Двадцатилетний юбилей «Восточного обозрения». — Комитеты о сельскохозяйственной промышленности и вопрос о земстве а Сибири. — Убийство Д. С. Сипягина. — Провокатор И. Ю. Татаров. — Лекции И. И. Кулябко-Корецкого. — Н. С. Тютчев. — Тибет и Россия. — Агван Дорджи- ев и Далай-лама. — Бегство ламы в Ургу. — Миссия полковника П. К. Козлова,— Студенческая демонстрация в Томске. — Бойня в Златоусте и убийство Богдановича. — Погромы в Кишиневе, Гомеле и других городах и отклики на них в Иркутске. — Волнения в александровской тюрьме. — А. М. Федоров и его путевые впечатления
Опять праздник в газете!.. Первого апреля 1902 г. справили 20-летие газеты. На этот раз мы готовились к юбилею и празднество прошло пышнее, чем 5 лет перед этим. Было много адресов, писем, телеграмм. Среди них я должен отметить адреса от наборщиков не только нашей типографии, но и других иркутских типографий, Еврейского общества, железнодорожных рабочих, студентов Томского университета и других. Получил несколько подарков и, между прочим, офорты И. И. Шишкина «от друзей» — политических ссыльных, с надписью: «В память двадцатилетия «Восточного обозрения» Ивану Ивановичу Попову от друзей Марка и В. Натансонов, С. и Ф. Лянды, Ф. и В. Рехневских, Ив. Старынкевича, В. Ефремова, Г. М. Фриденсона, И. и М. Майновых». Это группа ссыльных была мне наиболее близка. Другие ссыльные поднесли бювар. Вечером за обедом артисты оперного театра пели «Славу». Во время обеда говорились речи. Присяжный поверенный Б. С. Орнштейн сказал настолько радикальную речь, что спустя некоторое время председатель банкета, заведующий землеустройством в Иркутской губернии Н. А. Степанов, делая доклад А. П. Пантелееву по своему ведомству, должен был давать объяснения по поводу этой речи. Но, в общем, все сошло благополучно. Тираж газеты за
[158]
это время уже перевалил за 12 тысяч. В 1894 г. я взял «Восточное обозрение» при тираже газеты ниже тысячи.
В 1902 г. были созданы уездные, губернские и центральные комитеты по сельскохозяйственной промышленности. Эти комитеты обсуждали вопросы о местном самоуправлении. В Сибири также были образованы уездные и губернские комитеты,— последние под председательством губернатора. Членом комитета от городской думы был избран я. Заседания шли под председательством И. П. Моллериуса. Он, как представитель правительства, намечал земство для Сибири в рамках положения 1890 г. Но я доказал комитету полную невозможность применения этого положения к Сибири, где нет дворянства, а массу населения составляют крестьяне и инородцы. И те и другие совершенно готовы к восприятию земской реформы, как это показывает наш сибирский суррогат земства — крестьянские и инородческие съезды, созываемые через три года для раскладки и распределения налогов и повинностей, или крестьянские волостные и межволостные сходы, распределяющие наделы. Большинство членов комитета, особенно чиновники землеустройства, да и чиновник генерал-губернатора, присоединились ко мне. Мы находили, что и положение 1866 г. не подходит к Сибири ввиду географических, этнографических и иных особенностей окраины. В то же время мы настаивали на всеобщем избирательном праве как для мужчин, так и для женщин. В нашем иркутском комитете я, Б. П. Шостакович, Н. А. Степанов и Н. С. Хмелевский подняли вопрос о том, чтобы местное самоуправление завершилось каким-нибудь объединяющим органом, например, съездом земцев всей Сибири, созываемым ежегодно. Ввиду разнообразия условий жизни на окраине ежегодные всесибирские съезды были признаны желательными, и против этого предложения не возражал даже губернатор.
Оформление комитетов затянулось почти на год.
[159]
К нам поступили протоколы уездных комиссий, основные положения которых были близки к нашим. Весь материал был отправлен в Петербург и только увеличил на несколько шкафов архив Министерства внутренних дел. По крайней мере, во время первой Государственно» думы, как говорил мне председатель комиссии по местному самоуправлению М. И. Петрункевич, многие из протоколов сельскохозяйственных комитетов не всегда было можно найти. Сельскохозяйственные комитеты, особенно уездные, подняли интерес не только к местному самоуправлению, но и вообще к общественным вопросам.
