Толстой в 80—90-е гг. — Л. Н. Толстой и Сибирь. — Первое письмо о духоборах. — Духоборы и духоборки. — Отношение иркутян и администрации. — А. И. Громова. — Хлопоты о ссыльных сектантах. — Переписка с Л. Н. Толстым. — Конспиративная квартира в «Восточном обозрении». — Отлучение Л. Н. Толстого. — Ясная Поляна и ее обитатели. — Софья Андреевна. — Врач Г. М. Беркенгейм. — Беседы с Л. П. о войне, журналистике, совести, писателе Джемсе, духоборах, «передовой мысли», железных дорогах, религии и т. д.
На рубеже 70-х и 80-х гг. Лев Толстой, великий художник и писатель земли русской, мало привлекал наше — революционной молодежи — внимание. Мы читали его, но он для нас значил меньше, чем другие писатели, не исключая Тургенева. Говорили, что он пишет роман из жизни декабристов, но это обстоятельство мало нас трогало. В учительском институте мы разбирали методы толстовского обучения грамоте, но в них не находили ничего нового. Ушинский, Бунаков, барон Корф в области педагогики и методики были для нас авторитетнее Толстого. Говорили о моральных переживаниях Толстого, но мы в этих переживаниях видели «шуйцу» Толстого, отмеченную в половине 70-х гг. Михайловским, и говорили, что все эти переживания и искания происходят от избытка благополучия и барства. Мы не давали читать Толстого рабочим, не находя в его произведениях материала для пропаганды. Некоторые из нас готовы были видеть в нем консерватора. В 1882— 1883 гг. морально-религиозные переживания Толстого выявились в двух рукописях — «Критика догматической философии» и «Изложение евангелия», за ними появились «В чем моя вера» и затем в «Русской мысли» была напечатана «Исповедь».
Эти рукописи читались нами усиленно, гектографировались и распространялись. В них мы не находили
[143]
ничего реакционного, а, напротив, видели поход против официальной господствующей церкви. С половины 80-х гг. Толстой стал в поле зрения молодежи. Я был арестован, в крепости и тюрьме я зачитывался Толстым, «Войну и мир» прочел два раза подряд, находя в ней и в других его творениях все новые красоты. В Сибири говорили о росте «толстовства». Это явление мы объясняли безвременьем 80-х гг.
В 1890 г. в Париже я был на лекции Е. Вогюэ — «О русской литературе», прочитанной в «Трокадеро». С полным удовлетворением я прослушал характеристику наших писателей и его заявление, что конец XIX в. в истории мировой литературы будет назван веком Толстого. Это определение значения великого писателя в мировой литературе меня не удивило, но я был поражен, когда через 3 года в гусиноозерском дацане, за Байкалом, от ширетуя 1 этого дацана Гомбоева я услышал восторженные отзывы о Толстом, о том, что его учение близко к учению Будды. Таким образом, француз, очень ревниво относившийся к своей родине — Франции, и бурят, представитель ламаистского буддизма, сошлись в оценке Толстого и признали его величие.
Лично с Л. Н. Толстым я познакомился только в 1903 г., но переписка между нами началась с весны 1897 г. Л. Н. Толстой следил всегда с большим вниманием за судьбой своих друзей из народа, когда они попадали за свои убеждения в Сибирь или мыкались по тюрьмам Европейской России. О сношениях его с заключенными в тюрьмах мне не раз приходилось читать в современной печати. Его же сношения с Сибирью, если не считать моих статей «Л. Н. Толстой и духоборы», напечатанной в международном сборнике «О Толстом», и статьи в «Русских ведомостях», написанной тотчас после смерти Льва Николаевича, кажется, совершенно не известны читающей публике. Есть еще моя статья «Ясная Поляна» в сборнике для юношества «Дорогие места». Но в этой статье я ничего не говорю о сношениях Толстого с Сибирью. Между тем эти отношения являются характерными для светлой личности великого писателя; его заботы и хлопоты многим облегчили тяжелое положение, в какое попали в Сибири сектанты или от-казавшиеся от воинской повинности.
