Малый театр. Спектакли и чествования. — Закат Кяхты. — Поездка в Россию и за границу. — Донос Татарова. — А. И. Куропаткин и Безобразов — «вдогонку» Д. И. Суботич. — Наместник Е. Н. Алексеев. Е. В. и Н. М. Падарины, Бауман и В. И. Ленин. — А. А. Яблочкина. — На Кавказ. — Встречи в вагоне и беседа о старце Федоре Кузьмиче. — Открытие памятника Мицкевичу и телеграмма «Восточного обозрения». — Кофе по-венски и утка по-падуански. — «Без языка». — Японец с русско-японской войны. — Зоологическая станция в Вилла-Франке. — П. П. Горяев. — В Париже. — М. М. Ковалевский.— А. И. Чупров. — Среди французских ученых. — Новогодний король. — Лейпциг и меховщики
Летом 1903 г. в Сибирь приехала на гастроли труппа московского Малого театра. Из Томска и особенно из Красноярска просили нас, чтобы мы приняли артистов по-дружески. В. М. и Л. С. Крутовские специально писали мне об А. А. Яблочкиной и Н. М. Падарине и расхваливали их как интересных и по убеждениям близких нам людей. Кроме Яблочкиной и Падарина в труппе были Н. К. Яковлев, И. С. Платон, Е. Д. Турчанинова, И. Н. Худолеев и другие.
Малый театр приехал в Иркутск в первый раз. В Сибири труппа уже бывала, но только до Томска. Иркутяне встретили артистов с радушием. Падарин перезнакомился со ссыльными и особенно близко сошелся с И. И. Майновым, с которым сохранил дружеские отношения до самой своей смерти. Я возил А. А. Яблочкину по живописным окрестностям Иркутска, и все мы большой компанией ездили к Байкалу, где В. А. Заблоцкий дал нам паровой катер для катанья. Спектакли проходили при полном сборе и одобрении публики. Перед отъездом труппы иркутяне устроили артистам банкет, который продолжался до утра: поезд отходил очень рано, а ужин начался после спектакля. Артисты были
[173]
удивлены нашими смелыми, даже революционными речами. Присяжный поверенный Г. Б. Патушинский говорил о кишиневском погроме, спровоцированном Плеве. Среди иркутских адвокатов он выделялся своим красноречием и на этот раз говорил резко и с большим подъемом. Артисты также не полезли за словом в карман. Платон поднял бокал за свободу сцены и искусства, Падарин говорил о Сибири и вольнолюбивых сибиряках, Яблочкина от лица всех артистов благодарила иркутян и холодную Сибирь, где столько солнца, теплоты, свободы, культурности и человеческого достоинства, что нужно сказать — Сибирь не здесь, а там, у нас за Уралом... Яблочкина оказалась хорошим оратором. Иркутяне проводили артистов на вокзал и навезли им из кондитерских конфет, тортов, печенья и прочего. Телеграммой из Красноярска в газету артисты благодарили иркутян за прием.
Вскоре после отъезда Малого театра я решил дать себе отпуск за границу. В газете все было налажено. В. С. Ефремов уже четыре года был секретарем газеты, состав редакции был надежный. Вначале я съездил в Кяхту за сыном, куда увез портрет покойного А. М. Лушникова, написанный художником Сегалем с фотографии и по нашим указаниям. Лушниковы жили на даче. Клавдия Христофоровна была рада моему приезду. Прежнего оживления в Кяхте уже не было. Даже свадьба брата В. А,— Глебушки прошла без прежней широты обычаев. Кяхта переживала остатки былой славы и хирела. Еще более хирел Маймачен, где многие лавки уже закрылись «за неимением дел». Но гостеприимство не исчезло ни в Кяхте, ни в Маймачене, и меня закармливали обедами мои знакомые и старые приятели — Сио-Фаюн, Ту-Ченюй. Китайские обеды были хуже прежних. Про свои дела китайцы говорили:
— Нама таперича шибко футо, не сопета! (У нас теперь очень плохо, не везет.)
Целый рой старых воспоминаний прошел передо мной. Многих стариков уже не было... Не было и прежнего веселья и размаха. На душе стало как-то грустно... Я приглашал Клавдию Христофоровну в Иркутск, и она обещала приехать осенью.
Обратно из Усть-Кяхты мы поехали на пароходе и любовались Селенгой. Во время стоянки парохода в Селенгинске я побывал у дядей Веры Алексеевны и в име-
[174]
нии «Англичанка» новой тетки В. А., А. М. Всеволодовой. Дела у них были неважны, и здесь чувствовалось оскудение. Падение Кяхты отразилось и на Селенгинске. Политических в Селенгинске уже никого не было. В Кяхте их было только двое — бывший каторжанин Н. Н. Петров и И. А. Горяинов.
