Полемика с Л. Б. Красиным. — Я оставляю консерваторство в музее. — Предвыборная агитация в городскую думу. — Я — гласный. — Городская дума и гласные. — Кончина Е. М. Свитыч и отъезд В. С. Свитыча. — Е. П. Карпов, Е. А. Перфильев, И. Н. Бахметьев и мое первое судебное дело. — Другие судебные дела. — Процесс по поводу вымирания инородцев. — Закладка иркутского вокзала. — Деревянный Iжелезнодорожный мост. — Ледоколы на Байкале. — М. А. Натансон и В. А. и С. А. Заблоцкие. — Кругобайкальская железная дорога. — Встреча первого поезда.— Крушение первого поезда к Байкалу. — Влияние железной дороги на Иркутск и Сибирь. — Колония ссыльных. — Выпады «Сибирского вестника» против «Восточного обозрения» и «Аквилона» (П. Ф. Якубович)
Приехал в Иркутск, и сразу же пришлось возражать Л. Б. Красину. Он был первой ласточкой социал-демократической весны в Иркутске (прибыл в ссылку в 1895 г.). Прибывший значительно раньше В. С. Голубев не выявлял себя как социал-демократ.
Для старых ссыльных Красин представлял особенный интерес. Он близко сошелся с М. А. Натансоном, Гедеоновскими и вообще со ссылкой. Мы с ним были свояками: брат моей жены Михаил Алексеевич был женат на его сестре Соне. Семья Красина жила в Иркутске, отец его, Борис Иванович, был смотрителем сибиряковской богадельни. Л. Б. сразу выявил себя как незаурядный человек, с широким образованием и хорошо знающий иностранные языки. Иркутск для него был не первым местом ссылки. В Иркутске он поступил на постройку железной дороги и скоро выдвинулся; не имея еще диплома инженера, он исполнял ответственные инженерные обязанности. Красин изредка пописывал в «Восточное обозрение». Среди молодежи он работал мало, пока в Иркутск не приехали социал-демократы: О. О. Шиллингер, доктор Ромм, В. Е. Ман-
[45]
дельберг и другие. В спорах со ссыльными Л. Б. выдвигал свою социал-демократическую программу. Особенно частые и горячие споры бывали у него с якобинцем Зайчневским, вскоре уехавшим в Смоленск, с С. Ф. Коваликом, С. А. Лянды и М. А. Натансоном. В Иркутске Л. Б. прожил три-четыре года и уехал в Харьков, в технологический институт, который окончил в 1900 г. Директором института был Е. Л. Зубашев, бывший ранее директором Томского института, которого я хорошо знал и дал Красину рекомендательное письмо. Зубашев ответил мне на него и писал, что Красин произвел на него наилучшее впечатление и удивил его своими обширными познаниями.
«Восточное обозрение» перепечатало из «Нижегородского листка» отчет о моей публичной лекции в Нижнем — «Сибирь и ее будущее». Красин не согласился с моими выводами. Будущее Сибири и ее хозяйства он пожелал осветить с марксистской точки зрения. В редакции было решено давать в газете место и статьям марксистского характера, но с оговоркой от редакции. Большая статья Красина была напечатана как раз перед моим приездом. Я ответил на нее. Откликнулся на
[46]
статью и И. И. Майнов, который был солидарен со мной. Вмешался в полемику и «Сибирский листок»... Мы уже поместили несколько статей, и я решил, что вопрос в достаточной степени освещен и полемику можно прекратить. Конечно, последнее слово осталось за редакцией. Но Красин настаивал на том, чтобы напечатали еще одну его статью. Я отказал. Согласились предоставить решение вопроса третейскому суду, состав которого был намечен нами сообща, и арбитрами согласились быть С. А. Лянды, Е. А. Перфильев и еще кто-то, кажется, А. А. Корнилов — все лица, близкие газете. Совещание решило посоломоновски — напечатать в одном и том же номере статью Красина вместе с ответом редакции и на этом закончить полемику. Так мы и сделали. Наши отношения с Красиным все время, конечно, оставались дружескими.
