«Чеховские сумерки» и Сибирь.— Сибирский праздник.— Сибирский крестьянин.— Подготовка к Нижегородской всероссийской выставке.— Французы Шафанжон и Матиссен. Их удивление перед Сибирью,— Сибирские благотворители. — Иркутские купцы. — М. Д. Бутин — «американец». — Александровская каторжная тюрьма — «отель». — Тюремщики А. П. Сипягин, И. И. Лятоскович. полковник Бурлей. — А. В. Гедеоновский. — Партия «Народного права». — Политические ссыльные. — С. Н. Родионов и энтомологический музей
«Чеховские сумерки», так характерные для Европейской России конца 80-х гг., прошли для Сибири незаметно. По крайней мере, когда я попал в Сибирь, то уже не мог наблюдать их, да и в прошлом Сибири их не было. Не было в Сибири, пожалуй, и «малых дел», по поводу которых и против так много писал Н. К. Михайловский. С 90-х гг. «чеховские сумерки» начали исчезать и в Европейской России, где усиливались революционные течения общественной мысли, особенно социал-демократы. Промелькнула, как тень, партия «Народного права»; в Петербурге работали и создали типографию «эпигоны народовольчества» А. А. Ергин с братом, Е. А. Прейс, А. Ю. Фейт, А. С. Белевский. К ним примкнул и наш знакомый иркутянин, сотрудник газеты «Восточное обозрение» — В. В. Леонович-Ангарский. К 90-м гг. относится и расцвет культурнического движения, охватившего широкие круги русской интеллигенции. Она пошла в деревню и на фабрику с волшебным фонарем, с популярной книгой. Борьба с голодом в 1891 г. дала сильный толчок этому течению общественной мысли, оно окрепло в половине 90-х гг. К этому времени появились популярные издания Луковникова, Лункевича, Рубакина, Мезьер.
Сытин, Панафидина, О. Н. Попова и другие завалили рынок народной литературой. Ф. Ф. Павленков издавал целую серию популярных биографий. В то же
[10]
время стали возникать сельские библиотеки, воскресные школы, чтения с туманными картинами, комитеты грамотности и так далее. Расцвет культурничества совпал с разгаром полемики марксистов с народниками о путях экономического развития России. В основе культурничества лежала идея, что народ еще темен, неразвит и первая задача — поднять культурный уровень его, а тогда все само собой придет. Культурники чурались всякого намека на политику. Так, например, наш сибиряк, племянник доктора Н. А. Белоголового, В. А. Белоголовый, отдавший все свое состояние комитету грамотности, а сам занявшийся учительством, оспопрививанием, совершенно не интересовался политикой. Он был своего рода иркутской знаменитостью: весь год ходил в одной крылатке с обнаженной головой. Лет под пятьдесят поступил в Московский университет и уже при советской власти получил диплом доктора; умер от сыпняка в Москве.
К типу таких людей я отнес бы Г. А. Фальборка и В. И. Чарнолуского. Все они были по убеждениям радикалами, считая себя почти социал-демократами, но культурную работу признавали важнее всякой другой.
Культурничество началось в Сибири самостоятельно и значительно раньше, чем в Европейской России. Но-
[11]
сителями идеи были кроме местных деятелей политические ссыльные. В конце 80-х и в 90-е гг. культурничество развернулось по всей Сибири и в более ярких формах, чем в центре страны. Одновременно с культурничеством расширялось изучение Сибири. В 80-е гг. стали возникать местные музеи. Еще в 1888 г. в Кяхте Д. А. Клеменц, приехавший из экспедиции в Монголию, прочел лекцию «Любовь к родному краю и музеи». В этой лекции то и дело встречались выражения «краеведческий музей», «краеведческие интересы» и даже «краеведение».
В области краеведения и культурничества работали многие интеллигенты, конечно, и политические ссыльные. Политическая ссылка для Сибири явилась благодетельным фактором и сделала чрезвычайно много в области культуры, науки и общественности. Еще декабристы познакомили сибиряков с культурой многих огородных растений, ввели метеорологические и астрономические наблюдения. Бестужевы, Завалишин, петрашевцы, «Молодая Россия», поляки и другие много способствовали развитию повременной печати, писали в сибирских и столичных газетах и даже в «Полярную звезду» и «Колокол» А. И. Герцена. Имена поляков Б. Дыбовского, исследовавшего фауну Байкала, геолога И. Д. Черского, географа А. Л. Чекановского, археолога Н. И. Витковского наряду с именами П. А. Кропоткина, Н. М. Ядринцева, Г. Н. Потанина, В. А. Обручева, Д. А. Клеменца, С. Л. Чудновского и многих других связаны с исследованием Сибири. Статистико-экономическое исследование Восточной Сибири под руководством Н. М. Астырева и Л. С. Личкова, исследование Якутского края (Сибиряковская экспедиция), исследования пути от Якутска на Аян, Куломзинская экспедиция в 80—90-х гг. и позднее, железнодорожные изыскания, проведение железной дороги и многое другое происходило при участии политических ссыльных, а некоторые экспедиции, например, якутская и аянская, состояли исключительно из «политиков».
