§ 2. Петровские реформы как источник поврежденности управленческой элиты

Как указывалось в предыдущем параграфе, принад­лежность к русской народности определялась черносо­тенцами верностью базовым ценностям русской цивили­зации — православию, самодержавию и народности, а не этническим происхождением. По мнению крайне правых, представители национальных меньшинств, являвшиеся носителями православно-самодержавного сознания име­ли больше оснований рассматривать себя истинно русски­ми людьми, чем этнические русские, порвавшие с миро­воззренческими устоями своего народа. Исследователь     С. А. Степанов отмечал, что в руководстве черносотенных союзов оказалось довольно много нерусских по крови и список «истинно русских» вождей пестрил молдавски­ми, греческими, грузинскими и немецкими фамилиями[i]. Среди лидеров черносотенцев можно видеть немцев (В. А. Грингмут, Н. Ф. Гейден, Н. А. Энгельгард и дру­гие), французов (председатель правой фракции IIIГосу­дарственной Думы В. Ф. Доррер)[ii]. Видное положение в крайне правом лагере занимали поляки (руководитель одной из правых организаций в Казани В. Ф. Залесский,редактор газеты «Земщина» С. К. Глинка-Янчевский) и молдаване (П. А. Крушеван, П. Ф. Булацель)[iii].

При этом русские по крови лидеры оппозиции П. Н. Милюков, П. Долгоруков, Н. А. Маклаков[iv]и другие в глазах черносотенцев не принадлежали к русскому наро­ду. «Понятия о Боге, царе и Отечестве так тесно связаны в душе русской, что разделить их совершенно невозможно. Несчастные, утратившие или устранившие одно из этих трех понятий, из этих трех верований, тем самым теряют и остальные два и перестают быть русскими. Вот почему революционеры — все люди, не верующие в Бога, люди, ненавидящие Россию, люди, отрекшиеся от братства с русским народом и предавшиеся самозваным братьям ев­реям, полякам или иным инородцам...», — по утверждению черносотенной прессы, не могли считаться русскими[v].

Современные историки и публицисты отмечают неко­торую противоречивость правомонархистов в подходах к характеристике русского народа. С одной стороны, край­не правые утверждали, что основная масса народа остает­ся верной самодержавным устоям. С другой — революци­онные события и бурлящие на политическом поле страсти показывали, что русский народ стремительно отходил от идеологических принципов, на которых Русь держалась последние триста лет. На самом деле противоречий нет. В представлении черносотенцев преобладающее боль­шинство населения России сохраняло православные, самодержавные и национальные убеждения. В феврале 1907 г. председатель Астраханской народно-монархиче­ской партии Н. Н. Тиханович-Савицкий давал следующую количественную характеристику сторонников традицион­ных ценностей: «Таких русских людей в России — весь ко­ренной русский народ»; «Русскому народу, — подразуме­ваю стомиллионное крестьянство и мещанство, которое и есть подлинный русский народ…»[vi].

При этом утверждалось, что имевшая серьезное влия­ние на все сферы жизни страны элита русского общества, утерявшая исконно русские православно-монархические убеждения и представлявшая духовный оплот западной цивилизации, составляла незначительную в количествен­ном отношении массу, о чем указывают заявления крайне правых: «…за исключением немногих отдельных отщепен­цев, продавших свою жалкую совесть жидам за чечевичную похлебку. Но такие отщепенцы составляют лишь ничтож­ную каплю в море стомиллионного русского народа»[vii]. В обращении к крестьянам, мещанам и рабочему люду сто­личного отдела СРН, датированном 1905 г., указывались мизерные масштабы «раковой опухоли» на теле здорового в целом народа: «…помните, что в государстве вы сила, вас сто миллионов, а интеллигенции и пяти не будет. Доволь­но терпеть эту интеллигентную шваль...» Через десять лет Совещание представителей монархических организаций в Саратове утверждало: «Фрондирующая кадетская интел­лигенция дерзка, но труслива; социалисты более смелы, но их такая ничтожная кучка...»[viii]

Исходя из трактовки народности как духовного, поли­тического и культурного феномена, черносотенцы отказы­вали в принадлежности к русскому народу определенным группам населения в связи с утратой ими базовых качеств, присущих русской национальности. В Своде основных по­нятий и положений русских монархистов, разработанном в мае 1912 г. IV Всероссийским съездом Союза русского народа, говорилось: «Все ли население страны входит в со­держание понятия "народность"? Нет, не все»[ix]. К слоям, утерявшим право носить звание истинно русских людей, черносотенцы относили: 1) либеральную интеллигенцию, зараженную западными идеями и учениями; 2) безнацио­нальную бюрократию, отошедшую в управлении страной от «русского национального начала»; 3) революционеров и лиц, им сочувствующих, вынашивавших планы сверже­ния исторической русской власти; 4) антипатриотичный нарождавшийся класс капиталистов, ставивший цель ма­териального обогащения в ущерб «вечному». Последним давалась следующая характеристика: «Наша доморощен­ная буржуазия не национальна, и родилась она у нас с испорченной сердцевиною. Русская буржуазия, не имея свежести самобытной, заразилась гнилью Запада... Наша буржуазия всегда останется такою же чуждою народу, ка­кой является она в настоящее время». С подозрением край­не правые относились к пролетариату, который утерял та­кое качество русского народа, как соборность, игравшего предохранительную роль. Оторванные от общины бывшие крестьяне, став у станков, постоянно попадали под влия­ние различных оппозиционных сил.

Наибольшую опасность для государственных устоев представляли денационализированная бюрократия, ин­теллигенция и члены оппозиционных партий. Последние выступали под общим названием «освободительное дви­жение», под которым подразумевалась пестрая амальгама антигосударственных течений: от октябристов и кадетов до социал-демократов и анархистов. В опубликованном в 1906 г. основателем Русской монархической партии В. А. Грингмутом «Руководстве черносотенца-монар­хиста» к внутренним врагам России относились те, кто «в настоящее время хочет ограничить самодержавную власть русского царя», а именно: «1) конституционалисты, 2) демократы, 3) социалисты, 4) революционеры, 5) анар­хисты и 6) евреи»[x].

В июле 1908 г. «Русское знамя» конкретизировало эту трактовку: «К расхитителям царского самодержавия надо также причислять и честолюбивую денационализирован­ную интеллигенцию, скрывающую свои своекорыстные интересы под тогой общего блага; а также многих из на­родных представителей, которые добиваются конституции и парламентского государственного строя»[xi]. Состояние и деятельность русской интеллигенции рассматривались как симптом разложения русской общественной жизни, представлявшую из себя идейную борьбу сил, выступав­ших трансляторами различных рожденных в иных социо­культурных условиях идей и концепций. Черносотенцы жестко абстрагировались от образованных слоев общества[xii]. Таким образом, крайне правые констатировали, что в начале XX в. русский народ оказался духовно и идейно расколотым.

Так как этничность не могла являться фактором, определяющим русскость, то для дистанцирования от неразделявших православно-монархических взглядов групп населения правые вынуждены были вводить специаль­ные термины. Наиболее употребимым в черносотенной фразеологии было понятие «истинно русского», введен­ного Николаем IIна высочайшем приеме делегации СРН в конце 1905 г. Обращаясь к членам СРН в июне 1907 г., царь не подозревал, что и другой термин получит широ­кое распространение: «Уверен, что теперь, все истинно верные русские, беззаветно любящие свое Отечество сыны, сплотятся еще теснее и, постоянно умножая свои ряды, помогут мне достичь мирного обновления нашей Святой и великой России и усовершенствования быта великого ее народа». Помимо этого термина использовались также «коренные русские люди», «монархисты», «лучшие люди» и т. д. Только носители «чисто русских идеалов… могут быть названы основательно "лучшими"», — утверждали черносотенцы[xiii].

Подрывавшим православные и монархические основы представителям собственного народа в праве называться русскими было отказано. В программе черносотенной организации Союза русских рабочих людей им давалисьопределения «инородцы русские», «шабесгои»[xiv]. Эти раз­личные по социальному статусу и взглядам категории, по мнению крайне правых, объединяло «поругание всех на­родных святынь, унижение веры отцов и дедов, разруше­ние государства Российского, опозорение самого имени русского»[xv]. В крайне правой прессе для них находились весьма пестрые эпитеты: «русские, ненавидящие все рус­ское», «изменники», «предатели», «еврействующие», «про­давшие совесть», «инородцы русские», «забывшие Бога», «радетели крамолы», «отщепенцы государства» и др. Ис­пользование вышеуказанной терминологии проводило четкую границу с оппозицией самодержавию, в состав ко­торой входили этнически русские люди, но не являвшиеся носителями традиционных ценностей.

Корень бед, вызвавших раскол народа и порчу рус­ской элиты (управленческого и интеллектуального слоя), черносотенцы находили в реформах Петра, разорвавших органическую линию развития страны на этапы: допе­тровский (народные формы правления) и послепетров­ский (инородческие формы правления). «Петр I, несмотря на свой всеобъемлющий ум, идя против желаний народа, наделал таких ошибок, за которые теперь нам прихо­дится расплачиваться», — подводило итоги его реформ «Русское знамя»[xvi]. Исследователи черной сотни отмеча­ли, что великий преобразователь России был единствен­ным монархом, которого резко осуждали монархисты[xvii]. В. А. Грингмут давал ему такую оценку: «Петр Великий стыдился "варварства" своих подданных и выбивал его из них насильственными мерами, вводя европейские порядки в России, не сообразуясь много с ее национальными осо­бенностями. За исключением коренных основ самодер­жавия и Православной церкви, он особенно не дорожил индивидуальными свойствами русской государственной и общественной жизни, не различая в них истинно культур­ных элементов и элементов действительно некультурных, а целиком заменяя их целиком же взятыми европейскими порядками, как действительно вечно культурными, так и случайными, обусловленными лишь специальным време­нем и местом»[xviii].

Особенно серьезный удар петровскими преобразовани­ями был нанесен в духовном и культурном поле: «Преоб­разованная Россия отказалась от самобытного развития и от этого не выиграла ни в материальном, ни в духовном от­ношениях и дошла до унижения в международных делах и внутренней революции»[xix]. Привнесенное великим рефор­матором иноземное влияние раскололо русское общество на две разновекторные по своему мировоззрению части: ис­поведующие ценности русской цивилизации низы, народ и западно ориентированную элиту, дистанцировавшуюся от собственного народа заимствованной культурой, языком и даже одеждой[xx]. «Ведь каждому известно, что в течение почти двухсот лет из русской души вытравлялось все рус­ское и вместо него вливалось все чужое, ядовитое», — за­являл в октябре 1908 г. на Съезде отделов СРН Юга России киевский профессор Н. С. Мищенко[xxi].