---------
1. Настоятеля – Е.П.
[144]
В 1897 г. я получил первое письмо 2 от Льва Николаевича с просьбой позаботиться о ссылаемых с Кавказа духоборах и похлопотать об их судьбе. Письмо было адресовано мне в Иркутск как редактору газеты «Восточное обозрение». Газету мы посылали Льву Николаевичу в Ясную Поляну. Я немедленно телеграммой и письмом известил Л. Н., что готов всем помочь хорошему делу, и посоветовал ему написать письмо М. В. Пихтину, представителю торгового дома «А. И. Громова и сыновья», у которого имеются пароходы на Лене и большие дела в Якутской области. Лев Николаевич принял горячее участие в судьбе духоборов и писал письма во все концы мира с призывом о сострадании к ссылаемым «хорошим людям». Эти письма были получены в Сибири генерал-губернатором, губернаторами, исправниками, частными лицами, в том числе и мною.
Административных лиц он просил мягко относиться к «хорошим людям», генерал-губернатору доказывал необходимость поселить их в таких местах, где бы они могли заниматься земледелием, частных лиц увещевал позаботиться о духоборах. Нам известно, Л. Н. озаботился и организацией медицинской помощи для ссылаемых духоборов: он уговорил молодого врача-якута П. Н. Сокольникова, назначенного окружным врачом в Якутскую область, сопровождать партию. Сокольников получил от Л. Н. подробную инструкцию, в которой были предусмотрены самые мельчайшие детали, и посылал ему подробные отчеты с длинного пути.
Когда стало известно, что духоборов с Кавказа сошлют в Сибирь и именно в Якутскую область, кто-то сообщил Л. Н. Толстому, что один якут окончил медицинский факультет Московского университета и теперь возвращается на родину. Л. Н. просил разыскать этого якута и передать ему его письмо, в котором просил врача приехать к нему в Ясную Поляну. П. Н. Сокольников немедленно же поехал к Толстому, и они быстро договорились. Сокольников боготворил Толстого, сам обратился до известной степени в толстовца и очень сожалел, что в Якутской области трудно было быть вегетарианцем. Сокольников стал постоянным корреспондентом «Восточного обозрения» и много писал о духо-
-------
2. Письма Л. Н. Толстого были переданы в Иркутский музей, а два письма — в собрание автографов Литературно-художественного кружка в Москве.— Е. П.
[145]
борах. С дороги и мест поселения духоборов он посылал Л. Н. подробные отчеты, а мне писал, что поражается вниманием и дальновидностью Толстого, который в письмах к нему предусматривал даже мелочи, которые могут встретиться в дороге.
Весною 1898 г. в Иркутск должны были прибыть духоборки, жены сосланных в Якутскую область духоборов. Л. Н. принял живое участие в их судьбе. Он писал мне по поводу духоборок и написал по моему указанию письмо к М. В. Пихтину, заведующему делами (пароходством и другими) А. И. Громовой. Письмо это интересно, и я привожу его целиком.
«Дорогой Митрофан Васильевич!
У меня к Вам просьба, которую, потому что я знаю Вас, вы не откажетесь исполнить. Из Батума едут к своим мужьям-духоборам, поселенным в Якутской области, их жены. До Иркутска едут на свои средства — от Иркутска же до Якутска они должны будут арестоваться и идти этапом. Если бы им был дан бесплатный проезд на пароходах, идущих по Лене, это было бы большое благодеяние. Об этом-то я и позволяю себе просить Вас».
Копню с письма Пихтину Л. Н. послал мне и просил поддержать его просьбу. Последнее было излишне. А. И. Громова, по получении письма Л. Н., распорядилась задержать в Жигалове (пристань на Лене, откуда начинается судоходство) лучший пароход. Пока я собирался пойти к Громовым «поддержать просьбу» Л. Н., приехал ко мне Пихтин, чтобы узнать адрес для телеграммы Толстому. Пихтин просил и меня подписать телеграмму, но я настоял, чтобы телеграмму подписали Громова и Пихтин. На эту телеграмму Л. Н. ответив Громовой телеграммой с благодарностью.