Рано утром пароход прошел мимо бестужевской пади. Я стоял на палубе без шапки и смотрел на белеющие парапет, колонны и играющие на солнце кресты на памятниках, поставленных моим тестем А. М. Лушниковым и Б. В. Белозеровым на могилах Н. А. Бестужева, жены М. А. и Торсона — все дорогие могилы... В Верхнеудинске пришлось ждать поезда. Город вырос и ширился,— железная дорога пошла впрок ему.
Среди иркутских ссыльных таинственно передавали, что у социал-демократов в Иркутске только что закончилась всесибирская конференция. Но социал-демократы молчали, вели конспирацию. Многих сбивало с толку, что В. Е. Мандельберг перед конференцией поехал на побывку в Россию. Но конференция действительно была, хотя и малочисленная.
Я очень пожалел, что в мое отсутствие через Иркутск из ссылки в Среднем Колымске проехал С. И. Мицкевич, который в течение нескольких лет писал в «Восточное обозрение» с Крайнего Севера Сибири. Его статьи и корреспонденции, всегда живо написанные, были содержательны и интересны. С Мицкевичем я познакомился значительно позднее, в Москве, когда он состоял директором музея революции.
Во время моей поездки в Кяхту среди иркутских социал-демократов произошли аресты, преимущественно среди молодежи. Аресты эти были вызваны гектографированными прокламациями, привезенными из Томска. Гектограф искали в Иркутске и, конечно, не нашли, а арестованных выпустили. В Иркутске прожил я недолго и поехал за границу и в Россию. Натансоны, Лянды, Криль и другие ссыльные просили меня привезти побольше новостей и постараться повидаться с людьми, близко стоящими к революционным делам. М. А. Натансон дал мне явку к одной даме, жившей, кажется, в Денежном переулке на Арбате. Фамилию забыл. Я был у нее в Москве, и визит сошел благополучно. Я говорю «благополучно», потому что через много лет, уже после революции, когда разбирали архив Москов-
[175]
ского охранного отделения, то там, как мне передавали, нашли отношение иркутского жандармского отделения, в котором сообщалось, что из Иркутска выехал И. И. Попов, который по поручению сосланных государственных преступников должен видеться с видными революционерами. Официально такой миссии я не имел, и иркутские жандармы придали излишнюю бдительность моей поездке, которая, конечно, была известна Татарову. Но жандармы проморгали мое свидание со знакомой Натансона, не сумевшей дать связи с социалистами-революционерами. В Иркутск они, как видно из архивных данных, писали обо мне: «Говорил по телефону с доктором В. И. Семидаловым, был у Базановой; уходил в 9 часов утра и возвращался в 11 часов вечера; в библиотеку не записывался; выдающихся слабостей не замечено». При этом указывалось, что в разговоре звук «д» заменяю «т» и говорю с немецким акцентом.
В августе 1903 г. мимо Иркутска промчалось два экстренных поезда, старавшихся обогнать друг друга. Это спешили с докладами, немало способствовавшими русско-японской войне, в Петербург статс-секретарь Безобразов и генерал-адъютант А. Н. Куропаткин. Безобразов ехал с Ялу, а Куропаткин из Японии. Каждый из них желал первым предстать перед царем, сделать свой доклад и опорочить доклад другого. Об этом состязании на скорость много говорили в Иркутске, железнодорожники возмущались, так как у них спуталось расписание поездов. Золину удалось намеками и обиняками описать эту гонку в фельетоне. Кто кого обогнал — не знаю. До Челябинска шел впереди Куропаткин, а там дальше повел гонку, кажется, Безобразов.
В скором поезде, в котором я вместе с братом жены Михаилом и его женой С. Б., сестрой Л. Б. Красина, выехал из Иркутска, также много говорили и о Куропаткине, и о Безобразове, не стесняясь присутствием приамурского генерал-губернатора Д. И. Суботича, который с женой О. И. и двумя чиновниками уезжал, как он говорил, «в отставку, чтобы не мешать Алексееву», то есть наместнику. Суботич неодобрительно отзывался о Куропаткине, которого японцы провели и показали ему негодные, старые войска; ругал он и авантюру Безобразова, который «втянет Россию в войну с Японией». Суботич уверял, что Япония сильный и опасный враг и с
[176]
ней лучше не воевать, а для этого необходимо прогнать с Ялу Безобразова, Абазу и прочую клику. За чаем я часто беседовал с Суботичем. Он мрачно смотрел на будущее и был невысокого мнения о Николае II.
— Я,— говорил Суботич,— писал Куропаткину, что Япония опасный враг и нам не следует задирать её. Но Алексей Николаевич, по-видимому, не разделяет моего взгляда. Я буду докладывать государю так, как я думаю. Но вряд ли что выйдет путное...