По заявлению газеты «Русское знамя», доминирова­ние инородцев у царского трона «отделило царя от народа православного» и утвердило инородческую «духовную тиранию»[xxii]. Привлеченными для управления страной ино­странцами оказывалось негативное влияние на русскую элиту, результатом которого стало постепенное внедрение в ее мировоззрение базисных элементов протестантизма, густо замешанного на набиравшем силу либерализме[xxiii]. Процесс духовного перерождения аристократической верхушки начался еще со времени поступления на рус­скую службу немцев при Иване III, но массовый характер приобрел при Петре I, Анне Иоанновне и Екатерине II. Внедрение протестантских элементов посредством цер­ковных реформ Петра привело к упразднению патриар­шества, подчинению церкви государству и нараставшей секуляризации общественной и государственной жизни. Идейные основы Русской православной монархии были серьезно повреждены привнесенными элементами запад­ного абсолютизма, утверждавшего приоритет государства над церковью. В вину Петру I ставилось то, что он по­дорвал «самую существенную основу своей власти — ее нравственно-религиозный характер». Российский исте­блишмент перестал рассматривать царскую власть как бо­годанную: «Когда же возобладали на Руси, с Петра I, ино­верцы-еретики иностранцы… воцарилось неверие в силу царской помазанности»[xxiv]. Если народные «низы» испове­довали веру в царя-батюшку, за двести лет так и не приняв императорства, то аристократическая и интеллектуальная элита эту веру утратила. Восприятие монарха в западной системе координат как равного партнера (первый среди равных) вылилось в беспрецедентные на Руси явления дворцовых переворотов и цареубийств, неоднократно имевшие место в российской истории в XVIII—XlXвв.: «... до Петра I не было покушений на жизнь прирожденных православных русских князей и царей со стороны подданных»[xxv].

В воззрениях правомонархистов искажение идеократического принципа самодержавия и перерождение русской монархии в абсолютизм западного образца про­явились, во-первых, в отказе от богоданного характера царской власти, во-вторых, в низведении верховной вла­сти царя до управительного уровня, в-третьих, в узурпа­ции верховной власти самодержца безнациональной бю­рократией. Данное обстоятельство было описано видным черносотенцем И. И. Восторговым в книге «Монархиче­ский катехизис»: «Бюрократия, как система передаточных властей, безусловно необходима в государстве и в качестве такой системы представляет преимущества перед другими ее формами. Но это до тех пор, пока она остается только системою передаточных властей, правительством, но не заменяет собою верховную власть, сводя к фикции верхо­венство монарха»[xxvi].

Крупнейшая черносотенная организация СРН прямо подчеркивала, что чиновничья корпорация присвоила себе часть прав, составляющих исконную принадлеж­ность русской самодержавной власти и заслонила «свет­лую личность русского царя от народа»[xxvii]. В официальном черносотенном документе «Задачи русского монархизма» утверждалось, что бюрократия перестала выполнять роль «присяжного доверенного» царя с функцией заботы, «что­бы всем в империи чувствовалось и жилось хорошо...»[xxviii]

Таким образом утверждалось, что в результате Петров­ских преобразований национально ориентированная вер­ховная власть потеряла контроль над космополитическим по своей сути бюрократическим аппаратом, а воля монарха при видимом самодержавии попала в зависимость от чи­новничества. Отвергнув свою функциональную принад­лежность быть «только исполнительницей предуказаний помазанника Божия, направленных на благо народа»[xxix], правительство превратилось в антинациональный само­довлеющий организм. Подмена бюрократией верховной власти, по мнению крайне правых, привела к ослаблению защитных функций государства, что в начале XXв. вы­лилось в революционный взрыв: «Сильная же власть не может быть разделенной, а должна быть сосредоточена в одном лице, ибо всякое разделение власти ее ослабляет. С другой стороны, правящая власть, только опираясь в своих решениях и действиях на народные массы, может приобрести необходимую ей силу и авторитет. Власть — царю, совесть — земле»[xxx].

Утверждая тезис о присущей бюрократии черте при­своения функций верховной власти, правые публицисты неизменно обращались к прошлому страны. Противо­борство верховной и управительной ветвей власти, по их мнению, сопровождало всю историю их взаимодействия, периодически приводя к трагическим страницам истории российского государства. В июле 1908 г. газета «Русское знамя» данной теме посвятило отдельную статью, в кото­рой в периодически проявлявшихся дезорганизациях рус­ского государства обвинялась именно аристократическая верхушка, выполнявшая административные функции: «Расхищение самодержавия было в киевский период со стороны княжеских родов, которые из своекорыстных ви­дов, не желая передать одному всю целость и неделимость власти, создали, терзая Русь на части и обагряя ее братской кровью в междоусобных распрях, удельно-вечевой пе­риод. И бояре, расхищая царское самодержавие, создали местничество, производили смуты в детстве Иоанна Гроз­ного, создали семибоярщину, крепостное право и делали попытки ограничить царскую власть Василия Шуйского, Михаила Федоровича и Ивана Грозного...»[xxxi]

Наиболее ярко деструктивная роль царских слуг про­явилась в смутные времена. По версии крайне правых публицистов, прекращение династии Рюриков привело к узурпации власти Боярской думой, которая, как и совре­менная Государственная, преследовала своекорыстные интересы в ущерб общегосударственным. Только утверж­дение династии Романовых и возвращение к самодер­жавной системе властиустроения вернуло страну на путь естественного развития. Идеи самодержавия могли осла­бляться в народе в период мирного поступательного раз­вития и возрождались в условиях захватывавших страну нестроений: «Идея государственного единства восторже­ствовала как раз в такую пору, когда буйство и измена служилых людей и засилье инородцев чуть было не стерли с лица земли самое имя нашего отечества. Бог помог на­шим предкам не только отстоять родную землю своими руками и жертвами, но и восстановить предопределенную Божием промыслом для счастья народов самодержавную власть»[xxxii].

Характерным признаком перерождения русской пра­вославной монархии в западный абсолютизм явилось по­явление бюрократической преграды между царем и на­родом, т. е. слоя чиновничества с чуждыми народу узко корпоративными интересами, что привело к дистанци­рованию верховной власти от народа, усилению центра­лизации, бюрократизму. В июле 1908 г. газета «Русское знамя» указывала, что формированию бюрократической препоны способствовало прекращение созывов Земских соборов[xxxiii]. «С Петра Великого у нас явилось средосте­ние между царем и народом — это чиновники бюрокра­тии...», — заявлял председатель СРН А. И. Дубровин в августе 1908 г.[xxxiv]Роковую роль в этом сыграли привле­ченные для управления империей западные инородцы, привнесшие в страну чуждую политическую культуру, заразившие административный аппарат недугом бюро­кратизма и поставившие во главу служения личные ин­тересы в ущерб общегосударственным.

Присущие бюрократии черты фиксировались в опре­делении, которое ей давала черносотенная пресса: «Уси­ливающаяся власть чиновничества, отрешившегося от связи с действительной жизнью и запирающего двери сво­их кабинетов (канцелярий) для живого дела и живых лю­дей, превращая их в мертвую бумагу, в номера "входящих" и "исходящих"»[xxxv]. В концентрированном виде безраздель­ную власть бюрократии в стране выразил премьер-министр С. Ю. Витте: «Самодержец — тот министр, который вы­ходит с подписанными указами из кабинета царского»[xxxvi]. В программе Союза русского народа при характеристике бюрократии делался упор на ее антиправославном харак­тере: «Современный чиновничий строй, осуществляемый в громаднейшем большинстве случаев безбожными, не­честивыми недоучками и переучками, заслонил светлый образ царя от народа»[xxxvii].

Негативная оценка бюрократии была одним из не­многих вопросов, где точки зрения крайне правых и оп­позиционного лагеря сходились. Разница наступала при анализе причин поврежденности российской бюрокра­тии. В отличие от либеральных и революционных партий черносотенцы акцентировали внимание на ее антинацио­нальной сущности, утверждая, что порча управленческой элиты произошла в результате активного привлечения западных инородцев в правящие слои. Об этом в июле 1908 г. писала газета «Русское знамя»: «Начиная с Петра I, а при преемниках его еще более и более, царское самодер­жавие расхитили инородцы и иностранцы, которые под видом просвещения России постарались преобразовать Россию, извративши ее самобытное развитие; воспитывая детей русских дворян, они учили их рабски преклоняться перед Западом и пренебрегать всем русским и, захвативши в свои руки высшие государственные посты, стали между царем и русским народом»[xxxviii].

С началом IМировой войны крайне правые подняли тему непропорционально большой доли немцев в админи­стративной и военной областях. В частности, один из чле­нов Государственной Думы от фракции правых в ноябре 1916 г. заявлял: «...еще накануне войны мы, правые, об­ращали особое внимание правительства и Государствен­ной Думы на переполняющих наше отечество выходцев из Германии, завладевших лучшими землями, преимуще­ственно вблизи важнейших стратегических пунктов, не только в пограничных западных областях, но и в глубоком тылу, в центре и на востоке России, и захвативших в свои руки во всех местностях ее, даже в столице, всю нашу тор­говлю и всю нашу промышленность»[xxxix].

Начавший бить с Петра Iисточник пополнения рос­сийской бюрократии западными инородцами не иссяк и в XXв. Черносотенная пресса сигнализировала, что в адми­нистративный аппарат налажен канал экспорта масонов для разложения России: «…наш заклятый вековой враг Англия и разлагающаяся Франция шлют нам масонов, ле­гионы которых растут повсюду, проникая также и в войска»[xl]. По утверждению консервативных публицистов, прочное основание активному сотрудничеству космопо­литической части русской бюрократии с мировой закулисой заложил премьер-министр С. Ю. Витте, что прояви­лось в реформировании политической системы страны по масонским лекалам, а именно: принятии Манифеста 17 октября 1905 г., Основных государственных законов от 23 апреля 1906 г. и учреждения Государственной Думы по образцу западных парламентов. По заявлению газеты «Рус­ское знамя», эти реформы стали «последними и, казалось, смертельными ударами, которыми жидовство покушалось свалить православную и самодержавную Россию»[xli].

По мнению черносотенцев, сотрудничество админи­стративного аппарата с масонским орденом не с меньшей интенсивностью продолжалось и после ухода С. Ю. Вит­те. Хронической болезнью инородческого засилья стра­дало и современное им правительство Столыпина, о чем газета «Русское знамя» предупреждала в апреле 1909 г.: «…многие ближайшие слуги государевы в большинстве инородцы...»[xlii]В сентябре 1909 г. черносотенная пресса констатировала: «Никогда еще засилье инородцев на го­сударственной службе не достигало таких размеров, как после 1905 года (вспомним появление поляков даже в дипломатическом ведомстве), никогда еще черта оседло­сти не переходилась жидами с такой легкостью, как при П. А. Столыпине, никогда не распускались так финлянд­цы и кавказцы, как при нем»[xliii]. Вина за инициирование гонений на крайне правых, настраивание против них П. А. Столыпина, разработку «прогрессивного» законо­дательства возлагалась и на занимавших высокое поло­жение в МВД ставленников масонских лож Слиозберга, Гурлянда и Немировского[xliv]. После произнесенной 6 марта 1907 г. премьер-министром декларации о наличии в России «чисто русского правительства» черносотенцы обрушились на него с язвительной критикой: «Так как ведь в России всякий Шрулька и Шмулька называет себя русским, то что же мудреного, что в этом цикле "чисто русских" мужей могут замешаться и такие имена, как Саблер, Кутлер, Гиршман…»[xlv].