В Иркутске для духоборок и их детей (более 100 человек) мы приготовили два дома, запасли топливо, провизию. Иркутяне охотно откликнулись на призыв о помощи. Горемыкин и Моллериус дали для духоборок через меня по 100 рублей, а купцы давали значительно больше.
Духоборки приехали в Иркутск на пасхе, и иркутяне завалили их куличами, пасхами, яйцами. Мы сообщили духоборкам, что по Лене, более трех тысяч верст, они поедут на пароходе, а 250 верст, до Жигалова, также как-нибудь поможем им осилить, и им не придется
[146]
арестовываться. Действительно, администрация распорядилась, чтобы были даны подводы. Духоборки благодарили нас и за себя, и за своих мужей. Они просили меня написать благодарность «брату Льву Николаевичу».
Но Л. Н. думал не об одних духоборах. Он заботился и об отдельных сектантах. Вся наша переписка с 1897 по 1905 г. касалась главным образом судьбы этих людей.
Так, в одном письме Л. Н. пишет: «Дорогой Иван Иванович. Пользуюсь Вашим разрешением, когда Вы были у меня в Ясной Поля не, обращаться к Вам за помощью лицам, нуждающимся в ней в Иркутске. В александровской тюрьме содержится некий Чижов, которого я знаю за человека искренних и твердых убеждений, за которые он перенес и продолжает нести тяжелые гонения. Это — человек в высшей степени почтенный, и мне бы очень хотелось всячески помочь ему. Я посылаю ему 25 рублей, которые будьте добры передать ему. Иван Иванович Горбунов же пошлет ему книги. Ежели он пошлет их через Вас, то, пожалуйста, не откажите и их доставить ему. А также и прилагаемое письмо. Для Вас же прилагаю копию его письма ко мне».
В письме от 4 декабря 1903 г. Л. Н. интересуется судьбой двух сектантов, сидящих в иркутской тюрьме, и спрашивает, когда они будут отправлены и есть ли у них все необходимое. «Если нет,— позаботьтесь о них и напишите мне». Третье письмо, отправленное с оказией, наполнено различными поручениями и заботами о друзьях Л. Н. В четвертом он беспокоится о судьбе сектанта, которого мы не могли своевременно найти и не передали ему высланные деньги. В пятом благодарит и радуется, что этого человека наконец разыскали, и так далее. Но не один Л. Н. писал мне о сектантах; о них по его поручению писали Александра Львовна, доктор Маковецкий, доктор Беркенгейм. За девять лет нашей переписки мне пришлось очень часто исполнять поручения Л. Н.
К 1900 г. «Восточное обозрение» и моя квартира сделались передаточным пунктом, через который шли сношения Льва Николаевича и его друзей с сектантами, находившимися в тюрьмах и ссылке в Восточной Сибири. К нам поступали письма, книги, вещи не только от Л. Н., но и от И. И. Горбунова-Посадова и других лиц из
[147]
Европейской России. Иногда эти вещи и деньги подолгу лежали без движения, пока мы и администрация разыскивали адресата. Тюремное начальство, особенно начальник александровской тюрьмы Лятоскович, тюремный инспектор А. П. Сипягин передавали письма в тюрьмы и из тюрем, направляли ко мне. Благодаря Лятосковичу Л. Н. был в курсе дел всех попавших в александровскую тюрьму сектантов. Последние в свою очередь пользовались пребыванием в этой тюрьме и присылали мне письма для отправки их Льву Николаевичу; Некоторые писали лично мне и просили: «Когда будете писать Л. Н. Т., поблагодарите Ему от меня за те ко мне любовь» (орфография подлинника). В другом письме просят: «Сообщите брату Льву Николаевичу от 5 мая меня с партией из александровской тюрьмы отправлять на водворение в Якутскую обл. Поэтому мои вещи и посылку Л. Н. прошу Вас отправить на место моего водворения, откудова я сообщу Вам и Л. Н. свой адрес».