О наместнике на Дальнем Востоке адмирале Е. И. Алексееве Суботич вначале говорил сдержанно. Для меня не было секретом, что между ними большие нелады. Пост наместника Дальнего Востока считался сибиряками и амурцами не только ненужным, но и вредным; к Алексееву же все относились отрицательно. О ненужности наместника вообще, а Алексеева в частности не раз писалось в «Восточном обозрении». Суботич одобрял статьи и говорил, что наместничество и генерал-губернаторство вместе существовать не могут.
— Я очень рад, что уезжаю из Приамурья. Алексеев не администратор и менее всего дипломат. На наместнике лежит и руководство международной политикой на Дальнем Востоке, но и Петербург не отказался от этого руководительства. Не раз бывало, что, как говорят, из одной бани получились разные вести... Алексеев не возражал против предприятий на Ялу, хотя сознавал, что эти концессии уже причинили немало хлопот России. Япония стала серьезно готовиться к выступлению. Да оно и не за горами, если только мы не откажемся от Ялу и не изменим нашу политику.
Суботич был настроен пессимистически. Его жена Олимпиада Ивановна не раз останавливала его:
— Ну, Деан, ты уж слишком!..
Я написал статью о положении дел на Дальнем Востоке и многое из того, что говорил Суботич, использовал, не указывая источника. Статью прочел Суботичу.
— Ну что же, посылайте! Цензура не пропустит, - заметил он. Но Д. И. ошибся: статья прошла.
Суботич по происхождению был серб, окончил Академию генерального штаба. Его чиновники относились к нему хорошо и хвалили его. Он держал себя со всеми просто. Ехал он в отдельном купе, а не в отдельном вагоне, как обыкновенно ездили генерал-губернаторы...
На этот раз в Москве, кроме литературных кругов
[177]
и сибиряков знакомые оказались и в артистическом мире. Благодаря Н. М. Падарину и А. А. Яблочкиной, с которыми у меня установились вполне дружеские отношения, знакомство с артистами расширилось. Познакомился и с женой Падарина Елизаветой Владимировной. И Яблочкина, и Падарина по своим запросам, интеллигентности и развитой в них общественной жилке должны быть отнесены к выдающимся русским женщинам.
Е. В. Падарина близко стояла к революционным организациям и оказывала революционерам — социал-де-мократам (большевикам) — всевозможные услуги. У нее была, между прочим, явочная квартира. Она скрывала некоторых революционеров, гримировала их, если кому нужно было переменить внешний вид. Одно время у Падариных скрывался Бауман, а в конце 1905 г. и В. И. Ленин. Елизавету Владимировну предупредили, что она должна дать на день-два квартиру приехавшему важному эмигранту, а кто-то сказал ей, что это будет Ульянов. Он явился к вечеру.
— Весь внешний облик у него был европейский, в руках маленький сак, а на голове котелок. О политике почти не говорили. Вскоре из театра приехал Н. М., и разговор вертелся около театра. Уложили спать его в кабинете, а утром, напившись кофе и поблагодарив за приют, он ушел.— Так Е. В. передавала мне отрывки своих воспоминаний о Ленине.
В 1907 г. Е. В. вместе с А. И. Чарушниковым и Н. В. Мешковым — все приятели Н. А. Чарушина — содержала книжный магазин, который также являлся явочной квартирой. Ее арестовали, но вскоре освободили. Е. В. раньше была актрисой, но, выйдя замуж за Н. М., она оставила сцену. В уже зрелом возрасте Е. В. выдержала экзамен на аттестат зрелости, поступила на медицинские курсы и незадолго перед войной окончила их и теперь состоит в Москве врачом при детских домах. Падарины были близкими приятелями И. И. Майнова. У них я познакомился с А. П. Чарушниковым, идейным издателем под фирмой «Чарушников и Дороватовский». Между прочим, в этом издательстве была издана моя книжка «Сибирь и земство».
Среди артистов московского Малого театра (да одного ли Малого?) вряд ли кто другой был так предан искусству и «своему» Малому театру, как А. А. Яблоч-
[178]
кина. Ученица Г. Н. Федотовой, вышедшая из артистической семьи, А. А. являлась в Малом театре в некотором роде «цензором нравов». В высшей степени правдивый и откровенный человек, она резала правду-матку в глаза, и ее побаивались. А. А. участвовала во всевозможных обществах и заменила М. Г. Савину в качестве председательницы Театрального общества. Яблочкина и А. И. Южин-Сумбатов были постоянными представителями Малого театра и составляли приветствия и адреса. Много забот приложила А. А. об убежище для престарелых артистов. А. А. с трогательным вниманием всегда относилась к Г. Н. Федотовой, М. Н. Ермоловой, О. О. Садовской, Н. А. Никулиной, которые ценили и любили А. А. В частной жизни в ней мало чувствовалась артистка. Это была русская интеллигентная женщина. Изящная, красивая, умная и талантливая, А. А. была безукоризненной нравственности и в этом отношении вызывала немало удивления у своих товарищей.