В мае вся ссылка всколыхнулась под впечатлением убийства С. В. Балмашевым министра внутренних дел Д. С. Сипягина и демонстраций рабочих, особенно в Саратове, по поводу казни Балмашева. Телеграмма с описанием обстановки, при которой был убит Сипягин, спокойствие Балмашева — все говорило о наличности боевой организации. Этот факт поднял настроение социалистов-революционеров. Социал-демократы восторгались первым открытым политическим выступлением рабочих в Саратове. Их несколько смущало то, что наряду с лозунгами, вполне совпадающими с программой социал-демократов, на знаменах были лозунги и возгласы чисто социал-революционного характера. Но, в общем, и убийство Сипягина, и выступление рабочих приветствовалось всей ссылкой, которая ожидала новых событий Ссыльные обсуждали вопрос, кто будет министром внутренних дел, и намечали различных лиц, почему-то не называя В. К- Плеве. Я указал, что министром внутренних дел будет наш общий знакомый Плеве, которого многие из нас знали лично. Так и случилось. Добра от него никто не ждал. Не был доволен этим назначением и А. И. Пантелеев, который как-то в разговоре со мной высказался, что с Плеве царь наживет беды... Первое время ссылка не почувствовала тяжелую руку Плеве... Это сказалось значительно позднее, когда приехал граф Кутайсов.
При Плеве мы жили в ожидании событий. Они носились в воздухе... В 1901 или в 1902 г. в Иркутск в ссылку приехал Н. Ю. Татаров. Он имел отношение к «Рабочему знамени» и был сослан как социал-демократ. Татаров имел отношение и к польским организациям и в Иркутске прежде всего сошелся с Ф. Ю. Рех-
[160]
невским, а потом постепенно познакомился и с остальной ссылкой. В это время в Иркутске уже был Н. С. Тютчев, который проявлял большую деятельность. Н. С. попал в Сибирь опять вместе с М. А. Натансоном, но в Иркутске обосноваться удалось ему не сразу. Тютчев славился как хороший организатор и пропагандист. Мы не удивились, когда под его и Фриденсона влиянием Татаров из социал-демократа сделался социалистом-революционером, стал наиболее крайним и деятельным между социалистами-революционерами и был горячим оппонентом социал-демократов. Он сблизился с Г. М. Фриденсоном, А. А. Крилем, которые относились к нему хорошо. Он заискивал перед Тютчевым и поддерживал все его предприятия. Тютчев доверял Татарову, и, нужно отдать справедливость, Татаров оправдал это доверие, вероятно, по каким-либо соображениям не счел нужным выдать одно серьезное тютчевское предприятие.
Дело в том, что социалисты-революционеры, точнее, небольшая кучка, между ними — Тютчев, Натансон, Фриденсон, Майнов,— решили в конце концов поставить типографию. Благодаря Тютчеву типография была оборудована в отдельном доме, недалеко от «Восточного обозрения». В доме поселились М. О. Сыцянко, Л. П. Гоммели и в качестве дворника, как звали его,— Петя Иванов. Типография была прекрасно законспирирована. Адреса ее не знали даже большинство тех, кто стоял в центре иркутских социалистов-революционеров. Сношения с типографией шли через Татарова, которому Тютчев вполне доверял. Типография исполняла работы и для Европейской России. С марта 1904 г., когда И. И. Майнов поселился в Москве, ему не раз приходилось получать исполненные типографией заказы. Не знали о ней ни социал-демократы, ни социалисты-революционеры, не говоря уже о властях. Типография не была обнаружена полицией, а ликвидировалась сама, и все ее участники спокойно разъехались. Типография в Иркутске сохранилась, а в Томске провалилась, и, кажется, этот провал не обошелся без Татарова. Он был введен в центральный областной комитет, благодаря чему знал о существовании не только иркутской типографии социалистов-революционеров, где была напечатана, -между прочим, и его брошюра — «История одного преступления», но и читинской и томской типографий.
[161]
В последней печаталась газета «Отголоски борьбы». Газету вели С. П. Швецов, М. Т. Тимофеев, А. Н. Шипицын и другие. Насколько помню, и Татаров что-то печатал в этой газете.