Черносотенцы были далеки от мысли демонизировать П. А. Столыпина и ставить его в ряд сознательных против­ников монархии. Пытаясь понять причины непоследо­вательных действий премьер-министра, они обращались к доктрине жидомасонского заговора. В ноябре 1908 г. Комитет Астраханской народно-монархической партии во всеподданнейшем адресе прямо намекал на это царю: «Скажем Тебе откровенно, Государь, что Столыпина и других так называемых "конституционных" министров, мы не считаем людьми, действующими с какой-либо за­таенной целью во вред Тебе и монархической России; но, видя все происходившее, мы глубоко убеждены в том, что они находятся под чьим-то роковым для России, таин­ственным влиянием, ведущим Россию в ту пропасть, из которой государства уже не поднимаются»[xlvi].

Доказывая, что «масонская паутина» прочно опута­ла вершины российского политического Олимпа, край­не правые указывали на сотрудничество столыпинского правительства с центристскими и левоцентристскими партиями, нерешительность в борьбе с революционными организациями, нежелание ужесточить режим третьеиюньской монархии (в частности, пересмотреть избира­тельный закон), попущения общественным движениям, считавшимся марионетками в руках «темных сил». «По­этому и теперь кадетствующая бюрократия, расхищая царское самодержавие, охотно протягивает руку октя­бристам, которые с первых же шагов в Государственной Думе вздумали было, нарушая присягу, отнять у царя его самодержавие», — резюмировала черносотенная пресса в июле 1908 г.[xlvii]В совокупности это указывало на стрем­ление административной корпорации насадить в России республиканский или «скрытно республиканский» образ правления[xlviii].

Согласно консервативным воззрениям свою лепту в ослабление государства внесли рекрутировавшиеся в ад­министративный аппарат представители завоеванных и присоединенных к империи народов. «Давно бы и весь земной шар находился под скипетром Русского Белого царя, если бы мы не допустили инородцев и иноверцев к святому делу управления страною…», — заявлял лидер СРН А. И. Дубровин[xlix]. Вслед за немцами значительный процент представительства в высших аристократических кругах имели поляки. «У генерал-губернатора Берга жена являлась ярой католичкой, у русских вельмож Шуваловых мать была графиня Потоцкая, у многих русских "высоко­поставленных лиц были жены и приятельницы ярые като­лички польки", — сообщала крайне правая пресса[l].

Польское «засилье» во всех сферах российской го­сударственной и общественной жизни обуславливалось проживанием накануне IМировой войны за пределами этнических польских земель не менее 600 тыс. поляков. Наличие значительных польских общин в крупнейших городах России неизбежно приводило к проникновению их представителей во властно-административные структу­ры, стратегические отрасли экономики, в первую очередь на железные дороги (Транссиб и Кавказ). Серьезные по­зиции в качестве крупных землевладельцев поляки имели и в сельскохозяйственном секторе страны. Особо остро проблема чрезмерного польского присутствия стояла в Западных губерниях, где администраторы — проводники русской национальной политики «потонули в массе не­русских чиновников, которые нанесли России неисчис­лимые потери»[li].

По утверждению правомонархистов, засилье поля­ков на всех этажах государственной машины активно ис­пользовал Ватикан для срыва государственной политики по русификации Польши и усиления своего влияния в Западных губерниях. «Ополячивание и окатоличивание шло в ужасающей степени благодаря тому, что Петербург наводнили польскими князьями и графьями», — сооб­щала в мае 1911 г. черносотенная пресса[lii]. В частности, саботаж русификаторской политики Царства Польского в XIX в. допустил генерал-губернатор Паскевич, который в 30-х гг. остановил переход Холмских униатов в правосла­вие, и граф Берг, через тридцать лет пресекший попытку польских ксендзов образовать неподконтрольную Риму мариавитскую церковь[liii]. Благодаря польскому лобби в верхах общества были «принесены в жертву интересы Руси Надвислянской, Белохорватии, Завислянской, Мозурского Мозовца, русского Подляшья, литовской земли, бывшей православной, — все было исковеркано в угоду злобному еретическому Риму...»[liv]Масла в огонь крити­ки инородческой сущности государственного аппара­та подливали сами поляки. В частности, польская газета «Курьер» (№ 291 за 1907 г.) откровенно раскрывала схему восстановления Царства Польского: «Целый миллион должностей и служебных положений во всей России в ру­ках польских. С этих постов мы ослабляем Россию. Теперь же, когда она в развалинах, мы должны на этих развалинах воссоздать независимую от моря до моря Польшу»[lv].

В критике инородческой сути российского бюрокра­тизма правомонархисты встречались с явным противоре­чием. С одной стороны, они утверждали, что с привлече­нием национальных меньшинств к управлению империя теряла силу: «Россия стала слабеть с тех пор, как русский народ стали окружать инородцы и иностранцы, которые и постарались отдалить царя от народа»[lvi]. С другой сторо­ны, механизм роста международного влияния и расшире­ния границ государства был запущен именно в результате проведенных Петром Iпреобразований, в ходе которых было утверждено могущество чиновничьей конгрегации. Это противоречие не казалось черносотенным идеоло­гам неразрешимым. Достижения Российской империи в послепетровский период обуславливались внутренними ресурсами самодержавной монархии, сумевшей какое-то время компенсировать наносимый бюрократическим сре­достением вред и мобилизовать сохранивших преданность (несмотря на разлагающее влияние инородцев) русскому делу служилых людей на решение важных государствен­ных задач: «Люди эти, множась наравне с развитием роста государства, создали наше чиновничество, которое в свое время, когда состояло в большинстве своем из чисто рус­ских честных людей, имело много заслуг за собой. Госуда­ри наши, опираясь на верный ему народ и на верных ему в то время служилых людей, создали из маленького Мо­сковского княжества наше великое государство, которое мощно раскинулось на 1/6 часть суши всего земного шара»[lvii]. Утверждалось также, что неудачи и провалы имели место именно тогда, когда организационную систему под­меняли иностранным заимствованием, равно как прорыв наступал при попытках реанимации самобытной русской организации государства.

Диагностированный крайне правыми космополитизм российской бюрократии выпукло проявлялся в потере на­ционального самосознания, забвении исторической па­мяти, ослаблении чувства патриотизма, причины которых виделись в «ложном направлении нашего просвещения, дающего нам людей не любящих и не признающих укла­дов жизни своей родины и, следовательно, не могущих искренно служить во благо ей»[lviii]. Космополитическая сущность чиновничества выливалась в наднациональ­ное равнодушие, где русский народ — строитель импе­рии — нивелировался до уровня завоеванных инородцев: «Для бюрократии нет ни эллин, ни иудей, ибо нет для нее России, а есть одна она, собственной всеобъемлющей персоной. Лях, жид, армянин, татарин для нее тем пред­почтительнее русского, чем численно более преобладает русское население над каждой инородческой нацией и чем более развито в русских национальное самосознание. Пока русское национальное самосознание дремало, а ино­родческие — пылали, бюрократия еще отдавала некоторое предпочтение русским как менее опасным. Но с про­буждением русского национального самосознания она, в виде противовеса, покровительствовала инородцам»[lix]. Это национальное безразличие вступало в противоречие с растущим патриотизмом государствообразующего наро­да: «Подлинный патриотизм верноподданных ненавистен бюрократии, но весьма любезен ей патриотизм "свиней", объединенных любовью к общему корыту»[lx].

Согласно воззрениям крайне правых взявший старт при Петре Iпроцесс разложения управленческой элиты достиг своего апогея в начале XXв. Современный им бю­рократический аппарат более не являл собой костяк госу­дарства, способный придать движению государственного корабля однонаправленный вектор: «…наша бюрократия исстари представляла плохо собранную по всем частяммашину из разных племен, наречий, наций…»[lxi]Утеряв идеократический стержень, он состоял из носителей раз­личных взглядов, в том числе оппозиционных, в резуль­тате чего «октябристами у нас в России считаются почти все наши благонамеренные чиновники, т. е. те, которые убоялись лишиться своего места. …Русский чиновник, никогда не имевший своих стойких убеждений, идет в октябристы — эта партия ему подходящая, и высшее на­чальство на эту партию хорошо смотрит»[lxii].

Черносотенцы констатировали, что к началу револю­ции административный аппарат, судебное и силовые ве­домства оказались в значительной мере засоренными ли­беральными, а частично и революционными элементами. В августе 1907 г. академик А. И. Соболевский, выступая на общем собрании Союза русских людей, делал вывод о неблагонадежности бюрократического аппарата: «Если мы будем рассматривать далее лиц, состоящих во главе администрации, то и среди них найдется очень много "ка­детов". Не редкость, что губернаторы, исправники и по­лицмейстеры — "кадеты" или послушные орудия в руках евреев»[lxiii]. В ноябре 1908 г. астраханские черносотенцы с ужасом информировали царя: «В армию проникли измен­ники, дисциплина упала. Просочилась зараза и в казаче­ство, в этот надежный оплот русской мощи. Государствен­ные должности не в надежных руках»[lxiv].

Незадолго до крушения монархии видный черносоте­нец А. А. Римский-Корсаков, принадлежавший к высшей сановной бюрократии и изнутри знавший ее «политиче­скую физиономию», давал такую оценку коллегам: «Или что можно сказать про украшающих высшее государствен­ное законодательное учреждение сановников, бывших ми­нистров, даже премьеров, превознесенных милостями мо­нарха и им одаренных свыше меры, поставленных им здесь на защиту его прав и прав его наследников, — сановников, участвующих и в Прогрессивном блоке и подписывающих резолюции, клонящиеся к узурпированию этих прав, к скомпрометированию самого царского имени? Что можно сказать про придворных чинов, кичащихся своим мунди­ром и званием перед простыми смертными и в то же вре­мя братающихся с явными и откровенными врагами сво­его государя? А семидесятилетний сановник, всю долгую жизнь на разных постах утверждавший принципы царско­го самодержавия, переходящий к левым в верхней палате из-за неизбрания его правыми в какую-то комиссию? Где предел этой политической невоспитанности?»[lxv].

В результате селекции западных ценностей право­славное самосознание правящей элиты настолько дегра­дировало, что в начале ХХ в. под ее напором Николай IIвынужден был пойти на ограничение своей власти зако­нодательной Думой, созданной не по традиционным для Руси образцам земских соборов, а по лекалам европейско­го парламента. Неприятием религиозной основы самодер­жавия оказалось заражено большинство представителей аристократической верхушки и чиновничества, должен­ствующих стоять на страже православно-идеократической концепции самодержавия. «Царское самодержавие расхи­щается и поместными инородческими высшими класса­ми», — писало «Русское знамя»[lxvi].

Крайне правые, по существу, обвинили бюрократиче­ский аппарат в национальной измене. «…Эти изменники и предатели, создавшие "за счет казны" революцию и, будучи русскими, ненавидящие все русское. К числу их принадлежит, главным образом, либеральное чиновни­чество, которое, — забыв Бога, изменив самодержавно­му государю, продало себя и совесть исконным врагам престола и Отечества», — заявлял киевский профессор Н. С. Мищенко на Съезде отделов СРН Юга России в октябре 1908 г.[lxvii]В этом черносотенцы отчасти видели за­старелую черту русской бюрократии, всегда мечтавшей о слабом и зависимом царе. «Как в смутную эпоху бояре тя­нулись к тушинскому вору, так нынче их тянет к государ­ственным ворам. Говорят даже, что есть у них свой канди­дат в конституционные цари, который хранит в укромном месте потемневшую теперь порфиру. Я говорю о "знаме­нитом" кадетском главе — П. Долгорукове», — давал ха­рактеристику административному аппарату на заседании СРН в сентябре 1909 г. Г. К. Шмидт[lxviii].