У Яблочкиной я познакомился со многими артистами и, между прочим, с А. И. Сумбатовым-Южиным. Но сблизился с артистами, а с некоторыми и подружился значительно позже, когда я уже жил в Москве, был одним из директоров московского литературно-художественного кружка.
В 1903 г. В. А. Гольцев познакомил меня со своим зятем Ф. К. Арнольдом, адвокатом и очень образованным человеком. Одно время Ф. К. не прочь был поехать в Иркутск работать в «Восточном обозрении» и быть вторым редактором. Я вел с ним разговор по этому поводу, но дело не состоялось. Ф. К. не хотелось уезжать из Москвы. У Ф. К- я познакомился с А. С. Поповым (Серафимовичем), тогда только что вернувшимся из ссылки и пробивавшим себе дорогу на литературном поприще. Несмотря на талантливость, это давалось ему нелегко. А. С. был чрезвычайно скромный человек, и у него не было того апломба, который часто открывает двери редакций и менее талантливым, чем он, писателям. Я напомнил А. С. о наших общих знакомых и его товарищах по ссылке в Шенкурске, и в первую очередь, конечно, А. Н. Шипицыне, о котором Серафимович был хорошего мнения как о способном и талантливом человеке.
Вся компания ссыльных товарищей Александра Серафимовича описана им в одном из рассказов, который
[179]
он значительно позднее читал в «Литературной среде» в Москве, и я указал ему, что среди героев рассказа выведены А. Н. Шипицын и рабочий Моисеенко, который сослан был за организацию стачки в Орехове-Зуеве.
Из Москвы я съездил за матерью А. Ф. на Кавказ, в Грозный, где моя сестра Е. Н. была замужем за акцизным ревизором Голобородькой. Мать гостила у нее. В кавказском поезде ехал вместе со мной историк эпохи Александра I — генерал Шильдер. Узнав, что я сибиряк, он стал расспрашивать меня о старце Федоре Кузьмиче, скончавшемся в 60-х гг. в Томске, на заимке купца Хромова. В Сибири, особенно в Томске, личность Кузьмича была окружена ореолом святости, а его происхождение, которое старец скрывал, интриговало всех. В народе и обществе говорили, что это Александр I. Некоторые факты как бы подтверждали эту легенду. Сановники, приезжавшие в Томск, навещали старца. Купец Хромов, ездивший в 60-х гг. в Петербург, вращался в высшем обществе, имел аудиенцию. Сам Хромов о своей поездке хранил молчание. Говорили, что за болтливость он уже посидел в Петропавловке и с него было взято слово — молчать.
Могилу Кузьмича посетили великие князья Владимир и Алексей и, говорят, служили там панихиды. Все это укрепляло в народе молву, что похороненный на кладбище в Томске старец не кто иной, как «Александр Благословенный». Эту надпись полиции не раз приходилось стирать и соскабливать с креста. Я рассказал, что в Томске мне пришлось видеть увеличенную фотографию с головы старца, с его известного портрета в белой длинной рубахе, таких же портках, с длинной белой бородой и высоким лбом. Какой-то зарисовальщик точно скопировал верхнюю часть лица, начиная от усов, снял усы и бороду, нарисовал бакенбарды. Сходство с Александром I получилось изумительное. Шильдер отрицал тождественность старца с Александром I, хотя соглашался, что старец был из сановников. Шильдер занят был тогда установлением личности старца, и я сообщил ему адреса томичей, в том числе А. Н. Шипицына, которые могли бы дать сведения о старце. Я рассказал Шильдеру о безобразных авантюрах по Ялу, указал, к чему они могут привести, и заметил, что Япония очень и очень серьезный враг. К этому заявлению мой собеседник отнесся сдержанно.
[180]
В Грозном с его зеленью и хорошим садом я прожил несколько дней. Был на нефтяных промыслах, которые лежали тут же, около города. При осмотре нефтяных вышек в одной из них со мной сделалось дурно, я поспешил выйти на воздух и упал на траву, но скоро отошел. Во всем районе, где были расположены нефтяные вышки, нельзя было курить, но рабочие обходили это запрещение и попыхивали своими люльками. Съездил на Военно-Осетинскую дорогу. Вначале мы ехали в экипаже, а потом верхами. По красоте и дикости она интереснее Военно-Грузинской дороги.