Работы по газете было у меня слишком много, чтобы я мог отдавать время другому делу. Пришлось отказаться от консерваторства в музее и оставить нашу милую двухэтажную квартирку, которая так всем нам нравилась, особенно сад с двумя могучими вековыми кедрами. Поселились в доме соборного причта. Комнаты были большие, удобные для наших журфиксов, на которых обыкновенно присутствовало много народу и вся ссылка.
Консерватором музея вместо меня избрали В. Б. Шостаковича, сына каракозовца Б. П. Шостаковича. В. Б. работал на Иркутской обсерватории, где после Э. В. Штеллинга директором был А. В. Вознесенский, человек, близкий к отделу Географического общества и деятельный член его распорядительного комитета. А. В. дружил с редакцией «Восточного обозрения». Его жена Н. П. была хорошая пианистка. Вознесенские наиболее близки были к В. А. Обручеву, горному инженеру А. П. Герасимову и ко мне. У них, как и у Обручевых, собирались лица, имеющие отношение к науке.
Я оставался членом распорядительного комитета вплоть до выезда из Иркутска.
Осенью 1895 г. моя жена Вера Алексеевна уехала на время в Кяхту. Она проводила свою мать К. X. Лушникову, которая прожила у нас полгода, лечилась и поправилась. Я с Шумкой, так мы звали нашего сына Александра, остались вдвоем в больших комнатах. Сын поступил осенью 1894 г. в 1-й класс гимназии вместе
[47]
со своим неразлучным приятелем Васей Литвинцевым. В гимназии он сошелся с Колей Амосовым, мать которого служила в кухарках. Сын просил взять его к нам. Коля переехал к нам и жил у нас. Окончив гимназию, он поступил в Томский университет и сделался присяжным поверенным. Удалось устроить в гимназию и мою крестницу, дочь музейного сторожа А. Бридицкого. Она прекрасно окончила курс.
Осенью 1896 г. в Иркутске происходили выборы гласных в городскую думу. Я выставил свою кандида-туру по цензу музея. «Восточное обозрение» приняло деятельное участие в агитации и составило свой список кандидатов, который прошел полностью. Список был отпечатан и раздавался избирателям. Я также прошел в гласные и потом избирался каждое четырехлетие, пока не уехал из Иркутска.
Городским головой избрали В. П. Сукачева. В управу провели одного бывшего политического ссыльного Н. И. Глушкова, высланного из Барнаула по делу народовольческой типографии. Среди гласных кроме меня и Глушкова были еще двое бывших политических, Б. П. Шостакович, каракозовец, и И. О. Концевич. Последний имел садоводство и этим жил. В бытность свою гласным я был председательствующим думы, бессменным председателем училищной комиссии, не раз был членом губернского по городским делам присутствия; исполнял я и другие обязанности. Резко выделявшихся партий в думе не было. Интеллигенция давала тон, и с нами шли многие купцы — В. В. Жарников, А. С. Первунинский, И. П. Поляков, даже П. Р. Кравец, умный мужик из николаевских кантонистов-евреев. К нам же примыкал и В. О. Тышко, директор промышленного училища, энергичный, деятельный и разумный человек, недурной оратор. Боевых заседаний вначале как-то не было, они пошли позднее, с 1900 г. Дума не подлаживалась к администрации. Она обращала большое внимание на просвещение. Гордостью думы была общественная библиотека, которую дума всемерно поддерживала. Гласные-мещане, представители так называемой горы; Ремесленного и Знаменского предместий, проявляли большую деятельность. Между ними нужно отметить Гундерина и особенно К. И. Вотинцева. Последний был начитанным человеком и работал в думе не за страх, а за совесть. Он всегда был готов поддерживать оппозн-
[48]
цию. К сожалению, мне не пришлось долго работать с ним — он вскоре умер. От иркутской думы у меня остались хорошие воспоминания.