Нужно было удивляться доверию Тютчева, Фриденсона, которые знали, сколь серьезные и щекотливые дела доверяются Татарову, а он открыто радикальничает, и никто его не одергивает. Татаров смеялся над работавшими в легальной печати и в обществах культурниками, которые, как он говорил, «думают, что делают большое дело в то время, когда легальных больших дел нет». Он привыкал к наиболее левым ссыльным, охотно поддерживал всякое выступление, говорил смелые речи, благодаря чему составил себе репутацию отважного человека. Перед старыми заслуженными ссыльными он заискивал, к молодежи же относился свысока. Высокий, красивый, чисто выбритый, всегда хорошо одетый, с недурно подвешенным языком. Татаров импонировал окружающим. Его жена очень небольшого роста (они по росту составляли полный контраст) держала себя замечательно скромно и ничем не выделялась в Иркутске. Она всецело подчинялась мужу.
У меня с Татаровым бывали частые препирательства на почве его радикализма, всевозможных его предложений, которые, по моему мнению, были никчемными и рискованными. Подобные возражения он считал возражениями обывателя, а не революционера и всегда злился, когда мне удавалось, что бывало часто, разбить его предложение. Татаров был очень недоволен, когда в 1904 г. на собрании я провалил его предложение об устройстве 14 декабря в клубе приказчиков вечера, посвященного памяти декабристов, на котором предполагалось сделать революционные выступления. Я задал ему вопрос:
— Для кого нужен этот вечер? Для нас он ничего нового не даст, а для молодежи?.. Да где вы его устроите?
— У вас! — последовал ответ.
— А я не дам помещения, потому что считаю игру, не стоящей свеч!
— Ну, найдутся другие, которые не будут так осторожны, как вы,— вот хотя бы хозяин сегодняшней квартиры, Амосов или Фриденсон.
[162]
Вопрос не прошел, и Татаров был чрезвычайно не-доволен. Через несколько дней генерал-губернатор Кутайсов довольно точно и подробно передал мне все, что происходило у Амосова, и прибавил:
— Вы, Иван Иванович, будьте подальше от ссылки...
Я ничего не сказал Кутайсову, а то, что стало известно ему, приписал нашей неосторожности и болтливости.
В. С. Ефремов, кажется, один отрицательно относился к Татарову и не скрывал этого. Я указал В. С., что он пристрастен, но Ефремов возражал нам:
— Не лежит у меня сердце к этому человеку. Рожа у него фальшивая... Посмотрите в его глаза — они не стоят на месте, а бегают... В них всегда написано — я «нашкодил» и нужно скрыть,— так В. С. характеризовал Татарова.
Не особенно дружески впоследствии относился к Татарову и Ф. Ю. Рехневский, но он не высказывал своего мнения о нем. Мне казалось, что Фаддей избегает общества Татарова. Зато Г. М. Фриденсон и особенно А. А. Криль души не чаяли в этом человеке. Он, что называется, обошел их. Социал-демократы были далеки с Татарозым, и у них отношения с ним были официальные. Благодаря таким отношениям их комитет уцелел.
О социал-демократическом комитете в Иркутске мало знали, даже среди ссылки. Не мог собрать о нем сведений и Татаров,— иначе разгром комитета был бы неизбежен.
В 1905 г. Татаров уехал в Россию, и ссыльные провожали его, как доброго товарища. Через некоторое время, когда я жил уже в Москве, Татарова изобличили в провокаторстве. Для его разоблачения много поработал Азеф. Татаров был убит в Варшаве. Известие о провокаторстве Татарова произвело среди ссыльных ошеломляющее впечатление: они не верили этому, счи-тая, что он погиб в результате рокового недоразумения. Особенно смущала всех не выданная им иркутская типография социалистов-революционеров.
В 1900 г. в «Восточном обозрении» начал работать в качестве корректора, а потом сотрудника, заведующего отчетами городской думы и обществ И. И. Удимов. Это был в высшей степени приятный, умный и добро-
[163]
совестный человек. По происхождению сибиряк, он ни-как не мог примирить сибирское областничество с социал-демократической программой, в сторону которой у него был уклон. нему постоянно ходило много народу, и я предполагал, что в конторе «Восточного обозрения» он устроил явочную квартиру... По этому поводу В. С. Ефремов имел с ним разговор, после которого хождение посторонних как будто бы стало реже. Илиодор Илиодорович хотя и ворчал на социал-демократов, особенно большевиков, поругивая их в глаза, но всегда охотно оказывал услуги им. Социал-демократы немало ему обязаны. Работал он и в просветительных обществах, и вообще был деятельным общественным работником. Несмотря на свои революционные убеждения, он к партиям не принадлежал.