Город Грозный не нравился ни сестре, ни мамаша последней, потому что там было мало церквей. Мамаша полюбила Одессу, и я увез ее туда. Брат Илья и его жена С. В. всегда с удовольствием встречали старушку и баловали ее. В Одессе не задержался, а спешил в Москву, где меня ждали брат жены Михаил с женой и зять А. И. Громовой, М. В. Пихтин, чтобы ехать за границу. Из Москвы съездил в Ясную Поляну, о чем писал выше.
Вышла было маленькая заминка с заграничным пас-портом. Удостоверение в том, что препятствий для выезда за границу не имеется, было мне выдано в Иркутске, а после того я прописывался в Москве, Грозном, Одессе и опять в Москве. Потребовали подобных удостоверений из всех этих мест. Пошел к градоначальнику, выяснил ему дело, и паспорт выдали. Иностранные визы тогда были не нужны. В конце ноября мы (я, Пихтин и Лушниковы) выехали в Варшаву. Осмотрели Варшаву, побывали у памятника Адаму Мицкевичу, и я рассказал своим спутникам о телеграмме, посланной «Восточным обозрением» в Варшаву в день открытия памятника Мицкевичу (1899). Телеграмму к печати в газетах цензура не пропустила — ни в Иркутске, ни в Варшаве, усмотрев сепаратизм «в протянутой из далекой Сибири Польше братской руки»... Комитет по открытию памятника остался доволен этой телеграммой и в письме, обращенном ко мне, благодарил за братское приветствие, которое он особенно ценил, потому что и многострадальная Польша связана с далекой Сибирью жизнью и страданием лучших ее сынов... Конечно, и это письмо не увидело света, да мы и не представляли его в цензуру, опасаясь, что могут быть, неприятности президиуму комитета по открытию памятника Мицкевичу.
[181]
На австрийской границе в Александрове нас всех напугал жандармский офицер. Мы уже сели в австрийские вагоны, заняли купе и получили визированные паспорта, когда перед дверями купе, открывавшимися прямо на платформу, появился жандармский офицер и окликнул меня: «Иван Иванович Попов». Ну, думаю, высаживают... хотят вернуть назад, а может быть, и арестуют. Но оказалось, что офицер служил в Иркутске, узнал меня, «обрадовался иркутянину» и пришел расспросить о знакомых. Я удовлетворил его любопытство. Офицер попросил австрийцев оставить нас в купе одних, и мы так вчетвером доехали до Вены. Мои спутники были за границей в первый раз, и, конечно, их все занимало, начиная от местностей и кончая пассажирами. Они, подобно няне моего сына Марье, с которой мы ехали за границу в 1889 г., пренебрежительно говорили о «речушках», сравнимая их с нашими сибирскими реками. Они были удивлены, когда нам в купе дали четыре обеда с посудой, с вином и сказали, что мы расплатимся с кондуктором, которому вернем посуду. В Вену приехали через несколько часов после границы и немедленно пошли осматривать ее, попали в Рейхсрат, где слушали Крамаржа, а вечером пошли в оперу, которая, как и «шницель по-венски», оказалась хуже московской. Не особенно довольны были и опереткой. Только кофе с венскими булочками, которых съедали без конца, так понравились моим спутникам, что мы спросили метрдотеля, как нужно варить кофе.
— Конечно, качество кофе имеет большое значение, но главное — сливки. Кофе плохого качества с густыми и жирными сливками будет вкуснее кофе высокого качества, но с плохим молоком. Кофе никогда не нужно кипятить, иначе эфирные масла улетучиваются.
Лекцию метрдотеля о кофе мы слушали в лучшем ресторане Вены, у Святого Стефана, где ели утку по-падуански, то есть прожаренную в герметически завинченном винтами сотейнике. Мое замечание о том, что этот способ жарения дичи давно известен в Сибири, заинтересовало метрдотеля, и он с удивлением слушал, как на охоте мы жарили рябчиков, обмазывая их глиной и бросая в костер.
Веной остались довольны. Рано утром через Земмеринг выехали в Венецию, чтобы быть там в тот же день вечером. Дорога необыкновенной красоты, тироль-
[182]
цы в шляпах зеленоватого отлива, обязательно с пером, лыжи, местами сани, в которые впряжена лошадь с султаном, девушки в красочных платьях — все привлекало внимание моих спутников. Пассажирами они мало интересовались и не разговаривали с ними, но я не мог молчать, если кто-нибудь сидел с нами в купе. Вблизи итальянской границы к нам сел какой-то милостивый государь, по внешнему виду напоминающий тирольца. Я заговорил с ним, но мы не могли понять друг друга. Пассажир говорил только на своем родном языке, в котором слышалось много славянских корней и были даже русские слова, перемешанные с латинскими. Мы стали показывать друг другу разные вещи, части костюма, белья и тела, называя их — я по-русски, а пасса-жир на своем родном языке. Нашлось немало общих и очень похожих наименований. В счете было много одних и тех же названий чисел. В конце концов мы разговорились. Незнакомец оказался, кажется, словаком.