Осенью 1896 г. скончалась жена В. С. Свитыча-Иллича Е. М., урожденная Хоммер, приятельница П. Г. Зайчневского. Перед тем она была замужем за Н. М. Астыревым. Колония ссыльных похоронила ее. В. С. Свитыч стал собираться на Дальний Восток. Срок его обязательного пребывания в Сибири кончался. Во Владивосток его приглашал М. П. Попов, отбывший уже каторгу за участие в народовольческой группе и организацию типографии в Ростове-на-Дону. Макар Попов, как мы звали его, был энергичный, предприимчивый человек, изобретательный в приискании работы для товарищей ссыльных. Много он хлопотал и о сахалинцах. Для моральной поддержки ссыльных он достал деньги и основал во Владивостоке газету, куда, с моего согласия, он и пригласил Свитыча. М. П. писал в «Восточном обозрении» и «сосватал» нескольких сотрудников. Он жив и теперь, такой же крепкий, энергичный, каким был 30 лет тому назад. Свитыч перед отъездом был озабочен судьбой своих детей от первой жены. Он думал устроить их у ее брата, известного драматурга и режиссера Е. П. Карпова, также побывавшего в ссылке в Сибири.
По поводу детей Свитыча я говорил с Е. П. еще в 1894 г., когда я был в Петербурге у него на Гончарной. Он согласился взять племянников. С Е. П. я часто встречался и встречаюсь 1. Он живо напоминает мне свою сестру В. П., по первому мужу Рогачеву. Те же веселые, блестящие глаза, не сходящая с лица улыбка, белые зубы, оттененные смуглым цветом кожи лица, живой характер.
Свитыч не без сожаления оставил Иркутск, с которым он сжился. В. С. обладал недюжинным беллетристическим дарованием, и его фельетоны читались с большим вниманием. Многое из них, что должно было дойти до читателя, зачеркивалось цензурой. Покойный иркутский генерал-губернатор А. Д. Горемыкин требовал фельетоны Иллича на просмотр себе. Это не раз сердило В. С., и вот однажды он написал фельетон «Часы», где вышутил и цензора Равича-Щерба, и самого Горемыкина. Горемыкин и цензура не поняли фельетона,
-------
1. Е.П. Карпов умер 3 января 1926 г. в Ленинграде. – Е.П.
[49]
пропустили его, и он появился в «Восточном обозрении». Наутро иркутяне с удовольствием прочли фельетон и в длинном господине узнали Равича-Щерба, а в полном с палкой в руках — Горемыкина, который в момент, когда «глагол времен» должен будить людей и возвестить миру радость, дотронулся до механизма своей палочкой, и часы вместо бодрого боя издали одно хрипение. А. Д. Горемыкин, конечно, узнал потом себя и всем говорил, что не счел возможным зачеркнуть фельетон, а дал возможность Илличу «продернуть» его и цензуру.
Из Иркутска В. С. поехал вначале на Дальний Восток, жил в Благовещенске, где задержал его Клитчоглу, редактор «Амурского края», и во Владивостоке, работая в дальневосточных газетах, иногда и редактируя их. В начале 1900-х гг. он поселился в Петрограде и работал в «Новостях» Нотовича. За это время он выпустил несколько книжек своих рассказов. С 1905 г. он поселился в Киеве, работал в «Киевских откликах», а одно время редактировал «Минский голос» и «Приднепровский край». После 1905 г. им были напечатаны воспоминания в «Былом», между прочим, весьма интересные о Ковальском.
Жизнь не баловала В. С. Тяжелое детство, тюрьма, каторга, полуголодная жизнь на Тунгуске... Немало бедствовал В. С. и после Иркутска. Под конец жизни тяжелый недуг свалил В. С., и он почти три года пролежал в киевской больнице. Болезнь заставила его бросить всякую работу, и этим он более всего тяготился. Скончался В. С. шестидесяти трех лет.
После Свитыча фельетоны в «Восточном обозрении» стали писать Е. А. Перфильев и А. Н. Варенцов,— оба под псевдонимами. Первый подписывался «Z», а второй — «П. Золин». Перфильев был старшим ревизором акцизного управления, стоял близко к нашему кружку, часто приходил на журфиксы и импровизировал злободневные юмористические рассказы. Я убедил его писать. Опыт вышел удачным. Фельетоны его были написаны простым литературным языком, без всяких особенных словечек. Начальник его Синеуцкий одобрял и поощрял писательства Е. А., а Горемыкин журил его, указывал, что его чиновники продергивают генералов в красных лампасах. Перфильев стал писать в зрелом возрасте, но работать ему пришлось недолго. В 1898 г. он умер от воспаления легких.