Благодаря Льву Николаевичу у меня завязались с ссыльными сектантами оживленные отношения. Иркутский губернатор И. П. Моллериус как-то шутя сказал мне:
— Ну смотрите, Иван Иванович, попадетесь вы нам с перепиской Толстого. Создадим дело о конспиративной квартире в почтовом отделении, обнаруженной в квартире редактора «Восточного обозрения». Шутки в сторону, смотрите, как бы о ваших сношениях с тюрьмой не узнали жандармы.
— Не беспокойтесь, Иван Петрович, дело веду чисто: начальник жандармского управления Левицкий все это знает и сам готов помогать передаче писем в тюрьму.
— Да что с вами поделаешь, когда сам граф Кутайсов готов возить письма Толстого, а про Алекс. Петровича (Сипягина) и Лятосковича я уже не говорю: они сами толстовцы...
Этот шутливый разговор с губернатором наилучшим образом характеризует отношение местной иркутской администрации к Л. Н. Толстому: обаятельное имя великого писателя одинаково магически действовало и на тюремного надзирателя, который приносил мне письма из тюрьмы и отказывался брать плату за это, и на губернатора, и на генерал-губернаторов — Горемыкина,
[148]
Пантелеева (особенно его жену) и графа Кутайсова, охотно помогавших мне выполнять поручения Толстого.
Отлучение в 1901 г. Толстого от православной церкви не только не охладило этих отношений, но люди стали еще более внимательны к нему. В обзоре «Русской жизни» мне удалось довольно открыто осудить указ синода, а в заметках «Мимоходом» — вышутить его. Архиепископ Тихон написал по этому поводу в цензуру жалобу, но она не имела последствий для газеты. Светские власти у нас в Сибири отнеслись отрицательно к отлучению Толстого.
В Иркутске мы группой послали приветствие Толстому, я же еще раньше, как только стал известен указ, послал Л. Н. приветственную телеграмму. В одном из деловых писем Л. Н. написал мне, что наши приветствия его не обрадовали, потому что они были продиктованы не только любовью к нему, но и враждебным чувством к тем, кто отлучил его, то есть к правительству. Вообще вся история с отлучением была для него тяжела: «В ней много было ненависти и совершенно не было любви».
Лично познакомился я с Л. Н. осенью 1903 г., перед своим отъездом за границу. Приехав в Москву, я написал Л. Н. письмо, в котором просил его указать день, когда я могу приехать к нему, если я только не оторву его от работы и если он считает мой приезд желательным, для переговоров о сибирских делах. Л. Н., точнее, Софья Андреевна не замедлила ответом и назначила день, когда я могу приехать, причем упомянула, что беседу со мной Л. Н. считает очень важной. В письме были даны подробные указания, с каким поездом нужно было ехать. В ночь я выехал из Москвы и утром часов в 9 был на станции Ясенки, откуда верст 9 нужно было ехать на лошадях. Я проехал мимо Козловой Засеки, от которой до усадьбы Толстого считается 4 версты, ко на Засеке не было лошадей.
Я нанял пару лошадей и выбрал ямщика, который постарше, чтобы завести с ним разговор. Мой старик знал «графа» (так все крестьяне называли Л. Н.) лет 40. Ямщик как будто бы искренно, или, быть может, он уже натаскал себя, без всякой с моей стороны инициативы начал со мной разговор.
— Добреющий человек!.. Всегда поможет бедному. Крестьяне живут у него хорошо. Всех знает, да и как не
[149]
знать?! Почитай, все на его глазах выросли: часто заходит в избы, советует, расспрашивает, а то и с топором придет робить...
— Нынче летом у нас шесть изб сгорело,— к кому обратиться? Ко Льву Николаевичу. Приказал дать лесу, соломы, денег дал и сам приходил работать.
Я поинтересовался, много ли народу ездит к Л. Н.