М. В. Пихтин, добравшись до Италии, стал покупать всевозможные редкости, копии с картин и прочее. Италия, особенно Флоренция, обворожила моих спутников. В Неаполе удивлялись грязи, смотрели, как под брошенными на веревку для сушки макаронами висит вымытое белье, ездили в Помпею и Геркуланум, на Везувий, а также и на Капри. На пароходе, когда мы ехали на Капри и пили херес и мадеру, закусывая бисквитами, я разговорился с двумя интеллигентными японцами. Разговор шел о злобе дня — русско-японских отношениях. Один из них в очень вежливой форме беспристрастным тоном уверял меня, что мы Японии не знаем, а нас они досконально изучили.
— Поверьте, в случае осложнений победа будет не на вашей стороне,— сказал японец мне.
Я улыбнулся и заметил, что победить Россию такому государству, как Япония, невозможно.
— Я говорю,— поправил он меня,— не о завоевании, а о победе. Япония вовсе не думает завоевывать Россию. Это ей не под силу, да и ни к чему. Россия вести войну долго не сможет. Достать нас на островах с вашим флотом невозможно, мы же займем без боя Сахалин, часть побережья материка. В результате долгой войны у вас будет революция. Мы знаем, что война с нами у вас не популярна. Народ не желает ее. При этих условиях революция может вспыхнуть и раньше.
[183]
Я возражал японцу больше из патриотизма, но чувствовал, что в его словах много правды, и он приводил те же соображения, что высказывал мне и Суботич. Он согласился с одним моим доводом, что разбитая Россия, особенно после революции, когда в народе проснется национальное чувство и самосознание, вероятно, будет искать реванша и Японии придется расплачиваться за ее победы.
— Это справедливо,— заметил японец.— Наше правительство всемерно избегает осложнений. Мы не желаем войны. Еще недавно по настоянию России мы вернули Китаю Квантун, а вы заняли лучшую гавань и основали там Порт-Артур. Теперь занимаете территорию на Ялу, в которой мы кровно заинтересованы.
Японцы оказались из лондонской миссии, и один из них говорил немного по-русски. Он побывал и в Петербурге.
На Капри я не застал М. Горького, которого хотел повидать: он уехал в Неаполь. В Риме в гостинице на Виа Кавур, где мы остановились, мы встретились с нашим кяхтинцем, профессором Петровско-Разумовской академии Д. Н. Прянишниковым, приехавшим на конгресс химиков. Только здесь из газет и из отношений к нему иностранцев я узнал, что Д. Н. в области агрономической химии мировая величина. В Риме мы были перед рождеством, ходили по церквам, смотрели «Bam-bino»— Христа в яслях, на набережной Тибра бродили по рыбному рождественскому базару, в ночь под рождество слушали знаменитый орган и хор во время мессы в церкви Мария Маджиоре, куда попали по билетам, а утром бросали по лире военным оркестрам, которые поздравляли римлян с праздником.
В Генуе рано утром, еще только что рассветало, съездили на Кампо Санто. Кладбище утопало в цветах и зелени, всюду мерцали огоньки свечей. Оказывается, в Италии обычай — в рождество убирать могилы цветами и на каждой зажигать свечку или лампадку. Цветы и зелень скрыли прекрасную скульптуру, среди которой было немало художественных изображений и памятников.
Остановились в Ницце, посетили в Вилла Франке зоологическую станцию, где заведующим был наш сибиряк, сын иркутского городского головы В. П. Горяев. Ездили с ним ловить моллюсков, морских коньков, ежей
[184]
и других. Горяев окончил Петербургский университет и был командирован в Вилла-Франку. Русские работали и на зоологической станции в Неаполе, но там они были не хозяева, здесь же, в Вилла-Франке, русские являлись полными хозяевами на станции, которая в научном отношении имела большое значение.