[50]
Большое впечатление на Иркутск произвел его фельетон по поводу обвинения меня Н. Н. Бахметьевым в клевете. Это было первое мое литературное дело, после которого я уже не выходил из-под суда и следствия. Я обвинялся чаще всего за диффамацию 1, когда защита была почти невозможна, и реже за клевету. За 12 лет моего редакторства я судился около 25 раз и был два раза оштрафован за диффамацию и раз приговорен к аресту на 6 дней за клевету. Об этом деле буду говорить в свое время. Обыкновенно защищался сам и изредка прибегал к помощи адвокатов.
Н. Н. Бахметьев, бывший секретарь «Русской мысли», был сослан за подделку векселей, а в Сибири же-лал быть цензором нравов. Он обвинял «Восточное обозрение» и в «кружковщине» и в эту «кружковщину» вводил городскую думу, отдел Географического общества, Общество помощи переселенцам и другие общества. В 1895 г. Бахметьев стал особенно усиленно травить на страницах «Сибирского вестника» Переселенческое общество, обвиняя комитет общества в том, что он покрывает растрату казначея общества Сивкова. Комитет не покрывал растраты, да она была произведена не в обществе, а в банке Ел. Медведниковой, где служил Сивков. Там же был и текущий счет Переселенческого общества. Бахметьев писал об этой растрате прокурору, рассылал письма иркутянам, инспирировал члена ревизионной комиссии переселенческого общества Агишева, который поднял шум в обществе. Годичное общее собрание разобрало это дело и утвердило отчет общества. Тогда член комитета М. М. Дубенский обрушился на Бахметьева и в своей речи говорил о «проходимцах, рассылающих подметные письма». Отчет о собрании был напечатан в «Восточном обозрении», и Бахметьев привлек меня и Дубенского к суду, обвиняя нас обоих в клевете. Дело рассматривалось в старом губернском суде. Я защищался сам, обвиняя Бахметьева, когда-то близко стоявшего к печатному слову, в том, что он желает еще более стеснить положение и без того бесправной русской печати. Он добивается того, чтобы газету лишили права печатать отчеты о публичных заседаниях. Я указал, что Бахметьев сегодняшним процессом отсек себя от прогрессивной печати более, чем теми
------
1. Оглашение в печати позорящих кого-либо сведений. – Е.П.
[51]
векселями с подложными подписями, за которые он попал в ссылку на поселение. «Я не сомневаюсь,— говорил я,— что московский Бахметьев из «Русской мысли» осудил бы за сегодняшний процесс иркутского Бахметьева из «Сибирского вестника», утратившего былые идеалы и заветы о свободном печатном слове». Губернский суд оправдал меня, а Дубенского приговорил «за оскорбление и брань» к четырем дням ареста при месте служения.
