было тайн перед поэзией и журналистикой. Прочти написанное им - независимо от жанра, - и он становится весь виден: душа распахнута до недоступной глубины, мысль обнаруживает себя отчётливо и бескомпромиссно.
Вот (чуть сокращённая) статья Кузьмина, опубликованная в уссурийском «Коммунаре». Уже её название без обиняков говорит об отношении автора к тому, о чём он намерен сообщить читателю:
«Вакуум, или Шарлотта, которая гуляла сама по себе
Тянется эта история давно. Как "перестройка" грянула, так и началось. Говорят, правда, что корни у этой тяжбы с Дальиздатом ещё более давние, доперестроечные. Не знаю.
"Процесс пошёл", но сам-то я в этот процесс окунулся сравнительно недавно - с 1987 года.
Именно в этом году было напечатано первое моё стихотворение, а потом уже как-то пришло всё, что полагается: два поэтических сборника, литературная Москва, публикации в столичных журналах. Как давно всё это было: ещё в Союзе Советских и даже Социалистических Республик.
И вот сижу я на очередном отчётно-выборном собрании Приморского отделения Союза писателей. Рядом и телевидение, и радио, и даже начальник краевого управления культуры - событие как-никак. Даже по нынешним меркам.
А вокруг приметы уже не бедности даже благородной, а самой настоящей нищеты: столы-инвалиды, старое бильярдное сукно, потемневший от времени бюст Хемингуэя.
Одна честь - помещение - в самом центре Владивостока. Так ведь и отсюда выселять писателей собирались - в какой-то полуподвал. И выселили бы. Да, говорят, шум поднялся. Нежелательный. И пришла откуда-то сверху команда: оставить. Пока.
Нелёгкие времена переживает сегодня приморская писательская организация. Кого-то всё же принимают в Союз писателей, кто-то из маститых возвращается в родимые пенаты: процесс идёт, наблюдается, несмотря ни на что, количественный рост писательской организации.
Не покидает, однако, ощущение какой-то "вакуумности" происходящего. Почти как в знаменитом ныне замятин-ском романе "Мы" - выкачивают воздух под колоколом, и жертва начинает задыхаться. И молчит колокол беды народной, и тускнеют на лице приговорённого последние краски жизни, и никто не услышит этой агонии, ибо времена настали изощрённо-инквизиторские.
Самый страшный суд для писателя вакуум - невозможность издаваться. В этом кромешном вакууме всё теряет смысл: и вдохновение, и самосожжение, и служение каким-то высшим идеалам.
Не Белинского и Гоголя несёт ныне народ с базара, а очередную «Эмманюэль» да «Трогательную историю Марианны Вильяреаль». Писателей же раскидала нужда кого куда: кто в журналистику ушёл, кто в коммерцию ударился. Не от хорошей жизни, конечно.
Ну а "литературному подросту" что остаётся? Учиться лишь, на старших глядя. И зарекаться никогда не лезть в литературу. По крайней мере, всерьёз. Об этом можно судить не только по Владивостоку, но и по Уссурийску. Уссурийское литературное объединение «Лотос» переживает далеко не лучшие времена. Если не сказать больше.
А ведь это литобъединение - старейшее в крае. Когда-то помогло оно встать на ноги, сделать первые шаги в литературе сразу пятерым членам Союза писателей. Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой.
Немало неутешительного прозвучало на последнем отчёт-но-выборном собрании приморских писателей. Собственно говоря, неутешительным было почти всё...
Куда ни кинь, всё упирается в писательское безденежье. Экономическая удавка оказалась куда более эффективной, нежели удавка идеологическая. Собственными силами писатели вряд ли заработают на "светлое будущее": Литературный фонд на ладан дышит. Суммы "материальной помощи", выделяемые этим почтенным учреждением, могут вызвать разве что улыбку сострадания.
.ответственным секретарем Приморского отделения Союза писателей остался (на второй срок) Владимир Михайлович Тыцких. Его триумф был полным: победа при голосовании с "сухим" счётом.