В Париже я повидал кое-кого из эмигрантов. Колония была меньше, чем в 1889—1890 гг., и так сплочена, как тогда; партийная расслойка коснулась и Парижа. Старые эмигранты стояли отчасти в стороне и от социал-демократов, и социалистов-революционеров. Из старых эмигрантов был у Н. С. Русанова (Кудрина), Аитова, продолжавшего служить у Гашетта, навестил корреспондента «Восточного обозрения» Раппопорта, писавшего под псевдонимом Анский. Провел два вечера с К. В. Аркадакским-Добреновичем и взял от него несколько поручений в «Русские ведомости». За 15 лет, как я не видел их, они постарели; кое-кто, например, Аитов, офранцузились и жили интересами Парижа. Русанов много работал во французских газетах, был близок с видными французскими писателями и государственными деятелями, жил, по-видимому, хорошо, но мечтал о России. Повидал В. Л. Бурцева, который был занят «Календарем народной воли». Просмотрели с ним сообща наш петербургский период. Я дал ему несколько дат и заметок, а попутно попенял ему за его неосторожность, которая могла кончиться для газеты печально. В адрес «Восточного обозрения» я получил от В. Л. письмо. В письме Бурцев обращался к дорогому Ивану Ивановичу с тем, чтобы тот, то есть я, взял на себя инициативу и труд по сбору пожертвований на издание «Календаря народной воли». Я не ответил на это письмо и ничего не сделал по нему: некоторое время ожидал последствий, но письмо в перлюстрацию, видимо, не попало. Посылать же деньги по указанному адресу не имело смысла — мы вправе были думать, что подобные письма посланы и другим. Эмигранты также ждали войны и после нее, каков бы исход войны ни был,— перемены режима. Большинство из них жило в эмпиреях, многие фантазировали относительно России и были оторваны от нее.
Более реально смотрел на положение России и был с ним хорошо ознакомлен М. М. Ковалевский. Он жил в окрестностях Арки Звезды, занимал довольно обшир-
[185]
ную квартиру и дружил с французами. У него я познакомился с А. И. Чупровым, который приехал в Париж прочесть курс политической экономии в Высшей русской школе, которой заведовал М. М. Ковалевский. Оба они расспрашивали меня о делах на Дальнем Востоке, заинтересовались мнениями Суботича и неаполитанского японца, причем Ковалевский заметил:
— Быть может, они и правы... Во всяком случае война более чем вероятна.
Чупров запротестовал:
— Война при нынешнем настроении общества была бы чревата большими неприятностями для правительства. Опасно также и нарушение денежного и экономического баланса, а при войне оно будет неизбежно. Правительство будет всемерно избегать войны,— говорил А. И. Чупров.
Ковалевский на это сказал, что будет ли война или неурожай, но и без таких экстравагантных поводов дни самодержавия сочтены:
— В той или иной форме, а народное представительство будет введено в России, и в скором времени.
— Ваши слова, Максим Максимович, да богу в уши,— заметил я.
— И этого не нужно... Поверьте, годика через три- четыре мы встретимся с вами на земском соборе... Вы недовольны?! Вам хотелось бы учредительного собрания? Но ничего — поговорим и на земском соборе, но с законодательными функциями. Довольны вы таким компромиссом?— шутя спросил меня М. М.
Ковалевский, массивная, довольно рыхлая фигура, с крупными чертами лица, был по внешнему виду противоположностью стройному, скорее, худому, чем полному, но крепкому, хотя и седому, А. И. Чупрову. В Ковалевском чувствовалась широкая русская натура, барство, некоторая восторженность и, во всяком случае, способность увлекаться. Он часто громко смеялся, вскакивал с места, садился на диван, поджав под себя ногу.
Чупров производил впечатление сухого, я бы сказал, педантичного человека, особенно в присутствии Ковалевского. Но оба они были в обращении просты и не кичились своими обширными знаниями. По внешнему виду ни тот, ни другой не производили впечатления крупных ученых. Ковалевский был большой хлебосол и не отпустил меня без обеда. После обеда мы с Чупровым вышли
[186]
вместе. М. М. также куда-то отправился, и мы распростились с ним на улице. Дорогой Чупров спохватился, что забыл у Ковалевского зонтик. Пришлось вернуться. Горничная Ковалевского, англичанка или ирландка, плохо говорила по-французски. А. И. с чисто парижским акцентом спросил ее о зонтике и прибавил какую-то шутку. Горничная не поняла его и затараторила на каком-то воляпюке. А. И. ничего не понял, я же уловил одно,— что мадам обижается, зачем мы вернулись, когда мы ушли с профессором и знаем, что его нет дома. Горничная думала, что А. И. делает ей какие-то предложения. Тогда я стал объясняться с ней, и кое-как мы вместе разъяснили, что нам нужен зонтик, а не она. Зонтик был найден, а франк или два, данные А. И. горничной, примирили ее с нами, и она нас проводила добрыми пожеланиями...
— Вот дурища, что выдумала, — ворчал А. И., когда мы вышли на улицу.
Я предложил А. И. ехать по метрополитену.
— Не люблю эту подземную дорогу... Не знаешь, где нужно выходить, поедем на извозчике,— возразил он мне. Но я его уговорил ехать по метрополитену и обещал сказать ему, когда нужно будет выходить. Через несколько минут я напомнил А. И., что сейчас будет его станция. Он удивился той быстроте, с какой мы домчались до бульвара Сент Мишель.