Еще значительнее роль политической ссылки была в журналистике. В этой области с «государственными преступниками» вряд ли может конкурировать даже туземная интеллигенция. Политические ссыльные имели значение и в других областях сибирской жизни — ими поддерживались многие общественные начинания, они
[12]
являлись главными работниками по доставлению экспонатов на выставки.
Интеллигенция группировалась около переселенческих обществ, обслуживая переселенца не только в материальном, но и в духовном отношении. Если во время голода в 1891 г. интеллигенция в Европейской России и в Западной Сибири, устраивая столовые, столкнулась с народной бедой, то переселенец своей персоной все время иллюстрировал это горе-злосчастье.
Это уже были не мелкие дела «чеховских сумерек», и интеллигенты не имели ничего общего с героем романа П. Д. Боборыкина «Поумнел». Малые дела были «поденки», о которых моментально забывали. Но могут ли быть названы «малыми делами» такие, которые через 30—40 лет говорят о себе. Вот два-три примера: в 1925 г. я работаю в Центральном бюро краеведения при Академии наук. Когда получаю письма, отчеты и проч. от Кяхтинского музея и Троицкосавско-Кяхтинского отдела Географического общества, я знаю, что этот музей и этот отдел были созданы мною, Н. А. Чарушиным и городскими учителями в конце 80-х гг., как и троицкосавская общественная библиотека. Приходят письма и отчеты из Минусинского музея, и передо мною встают образы Н. М. Мартьянова, Д. А. Клеменца. Чита и Нерчинск говорят мне об А. К. Кузнецове, Красноярский отдел Географического общества вызывает воспоминания о В. М. и Л. С. Крутовских, Якутск — о В. Е. Попове, Э. К. Пекарском, Сахалин — о Л. Я. Штернберге, Б. О. Пилсудском и других.
На краеведческом съезде (9 декабря 1924 г.) я встречаю маститого А. К. Кузнецова, и передо мною проходит чуть ли не полувековая полоса истории культурничества за Байкалом. В эту полосу врезывается другая полоса того же культурничества, но более молодая,— ей всего 30—40 лет, и о ней на съезде говорит председатель Общества имени Доржи Банзарова в Бурят-Монгольской республике мой старый знакомый Н. Н. Козьмин. О наших культурнических делах вспоминает «молодежь», люди под 40 лет, — из Иркутска председатель Восточно-Сибирского отдела Географического общества П. К. Казаринов, из Красноярска — А. Я. Тугаринов, из Читы —А. В. Харчевников.
Нельзя назвать «малыми делами» деятельность П. И. Макушина в Томске, В. М. и Л. С. Крутовских в
[13]
Красноярске, знаменитый, пользующийся мировой известностью Минусинский музей Н. И. Мартьянова, работы иркутян в Географическом обществе и в Обществе приказчиков, Нерчинский и Читинский музеи А. К. Кузнецова, деятельность ссыльных в Якутской области, Клеменца в Монголии и Сибири, нашу деятельность в Кяхте и т. д.
В то время как Россия молчала — Сибирь не отказывалась и от выступлений со своими требованиями, которые обыкновенно приурочивались к 26 Октября. В этот день сибиряки в Москве, Петербурге и во всех городах Сибири устраивали заседания и вечера, на которых обсуждались нужды Сибири. Праздновать 26 Октября вошло в обычай с 1882 г., когда отмечалось 300-летие присоединения Сибири к России. В Иркутске этот день проходил торжественно: устраивали по подписке обед, а вечером в Общественном Собрании — концерт в пользу учащихся. После концерта бывал бал. За ужином местные деятели, не исключая и ссыльных, выступали с речами и требовали введения в Сибири земства, новых судов, отмены уголовной ссылки, вообще полного уравнения Сибири в правах с Европейской Россией. Не избегали мы и политических тем, особенно злободневных. Конечно, реальных результатов не было, но на молодежь мы производили впечатление.