— И не говори... Кажинный день по нескольку человек. Больше слезают в Засеке и идут пешком. В августе юбилей был, 75 лет минуло... И страсть сколько народу понаехало... Были и немцы...
— Да за что же так любят и уважают Льва Николаевича? — спросил я.
— За что? Большого ума, огромного таланту и большой доброты человек. Никому зла не сделает, никому обидного слова не скажет. Можно сказать, святой жизни человек!.. Вот за этим бугром и Ясная Поляна...
Деревня Ясная Поляна встала перед нами сразу, из- за косогора, который скрывал ее. Деревня вытянулась по обеим сторонам длинной улицы, избы каменные, деревянных значительно меньше. На некоторых новые крыши.
— Сам вместе с мужиком робил и солому укладывал,— указал мне ямщик на одну из крыш, крытых соломой.
Выехали из деревенской улицы, и я увидел всемирно известную усадьбу, точнее, ее надворные постройки и флигель,— все под зеленой крышей. Во флигеле помещалась школа, где 40 лет тому назад Л. Н. обучал крестьянских ребятишек. Главного дома не было видно, его скрывал парк. Проехав пустырь между деревней и парком, переехав через мостик, мы повернули к каменным воротам, скорее, башням, известным по фотографиям всему миру и построенным дедом Л. Н. князем Н. С. Волконским.
Мне стало неловко, и я готов был вернуться обратно и, пожалуй, сделал бы это, если бы Л. Н. не ждал меня. Мое смущение напомнило мне А. П. Чехова, который также был готов сбежать от этих ворот. По длинной аллее, мимо пруда, обогнув стеклянную террасу главного дома, мы подъехали к маленькому крыльцу, перед которым, посредине заднего двора, стоял развесистый вяз... На сухом суку висел колокол, в который звонили перед обедом и ужином. Вяз огибала простая дере-
[150]
вянная скамейка: здесь обыкновенно дожидались Л. Н. крестьяне-бедняки, крестьянские ребята. Кто-то назвал вяз «деревом бедных». Я вошел в скромную переднюю; по стенам у перегородки и лестницы стояли книжные шкафы, зеркало, вешалка и стол. Через дверь желтой перегородки я увидел круглый стол, диван — это комната для приезжающих. Слева широкая прямая деревянная лестница, покрытая ковром, вела наверх... Внизу стояли приткнутые к стене палки и трости, тут же' пара больших высоких калош.
— Вас просят,— прервал мои наблюдения человек в зеленом переднике, со щеткой в руках. Он отнес наверх мою визитную карточку.
С большим смущением я поднялся наверх и вошел в большую светлую комнату с большим столом, за которым сидело несколько мужчин и женщин.
— Очень рад вас видеть...— сказал Л. Н., идя мне навстречу. Я представлял его выше ростом и, в общем, крупнее, чем увидел. Я извинился, что беспокою его.
— Полноте... Я рад вас видеть и поговорить с вами. У меня много дел в Сибири... Вы уж это знаете. Переписываемся давно, а не были еще знакомы. Очень рад, очень рад... Садитесь к чаю и знакомьтесь!
За столом я познакомился с X. Н. Абрикосовым, врачом Толстого Г. М. Беркенгеймом, женщиной-художником Ю. И. Игумновой, Татьяной Львовной Сухотиной и другими. Софьи Андреевны еще не было: она выходила в столовую часам к двенадцати, когда у Толстых бывает второй чай. Александра Львовна была в Москве.
Я внимательно всматривался в лицо Л. Н. ... Ни один из портретов, на которых Л. Н. обыкновенно выглядит благодаря нависшим бровям суровым стариком, не передает его замечательно приветливого выражения лица. Особенно замечательны глубоко сидящие глаза: добрые, приветливые и в то же время строгие голубые глаза, перед которыми нельзя сказать неправду. За чаем Л. Н. просидел недолго и ушел к себе работать. Он никогда и ни для кого не менял порядка своего дня. Я продолжал беседу с оставшимися за столом. Абрикосов оказался дальним родственником моей жены Веры Алексеевны, а Игумнова — внучатой племянницей или правнучкой известного кяхтинца, жившего в 20—30-х гг. прошлого столетия. Нашлись и общие
[151]
знакомые, и общие темы... Беркенгейм не раз писал мне по поручению Л. Н., и я отвечал ему письмами же.