Процессом с Бахметьевым интересовался весь город, й зал суда был переполнен публикой. Среди многочисленных процессов, в которых я выступал, дело с Бахметьевым я считаю одним из наиболее значительных. Оно уступало разве только делу, когда в 1899 г. колымский окружной начальник Лавров совместно с верхоянским заседателем обвинял меня в диффамации за ряд корреспонденций из Якутской области и за статьи по инородческому вопросу. Лавров возмущался главным образом статьей В. Тана (В. Г. Богораза) о случае людоедства на Омолоне. Во всех этих корреспонденциях и статьях указывалось на безотрадное положение инородцев, которых, при содействии администрации, спаивают, обманывают и обирают разные скупщики. Сами исправники и заседатели не кладут охулки на руку и также обирают инородцев. Следствие по этому делу тянулось года полтора. Я успел собрать благодаря ссыльным богатый материал и документы. Много в этом деле мне помогли В. Г. Богораз (Тан), В. И. Иохельсон, И. И. Майнов, Я. В. Стефанович. Я придавал этому делу большое принципиальное значение и усиленно готовился к нему. По диффамации нельзя было приводить свидетелей, а нужно было базироваться на документах. Но я вышел за пределы, ограничивающие меня, и суд не остановил меня. Окружной начальник Лавров лично выступил моим обвинителем. Прокурор поддерживал обвинение. В ответ на их речи я говорил несколько часов с перерывом и нарисовал картину безотрадного положения вымирающих инородцев. Я привел документальные доказательства грабежа и спаивания инородцев самим окружным начальником. Я доказывал, что положение инородцев не только не улучшается, а ухудшается с каждым годом. У инородца нет ни медицинской, ни ветеринарной помощи; он и его стадо — всецело в руках случая и судьбы. Многие роды бродячих якутов,
[52]
орочон, тунгусов, айнов, остяков, самоедов и других исчезли совершенно. Каждый год в журналах общих присутствий областного или губернского управления сибирских и северных губерний приходится то и дело встречаться с отметками: «Исключается из оклада такой-то инородческий род, как совершенно вымерший». Вникните в эту статистическую отметку, которая лучше всяких слов характеризует положение инородца. Печально то, что за последние годы вымирание инородцев не только не остановилось, но идет усиленным темпом, и в число «обреченных» попадают племена, которые до сих пор считались крепкими и стойкими.
Я обвинял окружного начальника в замалчивании не только голода, но и случаев людоедства как последствий этого голода. Я был оправдан, а протокол заседания по постановлению суда был препровожден гене-рал-губернатору, который уволил окружного начальника от должности.
После суда председатель палаты Кастриото-Скандербек-Дрекалович (дело слушалось уже после введения в Сибири Судебных уставов) сказал мне, что он не остановил меня, потому что приводимые мною факты были громадного значения.
Судили меня однажды как редактора за донос, ложный и анонимный. Дело слушалось уже не в палате, а у мирового судьи. Обвинял меня кто-то из служащих Забайкальской дороги. Оказалось, что в газету была прислана статья о порядках на Забайкальской железной дороге. Цензура ее не пропустила, но так как в ней были разоблачены какие-то злоупотребления, то генерал-губернатор отправил цензорские гранки в управление Забайкальской железной дороги, о чем я даже не знал. На суде выяснилось, что обвинять в доносе нужно не меня, а цензуру и даже генерал-губернатора, и я был оправдан.
На суде в своих речах я никогда не допускал резких по форме выражений, хотя по существу бывал и резок. Первые два-три дела были для меня неприятны,— я волновался, но потом «обтерпелся» и суд над собой считал как бы обычным для себя делом.
Обиженные газетой предпочитали писать на основании 139-й ст[атьи] Цензурного] уст[ава] опровержения, чем привлекать газету к суду. Опровержения, если они основывались на фактах и были корректны и не
[53]
длинны, печатались мною, а затем мы опровергали эти опровержения. Но если газета была введена в заблуждение, тогда я не стеснялся напечатать опровержение от лица редакции. Но такие случаи были чрезвычайно редки.
С самого моего приезда в Иркутск дума, власти и горожане наиболее всего интересовались вопросом о железной дороге и опасались, как бы Иркутск не остался в стороне от магистрали.
Но в 1897 г. была произведена закладка иркутского вокзала. Событие это было ознаменовано обедом и речами. В этих речах от лица города высказывались пожелания, чтобы казна построила вместо понтонного моста через Ангару постоянный мост ввиду того, что весной и осенью сообщение с Глазковым , где намечался и теперь стоит вокзал, производится на лодках. Осенний перерыв продолжается несколько дней. Железнодорожники обещали, но пока что постоянного моста в Иркутске и поныне нет.
Мало того, железная дорога лет десять имела деревянный мост через реку Иркут, реку довольно широкую. Помню, когда в 1898 г. открывали этот мост и через него был пущен пробный локомотив, генерал-губернатор А. Д. Горемыкин предложил мне проехать с ним на этом локомотиве. Я отклонил приглашение и советовал Горемыкину «не производить испытание моста». Он согласился со мной, и мы со стороны наблюдали, как «испытывали мост». Строитель моста инженер В. Е. Попов сел на локомотив с револьвером в руке. Потом, после испытания моста, я спросил Попова, зачем понадобился ему револьвер.