«Чеховские сумерки» прошли мимо Сибири. Постоянная борьба с природой выработала в сибиряке смелость, уважение к личности человека и умение постоять за себя. Сибирь почти не знала крепостного права. Я говорю — почти, потому что на серебряных рудниках Кузнецкого округа, на Тальцинской фабрике и, кажется, только крестьяне были прикреплены к рудникам и фабрике. В остальной Сибири они были свободны и, несмотря на сильно развитый в них индивидуализм, жили миром. «Жить миром» требовали условия суровой и неровной в отношении распределения благ сибирской природы. Сибирский крестьянин не унижался, считая себя равным с другими, и протягивал при встрече руку всем, не исключая губернаторов.
С 50-х гг. в Сибири начала развиваться сельскохозяйственная кредитная кооперация, а за ней пошли и другие виды ее. В 90-х гг. гремел уже кооперативный союз маслоделов, имевший массу лавок, складов, паро-ходы на Оби и торговавший с Данией.
[14]
При таких условиях, когда сама жизнь дает дела, «чеховские сумерки» не могли привиться к Сибири. В 900-е гг. эти «сумерки» стали отходить в прошлое и в Европейской России, где росли и крепли революционные настроения. Полемика Н. К. Михайловского и народников с марксистами в легальной печати была иллюстрацией этого. Кроме партии социал-демократов, сильно развившейся в 90-е гг., появилась партия «На-родного права». Мы знали, что в нее входили наши ста-рые приятели — М. А. Натансон, А. В. Гедеоновский, Н. М. Флеров и другие, очутившиеся невольно в Орле. В 1895 г. эта партия была разгромлена. Новое царствование, несмотря на «бессмысленные мечтания» (слова Николая II), окрылило русское общество надеждами на лучшее будущее. До нас дошли слухи о ходатайстве петербургских и московских писателей об облегчении положения периодической печати. Приезжавшие в Иркутск представители народников и марксистов знакомили нас с положением революционного дела. На основании получаемых из России известий мы не сомневались, что революционная волна будет неуклонно расти.
Зиму 1895/96 г. в Иркутске мы работали для Нижегородской всероссийской выставки. Во главе сбора экспонатов стоял Восточно-Сибирский отдел Географического общества. Непосредственно же работали и собирали экспонаты сибиряк И. А. Молодых, интеллигентный якут В. В. Никифоров и административно-ссыльный П. Е. Кулаков, срок ссылки которому кончался, а на местах — учителя, но главным образом политические ссыльные. В марте Молодых, Кулаков и Никифоров должны были ехать в Нижний и там организовать Восточно-Сибирский отдел выставки. Распорядительный комитет нашего отдела Географического общества поставил своей задачей — представить на выставке Восточную Сибирь такой, какая она есть на самом деле. Промышленность ее ограничивалась земледелием, приисковым делом, добычей мехов и рыбы, небольшого количества железа, и, кажется, только. Промышленность не могла дать богатого разнообразия экспонатов, а потому мы решили широко представить на выставке быт населения и всесторонне осветить переселенческое дело, нуждавшееся в широких реформах и улучшениях, а также все то, что таят в себе недра земли. Население, зная
[15]
цели отдела, охотно шло навстречу призыву принять участие в выставке. Откликнулись и промышленники, и крестьяне, и инородцы, и учреждения. Был собран богатый, разнообразный материал, масса экспонатов и даже часть средств. Всю зиму мы в отделе фильтровали, оценивали, закупоривали эти экспонаты и отправляли их на лошадях до Омска, откуда они шли уже по железной дороге. Для укупорки экспонатов пригласили молодежь, которая охотно помогала нам. Был поднят вопрос, чтобы отправить на выставку часть коллекций музея, но я, как консерватор его, возражал против этого предложения, считая, что из музея ничего нельзя уносить. Коллекции не были отправлены.
Во время этих работ в Иркутск приехали французы — Шафанжон и Матиссен. Один был депутатом, а другой мэром какого-то города. Они делали визиты в шарфах, трехцветных лентах под фраком. Французы удивлялись нашей выставочной работе и тому, что большинство из нас работало совершенно бесплатно.
— У нас во Франции работать без вознаграждения невозможно. Выставка — государственное дело, и государство должно дать средства — иначе ничего путного не выйдет...— говорили они нам.