— Немецкая дисциплина, приказ и прочее, чего не выносит моя душа...
В редакции мы все любили его и считали хорошим работником. Удимов также не любил Татарова.
Ранней весной 1903 г. Татаров чрезвычайно интересовался, кто это из молодежи читал в Общественном Собрании адрес Н. И. Кулябко-Корецкому. Но это так было законспирировано, что мы так и не узнали фамилии этого чтеца. Адрес был поднесен вот по какому поводу.
Н. И. Кулябко-Корецкий, уже тогда слепой, приехал в Сибирь прочесть ряд лекций по новейшей истории, преимущественно о революциях, начиная с 1830 г. Лекции не отличались научностью, но были составлены умело, интересно и имели несомненное пропагандистское значение. Н. И. приехал с женой и дочерью, поселился в гостинице, но время проводил главным образом у меня, готовясь к лекциям. Дочь или жена читали ему имевшиеся у меня пособия, а также и энциклопедический словарь. Лекции нравились публике и производили на нее большое впечатление, хотя, повторяю, научного значения не имели. Но Н. И. был блестящий лектор-пропагандист. Он прочел, кажется, 5 лекций. По окончании последней лекции произошла демонстрация: группа молодежи приблизилась к кафедре. Один из этой группы прочел адрес революционного содержания и при громких аплодисментах передал его Н. И, Властей на лекции не оказалось; чиновник, который обязан был присутствовать, ушел еще до окончания лекции.
[164]
На другой день Н. И., отобедав у меня, уехал в Россию. Дней через пять после его отъезда я получил телеграмму от жены Кулябко-Корецкого с уведомлением, что он арестован в Красноярске и его увезли в Россию. Н. И. просидел недолго, и его скоро освободили.
В Иркутске началось следствие «о лекциях возмутительного содержания», не давшее никаких результатов. Меня не допрашивали, и только А. И. Пантелеев попенял мне, зачем после демонстрации я накормил Кулябко-Корецкого обедом...
Как раз во время пребывания Кулябко-Корецкого в «Восточном обозрении» я много писал о Тибете. Н. И. удивлялся, к чему я занимался этой отдаленной страной, не имеющей прямого отношения к нам. Он никак не мог согласиться, что тибетские события для нас могут оказаться едва ли не роковыми. Начиная с 1900 г. англичане зорко следили за сношениями России с Тибетом, и их печать была встревожена тибетским вопросом. Англичане обратили внимание на Тибет благодаря забайкальскому буряту Агвану Дорджиеву, который был, несомненно, человеком больших способностей и таланта. Агван Дорджиев учился в монастырской школе гусиноозерского дацана за Байкалом. В половине 80-х гг. двадцатилетним юношей он с паломниками отправился в Тибет, в Лхасу. Им руководило не желание поклониться святыням, а скорее всего честолюбие и желание изучить буддийскую философию — цанит, излагающую сущность мудрости. Он прекрасно знал, что ламы, изучавшие в Лхасе философию, занимали высшие должности, а кончающие дацанские школы были рядовыми ламами. В Лхасе А. Дорджиев делается студентом- монахом, каких там были тысячи. На родине ходили слухи, что Агван преуспевает. Действительно, он делает блестящую карьеру. Учителя обратили внимание на особенную даровитость, талантливость и энергию молодого студента. Он проходит монашеские ступени, обгоняет тысячи своих товарищей и достигает высшей ученой степени, даваемой после публичного цанитского состязания— Хларамбы. Монголовед Позднеев говорит, что в Монголии нет ни одного ламы с этой степенью, да и ламы не помнят, чтобы кто-нибудь из их предшественников не тибетцев имел эту степень. Такова была ученая карьера. В то же время Дорджиев сделал голово-
[165]
кружительную и административную карьеру. При Далай-ламе он стал, благодаря своей учености, Цанит-Хамбо- ламой, а потом и первым колунем (министром), то есть руководителем внешней и внутренней политики Тибета. В конце 90-х гг. А. Дорджиев приехал в Забайкалье и был вызван в Петербург ко двору. Тогда я познакомился с ним. В 1901 г. он, в качестве богомольца, выехал из Тибета на Цейлон, чтобы поклониться святым, а с Цейлона уже, как полномочный посол Далай-ламы, с большой свитой" отправился в Петербург, потом посетил и другие правительства Европы. Он дважды приезжал в Петербург и был принят с большой торжественностью. Тибетское посольство вызвало большое волнение в Англии. Ни для кого не было секретом, что тибетский перерожденец, воплощение Арьяболло (Авалодекешвары), святейший Далай-лама пожелал войти в сношения с русским правительством для того, чтобы получить помощь России против Англии, у которой якобы развился аппетит по отношению к Тибету.