Из всех врагов самодержавия к наиболее опасному крайне правые относили именно бюрократию, так как, с одной стороны, находясь вблизи царя, она могла прово­дить разрушительную политику, прикрываясь его именем, с другой — негативно влиять на него, подталкивая к шагам по ограничению богоданной власти. Либеральное чинов­ничество вынашивало планы конституции еще со времен Александра II, которого пыталось убедить, что ее жаждет все русское общество. «Министры обманули своего го­сударя, уверив его, что конституции требует вся страна, весь русский народ, а в действительности это требование исходило от бюрократии и от кучки русской интеллиген­ции…», — утверждала черносотенная пресса[lxix].

Крайне правым казалось, что окружение царя настра­ивало его на признание факта ограниченности монаршей власти: «…многие ближайшие слуги государевы в боль­шинстве инородцы и прочие великие и малые чиновни­ки, казенным пирогом объедающиеся... не хотят постоять за царское самодержавие и говорят до сих пор, вопреки основным законам, о какой-то конституции...»[lxx]. Уже по­сле Манифеста 17 октября бюрократия не скрывала своего нежелания возвращаться к идеократической идее право­славно-монархического государства, оказывая открытую поддержку партиям, поддержавшим октябрьские преоб­разования. «Требование конституции равносильно изменецарю и народу», — заявляла черносотенная пресса, делая вывод, что бюрократия, будучи порождением петровско­го абсолютизма, став самодовлеющей силой, попыталась убить монархию, ее породившую[lxxi].

Если революционные партии выступали за слом са­модержавной системы, то бюрократическая элита вела линию на ее эволюционное перерождение в конституци­онную монархию по европейскому образцу. Крайне пра­вые подозревали, что Манифест 17 октября и учреждение Государственной Думы, ограничившие власть царя, были давно подготовлены в недрах враждебно настроенного по отношению к самодержавию управленческого аппарата: «Все это козни бюрократии. Неясность основных зако­нов и неясность "учреждения" Государственной Думы допущены ею — в том нет ни малейшего сомнения — умышленно»[lxxii]. Бюрократия стала препятствием благим пожеланиям царя воссоединиться со своим народом: «... избирательный закон был с умыслом так составлен, что Дума и не могла быть иной, как покойные две Думы, куда попали исключительно враги русского народа»[lxxiii]. Про­никшие при «благосклонном содействии самой бюро­кратии» в Государственную Думу оппозиционные партии вместо поиска выхода страны из кризиса использовали ее для раскачивания государственного корабля[lxxiv]. Призван­ный играть консолидирующую роль русский парламент раскалывал общество, провоцируя верноподданнические слои населения на оборонительные действия: «Револю­ция идет сверху и проникла уже в народ, который под влиянием продолжающейся устной и печатной пропа­ганды, будет вскоре окончательно деморализован (сбит с толку), и немудрено, если в конце концов он учинит резню, сметущую долой все законные власти. Поэтому роспуск Государственной Думы является настоятельною необходимостью. Она вторично явилась центральным собранием революционно настроенных представителей, между которыми немало лиц, побывавших в ссылках и тюрьмах», — делало заключение «Русское знамя»[lxxv].

Черносотенцы уделяли большое внимание разобла­чению тайного заговора чиновничьего аппарата против монархии. Двуличная природа бюрократии проявлялась в политике «полумер», в частности в стремлении преобра­зовать общество на конституционный лад при сохранении жесткого контроля над обществом и возможности паразитирования. Если появление в стране народного представи­тельства, по мнению крайне правых, было продиктовано желанием царя преодолеть изъяны бюрократической си­стемы и улучшить систему государственного управления, то бюрократия преследовала совсем иные цели, а именно: «сменить» самодержавного хозяина на заинтересован­ную в лоббизме коммерческих интересов буржуазию, что создавало возможности для личного обогащения. Указы­вая на примеры республиканских стран, крайне правые предрекали, что при реализации замыслов бюрократии ее ждет полное перерождение. Так, по утверждениям черно­сотенной прессы, во Франции истинными правителями являлись евреи-капиталисты, в результате чего «здесь бю­рократия выродилась при республиканско-анархическом способе правления в жидократию. Все министры, про­фессора, чиновники, большинство адвокатов — франкма­соны. Да и трудно сделать себе во Франции карьеру не франкмасону»[lxxvi].

Двурушничество бюрократии проявилось задолго до начала революции. Обладая всей полнотой информации о возникающих угрозах, административный аппарат са­моустранился от их локализации: «Если интеллигенты жидовскую революцию могли предвидеть, то народ она застала врасплох, никогда не ожидавшего, что "растерян­ность" или измена бюрократии отдаст глубину России на растерзание супостатам»[lxxvii]. Это давало основание черно­сотенцам открыто критиковать чиновничью конгрегацию в пособничестве врагам монархии: «...бюрократический строй… при полном произволе и безответственности… привел нашу Родину на край гибели»[lxxviii]. Официальные до­кументы крайне правых и пресса публично обвиняли пре­мьер-министра С. Ю. Витте в провоцировании революци­онного взрыва: «Эту неслыханную на Руси смуту нельзя назвать русской народной революцией, потому что в ней участвовали отбросы русского народа, а — революцией "сверху", так как она совершилась, главным образом, при попустительстве полуинородческой бюрократии, во гла­ве которой одиннадцать лет стоял жидовский ставленник С. Ю. Витте, подготовлявший для нее почву»[lxxix].

Тезис о двурушничестве бюрократии крайне правые до­казывали результатами деятельности правительства Витте. В частности, в правомонархических документах утвержда­лось, что премьер-министр России и его окружение под­готовили социальную базу революции посредством про­ведения таможенной и финансовой политики, приведшей к разорению сельского хозяйства и превращению мирного пахаря в «сознательного пролетария-хулигана»[lxxx]. Прегре­шения С. Ю. Витте состояли в реализации реформ, в ходе которых был искусственно создан фабричный пролетари­ат, пополнивший ряды социал-демократических партий, введении золотого курса рубля, нанесшего удар по дворян­скому землевладению и русским торговым предприятиям при одновременном укреплении еврейского банковского сектора[lxxxi], запуске процесса денационализации сферы об­разования и революционизировании высшей школы[lxxxii]. В вину премьер-министру ставился и подрыв позиций РПЦ, так как во время его правления «по соображениям бюрократии составлялись гражданские законы, изменяв­шие или, по крайней мере, противоречившие установ­лениям и канонам православной церкви и даже ее таинствам»[lxxxiii].

В воззрениях крайне правых, С. Ю. Витте стал пока­зательным примером трагических результатов правления антинациональной бюрократии, властвовавшей от имени царя: «…стоявшие у власти изменники во главе с гр. Вит­те подготовили и искусственно вызвали Японскую войну, искусственно заставляли русские войска терпеть пораже­ния, и в конце концов заключили позорный мир, когда были шансы одержать победу; мало того, обманули дове­рие самого Государя, заключив этот позорный мир против его воли; искусственно подорвали русский кредит, искус­ственно вызвали смуту внутри страны… искусственно раз­жигают эту смуту до сего времени при помощи иудейского золота. И все эти мерзости творились именем царя!»[lxxxiv].

Резюмируя годы правления С. Ю. Витте, газета «Рус­ское знамя» писала: «В короткое время (Витте. — М. Р.) превратил великую, могущественнейшую в мире державу в жалкое посмешище в глазах иностранцев»[lxxxv]. Ту же оцен­ку четырьмя годами позднее давал и В. М. Пуришкевич: «Дни правления Витте — печальные страницы русской истории»[lxxxvi]. Обосновывая свой вердикт, известный черно­сотенец писал: «Он был фарисей, но фарисей обыкновен­ный, он был честолюбивый революционер, мечтавший о Робеспьере и создавший для того необходимую обстанов­ку. Витте разлагал Россию исподволь. Под его управле­нием Россия лет через 15 пережила бы революцию и даже государственный переворот…»[lxxxvii]Не замеченным крайне правыми осталось и стремление С. Ю. Витте расширить права земств, в чем они увидели робкую попытку устано­вить в стране двоевластие[lxxxviii].

Доказывая тезис о революционности правительства Витте, черносотенцы неизбежно обращались к такому специфическому явлению, как зубатовщина, рассматри­вавшееся как «насаждение социализма в народе за счет Св. церкви, государства и под их знаменем»[lxxxix]. Свиде­тельством связи С. Ю. Витте с масонскими структурами являлось внедрение в деятельность репрессивного аппа­рата шедших из глубины веков приемов расправы с по­литическими противниками чужими руками посредством внедрения методов провокации и клеветы. Распростране­ние изготовленных в охранке «революционных прокла­маций» способствовало революционизированию рабо­чих масс и целых территорий. «Так как и в политической жизни "угол падения равен углу отражения", то усердие Зубатова и его усмотрительно-допекательной политики воспрянули и закипели революционные инстинкты», — писала газета «Русское знамя»[xc]. Скрывая собственное бездействие по подавлению реальных революционных кружков, С. В. Зубатов ввел систему, в рамках которой на поток было поставлено осуждение лиц, не имевшие от­ношения к революционному движению: «…подсовывали через провокаторов нелегальщину, а потом хватали с ней, причем расходы по раскрытию каждого "дела" о поимке, обходившегося при провокаторской системе "подсовы­вания" не дороже двух двугривенных, выписывались по книгам суммами по размерам совести»[xci]. В результате по­литики С. В. Зубатова огульным клеветам искусственно­му революционизированию подвергались не только кон­кретные лица, но и отдельные народы: «В этих целях были заведены должности окружных клеветников, из которых самым лучшим оказался кавказский, успевший оклеве­тать Грузию, и так ее настроил, что этот родственный нам по вере край рыцарей, от которого Россия не имела за всю свою тысячелетнюю жизнь ни одной царапины, озарился вдруг революционными вспышками»[xcii].

Черносотенцы возложили ответственность за начало первой российской революции на С. В. Зубатова и покро­вительствовавшего ему С. Ю. Витте: «Это освободитель­ное движение сыграло роль обломившегося сука, который сама бюрократия подрубила…»[xciii]. Слабый профессиона­лизм зубатовских помощников приводил к стихийным взрывам в рабочей среде, о чем свидетельствовали собы­тия 9 января 1905 г. Однако из первых подобных проявле­ний не были сделаны соответствующие выводы: «В Одессе уполномоченный от Зубатова Шая Шаевич пересолил, и все легализованное рабочее движение проявилось в том же 1903 году в виде парадных революционных маневров одесских рабочих»[xciv].