— Если бы мост не выдержал, я бы застрелился,— заметил Попов.
Мост оседал, трещал, но испытание прошло благополучно и мост простоял 10 лет. Вначале через него не пускали составы, но потом благополучно проходили все поезда. После закладки вокзала в Иркутске решили построить ледоколы на Байкале, а постройку Кругобайкальской дороги отложили. Нам, сибирякам, казалось невероятным, чтобы ледокол мог на расстоянии 40— 50 верст ломать байкальский лед с его торосами и трещинами. Мы говорили инженерам, что их ледоколы зи-
[54]
мой будут стоять в гавани, запертые льдом. К нашим сомнениям отнеслись презрительно, но сибиряки оказались правы. Ледоколы каждую зиму стояли в гавани и «ремонтировались».
Строителем ледокола назначили корабельного инженера В. А. Заблоцкого. При проезде на Байкал он был у меня, и мы долго с ним беседовали. Он был озабочен подбором служащих, особенно в контору. Он искал человека на должность старшего счетовода.
— Знаете... Дело многомиллионное... Учет должен быть самый тщательный,— учет всего: и материалов, и припасов на содержание рабочих, денег и так далее. На должность старшего счетовода мне нужен такой человек, которому я верил бы больше, чем самому себе,— говорил мне Заблоцкий.
Я сказал, что такой человек у меня есть. Он прекрасно знает контору, потому что заведовал конторой у А. И. Громовой, которая, пожалуй, будет посложнее ледокольской конторы. Одна беда, он политический, но это звание не служит препятствием на постройке и изысканиях железной дороги. Я указал ему на М. А. Натансона, который, как я уже писал, снова был сослан в Восточную Сибирь и находился в Иркутске. Заблоцкий сказал, что еще в Петербурге кто-то из важных чинов указывал ему на Натансона; в контроле Забайкальской железной дороги ему усиленно рекомендовали М. А., и он решил его пригласить. Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, я послал за Натансоном лошадь. Он приехал ко мне, и Заблоцкий тотчас же покончил с ним дело. Вскоре М. А. и В. И. Натансоны уехали в Лиственичное на Байкал, где строился ледокол «Байкал», а потом меньших размеров — ледокол «Ангара».
Как старший счетовод М. А. по рангу на постройке был вторым лицом. Он близко сошелся с Заблоцким, который даже побаивался его, но вполне доверял М. А.
М. А., как руководитель конторы и заведующий от-четностью многомиллионного дела, держал всех в узде и сдерживал подрядчиков, инженеров и самих Заблоцких (к Заблоцкому приехал его младший брат, также корабельный инженер, С. А.) и строго наблюдал за выполнением сметных назначений, за выданными авансами. Я довольно часто ездил в Лиственичное и ночевал у Натансонов или у Заблоцкого, который всегда мне говорил, что при М. А. он совершенно спокоен и может
[55]
не заниматься конторой и не отвлекаться от своего прямого дела. Кажется, в 1899 г. ледокол торжественно спустили на воду. Зрелище было великолепное, когда обрезали канаты и ледокол начал скользить по бревенчатым рельсам, натертым салом, и скатился на воду, где его взяли на буксир байкальские пароходы и увели в док. Пароходы перед ледоколом казались мелкими судами, а волны от спуска ледокола подбрасывали их. За официальным обедом, на котором был Горемыкин и другие власти, Заблоцкий поднял тост за М. А., который помог ему довести большое дело до благополучного конца, и благодарил Натансона. Присутствующие на обеде чокались с М. А. Чокнулся и Горемыкин.