Индийские владения Англии граничат с Тибетом, а крепость Джалиньжик лежит у самого входа в Тибет. Д. П. Першин, увлекавшийся буддизмом и ламаизмом, с восторгом рассказывал об Агване Дорджиеве. Проез-жая через Иркутск, Дорджиев был у меня и Д. П. Першина и посетил музей, где проверил определение бур- ханов ламаистской коллекции. Определение, сделанное ранее нашим иркутским специалистом по буддизму священником И. А. Подгорбунским, он нашел правильным. Агван беседовал о положении ламаистов в России и говорил, что оно скоро улучшится. Перед приездом Агвана Дорджиева в Иркутск Пантелеев получил теле-грамму из Петербурга с предложением относиться к ла-маистскому духовенству мягко. Телеграмма удивила Пантелеева; он никак не относился к ламаистам и предположил, что исправники чинят им разные стеснения и вымогательства. Приезд Агвана и предложение относиться к нему с почетом объяснили телеграмму. Власти заигрывали с Агваном. Лично он производил впечатление очень выдающегося человека, не лишенного энтузиазма и мечтавшего слить Тибет с Монголией под протекторатом России. В то же время он поражал всех скромностью и твердостью характера.
Мечты Агвана не осуществились — для России они набросили тень на англо-русские отношения, а для Ти-
[166]
бета вся политика Агвана Дорджиева оказалась роковой.
В 1903 г. англичане двинули в Тибет под начальством генерала Ионгсхебенда экспедицию полковника Макдональда, которому поручены были дипломатические отношения. Англичане взяли Лхасу, и Далай-лама с Агваном Дорджиевым бежали в Ургу. Ургинский кутухта был недоволен прибытием Далай-ламы, потому что он отошел в тень. В Ургу потянулись пилигримы из России и из Монголии. Русское правительство командировало в Ургу полковника П. К. Козлова, которому поручило приветствовать земного бога с «благополучным» прибытием. Козлов прибыл в Иркутск и, не останавливаясь, уехал в Кяхту. Он жаждал свиданья и знакомства с Далай-ламой, которого из европейцев видел только один Свен Гедин, пробравшийся в Лхасу в одеянии ламаистского монаха. Гедин видел, но не разговаривал с земным богом. Козлов надеялся со временем, когда Далай-лама вернется в Лхасу, пробраться в этот святой и таинственный златоглавый город. Теперь же он вез Далай-ламе и его свите подарки, которые он показывал нам. Ценного в этих подарках, даже царском, было немного, и они напомнили мне до известной степени те мелочи, которые обыкновенно везли с собой для подарков Клеменц, Потанин и другие. Миссия Козлова не принесла Далай-ламе ничего существенного. Россия, занятая войной с Японией, не дерзала даже вступать с Англией в переговоры по поводу Тибета. Далай-лама должен был сдаться на милость победителя. Он отказался от политической власти, согласился на все условия англичан, потребовавших, чтобы Агван Дорджиев не возвращался в Лхасу. Далай-лама без А. Дорджиева вернулся через Пекин в Лхасу, а Агван Дорджиев жил в Петербурге, и потом я потерял его из виду.
Вернувшись из Урги в Иркутск, Козлов уклонился от доклада в Географическом отделе по поводу своей поездки в Ургу... В частных беседах он восторженно отзывался о Далай-ламе, об его уме, каком-то высоком смирении и в то же время «царственном величии». С. Н. Родионов, у которого жил П. К. Козлов, подшучивал над этой восторженностью, чем приводил в негодование Д. П. Першина, которого мы звали иркутским кутухтой.
[167]
Д. П. еще более сгущал краски и говорил о святости и уже о божественном величии изгнанника бога... Эти споры среди переживаемых тогда в России событий и нарастающего революционного настроения отзывались уже экзотикой. Но Д. П. не мог разобраться в грядущих событиях и растерялся. Да один ли он?