Перерождению в начале XXв. самого абсолютистско­го режима в не поддававшуюся определению властную модель способствовала такая характерная черта русского чиновничества, как безответственность. В ноябре 1905 г. идеологи правомонархистов заявляли: «…а в последние времена у нас нет даже абсолютизма, а имеется самая не­возможная форма управления государством, когда не­сколько человек (министров), облеченных, в сущности, почти неограниченной властью в своей сфере деятельно­сти, распоряжаются каждый вполне самостоятельно, не неся в то же время никакой ответственности. Вот такое ненормальное положение вещей и привело к разложению великое и сильное государство Российское»[xcv]. «В отсут­ствии всякой личной ответственности — главное основ­ное и коренное зло всякого собора или собрания, духов­ного, так и политического», — делало заключение в марте 1913 г. «Русское знамя»[xcvi].

Чиновничья безответственность шла рука об руку с административной безынициативностью, ярко проявив­шейся в период первой российской революции. Факто­ром, способствовавшим выходу правомонархистов на политическую арену, была неспособность репрессивногоаппарата самодержавия навести порядок собственными силами. Крайне правые объясняли свою пассивность в первую половину революции тем, что ожидали от вла­стей действенных мер к прекращению беспорядков. На запросы в органы власти, по свидетельствам правомонархистов, они получали неизменный ответ: не приказано мешать. «Мы видели, что те из преданных самодержавию, которые принимали должные меры к усмирению, от­правлялись на тот свет, потому что не имели поддержки других. Бездействие власти, или, вернее, потворство пре­ступникам, придавало им силу, и они издевались над тем, что мы считаем святынею...», — заявлял через два месяца после появления СРН его печатный орган[xcvii]. Это породи­ло, с одной стороны, подозрения в двусмысленной роли бюрократии, с другой — привело к мысли о необходимо­сти собственной самоорганизации для противоборства. Таким образом, именно пассивность власти способство­вала мобилизации консервативных сил.

В послереволюционное время изъян бюрократии про­явился в ее идейно-политическом индифферентизме. Если правительство Витте черносотенцы заносили в раз­ряд революционных, то правительство Столыпина «дер­жит себя нейтрально, оно хочет быть беспартийным, бес­принципным, с одинаковым беспристрастием относясь ко всему происходящему»[xcviii]. Массовым явлением во власт­ных структурах стало занимать выжидательную позицию. Появление в стране парламента дало административному аппарату возможность топить решение назревших про­блем в думских словопрениях. Касаясь обсуждавшегося в правительстве вопроса изменения статуса Финляндии, черносотенная пресса писала: «Полились речи, обещания. Словами до некоторой степени общественная совесть была усыплена, до дела же не добрались. О Финляндии успели поговорить даже в германском рейхстаге. А нужнобыло ввести в Финляндию 2 корпуса и заговорить на этом языке; весь вопрос и был бы исчерпан»[xcix].

Боязнь со стороны высших чиновников рисковать, нежелание брать на себя ответственность приводили к серьезным провалам при реализации государственной политики. Правительство Столыпина упрекали и в т. н. «приказной волоките», происходящей от небрежности, придирчивости и нерадивости чиновников[c]. Особенно данные претензии касались самого премьер-министра, который не использовал имевшийся у него ресурс воз­действия на царя: «при своем красноречии он мог бы убедить государя сравнять окраины с Центром, но он не хочет...»[ci].

По мнению черносотенцев, бюрократический аппа­рат страдал незнанием истинных условий жизни страны, управляя и законодательствуя «из-за стен канцелярий и на основании только опытности, выработанной в тех же канцеляриях, почему результат такой кабинетной деятель­ности не мог быть согласован с действительными нуждами народа»[cii]. Дистанцированность от социальных проблем оборачивалась неспособностью эффективно реагировать на возникавшие государству и империи угрозы, дезинфор­мированием и извращением воли царя. «…Находясь дале­ко от народа и не зная его нужд, подносили к утверждению государя такие законы, которые не только не отвечали на­родным желаниям, но иногда были направлены вразрез народным интересам», — говорилось в выпущенном в де­кабре 1905 г. обращении Русского собрания[ciii].

Ярким проявлением игнорирования воли царя явля­лось отношение к правомонархическим организациям. Черносотенцы указывали, что царь выказывал всяческое удовлетворение крайне правыми, называя их опорой, бю­рократия же навешивала ярлык «революционеров справа» и преследовала[civ]. Крайне правые находили в этом прямой умысел: «…лица, уже захватившие беззаконно народное достояние, всеми силами стремятся устранить истину от монарха, так как при таких условиях им легче всего поль­зоваться своим произволом и угнетать народ, обманывая царя»[cv]. Приводились и конкретные примеры: «Напри­мер, финляндцы и шведы при Александре II, пользуясь благосклонной поддержкой состоявших на русской служ­бе бюрократов, наложили полную печать молчания на всю патриотическую русскую прессу в вопросах, касавшихся Финляндии, чтобы таким путем, скрывая истину от царя и русского народа, обманным путем вырвать у царя все­возможные для Финляндии привилегии в ущерб царскому самодержавию и во вред русскому народу и единству России»[cvi].

По мнению черносотенцев, дезинформирование «пе­тербургской полуинородческой бюрократией» царя ярко проявилось при инициировании шедших вразрез с тради­ционными политическими устоями страны реформ (при­нятие Манифеста 17 октября, учреждение Государствен­ной Думы и др.) под предлогом того, что русский народ «бунтует и требует этого права»[cvii]. Черносотенная пресса язвила: «В глазах Витте жиды, убивающие из-за угла рус­ских православных людей, были бунтующим русским народом»[cviii].

Крайне правые были убеждены, что затеянные адми­нистративным аппаратом реформы не только не приводи­ли к успокоению страны, но подливали масла в процесс раскачивания государственного корабля. Газета «Русское знамя» писала: «Царь всегда был нам близок, скорбел и за­ботился о нас, это мы видим из целого ряда манифестов, при чтении которых сердце радуется, а глядя на примене­ние обливается желчью горькой обиды»[cix]. Правомонархистам казалось, что стоит только прорвать ненавистную плотину, отделяющую царя от народа, и донести до негоинформацию о положении в стране, как тотчас будут пред­приняты меры, которые станут «верной гарантией народ­ного покоя, безопасности и благосостояния»[cx].

Непрекращающаяся рознь внутри аппарата сформи­ровала противоречивую природу российской бюрократии, воплощавшую в себе и национальные качества, и космопо­литизм одновременно. Результатом двухвекового противо­борства этих тенденций стало появление специфического типажа чиновника, ставившего корпоративные интересы выше государственных и общественных. Это ярко про­явилось в правительстве Столыпина, в котором боролись две тенденции: желание подчинить все и вся и «зов крови». Обращаясь к премьер-министру, черносотенная пресса предупреждала: «С вашей русской душой не добиться вам до конца дела согнутия России в бараний рог. Ваш бюро­кратический план великолепен: смирить левых, средних и правых, вышибить из всех "непокорных" дух политикан­ства, привести страну к одному общему знаменателю "де­ловой работы" каждого, дабы никто не поднял носа свое­го выше своего верстака, а затем под бой "построенных" интендантским порядком барабанов повести Русь прямой дорогой к храму Славы — это задача, достойного без лести преданного несравненного государственного гения… но только инородца Аракчеева (происходит из татар)»[cxi].

Крайне правые утверждали, что П. А. Столыпин и бю­рократия стали препятствием на пути возрождения рус­ского патриотизма и национального самосознания. Отказ со стороны административного аппарата не только в под­держке, но и в создании искусственных препятствий для деятельности черносотенных организаций давал основа­ние лидерам движения в очередной раз обвинить прави­тельство в сочувствии революции: «На верноподданных вымещает кадетская бюрократия свою трусость перед красными убийцами, благо верноподданные до сих порне сопротивлялись даже против явной несправедливости из уважения к закону...»[cxii]. Вместо того, чтобы представить каждому «истинно русскому возможность вполне развить дарованные ему Богом способности и с наибольшей поль­зою применять их на благо собственное, благо Отечества и во славу государя»[cxiii], правительство давило любую ини­циативу верноподданных сил в отстаивании националь­ных интересов. В сентябре 1909 г. черносотенная пресса утверждала, что  П. А. Столыпину не удалось поднять дух нации, ее нравственную силу на уровень созидательной работы. Наоборот, патриотически настроенные силы ока­зались «замороженными» полицейским надзором[cxiv].

В октябре 1907 г. черносотенцы предъявили прави­тельству длинный список претензий: запрет рядом гу­бернаторов патриотических шествий с портретами царя и пением Народного гимна; создание препятствий мест­ными властями деятельности патриотических союзов и организаций; преследование чиновников — членов СРН; попустительское отношение к избиениям и покушени­ям на жизнь председателей черносотенных организаций; преследование штрафными санкциями правой прессы[cxv]. «Бюрократы-либералы арестовывают патриотов, достав­ляя возможность евреям напасть на безоружного арестан­та и превратить его в кусок окровавленного мяса (как это было с несчастным Прохоровым в Елизаветграде)…», — констатировала газета «Русский народ»[cxvi]. Состоявшийся в начале сентября 1906 г. Съезд председателей СРН и чле­нов Русского собрания направил телеграмму председате­лю Совета министров П. А. Столыпину, в которой прямо указывалось на потворство администрации крамольни­кам: «из всех охваченных смутой городских центров им­перии, от руководителей местных монархических союзов, лиц безусловно уважаемых и облеченных доверием тысяч русских людей всех сословий, поступают заявления, чтопервыми покровителями революции часто являются, не­постижимым образом, лица из администрации, нередко весьма высоких степеней. О всех таких лицах должно быть начато дознание, они должны быть смещены и подвергну­ты заслуженной каре»[cxvii]. Враждебное отношение началь­ствующих лиц заставляло правомонархистов обращаться напрямую к царю за защитой: «Вождь народа. Повели по­становленным властям споспешествовать деятельности тобою вызванного в жизнь Союза русского народа, не чи­нить препятствия к вступлению в ряды этого Союза слу­жилого тебе люда, а враждебных Союзу начальствующих устрани»[cxviii].

Другим свидетельством желания П. А. Столыпина ослабить позиции крайне правых во властных структурах стали многочисленные факты преследований пользовав­шихся поддержкой черной сотни царских администрато­ров и представителей духовенства, зарекомендовавших себя как бескомпромиссных борцов с крамолой: «Поку­шался на генерала Думбадзе — последнего спас сам царь, пытался выжить генерала Толмачева — государь не допу­стил, за Толмачевым следовали Пешков, Селиванов, Веретенников»[cxix]. Преследованиям подвергся и член Глав­ного совета обновленческого СРН бывший ярославский губернатор А. А. Римский-Корсаков. Особым вниманием высшей бюрократии пользовался авторитетный в черно­сотенной среде о. Иллиодор, которого по заявлению газе­ты «Русское знамя» выслали из Царицына за «проповедь любви и преданности царю, родине и церкви»[cxx].