Оборудование ледокола было закончено в середине зимы. Вагоны поезда вгонялись в ледокол задом и рас-полагались по рельсам радиусами, идущими от двери, в которую они вгонялись. Локомотивы не перевозились. На ледоколе помещался целый поезд со всем грузом. Над средней палубой, где стоял поезд, была деревянная надстройка, наверху размещались каюты, рубка, столовая, гостиница и прочее. Над каютами была верхняя палуба, высоко поднимавшаяся над водой. Благодаря надстройке ледокол представлял собою огромное судно и производил внушительное впечатление. Зимой ледокол вывели из дока, и он прошел версты 3, ломая лед, и вернулся в гавань. Попытки пройти через Байкал зимой были оставлены. Летом же ледокол легко перевозил поезда. Зимою была гужевая переправа, пока не построили Кругобайкальскую дорогу с массой туннелей, террас, перекидных мостов через заливы. Кругобайкальская дорога по своей живописности, вероятно, одна из самых красивых железных дорог в мире.
Когда прошла Кругобайкальская дорога, поезда уже не перевозились ледоколом и ледокольная затея оказалась никчемной. Правда, во время русско-японской войны оба ледокола — «Байкал» и «Ангара» — помогли передвижению войск и грузов на Дальний Восток. Ледокол «Байкал» был спущен в 1899 г., а железная дорога пошла до Иркутска в 1898 г.
Первый поезд, пришедший в Иркутск, был встречен торжественно. Поезд пришел убранный зеленью и флагами. Флагами украсился и город. Поезд был встречен музыкой и криками «ура». Первый поезд в Иркутск
[56]
пришел благополучно, а первый рабочий поезд, отправленный к Байкалу с рельсами, потерпел крушение, что немало сконфузило строителей.
При постройке железной дороги и ледоколов Иркутск оживился и разбогател. Большинство железнодорожных учреждений было сосредоточено и заняло целый ряд домов. Предполагали, что с проведением железной дороги притрактовые крестьяне, лишившиеся ямщины, обеднеют. Но этого не случилось. Доходы от подвоза материалов, леса, топлива, разных работ, торговли компенсировали убыток от уничтожения почтовой гоньбы. Позднее сибирское население стало беднеть. Но причины этого падения благосостояния сибирского населения зависели не от железной дороги, а от влитого на окраину обнищалого российского крестьянства.
В Сибирь ежегодно вливались сотни тысяч переселенцев, разоренных и выбитых из колеи. Сибиряк же и при железной дороге сохранял зажиточность, но потом и у него начали урезать его двенадцатидесятинный надел и он столкнулся с земельным утеснением. Железная дорога способствовала сокращению лесной площади, а отнюдь не пахотной и луговой земли, которыми Сибирь оказалась уже не так богата, как предполагали раньше. Японская война еще более понизила благосостояние Сибири, отняв у населения рабочую силу. В общем, сибирское население приветствовало железную дорогу и признавало ее за благо. Не возражали и не искали отрицательного влияния ее на Сибирь и старые сибиряки, Вагин и Загоскин. Они также примирились с нею. Для политических же ссыльных железная дорога была большим благом. На изысканиях, на постройке и на эксплуатации многие из них нашли себе занятия и заработки, и часто недурные. Ф. Ю. Рехневский, Ю. И. Старынкевич, Г. М. Фриденсон, капитан-инженер Лури и многие другие служили на железной дороге и поселились в Иркутске. По окончании постройки ледо-кола переехали в Иркутск и Натансоны; жил здесь и их приятель А. В. Гедеоновский с женой Е. М. Л. Б. Красин дружил и с Натансонами, и с Гедеоновскими. Он был с ними, пожалуй, ближе, чем с остальными старыми революционерами.
В конце 90-х гг. в Иркутске колония ссыльных быстро возросла. Ссыльные приехали с постройки железной дороги, вернулись из Сибиряковской экспедиции по Якут-
[57]
ской области, закончилась Алданская экспедиция, поселились и те, кто получил право разъезда по Сибири. Прибывали ссыльные из Европейской России; последние все были молодой народ — социал-демократы и социалисты-революционеры.
Благодаря многочисленности колонии ссыльных, партийным оттенкам, большой разнице в годах среди ссыльных уже не замечалось прежнего единства, которое существовало между народовольцами, чернопередельцами и более старшими поколениями ссыльных. Появились расслоения... Но все же в общем ссыльные жили дружно и составляли как бы одну семью. Центром, объединяющим ссылку и все ее партийные оттенки, были газета «Восточное обозрение» и Восточно-Сибирский отдел Географического общества. На журфиксах у нас, у Лянды, у Корниловых бывала вся ссылка. Здесь велись горячие споры, но, в общем, все расходились по домам по-приятельски.