К двенадцати часам вышла Софья Андреевна. Я извинился, что обеспокоил их своим приездом.
— Напрасно беспокоитесь. Лев Николаевич давно хотел познакомиться с вами. Вы много помогли духоборам и его друзьям сектантам,— сказала Софья Андреевна.
Мы больше говорили о Л. Н., она рассказала мне об аудиенции у Александра III, по поводу некоторых изъятых из обращения сочинений Л. Н. Была принята «милостиво» и внимательно. С. А. припомнила факт, о ко-тором я раньше не слыхал. Во время Севастопольской осады Толстой был переведен с опасного бастиона в менее опасное место по приказу Николая I, который будто бы сказал, что «жизнь Толстого нужна России»...
Мы сидели в столовой-гостиной, где у Толстых бывали концерты. Эта комната была уже не раз описана. После чая С. А. показала мне весь дом и, между прочим, прежний кабинет Л. Н. внизу в комнате со сводчатым потолком, откуда Л. Н. с большой неохотой перешел наверх. Эта комната была когда-то кладовой, и в потолке остались крюки и кольца. После осмотра дома и прогулки по парку я пошел в комнату для приезжающих. Вначале осматривал библиотеку, читал на полях книг замечания Л. Н. Затем Беркенгейм принес мне пере-писанного «Хаджи-Мурата». Но я не успел прочитать и половины тетради, когда раздался звонок колокола и мы пошли обедать. Л. Н. с вегетарианцами сидел на одном конце стола, а С. А. с гостями — на другом. Мы ели мясо, и Л. Н. иногда шутил по поводу «убоины». Пили квас и молоко. За обедом обсуждался вопрос, куда мы пойдем гулять. Решили идти к Козловой Засеке. Л. Н. подшучивал над моими городскими ботинками и неглубокими калошами. Признаюсь, я смутился, когда увидел, что даже барышня-художник надела высокие мужские сапоги. Л. Н. в драповом пальто, подпоясанном ремнем, не отставал от нас, легко перепрыгивал канавы, останавливался с встречными, разговаривал с ними, а потом нагонял нас. Он не любил, чтобы дожидались его. Но мы все-таки делали это, скрываясь за деревьями.
Мы прошли мимо Засеки и вышли на Тульское шос-
[152]
се, сделав не менее четырех верст. На шоссе была приведена верховая лошадь Л. Н.
— Вы, как городской житель, вероятно, не умеете ездить верхом,— сказал Л. Н.
— Нет, езжу, Лев Николаевич, и для меня нет большей обиды, как назвать меня плохим наездником.
Я попросил конюха уступить мне его лошадь, снял калоши и пальто, передал их конюху, и мы поехали. Верхами сделали еще версты четыре и приехали в усадьбу к-самовару. За чаем Л. Н. хвалил мою верховую езду:
— Да он мастер ездить... В Сибири научился. Только носки держит не вовнутрь, а врозь, — видно, шпор не носил. В шпорах бока раздерете лошади!..
После чая Л. Н. ушел с почтой в кабинет и вышел только почти к ужину. Во время утреннего чая, обеда, ужина и на прогулке мы много беседовали с Л. Н. Пользуясь сборниками «О Толстом» и «Дорогие места», где напечатаны были мои статьи, постараюсь восстановить эти разговоры.
Конечно, началось с передачи последних московских новостей, а также о Сибири и о знакомых Л. Н. Еще за утренним чаем разговор перешел на злобу дня: о возможности войны с Японией. Я, между прочим, передал Л. Н. содержание моей беседы с тогдашним приамурским генерал-губернатором Д. И. Суботичем, с которым я только что ехал в сибирском экспрессе. Суботич был того мнения, что война с Японией может кончиться для нас печально. Мне показалось по выражению лица Л. Н., что ему было неприятно предположение о поражении России.