Дистанцирование правительства от всех слоев обще­ства, его неспособность привлечь на свою сторону вер­ноподданную часть населения заставляли крайне правых обвинять исполнительную власть в создании врагам са­модержавия благоприятных условий для подготовки но­вой смуты. Черносотенная пресса с возмущением писала:представители административного аппарата, не становясь открыто в ряды врагов существующего строя, сочувствова­ли революционерам своим бездействием[cxxi]. Черносотенцы подвергали сомнению эффективность работы правитель­ства по преследованию революционных партий. При на­личии законодательства по запрету деятельности социал-демократических партий репрессивный аппарат проявлял терпимость к изданию на территории страны их печат­ных органов. В январе 1913 г. крайне правые утверждали: «…в столице государства издаются свободно две газеты, "Правда" и "Луч", в которых ежедневно проповедуются социал-демократические учения, приглашают в органи­зации тайных обществ... возбуждают одну, работающую, часть населения против другой — дающей эту работу; вну­шают ненависть к существующему строю и подготовляют темные народные массы к организованному выступлению на совершение социального переворота»[cxxii]. Черносотенцы возмущались: их газеты подвергались постоянным штра­фам, в то время как революционеры спокойно издавали свои печатные органы. В программных документах правомонархистов неизменно присутствовал пункт о необходи­мости пересмотра законов и правил о средствах массовой информации в направлении «обуздания революционной, клеветнической и безнравственной деятельности некото­рых видов печати». Предлагалось создать систему, которая бы исключила гонения на монархическую прессу:  «су­ществуют две марки в русских судах, в управлении по де­лам печати, во многих губернаторских канцеляриях. Одна неизменно строгая для черной сотни, другая столь же не­изменно благодушная для крамольных "товарищей"...»[cxxiii].Особой критике подверглось судебное ведомство, по­водом для которой послужили многочисленные осуждения участников октябрьских погромов 1905 г.: «...существую­щее ныне, уже совершенно бессмысленное, бестолковое положение, при котором произвол чиновников достиг высшей своей степени, когда справедливости и право­судия искать негде, когда людей, не совершивших ника­кого преступления, сажают в тюрьмы и держат там иной раз больше года исключительно за преданность царю и Отечеству, когда выгоняют со службы людей верных дол­гу, честно исполняющих свои обязанности, и в то же вре­мя выпускают на свободу заведомых убийц, захваченных на месте преступления…»[cxxiv]. Идеологи Союза русского на­рода открыто заявляли, что «русский суд находится иногда под влиянием евреев, и благодаря этому весы правосудия пристрастно наклоняются в их пользу»[cxxv].

На этом фоне дикими казались гуманные приговоры участникам революционного движения. В октябре 1907 г. черносотенная пресса прямо указывала на оправдание Се­натом по суду лиц, оскорблявших и глумившихся в печати над особой царя, а также заведомых крамольников, по­кушавшихся на существующий государственный строй[cxxvi]. В августе 1907 г. академик А. И. Соболевский, выступая перед общим собранием Союза русских людей, делал вы­вод, что суды стоят на стороне революции, так как прояв­ляют «милость» к революционерам и строгость к верным сынам царя и Родины.

Это негативно сказывалось на общем моральном со­стоянии населения, терявшего нравственные ориентиры и уважение к законности: «…суд развратил совершенно население, смешав у него понятие о дозволенном и не­дозволенном, о добре и зле, ибо в нашем суде установи­лась тенденция выступать как бы в защиту преступников и преступления…»[cxxvii]. По существу, черносотенцы обви­нили государство в отказе от выполнения своих обязан­ностей по защите подданных, обеспечению их личной и имущественной безопасности: «Не горькой ли насмешкой являются либеральные замыслы преобразований, когданет суда и защиты от воров и убийц, и население, платя­щее огромные налоги, не может воспользоваться правом союзов и собраний с единственной целью самозащиты, так как государство восстановить порядок и безопасность не умеет или не хочет»[cxxviii]. В целях преодоления ситуации, когда в «судебном ведомстве прекратились бы случаи по­кровительства революции», Союз русского народа потре­бовал от правительства удаления из судебного ведомства чиновников, принимавших участие в оппозиционных по­литических партиях, а также евреев[cxxix].

Крайне правые обращали внимание и на то обстоя­тельство, что осужденным за противогосударственные преступления в местах высылки создаются достаточно комфортные условиях отбытия наказания. Гуманность русского суда способствовала искусственному увеличе­нию числа «борцов за свободу». Казенная пенсия ссыль­ным политкаторжанам нередко превышала заработок трудящихся тех мест, куда высылались государственные преступники. На севере страны и в Сибири даже появил­ся своеобразный вид бизнеса среди местных жителей, на­меренно оговаривавших себя в совершении политических преступлений, с тем чтобы попасть в категорию ссыльных. Корреспондент «Русского знамени» из Архангельской гу­бернии писал: «Известно, что многие семейные крестья­не, коренные русаки, нарочно примазываются к ограбному движению, чтобы быть высланными со всеми чадами и домочадцами в нашу губернию и пожить спокойно, на казенных даровых хлебах. Бывают и такие ловкачи, ко­торые превращают ежемесячное пособие в пожизненную ренту, совершая последовательно ряд преступных деяний серьезного политического характера, чтобы длить без кон­ца срок надзора, всю жизнь ловко разыгрывать народного героя и страдальца за убеждения, которых у него никаких и никогда не было»[cxxx].

Непоследовательность и противоречивость деятель­ности репрессивного аппарата самодержавия возмущала черносотенцев. В мае 1911 г. накануне выборов в IV Го­сударственную Думу черносотенцы утверждали, что неэф­фективность работы бюрократии проявлялась в том, что она уничтожала только внешние признаки революции, но не выкорчевывала корень — тайные организации рево­люционеров: «Ведь весь революционный штаб совершен­но цел. Носарь, Бронштеин, Гершуни, Ратнер, Фидлер, Дейтч, Стефанович и прочие — все они за границей и от­туда руководят движением»[cxxxi]. Правительство критикова­лось за пассивность и снисходительность к вождям оппо­зиционеров: «Оно должно подавить мятеж. Оно должно уничтожить мятежную армию, а не сажать ее на казенные хлеба, доставляя ей удобства и развлечения, смущаясь перед ее театральными голодными и голыми забастовками и предоставляя ее начальникам преспокойно перекочевы­вать за границу»[cxxxii].

Неэффективность мирных средств, коварство и бес­компромиссность революционеров диктовали необходи­мость применения жестких методов: «Все мирные пути — созвания Думы, амнистия, либеральные законы — давно уже испробованы, и на них нельзя уже возлагать никаких надежд. У врага на все один жестокий, но нехитростный ответ: нам надо царя свергнуть… вас истребить, а имуще­ство ваше поделить»[cxxxiii]. В борьбе с революционным лаге­рем черносотенцы настаивали на заимствовании его ме­тодов: «...в ответ на революционный террор правительство должно казнить революционеров, т. е. подавлять вредное для большинства явление путем беспощадного насилия. Точно так же в ответ на злостные речи, которые произ­носит ныне в Государственной Думе Милюков, — пра­вительство, обладающее силой, должно карать подобных ораторов, должно, по меньшей мере, заточать их в оди­ночное заключение, где они могли бы одуматься и понять, что нельзя безнаказанно оскорблять верования и идеалы многих миллионов своих соотечественников»[cxxxiv]. Обраща­ясь к П. А. Столыпину, «Русское знамя» предлагало план действий: «Нет, господа правительство, по-видимому, нельзя обойтись одной маниловщиной. Волей-неволей вам приходится воевать. Конечно, если воевать всерьез, то надо не только распустить Думу, но временно отменить всю конституцию, временно отменить или приостановить действие многих законов»[cxxxv].

Бюрократический аппарат оказывался глухим к мно­гочисленным призывам из правомонархического лагеря проявить жесткость в подавлении крамолы. Это неизбеж­но сказывалось на ситуации на окраинах империи, где на фоне пассивности, апатии и прямом саботаже местных администраций, не желавших раздражать инородцев рез­кими действиями, национальные элиты становились но­выми центрами силы[cxxxvi]. В июле 1908 г. печатный орган СРН газета «Русское знамя» прямо обвиняло русских на­местников на Кавказе, в Финляндии и Польше в самоу­странении от выполнения государственных функций, что подогревало сепаратистские аппетиты инородческих на­ционалистов: «А кто создал такое печальное положение, как не русские же администраторы, стоявшие во главе управления Финляндией! Лишенные даже всякого намека на патриотизм, они только заботились об интересах вве­ренной их управлению окраины и об уничтожении всяких связей ее с метрополией»[cxxxvii].

Революция не послужила уроком и катализатором для исправления положения. И в послереволюционное время крайне правая печать подвергала бичеванию рус­скую власть на окраинах, которая «из своекорыстных вы­год добиваясь власти за счет и во вред русскому народу, стремится ко всевозможным автономиям в Финляндии,

Прибалтийском, Привислинском крае, Кавказе и т.д.»[cxxxviii]. Особо чувствительные критические удары получили рус­ский наместник на Кавказе граф Воронцов-Дашков за поддержку идеи земства и обучение в низших и средних учебных заведениях на языках местных народов[cxxxix], аппарат генерал-губернаторства Царства Польского за срыв поли­тики русификации и потакание полонизму и католическо­му прозелитизму[cxl]. Крайне правым казалось, что в после­революционной России рычаги управления окончательно выпали из рук бюрократии, а страну охватила анархия, по масштабам с которой не могли сравниться «ни республи­ки древнего мира, ни современные разбойные республики Южной Америки»[cxli].

Наиболее явно неспособность центральной власти про­тивостоять поднимавшим голову национальным элитам, создававшим параллельные административные структуры и концентрировавшим в своих руках властные полномо­чия, проявилась на Кавказе[cxlii]. На страницах черносотен­ной прессы приводились конкретные примеры отсутствия жесткой государственной политики по пресечению сепа­ратистской и революционной деятельности. В частности, в условиях отсутствия национального правителя руковод­ство Армяно-григорианской церкви с центром в Эчмиадзине фактически присвоило себе светские управленче­ские функции, став неофициальным органом управления армянского народа, решения которого «во всей частной и политической жизни армянства обладают… непрелож­ной силой закона и беспрекословной обязательностью. С ослушниками, кто бы они ни были, не исключая даже самих епископов, расправа крута и коротка»[cxliii]. При внеш­ней лояльности центральной власти Эчмиадзин строил свою работу на основе глубокой конспирации и находил­ся вне контроля русской администрации. Это давало ар­мянскому духовенству возможность тайно поддерживать националистические партии, в частности Дашнакцутюн, инспирировать сепаратистские настроения, тайно управ­лять всеми пружинами политической жизни Закавказья.

Бюрократии вменялось в вину и попустительство агрессивной религиозной пропаганде РКЦ среди право­славного населения Западных губерний[cxliv]. Католический прозелитизм становился серьезным фактором в террито­риальных спорах и геополитическом раскладе тогдашнего времени. Особую остроту эта проблема получила в связи с Холмским вопросом: «...спешат всеми правдами и не­правдами расширить область, населенную католиками, надеясь таким способом приобщить явочным порядком к Польше если не всю, то хотя бы часть Западной Руси»[cxlv]. Крайне правые били тревогу по поводу складывающейся в западных губерниях ситуации. Об этом свидетельствовали многочисленные кричащие заметки в их прессе: «Русская земля в руках польских панов-католиков»; «Для католиче­ской шляхты отобрали землю у русских помещиков и дали совсем даром, а русского мужика гонят чуть не в Китай»; «Русские власти чуть не целуют рук у польских панов»; «...в Киеве на каждой улице баптистская соборня, на каж­дом шагу католический ксендз. Хуже, чем во времена Речи Посполитой» и т. д.[cxlvi]Черносотенцы, по существу, высту­пали лоббистами интересов православия, используя для этого специфические методы социально-политической борьбы.