Французы были в Иркутске проездом. Они, через Кяхту и Ургу, ехали в Китай с какими-то коммерческими целями. В Сибири их поражало все. Они никак не могли понять, как в редакции «Восточного обозрения» могут работать политические ссыльные. Удивляло их и то, что политические ссыльные были видными работниками в отделе Географического общества и во многих других обществах.
— Странная страна!.. Азиатский деспотизм... и такая терпимость к политическим врагам, государственным преступникам!..— с недоумением говорили они, встречая всюду ссыльных.
Удивлялись французы и иркутскому обществу, которое было настроено по отношению к правительству оп-позиционно и не скрывало этого. Бывали они у купчихи А. И. Громовой, у которой почти все служащие были «государственные преступники». «Да и сама Громова, кажется, также из «государственных преступников?..» — шутя спрашивал меня Шафанжон. Французы любовались мехами черно-бурых лисиц, темных соболей, голубых песцов, белых и бурых медведей, темной белки и
[16]
других, которые Громова посылала на выставку. Французы открыли в сибирских купцах особую чисто местную черту: многие из купцов все свое состояние завещали на дела просвещения и общественные, оставив жене и детям относительно ничтожные суммы.
Иркутск был полон учреждениями, созданными на частные средства. Французы расспрашивали о Трапезникове, Хаминове, Сибиряковых, Ю. И. Базановой, Е. Медведниковой, Пономареве и других. Трапезников оставил городу 10 миллионов и, кроме того, создал и обеспечил 9-классное промышленное училище; на средства Хаминова содержались женская гимназия и прогимназия; Ел. Медведникова создала городской банк и сиропитательный дом; Ю. И. Базанова помимо воспитательного дома и других учреждений построила в Иркутске детскую больницу, равная которой имелась лишь в Берлине. Рассказывал я французам и о других сибирских жертвователях, указывая, что во многих селах и деревнях школы открыты и содержатся не правительством, а крестьянами за свой счет. В других местах на школы шел доход с общественных питейных заведений. Правительство же на образование в Сибири тратило сущие пустяки. Французы познакомились с сибирским «американцем» — Михаилом Дмитриевичем Бутиным. Это был замечательный человек. Он несколько раз разорялся и снова богател, сидел в тюрьме как неисправный должник, но затем выиграл нашумевшее в свое время «дело о бутинской администрации». М. Д. много жертвовал, открыл за Байкалом немало школ, помогал Приамурскому отделу Географического общества, Нерчинскому и Читинскому музеям, снаряжал экспедиции в Монголию. Французы были в восхищении от этого умного и талантливого деятеля. По завещанию жене он оставил 100 тысяч рублей, все же свои миллионы он завещал на нужды просвещений — на реальное училище в Нерчинске и на 10 школ в селах. Богатый дом с прекрасной библиотекой и замечательными нумизматическим и минералогическим кабинетами передал Нерчинску. Бутин немало помог и Восточно-Сибирскому отделу при устройстве Нижегородской выставки.
Бутин больше принадлежал Амуру, чем Иркутску. В Иркутске из современного мне купечества я не могу назвать выдающихся благотворителей. Правда, все иркутяне живо откликались на текущие нужды, но таких
[17]
благотворителей, как Базанова, Трапезниковы, Пономарев и другие, отошедшие в большинстве случаев в историю, или как Бутин, Лушников за Байкалом, в среде современного мне купечества в Иркутске не было. Н. Л. Родионов построил только церковно-приходскую школу, Б. Г. и В. Г. Патушинские жертвовали на театр; А. Б. Воллернер, Кальмееры, Штамбоки и другие много делали для евреев и еврейской школы, В общем, сумма пожертвований доходила до крупной цифры, не разменивались на мелочи. Между иркутскими купцами были лица с прогрессивным направлением мысли и очень раз-витой общественностью, например, А. С. Первунинский, Н. П. Поляков, В. В. Жарников, не говоря уже о Цукасовых. Мария Абрамовна Цукасова, социал-демократка, не раз арестовывалась и была выслана из Сибири. Все они принимали участие в различных обществах, были активными гласными иркутской думы. Но были и чистые негоцианты. Так, Второвы и Стахеевы считали себя до некоторой степени иркутянами. Но после них в Иркутске не осталось никакой памяти в виде училищ и больниц. Основатель фирмы «Второв и сыновья» А. Ф. Второв вышел, как и другой сибирский богач Е. Кухтерин, из ямщиков и развил большое торговое дело, открыв во всех более или менее значительных городах магазины мануфактурно-галантерейные, готового платья и белья.