— Как кончится война,— сказал Л. Н.,— вопрос второстепенный... Вот и вы, и Суботич, говоря о войне, думаете о победе или поражении. А между тем уже сама мысль о войне ужасна. Война такое зло, из которого не может быть добра. Мысль о победе, победе ценою человеческих жизней,— ужасна. И какие такие интересы могут оправдать убийство?.. Вот вы сказали, что поводом к войне послужат лесные концессии на Ялу. Но эти концессии, как вы сами указали, не нужны нам, не нужны русскому мужику, как не нужны они и японскому. Спросите их, нужна ли им война? Народ всегда скажет: «Нет, не нужна». Нужна она правителям... Да и им не нужна,— она необходима тем, кто влияет на правительство...
[153]
Я сказал, что в 1895 г., когда мы были накануне войны с Японией, то я в «Восточном обозрении» доказывал, что эта война, кроме вреда, ничего не даст России. Мирные же отношения с Китаем уже дали нам возможность без капли крови присоединить громадную территорию на Амуре и в Уссурийском крае.
— Вот опять вы сказали нехорошо,— возразил Л. Н.— Из ваших слов можно вывести, что войны бывают иногда полезны и даже необходимы. А это-то и неверно и противно человеческой природе. Нет такого случая, который мог бы оправдать войну. Если бы правители справлялись с желанием народа или если бы правителей не было, то никогда не было бы и войн. Отчего вы не доказываете эту истину в газетах?
— В России не только такие, но и более безобидные вопросы могут повлечь закрытие газет,— ответил я.
— И пусть закрывают... Я как раз говорил, что журнальная деятельность в настоящее время приносит вред, а не пользу. О том, что нужно,— не пишут, а делают сделки с совестью...Писать нужно всегда так, как будто бы вы излагаете свои мысли Богу. Перед Богом люди не станут кривить совестью. А если так нельзя писать, то лучше совсем не писать... Оппортунизм приносит неисчислимый вред.
— В наше время, Лев Николаевич, трудно применять на деле принцип и в повседневной жизни быть неукоснительно-принципиальным человеком.
— Должно! — категорически сказал Лев Николаевич.— Нельзя и представить себе весь вред от поступков, не согласованных с совестью. Вот духоборы! Живут же они согласно со своей совестью. И посмотрите, как живут! — И как бы в пояснение своей мысли Л. Н. передал мне сделанный им перевод статьи Джемса.
Весною 1903 г. Джемс посетил тридцать деревень духоборов в Канаде и работал с ними на железной до-роге. Он с большой похвалой отзывался о духоборах и об их организации. Идея братства у них была проведена полностью, и они, по мнению Джемса, вполне резрешили вопрос об общине. Частной собственности у них совсем нет. Добытый даже на стороне заработок считается собственностью всех, а средства всегда направляются туда, где они наиболее нужны.
Джемс хотел купить кусок пряжи. Духоборка принесла ему эту пряжу и передала ее в такой форме, что о
[154]
плате не могло быть и речи. Тогда Джемс спросил ее, что он может прислать ей из Нью-Йорка? Духоборка ответила, что она ничего не может принять от Джемса, потому что пряжу приносит ему в подарок вся община.
Л. П. с горячим сочувствием отнесся к статье Джемса, поспешил перевести ее и, передавая мне перевод, сказал:
— Вот как нужно жить! Как легко не делать компромиссов!
— Но это возможно в Канаде... У нас же духоборов сослали в Якутку,— заметил я.
— И что же? И в Сибири они жили согласно с своей совестью. Преследования не страшны, кто живет с Богом. «Жить по совести» — вот «передовая» мысль, которая все более и более захватывает людей на Западе и у нас в России. Этой передовой мыслью и должны проникнуться газеты. И это так будет лет через двадцать.