В концентрированном виде в вину аппарату генерал-губернатора Царства Польского предъявлялись следую­щие претензии.

Во-первых, халатность в русификации Польши, про­являвшейся в препятствовании русской крестьянской ми­грации, противодействии скупке земель и недвижимого имущества «русскими покупщиками», а также устройстве русских школ и строительстве православных храмов. При этом администрация губерний Западного края не препят­ствовала переходу русских имений в польские, а частью в еврейские руки[cxlvii].

Во-вторых, игнорирование проблемы повышения бла­госостояния и образовательного уровня русских хозяй­ственных слоев (предприниматели, ремесленники, крес­тьяне), что приводило к их неспособности выдерживать соперничество с польскими и еврейскими конкурентами. По заявлению крайне правой прессы, русские торговые люди оставались «таким же "быдлом", каким были в 1861 году: кротким, смирным, непредприимчивым, неграмот­ным, необученным ничему»[cxlviii].

В-третьих, самоустранение от пресечения гонений на православное духовенство и попустительство РКЦ, про­являвшееся в дозволении проведения миссионерской ра­боты в русских землях и создании тайных католических монастырей, костелов, школ: «Католические монастыри за участие в повстанье были конфискованы, но теперь они католикам возвращены и вновь восстановили свою деятельность. Паписты подали прошение в министер­ство, министерство переслало генерал-губернатору Ю.-З. края, а тот, изнывая от желания облагодетельствовать всех инородческих пришельцев, дал свое полное согласие»[cxlix]. Крайне правая пресса делала вывод: «Русь надвислинская и зависленская, белохорватная благодаря генерал-гу­бернаторам потеряла всякий православный облик».

В-четвертых, противодействие выделению Холмщины и Подляшья из Царства Польского под предлогом сохра­нения незыблемости границ Речи Посполитой, отказ от репрессивной политики в отношении националистиче­ских и католических партий, их средств массовой информации[cl].

Крайне правые идеологи утверждали, что включенная в конце XVIII в. в состав империи Польша могла стать твер­дым оплотом страны на западных рубежах. Инструмен­том русификации Царства Польского должны были стать 6 млн православных из числа белорусов и украинцев, ко­торым противостояли 2 млн поляков-католиков, литовцев и «русских совращенцев»: «Говорящих по-польски едва наберется всего и двести тысяч, как настоящих поляков… ничтожная опора для полонизма»[cli]. Казалось, прояви власть целенаправленность и напор — и Царство Польское перестало бы существовать, слившись с русским народом. Однако за полтораста лет Польша не только не была руси­фицирована, но создавала постоянную напряженность на западных границах империи.

Иной пример решения национального вопроса де­монстрировала национально ориентированная бюрокра­тия допетровской поры, чьи воеводы «глубоко преданные православию и русскому делу» сумели все завоеванные в те времена земли сделать «более русскими, чем корен­ные русские земли»[clii]. Приводились и конкретные при­меры: «Царь Иоанн Грозный завоевал царство Казанское. Где оно? Где царство Астраханское? О них все забыли. А Царство Польское, княжество Финляндское все отлич­но знают…», — бросали упрек современной бюрократии черносотенцы[cliii]. В провале русификации крайне правые в первую очередь склонны были винить непоследователь­ность и саботаж власти.

Ставившаяся крайне правыми проблема инородческо­го засилья и закабаления русского народа тесно увязыва­лась ими с такими характерными пороками русской бю­рократии, как коррупционность и коррумпированность. Массовое развращение административного аппарата на­чалось еще в правление Петра Великого, а образчиком продажности стала правая рука великого реформатора: «...почему… государь император всея России так бескоры­стен, что работает для своего народа сверх сил и ходит в заштопанных супругою чулках, а правая его рука, первый человек в государстве после царя, его первый министр, светлейший князь А. Д. Меншиков так бесчестен, что бе­рет взятки, хотя одевается вельможей, живет во дворце, дает великолепные ассамблеи и разъезжает в золоченой карете?»[cliv]. Всплеск коррупции наблюдался по результатам проведенных Александром II либеральных реформ в обла­сти земского и городского самоуправления: «Городские и земские налоги начали расти в необычайной прогрессии; кражи, растраты и подкуп стали обычными явлениями; народонаселение стало повсюду беднеть и разоряться; земледелие пало, дороги погублены, народное здравие было предано на волю судьбы…»[clv]

В начале XX в. продажность чиновничьей конгрегации достигла своего пика. Весомую роль в коррупционном разложении бюрократии крайне правые отводили евреям. В распространенном в 1906 г. обращении СРН прямо ука­зывалось на корень проблемы: «…Союз ни в каком случае не может допустить порабощения коренного русского на­селения инородцами, а в особенности евреями, и поруга­ния всего того, что дорого русскому сердцу, как это дела­лось до сих пор, особенно в последнее время, благодаря преступному попустительству, а иногда и прямому содей­ствию крамольных и продажных властей»[clvi].

Засилье евреев в различных сферах экономики не поддавалось объяснению без поддержки на самых вер­хах административной системы. Утверждая зависимость С. Ю. Витте от еврейских капиталов, газета «Русское зна­мя» писала: «Он шел прямо. Открыто поощрял жидов»[clvii]. Вину в поддержке еврейского натиска инкриминировали и П. А. Столыпину, который на страницах правомонархических документов фигурировал как их ставленник. Пы­таясь скомпрометировать октябристов и поддерживавше­го их премьер-министра, в начале 1907 г. черносотенная пресса делала вывод: «Народ русский отлично знает, что октябристское правительство поддерживает евреев. Тот же народ, особенно торговый и промышленный классы, сознает, что и торговлю и промыслы, благодаря поддерж­ке правительства, захватили евреи»[clviii].

Вытеснение коренных жителей из различных сфер профессиональной деятельности становилось возмож­ным при наличии лоббистов еврейских интересов на среднем и низшем уровне чиновничьей иерархии: «За­хват иудеями торговли и промыслов явно поощряется правительством. Иначе, например, не могли бы овладеть столь прибыльным аптечным делом, которое ограждено особым, на каждое отдельное предприятие, правитель­ственным разрешением»; «Главный нерв всей торгов­ли и промышленности — дешевый кредит, широкий и удобный, открыт иудеям их банками в таком размере, о котором мы, русские, и мечтать не смеем. Это сдела­лось возможным только благодаря покровительству иу­дейским кредитным учреждениям со стороны русского государственного банка». «Переполнение иудеями ад­вокатуры вызывает тем большее изумление, что допуск в число присяжных поверенных иудея зависит, в каждом отдельном случае, от разрешения министра юстиции, отказ которого в разрешении не подлежит ни обжалова­нию, ни мотивировке (примеч. к 380 ст. Учр. Суд. Уст.), — утверждалось в докладной записке ряда правых партий на имя премьер-министра В. Н. Коковцова[clix].

К 1907 г. черносотенцы окончательно уверовали, что значительная часть чиновничества различных уровней предала национальные интересы и находилась на содер­жании у еврейских финансовых воротил. Захват еврея­ми наиболее важных отраслей экономики и социальной сферы обеспечивал им зависимость власть предержащих: «Жиды становятся страшною силой, вступать в борьбу с которою правительственная власть, связанная либераль­ными лжеучениями, постоянно нуждающаяся в деньгах не может»[clx]. Данное обстоятельство заставляло крайне правых делать резкие заявления как на страницах печати, так и в официальных документах. «Евреи ...опираясь на безнаказанность и поддержку со стороны властей, оказа­лись господами России, а русские люди рабами, не имею­щими ни возможности, ни права воздать "этим господам" должное по их заслугам», — утверждалось в циркулярном письме СРН в региональные организации[clxi].

Наиболее наглядные картины тесной спайки царских слуг и евреев отмечались в черте оседлости, где коррум­пированные чиновники действовали явно в ущерб право­славному населению. «Дело доходит до того, что на западе местная администрация, несмотря на просьбы русского простонародья, не назначает базары и однодневные яр­марки в дни еврейских праздников, в субботы, когда ев­реям неудобно торговать. Суббота соблюдается свято, а вся торговля переносится на воскресенье», — жаловались крайне правые[clxii]. Недоумение черносотенцев вызывало игнорирование правительством многочисленных теле­грамм с жалобами по фактам враждебных проявлений ев­реев и предложениями по их нейтрализации.

Нередко бюрократия сама давала черносотенцам воз­можность утверждаться в обоснованности своих подозре­ний. Так, доказательством попустительства евреям стал принятый в мае 1907 г. особый правительственный цир­куляр о запрещении местным властям водворять в черту еврейской оседлости тех иудеев, которые «противоза­конно, путем захватного права, расселились в огромном количестве по всей России». «Пора, наконец, правитель­ству исполнить закон и выселить иудеев из тех мест, где они не имеют права жительства … в черте оседлости иу­деи, в явное нарушение закона, являются во множестве владельцами и арендаторами сельских недвижимостей. Тем не менее, обязанность свою, прямо указанную в за­коне: уничтожать подобного рода сделки путем судебных исков — правительство совершенно забыло, и ни одно­го такого иска за последнее десятилетие предъявлено не было», — заявляли в докладной записке, посланной на имя премьер-министра В. Н. Коковцова, руководители ряда крайне правых союзов[clxiii].

В отличие от политических противников крайне пра­вые не отождествляли православно-монархическую фор­му правления и бюрократический аппарат[clxiv]. В связи с этим идеологи правомонархистов заявляли о недопусти­мости подмены понятий: «Наивные люди видят все спасе­ние от переживаемых ныне нашей Родиной бедствий — в перемене формы управления государством по западноев­ропейскому образцу, причем этому западному строю про­тивополагают обыкновенно тот бюрократический строй, который царил у нас еще недавно…»[clxv]Абсолютистской монархии и западной республиканской модели правомонархисты предлагали альтернативу — возврат к моде­ли Русской православной монархии, при которой право­славный царь и русский народ составляют нечто единое и действуют сообща, как союзники. Прослойка московской бюрократии была тонка и национально ориентирована, не мешая прямому контакту государя с поданными: «В ста­рину у нас, на Руси, государи стояли близко к народу, в тесном единении с ним. Тогда потерпевший от несправед­ливости обращался прямо, как к своему защитнику, к са­мому царю и находил у него защиту и справедливость»[clxvi]. Существование земских и церковных соборов, института патриаршества давало возможность царю постоянно слы­шать голос русского народа и церкви по всем вопросам.

Предвосхищая вопрос о столь легком «падении» строя Русской православной монархии, черносотенцы заранее оправдывались: «Только гигантская сила Петра I могла справиться с такой задачей, но эта же сила, действуя в иных случаях против воли народной, наделала таких оши­бок, за которые мы еще и теперь вынуждены расплачиваться»[clxvii]. Следует отметить, что черносотенцы были далеки от идеализации допетровской системы государственно­го и социального устройства, признавая, что «нельзя яв­ляться слепым поклонником всех тогдашних порядков и не все может быть перенесено в современные условия общественной жизни как нечто полезное», но отстаивали мнение, что допетровская Москва была в соответствии со своей исторической эпохой на верном пути развития[clxviii].