В Иркутске делами фирмы управлял старший сын Второва Н. А., выдвинувшийся впоследствии как талантливый промышленный делец и финансист. В Иркутске он женился на классной даме девичьего института С. И. В мое время Н. А. жил уже в Томске и управлял делами фирмы в Западной Сибири. В Иркутске сменил его младший брат А. А., женатый на В. И., дочери известного в Москве И. Смирнова. У А. А. в Иркутске были лучшие в городе лошади, разнообразный выезд и великолепный дом. А. Ф. Второв стоял в стороне от иркутского купечества, общественными делами интересовался мало, если не считать «Красного Креста» и некоторых благотворительных обществ, где принимали участие генерал-губернатор и прочие власти. Много позже жена его В. И. поступила в университет и окончила курс вместе со своей дочерью. Как-то раз на Сибирском тракте я встретился с А. Ф. Второвым. Мы вышли из тарантасов и разговорились об его сыновьях. Тогда я еще не
[18]
был знаком с Н. А. Отец считал его очень способным, но никак не мог решить вопроса, кому из сыновей отдать преимущество, и, только умирая, подавляющую часть своих миллионов он завещал Н. А. А. Ф. сколотил свое состояние узаконенным мошенничеством — раза 3—4 фиктивно объявлял себя несостоятельным, предлагая кредиторам получить четвертак за рубль, на что последние волей-неволей соглашались, так как отлично знали, что иначе они не получат и копейки из своих денег. В мое время в Иркутске среди купечества не было таких фамилий, которые напомнили бы Белоголовых, Баснина, Носкова, Сибиряковых и другие купеческие фамилии, оставившие глубокий след в культурной жизни и которыми гордилась старая Сибирь.
Французы Шафанжон и Матиссеи считали иркутское купечество по культурности не ниже своих компатрио-тов. Французы съездили в александровскую каторжную тюрьму и вернулись оттуда ошеломленными.
— Вы государство контрастов и невероятных возможностей! Ведь такой тюрьмы, таких тюремных порядков, как в Александровском селе, нет нигде в мире,— говорил мне изумленный Шафанжон.
— По александровской тюрьме нельзя судить о русских тюрьмах. Она единственная в России и существует для того, чтобы показывать ее иностранцам. Там нет политических. Ради этого терпят и самую тюрьму, и таких идеалистов-тюремщиков, как А. П. Сипягин и И. И. Лятоскович. Но посмотрите другие тюрьмы, Кару, Акатуй, централы... Там вы увидите совершенно другое, часто глупо жестокое... Вспомните якутскую историю... недавние карийские... Правда, в наших тюремщиках нет системы и настойчивости, как у вас в европейских тюрьмах. Ни один режим в нашей тюрьме долго держаться не может. Благодушие и лень русского человека смягчают суровость режима, но эти черты не исключают возможности самых ужасных и неожиданных эксцессов, которые не только предупредить, но и предвидеть бывало трудно.
Так разъясняли мы Шафанжону тюремные порядки, причем указывали французам, что в том же Александровском селе, рядом с рекламной тюрьмой, лежит пересыльная, куда даже знатных иностранцев не пустят, потому что там режим и порядки такие же, как и в других российских тюрьмах.
[19]
Об отношении русского правительства к политичес-ким ссыльным мы рекомендовали французам почитать Дж. Кеннана, который ехал в Сибирь благоприятно на-строенный по отношению к русскому правительству, а написал такую книгу, после выхода которой вряд ли сможет получить доступ в наши тюрьмы. Кеннан ужасался бессмысленными жестокостями, невероятному переполнению тюрем, когда вместо 500 в тюрьме содержится 2—3 тысячи человек...
Но александровская тюрьма, лежащая в 60 верстах от Иркутска, действительно представляла собой уникум. Таких тюремщиков, какими были Сипягин и Лятоскович, после 1900 года уже не было, и былая слава александровской тюрьмы потухла; сама же тюрьма стала обычной каторжной тюрьмой с карцерами, холодильниками, розгами и вообще с тюремным режимом.
А еще сравнительно недавно, лет 30—35 тому назад, здесь все было по-иному. И это «иное» продолжалось не год, не два, а 20 лет.
Александровская тюрьма никогда не отличалась особенной строгостью режима, а для политических здесь было вольготно. В 60-х гг. политический каторжанин П. Г. Зайчневский мог отлучаться из тюрьмы даже в Иркутск; но и для уголовных здесь был смягченный каторжный режим, хотя иногда здесь погуливали розги, практиковался карцер, были и кандалы.