Отчёты кончились, выборы прошли. А проблемы остались. По-прежнему не ясно, где и как печататься автору, если он не Жорж Сименон и не Агата Кристи.
Политика Дальиздата в этом вопросе весьма напоминает поведение "писательской" кошки Шарлотты: прописалась такая в Союзе писателей - рыжая, пушистая и очень независимая.
Пока шло отчётно-выборное собрание, она прямо-таки по-мартовски урчала, тёрлась о колени, путалась под ногами "телевизионщиков". Но исчезли "телевизионщики" - исчезла и Шарлотта. Так и Дальиздат: дружит только с "нужными" людьми и гуляет сам по себе. И ничего тут не попишешь: бессмысленно взывать к совести, когда речь идёт о личной выгоде.
А соблазны прут со всех сторон. Поговаривают, что предлагали приморским писателям сдать часть своего писательского помещения в аренду чуть ли не «Кристиану Диору». Пока вроде бы перед соблазном устояли. Но что будет, если за дело Пьер Карден возьмётся?
Да и местные бизнесмены наверняка не собираются отказываться от попыток взять наконец-то рублёво-долларовым штурмом последнюю писательскую цитадель. Это есть наш последний и решительный бой. И вечный бой. Покой нам только снится.
Тих и сумрачен был ночной Владивосток. Опустели грязные набережные, чахоточно кашляли последние трамваи, а полузнакомые художники всё требовали и требовали сонетов.
И снова всплывала в памяти вся эта замятинская фантасмагория - "Мы" - огромный колокол ночного небосвода и задыхающийся город. Светлели сумерки, и наступал смертельный покой, имя которому - вакуум».
Признаться, меня, как выше Валерой сказано, переизбранного на второй срок на должность руководителя писательской организации, что-то, не помню, правда, что конкретно, в этом отчёте-репортаже с нашего собрания не скажу обидело, но как-то не очень порадовало. Мне тогда казалось, что если не «светлое будущее», то более-менее достойное завтра у писательской организации всё-таки есть. Если, разумеется, она ради этого грядущего сможет сделать всё, что от неё зависит.
Теперь вижу - Валера и на этот раз оказался прозорлив. Образ рыжей, пушистой и очень независимой Шарлотты предвосхитил появление нового народа в Союзе писателей - независимого от былых традиций и, что совсем неожиданно, независимого от самой литературы, зато хорошо знающего, о чьи ноги стоит тереться.
Валера после того собрания ещё бывал на Алеутской, 19. В дискуссии не ввязывался. Случалось, на часок-другой заходил ко мне домой. Чаевали (к популярному в творческой среде напитку он относился без интереса), беседовали о том о сём. Больше - о поэзии, вообще о жизни. Разговоров о взаимоотношениях среди литераторов не велось. Сам Валера их не начинал, а если скользкой темы ненароком касался я, Кузьмин деликатно «закруглял» её. Но что-то подсказывало - с ним в нашем дружном коллективе ведётся целеустремлённая индивидуальная работа. Лет через пятнадцать Валера - одной фразой - подтвердит это предположение. Просто ска-жет, услышав фамилию одного человека, причастного к нашим бедам-радостям: «Я о нём вспоминать не хочу». А тогда оставались одни догадки. Вскоре они утратили смысл - поэт перестал приезжать на писательские сборы. Я проработал в Союзе, согласно тогдашнему уставу, ещё три года и потом лет пять-семь ходил туда, как на поминки о сгинувших добрых временах. Пока шустро размножающиеся шарлотты, гуляющие сами по себе, не вытеснили оттуда почти всех писателей. Статью Валере они, конечно, зачли сразу. Он наверняка предвидел последствия её публикации. И, конечно, ему приходилось принимать непростое решение. Однако этот тихий Кузьмин отличался твёрдостью, с которой многим из нас не сильно повезло. Трудное решение он принимал не первый и не последний раз.