— Да, метрополитен имеет большие преимущества перед лошадью! Спасибо вам, теперь я буду постоянно ездить по метрополитену. А раньше боялся его,— шутил А. И.
Это была моя первая и последняя встреча с А. И. Через пять лет пришлось встречать в Москве его тело, организовать похороны и говорить на могиле речь.
Под Парижем жила сестра В. А. Катя, вышедшая замуж за художника Ж. Песке. Он был поляк или чех, натурализовался во Франции и настолько офранцузился, что не хотел говорить по-русски. Дети их — две девочки и мальчик — совершенно не знали русского языка, за что я пожурил К. А., которая и сама стала забывать родной язык. Досадно было за нее, что она забросила свою скульптуру. Ее работу одобрял знаменитый Роден, у которого она брала уроки. Я считал Катю не менее талантливой, чем ее мужа, у которого французское правительство купило несколько картин для Люксембург-
[187]
ского музея. Песке живут в Париже. Из старшей дочери выработалась талантливая писательница. Ее романы печатаются во французских и английских журналах.
В Париже был у Поля Лаббе и Оланьена, моих сибирских знакомых. На праздники приехал из Дижона и Ж. Легра. Лаббе и Оланьен показывали мне музей в Трокадеро и познакомили меня с некоторыми членами Географического общества, между прочим с Катрфажем, одним из представителей длинной географической фамилии. Французы пригласили меня на встречу с ними Нового года.
— Будут только географы и вы, самый по территории далекий от нас, а по сердцу близкий нам,— сказал один из географов. Я растерялся и не нашелся, что ответить...
Под Новый год собрались в ресторане на Вандомской площади. Денег с меня не взяли. Встречали шумно, весело, с песнями, шутками, а потом выходили в общий зал, поздравляли незнакомых, целовались с ними и целовали руки у незнакомых дам. На столах и по стенам было много цветов, зелени и света. За ужином, который обратился в чествование меня, пили за Россию, Сибирь, Францию, за Географическое общество, за «Восточное обозрение», за меня и так далее. Подали торт. Я обратил внимание, что Катрфаж что-то шепнул гарсону, и тот унес пирог и отобрал от нас тарелки, которые подал, начиная с меня, уже с кусками пирога. Перед пирогом разлили шампанское, но не пили его, потому что прежде нужно было отведать новогодний пирог... Я «отведал» пирога и едва не подавился: во рту оказался какой-то предмет, который я осторожно поло-жил на тарелку. Фарфоровая куколка!.. Пока я с недоумением рассматривал ее, раздались возгласы:
— Вив ле руа!
Ко мне потянулись бокалы, а Катрфаж сказал речь, указывая, что по древнему салическому обычаю куколка в пироге сулит счастье тому, кому она досталась. Этот человек считается королем на весь предстоящий год.
Я стал королем, но не по воле провидения. Куколка попала мне не по счастью, а была нащупана в пироге гарсоном, и этот кусок был дан мне. Но я не подал вида и принял любезный подлог за чистую монету. Ужин прошел оживленно, и мы разошлись довольно поздно.
[188]
Париж не спал, и Большие бульвары были полны смеха, веселья, пения, музыки и шуток.
Благодаря М. В. Пихтину я заехал в Лейпциг. Как известно, в Лейпциге бывает всемирно известная ярмарка мехов. Лейпциг в меховой торговле играл до войны значительную роль, уступая первое место только Лондону, фирма А. И. Громовой, представителем которой был М. В., имела большие дела с лейпцигскими меховщиками, а потому прием нам в Лейпциге был оказан отличный. Кормили нас обедами, завтраками, устраивали вечера, так что четыре дня, проведенные в Лейпциге, были сплошным праздником, и нас разрывали на части. Я едва урвал время побывать на концерте в консерватории и посетить А. Молчанова, молодого кяхтинца, брата мужа М. А. Лушниковой, сестры моей жены. Он учился в университете и специализировался по геологии. Я побывал на нескольких фабриках, где выделывали меха, по большей части подкрашивая их. Мех, прошедший через выделку, обретает особую пушистость, глянец и лучший цвет... Я был несказанно удивлен, когда рабочие, по внешнему виду совершенные немцы, заговорили со мной на чистом русском языке. Оказалось, что выделкой мехов занимаются почти исключительно русские, которые считаются по этой части лучшими мастерами. И шкурки, и рабочие посылались в Лейпциг. Если те же шкурки выделывались теми же рабочими в России — выходило плохо, а в Германии хорошо, хотя шкурки и люди были одни и те же.
Из Лейпцига заехали и осматривали Дрезден и его галерею со знаменитой «Сикстинской мадонной». Пожили в Берлине и через Александров вернулись в Москву, откуда я проехал в Петербург.
[189]