К 80-м гг. это меняется. Тюремным начальником назначается А. П. Сипягин, а к 90-м гг., когда Сипягин был сделан иркутским тюремным инспектором, начальником александровской тюрьмы был назначен Лятоскович, продолживший и развивший тюремную политику первого. Лятоскович родился в Польше, принимал участие в польском восстании 1863 г., был сослан в Сибирь и на себе испытал порядки и режим российских тюрем и этапа. При первой возможности он поступил в тюремное ведомство с единственной целью — облегчить участь заключенных.
С появлением в александровской тюрьме Сипягина и Лятосковича каторжный режим тюрьмы коренным образом изменился: пенитенциарная система, основанная главным образом на том, чтобы карать преступника, была заменена тенденцией исправления.
Розга, кандалы и даже карцеры исчезли. Были приложены заботы, чтобы организовать работы, в которых
[20]
были бы заинтересованы арестанты. Возник целый ряд мастерских, доход с которых шел на улучшение положения арестантов, а третья часть его копилась, записывалась на счет арестанта и выдавалась ему по отбытии наказания.
В санитарном и гигиеническом отношении тюрьма была весьма удовлетворительна; пища и одежда «кадетов», как называл своих арестантов Сипягин, были таковы, что им завидовали даже крестьяне. Открылась школа, введены были собеседования, устроили театр, исполнителями в котором были сами арестанты, оркестр и тому подобное.
Политические, иркутские социал-демократы появились в тюрьме с 1904 г. и встретили, как выражался В. Лакуциевский, радушный прием. Сам Лятоскович сообщал им, что делается на воле; заключенные (М. Ветошкин, В. Лакуциевский, Ф. Ягодин, Лагода и другие) пользовались посещением начальника тюрьмы, подсовывали в его карманы письма, которые он отправлял по почте. Вообще и для политических при Лятосковнче в александровском централе, как писал в своих воспоминаниях М. Ветошкин, были «исключительно счастливые условия» (Каторга и ссылка, 1930, № 1).
О тюрьме стали говорить, писать. Смотреть ее приезжали иностранцы, не скрывавшие своего удивления от невиданных порядков.
Дж. Кеннан, Ж. Легра — профессор Дижонского университета, Поль Лаббе, англичанин Джаксон пишут об александровской тюрьме целые трактаты. Слава ее, как и слава минусинского музея, перешла далеко за пределы отечества.
Правительство гордилось тюрьмой, охотно давало пропуски в нее и не обращало внимания на охранительные газеты, кричавшие, что в селе Александровском не каторжная тюрьма, а отель первого разряда. Она была гордостью нашего тюремного ведомства, и Галкин-Враской любил ссылаться на нее, когда обличали русские тюремные порядки.
Результаты господствующих порядков в тюрьме не замедлили сказаться: процент исправляющихся значительно повысился, побеги совершенно прекратились.
Большие партии арестантов отправлялись на работы по постройке Сибирской железной дороги без всякого конвоя, с одним-двумя надзирателями.
[21]
— Помилуйте, Александр Петрович,— говорил гене-рал-губернатор Горемыкин Сипягину,— ведь эти все арестанты свяжут ваших инвалидов-надзирателей, убегут, а потом справляйся с ними.
— Не беспокойтесь, ваше высокопревосходительство, мои «кадеты» дали мне честное слово и исполнят его.
И действительно — исполняли... Ни одного побега, никакого насилия, ни пьянства — и отменно хорошая работа. Многим из арестантов на работах по железной дороге сокращали срок заключения, и они стали вполне порядочными людьми.
Понадобились рабочие Николаевскому железоделательному заводу. Обратились в александровскую тюрьму. Дали большую партию арестантов (на работы отпускались только с личного желания арестантов) и двух надзирателей...
— Вы не бойтесь,— говорил Сипягин С. С. Мамонтову,— все будет благополучно.
Арестанты ехали на барже, где был сложен динамит, керосин и тому подобное: подвыпили, стали играть в карты, зажгли огарки свечей тут же, на динамитных ящиках...
Капитан парохода начал ругаться — не действует. Обратился к С. С. Мамонтову. С. С. перешел на баржу.
— Что же вы, братцы, делаете? Разве можно так? Взорвете и себя и нас... А Александр Петрович (Сипягин) говорил, что я могу с вами быть вполне спокоен.
Карты прекратились, огонь потушили, и партия благополучно прибыла в Николаевский завод и поселилась на заводе, как вольные люди...