Мы много говорили о Сибири и Сибирской железной дороге, причем я заметил, что Сибирь обеднела и причины этого обеднения кроются в беспорядочно постав-ленном переселении. Я указал, что Ядринцев был против железной дороги, которую, по его мнению, еще рано вести в Сибири, потому что железная дорога будет выкачивать из Сибири ее богатства, ничего не давая самой стране.
Лев Николаевич согласился с Ядринцевым и сказал:
— Так это и быть должно: при современных условиях железные дороги способствуют вывозу необходимых продуктов и взамен этого почти ничего не дают населению.
Когда заговорили о туземцах, Л. Н. выразил уверенность, что одна нация может воздействовать на другую только моральными средствами. Он резко говорил о принудительном «обрусении», а по поводу стеснений, в которые поставлена религия ламаитов (ламаизм – ред.), негодующе сказал:
— Насилие никогда не достигает цели, а дает обратные результаты. Но особенно оно возмутительно в делах веры...
Л. Н. с интересом выслушал мои рассказы о легендах ламаитов и о перерожденцах. Он неодобрительно отзывался о «живых богах» — перерожденцах — ургинском Кутухте и лхасском Далай-ламе, воплощающих в
[155]
себе: первый — душу тибетского святого Банчена, а второй — бодисатву Арьяболо.
— Насколько красив и поэтичен миф об Арьяболо, настолько безобразна идея воплощения,— заметил Л. Н. и продолжал: — Духовенство всюду одинаково — высокую идею облекает в грубые, реалистические формы, чтобы подавить мысль человека.
Осуждая реформы Цхонкавы, окончательно превратившего идейный буддизм в исключительно обрядовый, и формальный ламаизм, Л. Н. очень высоко ставил; учение Сакья-Муни, в котором моральные истины занимают главное место. Я был изумлен обширной эрудицией Л. Н. по религиозным вопросам. Эти вопросы он всегда ставил во главу своих суждений. Мы долго и всесторонне обсуждали различные вопросы, и Л. Н. стремился осветить их с этической точки зрения.
От разговора с Л. Н. у меня осталось впечатление, что всякая беседа с ним улучшает собеседника, заставляя его вдумчивее относиться к себе. Доктор Беркенгейм, живший при Толстом около года, до известной степени объяснил мне мое впечатление.
— Толстого ценят как великого художника и как мыслителя, но мало говорят об его доброте, об его душевной мягкости и уменье сделать человека лучше. А он замечательно добрый человек и обладает каким- то особенным даром проникновения в измученную душу другого человека и врачевания словом утешения. Говорят, глаза — зеркало души человека. Посмотрите внимательно в глаза Толстого, и вы скажете, что такие глаза могут быть только у человека исключительной доброты. Оттого и подпадают под его обаяние приходящие в общение с ним.
Доктор был совершенно прав. Я провел с Л. Н. целый день и уезжал под обаянием его личности.
Был уже десятый час вечера, когда я после ужина собрался уезжать из Ясной Поляны. Меня уговаривали остаться ночевать, но я, к сожалению, не мог согласиться на это приглашение — в Москве были дела. На дворе горел керосиновый фонарь, какой-то человек освещал мне дорогу другим фонарем. На крыльце стояли милые люди, и между ними дорогой Л. Н. По темной аллее, не видя дороги, я выехал за ворота — столбы, которые, как два гиганта в саванах, белели в потемках ночи. Я оглянулся назад — темная масса деревьев за-
[156]
слоняла и пруд, и беседку, и дом... В деревне еще не спали: в избах мерцали огни.
Я ехал под впечатлением пережитого дня и невнимательно слушал ямщика, который рассказывал мне, что он видел Л. Н.
Увижу ли я еще Толстого или это было первое и последнее мое свиданье с ним?
Но я увидел его еще раз в Москве, а потом в Ясной Поляне, когда крестьяне, мы, приехавшие из Москвы, Петербурга и других городов, провожали Льва Николаевича в Старый Заказ, место, излюбленное Л. Н. для своего погребения... Здесь в детстве со старшим братом Николенькой он играл в «муравейные братья» и думал, как изжить муравьиное людское горе.
[157]