Диктаторство Плеве не только не помогало утишению бури в России, но, напротив, усиливало ее. Несмотря на репрессии, революционное настроение нарастало, вызывая немалую тревогу среди администраторов, что мне пришлось наблюдать среди высшей иркутской администрации. По всей России шли различные выступления, демонстрации, студенческие волнения и даже гимназические забастовки. В феврале 1903 г. тряхнули и Томском. Первая студенческая демонстрация была разогнана, и студентов страшно избили. По поводу этого избиения в день 19 февраля в Томске была организована вторая демонстрация, на которую собрались не только студенты, но и другая публика. Очевидцы передавали, что собралось до 25 тысяч всякого народа. Ввиду внушительности демонстрации полицию удалили. Демонстрация закончилась произнесением революционных речей. Не успело улечься впечатление от этой демонстрации, как до нас дошли вести о бойне рабочих в Златоусте, где по приказанию губернатора Богдановича в толпу рабочих, требовавших освобождения арестованных товарищей, дано было несколько залпов. В результате было немало убитых и раненых мужчин, женщин и детей. Это избиение было настолько возмутительно, что даже судебная палата оправдала большинство преданных суду рабочих, и только несколько человек было приговорено на короткие сроки в тюрьму. Социалисты-революционеры за эту бойню убили Богдановича.
Вскоре я узнал, что деятельное участие в этом деле принимал Миша Мельников, которого я знал на Кяхте, где он прекрасно учился в реальном училище и на него возлагались большие надежды как на выдающегося человека.
Весной вспыхнули беспорядки в александровской тюрьме, лежавшей в 60 верстах от Иркутска. В Александровском селе было две тюрьмы, независимые друг от друга, одна — каторжная, с Лятосковичем во главе, о которой я писал выше, и другая — пересыльная. Вот в
[168]
этой пересыльной тюрьме собралась большая партия политических. Большинство были студенты, высланные из Москвы за организацию в феврале совместного выступления студентов и рабочих. Между ссылаемыми были и члены исполнительного комитета студенчества, и сменившей его диктаторской тройки, которая руководила движением. Из этой тройки в александровскую тюрьму пришли Г. И. Чулков, будущий писатель-поэт, Церетели, будущий член Государственной думы, и Пеликман. Кроме них в той же партии, если не ошибаюсь, были А. А. Ховрин, Ф. Э. Дзержинский, И. Буделевич — больше не помню. К партии присоединили и нашего старого знакомого строителя железнодорожного моста через реку Иркут инженера В. Е. Попова, высланного Плеве из Москвы в Якутск.
В Иркутск его привезли два жандарма, почти немедленно отправили в александровскую тюрьму, о чем я узнал, когда он был уже увезен, так что мне не пришлось даже повидаться с ним. В александровской тюрьме пересылаемые потребовали удаления жандармов, которые привезли Попова. Начались переговоры. Пантелеев отдал приказ, что если партия будет бунтовать, то расстрелять ее, о чем было сообщено пересылаемым, а конвойному офицеру педписывал, конечно, конфиденциально, под угрозой личной ответственности, прибегнуть к этой мере только в крайности. Пересылаемые забаррикадировались в тюрьме и никого не пускали к себе. Приехал вице-губернатор Булатов и начал уговаривать сидящих, но те не уступали и требовали удаления жандармов. Переговоры велись через щель закрытых ворот.
Эти события волновали колонию ссыльных в Иркутске, да и иркутяне, благодаря близости александровской тюрьмы, беспокоились за ссыльных. Тюремный инспектор А. П. Сипягин скорбел за свою александровскую тюрьму и болел за Лятосковича, хотя пересыльная тюрьма и не была подчинена последнему. Я поехал к Пантелееву, не застал его дома, что вышло к лучшему. Долго беседовал с его женой А. В., убедил ее в том, что жандармов нужно убрать, так как при арестантских партиях их не полагается. У жандармов с конвоем легко могут быть столкновения. Офицер будет также недоволен жандармами. За В. Е. Попова я ручаюсь, так как прекрасно знаю его и он не убежит. Жандармы были
[169]
убраны. На самом деле они следовали впереди партии или за партией — жандармам хотелось получить прогоны до Якутска и суточные. Пантелеев пошел и на этот компромисс. Волнение улеглось. Партия вышла из александровской тюрьмы, а дорогой двое, кажется, Дзержинский и еще кто-то, бежали. Конвойный офицер был отдан под суд, а Пантелеев потом говорил мне, что если бы при партии были жандармы, то побег не удался бы.