Таковы были порядки в александровской тюрьме. После же 1906 г., при новом режиме, и Лятоскович, умерший в 1911 г. в Москве, и Сипягин, скончавшийся в 1910 году в Воронеже, стали неприемлемы.
Я близко знал И. И. Лятосковича и А. П. Сипягина и любил беседовать с ними. Доктор Гааз был их идеалом, к которому они стремились. П. Г. Зайчневский шутя и совершенно неуверенно говорил иногда про Сипягина: «А все-таки есть слухи, что он иной раз не прочь был бы посечь...» И тут же прибавлял: «Но я не утверждаю этого».
Я же безусловно отрицаю это. С Сипягиным, как мы увидим ниже, мне приходилось иметь немало дел, когда
[22]
я, по просьбе Л. Н. Толстого, хлопотал о сектантах. Приходилось мне хлопотать и о политических. О Лятосковиче же никто не говорил ничего дурного. Бывая в александровской тюрьме, ночуя у Лятосковича, я слушал его игру на скрипке. С его артистической наружностью, длинными с проседью волосами, с великолепной скрипкой в руках совершенно не вязалось звание тюремщика— смотрителя и начальника каторжной тюрьмы.
— Это не тюремщик, а маэстро, арестанты не арестанты, а публика, аплодирующая артисту,— говорил мне Ж- Легра, когда мы с ним в 1897 г. слушали концерт в александровской тюрьме и оркестром дирижировал сам Лятоскович.
К типу Сипягина, Лятосковича и описанных мною ранее полковников Ерофеева и В. О. Кононовича принадлежал и начальник конвойной команды, заведующий этапами от Танхоя до Верхнеудинска, подполковник Бурлей, с которым я познакомился, когда ему было уже за 50 лет. Он с любовью говорил об арестантах, держал в порядке свои этапы, при которых разводил большие огороды,— все для арестантов. С политическими Бурлей был внимателен, безукоризненно корректен и предоставлял им всевозможные льготы. Арестанты относились к нему хорошо, и слава о нем шла далеко за пределы Забайкальской области.
— Вот только бы добраться до Бурлея...— говорили старые арестанты,— там вздохнем и отдохнем...
Я остановился только на тюремщиках, которые вызывали симпатии, и я мог проверить справедливость слухов, идущих о них. С тюремщиками типа карийского Масюкова я не встречался. По отзывам знавших его, это был не столько жестокий человек, сколько карьерист, что для меня еще хуже. «Ради карьеры продаст отца родного»,— так говорили про Масюкова. По его приказанию, точнее генерал-губернатора Корфа, на Каре высекли политическую каторжанку Сигиду за то, что она дала пощечину Масюкову за его отношение к политическим. После этого истязания многие политические заключенные отравились, Н. Л. Геккер стрелялся. Некоторых не могли спасти, и они умерли. Эта история взволновала всю ссылку и нашла отклик даже в Европе. Карийская история произошла до моего приезда в Сибирь.
[23]
Но вернемся к событиям, очевидцем которых я был.
Весной 1896 г. в Иркутск под конвоем приехал А. В. Гедеоновский с женой Е. М. Он был арестован по делу партии «Народного права» и ссылался в Верхоленск.
Нравы тогда были простые. Гедеоновский вместе с конвоиром заехали в гостиницу. Стражник отпустил А. В. повидаться с товарищами, а сам остался в номере... У С. Ф. Ковалика быстро собралась ссыльная публика, и Гедеоновский сделал обстоятельный доклад о партии «Народного права», с программой и деятельностью которой в Иркутске были мало знакомы.
Эту партию организовал вернувшийся из ссылки М. А. Натансон еще тогда, когда он был в Саратове и служил в железнодорожном контроле. В Саратове партия не успела укрепиться, а Марка Андреевича перевели на службу в Орел. Здесь он встретился с А. В. Гедеоновским, моим старым приятелем и соратником по революционной работе 1881—1885 гг. Н. М. Флеровым, О. В. Аптекманом, А. Н. Максимовым и другими. Программа партии была умеренная и встретила сочувствие в литературных кругах Петербурга и, между прочим, у Н. К. Михайловского. Инициаторам партии «Народного права» удалось объединить несколько городов и выпустить прокламацию. Они мечтали о типографии и вошли по этому поводу в сношения с поляками, между прочим, с И. Пилсудским, который приезжал в Орел. Из Варшавы прислали типографию. Но в Смоленске, куда отправился за ней А. Н. Максимов, жандармы, повидимому, уже были осведомлены. В 1895 г. кружок и типография были арестованы. Дело кончилось в административном порядке. Подробности о партии изложены О. В. Аптекманом в журнале «Былое» (1907, № 7/19).