В 1897 г. вся ссылка и иркутяне были возмущены выпадом «Сибирского вестника» против Аквилона. Под этим псевдонимом писал П. Ф. Якубович (Л. Мельшин) и вел в «Восточном обозрении» литературные обозрения, которые он присылал из Кургана. «Сибирский вестник», не подозревая, что Аквилон и Якубович одно лицо, стал обвинять его в плагиате, в каком-то темном прошлом и так далее. Подсиживая «Восточное обозрение», «Сибирский вестник» смешал Аквилона с кем-то из людей с темной репутацией. Редакция резко напала на «Сибирский вестник», называя его поступок нелепой гнусностью и сожалея, что «Восточное обозрение» не может раскрыть псевдоним Аквилона. Иначе «Сибирский вестник» сгорел бы от стыда... В «Восточном обозрении» было напечатано негодующее письмо за многими подписями, преимущественно политических ссыльных. Были здесь и подписи А. А. Корнилова и М. М. Дубенского, которых, как своих чиновников, Горемыкин пожурил за этот протест. Ему указали, что и политические ссыльные также подписали протест.
— Ну и пусть... Политические ссыльные за протесты и сосланы... И было бы странно, если бы они не защитили своего (Горемыкин знал, кто Аквилон), а моим чиновникам не пристало выступать в газете на защиту государственного преступника.
Когда же Корнилов запротестовал против этого за-
[58]
мечания Горемыкина, то последний сдал и заметил, что выговаривает Корнилову и Дубенскому только для порядка...
Горемыкин любил полиберальничать и щегольнуть своей терпимостью. Иногда разрешал ссыльному из деревни переехать в Иркутск или уездный город. Он говорил— «лежачего не бьют». Он охотно разрешал ссыльным. участвовать в научных экспедициях — «для науки я все готов сделать» — и вообще поступать на службу, считая, что занятому человеку некогда заниматься революцией. К политическим ссыльным он относился, пожалуй, лучше, чем к сибирякам, которых считал всех сепаратистами, почему его цензура неукоснительно вычеркивала выражения «наш край», «мы — сибиряки» и противопоставление этому «россияне» и тому подобное.
В общем, взбалмошный, неуравновешенный, он кричал на подчиненных даже на улице, разносил гимназистов за то, что они не встали перед ним во фронт, а если мальчуганы убегали, то посылал ловить их городового или даже своего адъютанта на извозчике.
Но вернемся к Аквилону. Н. Н. Бахметьев знал, кто Аквилон, и послал в «Сибирский вестник» телеграмму. Редакция «Сибирского вестника» сделала кислую мину и извинилась. «Сибирский вестник» внимательно следил за «Восточным обозрением», стараясь поймать нас. Как-то раз по недосмотру мы перепечатали нашу заметку из другой газеты, уже раз напечатанную в «Восточном обозрении». Этому промаху «Сибирский вестник» посвятил целую статью, озаглавив ее «Круговращение газетной заметки». Свою статью «Сибирский вестник» закончил заверением, что с редакцией «Сибирского вестника» не может случиться такого конфуза, так как она читает свою газету. На несчастье «Сибирского вестника» в том же номере, когда он подцепил «Восточное обозрение», на его страницах были напечатаны о путешественнике Врадии два отзыва, исключающие друг друга: в редакционной статье — похвальный, а в корреспонденции — ругательный. Мы перепечатали укор по нашему адресу и в то же время в доказательство внимательности чтения редакцией «Сибирского вестника» своей газеты привели эти оба отзыва о Врадии.
Вся сибирская печать к «Восточному обозрению» относилась хорошо. Исключением были картамышевский
[59]
«Сибирский вестник» и кудрявцевский «Енисейский листок», которые не выносили «Восточного обозрения». «Сибирский вестник», в общем, велся даже талантливо, а «Енисейский листок» был бездарной газетой, а сам редактор, Кудрявцев, малообразованным человеком.
[60]