Я слушал, не возражая, а в душе был доволен за бежавших и еще более за то, что удалось предотвратить расстрел партии.
Покушения на жизнь власть имущих участились. Ясно было, что боевая организация социалистов-революционеров окрепла и действовала энергично. Многие покушавшиеся скрывались. Волнение в александровской тюрьме немало испортило нервов Пантелееву и его семье. Он жил в тревоге и не стесняясь спрашивал, почему революционеры все еще не расправились с томским губернатором и жандармами, избившими студентов. А. В., жена Пантелеева, когда ушла партия из александровской тюрьмы, говорила знакомым, что только после ухода этой партии она стала спать, а то все беспокоилась за мужа. Сам Пантелеев стал поговаривать об отставке, а А. В. говорила, что А. И. стал серьезно прихварывать, и намекала, что об этом хорошо было бы написать в газете. Но я не понял намека. Жена губернатора А. П. Моллериус прямо обратилась ко мне с вопросом:
— Скажите, Иван Иванович, неужели только за то, что человек — губернатор, его нужно убивать? Ведь Иван Петрович (ее муж, губернатор) никому зла не делал, а политическим оказывает разные поблажки... Неужели и его могут убить? Я уговариваю его проситься в сенат или в совет министра внутренних дел. Из Петербурга пишут нам, что на пост губернатора неохотно идут, а прежде эти места брались с боя...
Я успокоил А. П., что Ивану Петровичу нечего бояться, убивают же губернатора не за то, что он губернатор, а за то, что они причиняют немало зла.
Все эти события подняли настроение ссылки и общества. К концу учебного года началось брожение и в наших учебных заведениях. Но школьное начальство назначило экзамены раньше срока, и это обстоятельство не
[170]
дало развернуться школьным событиям, отодвинув их почти на год. Такая стратегическая мера, как роспуск на каникулы на месяц раньше, была придумана Пантелеевым.
Волнения рабочих, студенческие демонстрации, убийства властей потрясли иркутское общество значительно меньше, чем еврейские погромы в Кишиневе, Гомеле и других городах. О кишиневском погроме мы узнали чуть ли не на другой день после того, как он был произведен, Кто-то из иркутских евреев получил телеграмму о погроме. Затем в письмах развернулись ужасные подробности этих погромов, бездействие властей, охрана войсками погромщиков, угрозы одесского градоначальника П. Шувалова и других губернаторов по адресу евреев «народной расправой».
В Иркутском театре, Общественном Собрании, на улицах свободно говорили о том, что погромы спровоцированы фон Плеве. Писать о погромах мы могли только правительственные сообщения. Правда, когда на заборах появились надписи «бей жидов!», а потом в этом духе писаная прокламация, мы напечатали заметку с угрозами по адресу хулиганов. Через несколько дней после напечатания заметки я получил карикатуру на себя: я стою в цилиндре у стола, а два еврея с пейсами подносят мне мешки, видимо с золотом, потому что на каждом было написано 1 000 000 рублей. Под карикатурой подпись — «продажная душа!»
Летом 1903 г. или даже весной в Иркутск приехал писатель А. М. Федоров. Он ехал во Владивосток, чтобы оттуда морем проехать в Одессу. В Иркутске он задержался, заинтересовавшись жизнью и ссыльными. А. Н. оставил на всех нас приятное впечатление: красивый, мягкий, даже застенчивый, в высшей степени деликатный, он в то же время был и интересным собеседником. Он остроумно передавал свои впечатления о Сибири, которая на него произвела большое впечатление. Большой компанией и по старому сибирскому обычаю — на тройках мы проводили А. М. до Байкала. В Иркутске он напечатал два или три письма о своих впечатлениях и потом с дороги продолжал нам писать. Я условился с ним, что он будет посылать нам письма вплоть до Шанхая. После же Шанхая он пришлет Оставшиеся ненапечатанными письма уже из Одессы, так как этим путем письма из Индии дойдут скорее, чем обратным
[171]
путем через Шанхай. Свои путевые заметки он сначала напечатал у нас, в «Восточном обозрении», а после переделал их для детского журнала «Родник». Прощаясь с нами, А. М. сказал:
— Знаете, у вас в стране ссылки и каторги я почувствовал, насколько сильно веяние новой жизни!..
Почти то же самое говорили нам и артисты московского Малого театра, приехавшие в Иркутск.
[172]