Гедеоновские произвели на всех нас наилучшее впечатление, и мы искренне сожалели А. В. и Е. М., когда на другой день А. В. пришлось засесть в тюрьму. Стражник обязан был сдать Гедеоновского губернатору, так как от Иркутска он должен был следовать этапом. Из тюрьмы А. В. удалось освободиться уже после моего отъезда в Нижний Новгород. Гедеоновский на собственный счет уехал в ссылку в Верхоянск. В 1898 г., когда были введены в Сибири судебные уставы 1864 г., назначенный в Верхоленск мировой судья Мурашкинцев пригласил А. В. секретарем мирового суда. Гедеоновский согласился. Нужно было разрешение генерал-
[24]
губернатора. Горемыкнн на заявлении Мурашкинцева положил такую резолюцию: «Для отвлечения Гедеоновского от вредных мыслей считаю назначение его секретарем судьи полезным и желательным».
Гедеоновский вместе с Мурашкинцевым приняли от земского заседателя до 350 неоконченных дел, которые тянулись 15—20 и более лет и служили для заседателей доходной статьей, и он, что называется, доил находящегося под следствием, пока последний не умирал. Этот факт служил довольно яркой иллюстрацией для дореформенного сибирского суда. Суд этот был таков, что крестьянские начальники, введенные в Сибири одновременно с земскими начальниками Европейской России, оказались большим шагом вперед.
Правда, на должности крестьянских начальников в Сибири пошли в большинстве случаев такие люди, ко-торые облагородили этот, по существу, реакционный институт. В том же Верхоленском округе, где секретарем мирового суда служил Гедеоновский, крестьянским начальником был назначен дорожный мастер на Сибирском тракте, бывший административно-ссыльный П. А. Сикорский. Назначение Сикорского вызвало большое волнение в Министерстве внутренних дел, но Горе- мыкин настоял на назначении Сикорского, который был лучшим крестьянским начальником и истинным другом крестьян и инородцев.
Гедеоновский быстро приобрел репутацию дельного секретаря и в 1899 г. перешел на службу к мировому судье в Алзамае Ф. Ф. Заборовскому. В Алзамае A.В. пробыл недолго и в конце концов уже в 1900 г. переселился в Иркутск.
Мы переехали из Кяхты в Иркутск в 1894 г.; в следующем году моя приятельница и наша ученица, сестра моей жены Веры Алексеевны Поля, вышла замуж за иркутянина С. Н. Родионова, а через год после нее из Троицкосавского реального училища перевелись в Иркутское промышленное училище братья жены Алексей и Михаил и В. П. Казанцев. Все они были нашими учениками, и Алексей Михайлович Лушников (отец B. А.) просил нас заботиться о них. Отец С. Н. и вся семья Родионовых была кряжистая купеческая, а не либеральная, как семья Лушниковых. Но обстановка жизни в семье Родионовых была совершенно не похожа на старые замоскворецкие купеческие нравы. С. Н.—
[26]
единственный сын — кончил гимназию и Петербургский университет. У него часто останавливались путешественники, как Шафанжон и Матиссен, постоянно к нему заезжал известный путешественник П. К. Козлов, С. Н. состоял бессменным гласным думы, был отличный охот-ник, любил природу, составил на редкость интересный энтомологический музей и подобрал богатую при нем библиотеку по энтомологии не только на русском, но и на иностранных языках. Все экземпляры бабочек и насекомых были определены специалистами. С. Н. сам возил определять их в столицу. В этот музей приезжали работать из Томска, Петербурга и других городов. Американцы предлагали Родионову за музей большие деньги, но он заявил, что музей и библиотека будут переданы Иркутскому университету, когда он откроется. Позднее родионовский музей, составлявший часть областного музея в Иркутске, перевезен в Ленинград, в Академию наук.
С. Н. Родионов был большим приятелем акцизного чиновника Дмитрия Петровича Першина. Несмотря на дружеские отношения, они часто ссорились, но друг без друга скучали. Першин пилил Родионова за то, что он мало интересуется иркутскими общественными делами. У меня с С. Н. сохранились хорошие отношения, и я потом, когда поселился в Москве и наезжал в Иркутск, постоянно останавливался у Родионовых.
[27]