Некоторые современные исследователи находили искусственность и противоречивость в системе рассуж­дений черносотенцев. В частности, указывалось, что, по логике черносотенцев, самодержавие сводилось к одному самодержцу. «На вопрос о том, как один человек может управлять огромной империей, ответа, разумеется, не было», — писал исследователь С. А. Степанов[clxix]. Крайне правые не находили в этом противоречия, так как исполь­зовали религиозный подход в оценке данного явления. Базисная идея о нравственной поврежденности человека, который портит представляемый им богоданный инсти­тут, являлась для них теоретической основой дальней­ших рассуждений. Иначе говоря, недостижимость идеала бюрократии была заложена в самой ее природе в силу за­висимости от человеческого фактора. «…Ввиду того, что составными элементами этого механизма являются люди со своей собственной волей, со своими собственными же­ланиями и мыслями, передача при его помощи централь­ной воли за пределы ее непосредственного влияния легко может сопровождаться не только уклонениями, но и пря­мым извращением ее настоящего направления», — писал И. И. Восторгов в книге «Монархический катехизис»[clxx]. Ему вторило «Русское знамя»: «И администрация у нас непотому плоха, что территория большая, а потому, что она заполнена дрянными элементами, больными в умствен­ном и нравственном отношении»[clxxi]. Избавление бюро­кратии от присущих ей недугов виделось в нравственном совершенствовании ее представителей, что обуславливало необходимость усиления влияния на общество РПЦ.

С момента своего возникновения черносотенцы под­вергали бюрократию постоянным нападкам, возлагая на нее вину за состояние страны[clxxii]. Именно на резкой кри­тике правительства будущими лидерами правомонархического движения зарабатывались политические очки и утверждался авторитет. Председатель Русской монархи­ческой партии В. А. Грингмут на состоявшемся в октя­бре 1906 г. III Всероссийском съезде русских людей в Киеве указывал причины возвышения в крайне правой среде основателя крупнейшей черносотенной органи­зации СРН А. И. Дубровина: «…он первый сорганизовал ту стихию, которая известна под именем черной сотни, и первый поднял голос «Долой Витте», этого величайше­го врага и лжеца России — и это в то время, когда никто не смел сделать это, а он посмел…»[clxxiii]. Начав с критики С. Ю. Витте, правомонархические идеологи и публици­сты уже не могли остановиться, сделав травлю админи­стративного аппарата одним из важнейших направлений пропагандистской деятельности. Иными словами, опре­делившийся в начале движения критический настрой по отношению к чиновничьей конгрегации черная сотня не могла преодолеть, продолжая следовать ему до конца.

Парадоксальность ситуации состояла в том, что имен­но традиционалисты выступили в невольной роли спа­сителя бюрократии в годы революции: «Если б дело шло только о спасении бюрократии, ни один патриот не ше­вельнул бы пальцем. Но дело шло о монархе, неслыханно униженном предательской бюрократией, и об Отечестве ... земщина спасла бюрократию, успевшую опять шарах­нуться к покинутому монарху»[clxxiv].

Желая поставить все точки над «i» в своем отношении к административному аппарату, в сентябре 1906 г. I Всерос­сийский съезд уполномоченных отделов СРН официаль­но заявил, что решительно порывает со старым режимом и «не желает возвращения к бюрократическим порядкам последних годов, когда именем царя на Руси творились всякие беззакония»[clxxv]. Признавая техническую отсталость страны, они возлагали за бюрократию ответственность только на чиновничью корпорацию: «Россия отстала и, пожалуй, еще в большей степени, нежели от своего века отставали наши допетровские предки»[clxxvi]. Черносотенцы отказывались признать тезис оппозиционеров о причин­но-следственной связи самодержавной формы правления и поражения России в Русско-японской войне, приводя многочисленные примеры военных неудач конституци­онных стран. Поражение в войне, катализировавшей ре­волюционный взрыв, по их мнению, потерпело не само­державие, а «государственные воры и изменники».

Обосновывая жесточайшую критику, черносотен­цы указывали на бюрократию как на основную причину, мешающую воплотить на земле «царство Божье»: «Но до сих пор идея православного царя далеко не достигла иде­ального своего воплощения в жизни, так как расхищение царского самодержавия шло и идет до сих пор»[clxxvii]. Бюро­кратия отвечала черной сотне взаимностью, дав ей кличку «революционеры справа». В отличие от революционно­го лагеря, который определялся как враг «нестрашный», председатель Союза Михаила Архангела В. М. Пуришкевич предупреждал единомышленников: «Страшен враг скрытый. Это те, которые, пользуясь своим положением, стараются изобразить нас какой-то дикой бандой хулига­нов. Остерегайтесь поэтому сановных шабесгоев»[clxxviii].

Справедливости ради следует отметить, что для чер­носотенцев российская бюрократия не была монолитной. Отсутствие идейно-организационной консолидированности было результатом реформаторской деятельности Петра I, внесшего раздрай и в ряды административного аппарата. Со времен Петровских реформ бюрократия де­лилась на два лагеря: 1) космополитический лагерь, на­вербованный из инородцев и русских чиновников, пред­ставлявших собой плохие копии с хороших заграничных оригиналов; 2) русский лагерь, состоявший из служилых людей, сохранивших связи с национальными устоями. Перенос столицы из Москвы в Петербург преследовал цель минимизации воздействия на политику царя имен­но национально ориентированной бюрократии[clxxix]. По мнению черной сотни, последние два века русской исто­рии представляли из себя непрерывную борьбу двух груп­пировок за власть, влияние и экономическое господство над третьей группой — народом. Это разделение, продол­жавшее углубляться и вносившее дальнейший раздор в среду народа, было унаследовано и современной черно­сотенцам Россией[clxxx].

Основная разница двух лагерей проходила по линии воздействия на объект государственного управления — народ. Для космополитов народ представлял лишь не­одушевленный объект приложения сил, что приводило к жесткой и безжалостной государственной политике без учета национальных и религиозных особенностей страны. «Русский лагерь» бюрократии в основном вы­полнял компенсаторную роль сглаживания наносимого космополитами вреда: «Ни у одного русского бюрокра­та от сотворения бюрократии не хватало духу бить народ смертным боем. Били инородцы-временщики, но и тем русские бюрократы не давали добить до смерти. Сами вначале попустительствовали инородчине, а потом самиже первые спохватывались и свергали временщиков. Тем только и жива досель Русь…»[clxxxi].

Крайне правые утверждали, что только из-за наличия в бюрократической среде оставшихся верными русским идеалам чиновников удавалось поддерживать националь­но ориентированный вектор движения государственного корабля. Например, при разработке реформы об осво­бождении крестьян 1861 г. космополиты, желая удержать в своем обладании всю землю как залог господства в стра­не, требовали освобождения без земли. «Русская партия» предлагала наделить землей в полной мере. Освобождение явилось компромиссом двух течений, в результате чего ре­форма вышла половинчатой. В 1864 г. при проведении су­дебной реформы победу одержала партия космополитов, принесшая в страну с Запада «хитрую механику судебных уставов»[clxxxii]. Земская реформа также стала ареной борьбы двух группировок: космополиты желали видеть в зем­стве переходную ступень к конституции, а «русская пар­тия» — средство управления в народном духе[clxxxiii].

Черносотенцев нельзя рассматривать как анархизированные элементы, подвергавшие огульной критике правительство. Признавая необходимость бюрократиче­ского аппарата как проводника воли верховной власти, они не ставили целью его полного уничтожения: «Люди, говорящие о необходимости уничтожения бюрократии, говорят такую же нелепость, как проповедующий необ­ходимость обрубить руки всему человечеству, так как есть люди, злоупотребляющие своими руками для грабежей и убийств.»[clxxxiv]. Напротив, стремление упразднить весь бю­рократический аппарат было присуще революционным партиям. В феврале 1907 г. «Русское знамя» четко за­явило: «… без бюрократии ни одна система государствен­ного управления обойтись не может, и самые республи­канские страны управляются при посредстве все той жебюрократии»[clxxxv]. На незаменимость бюрократии в книге «Монархическая государственность» указывал и теоре­тик монархической доктрины Л. А. Тихомиров: «Власть служилая, в виде всякого рода чиновников, комиссаров и т. п., составляет тот безусловно необходимый и полезный правительственный механизм, который служит для пере­дачи и осуществления правящей воли»[clxxxvi].

Крайне правые нередко вставали на защиту ад­министративного аппарата, особенно при очередных огульных нападках в либеральной прессе. В этом случае звучали заявления, что среди чиновников есть немало добросовестных людей, честно исполняющих свой слу­жебный долг[clxxxvii]. В качестве аргумента указывалось на по­ложительные черты русской бюрократии, отличавшие ее от зарубежных коллег: «…наша бюрократия гораздо демократичнее немецкой; ни один немецкий сановник не будет так просто разговаривать с народом, как наши губернаторы и даже министры, и так не войдет в положе­ние обывателя»[clxxxviii].

Правомонархисты признавали, что при любой форме правления идеальным вариантом являлось прямое дей­ствие верховной власти (без бюрократической фильтра­ции), что «относится не только к действию центральной власти, но всякой власти вообще, на какой бы инстан­ции правительственной иерархии она ни находилась», говорилось в книге видного черносотенного идеолога И. И. Восторгова «Монархический катехизис»[clxxxix]. В данном им определении бюрократии заложена позиция ее неиз­бежности при государственном управлении: «Бюрократи­ей называется та иерархическая лестница лиц и учрежде­ний, которая служит для передачи влияния монарха по всем направлениям государственного управления, ввиду физической невозможности с его стороны влияния непосредственного»[cxc].

Естественное возрастание роли правительственно­го аппарата происходило с территориальным ростом империи и усложнением государственного механизма. «С развитием роста нашего государства, когда простран­ство стало громадно, когда население умножилось и до­шло, как ныне, до громадной цифры в 150 млн человек, тогда, понятно, уже немыслимо стало для каждого из нас со своими личными нуждами иметь свободный доступ к нашему самодержцу. Точно так же и узнавать нужды на­родные, управлять народом, следить за исполнением зако­нов и исполнять их и вырабатывать законы государь наш самодержавный мог уже лишь при посредничестве служи­лых людей», — писала черносотенная пресса[cxci]. Ситуация в России не была так безнадежна, как в республиканских странах. На страницах «Русского знамени» заявлялось, что русская бюрократия не имела такого могущества, как административный аппарат Франции, который в начале XXв. насчитывал 600 тыс. чиновников при 40-миллион­ном населении страны.

Нейтрализуя критику либералов, отождествлявших чиновничий аппарат с самодержавием, черносотенцы указывали, что недостатки российской бюрократии но­сят универсальный характер и в полной мере присущи и западным демократиям, хронически сотрясавшимся кор­рупционными скандалами и министерскими перетряска­ми. Имеющийся в республиканских странах строгий кон­троль за злоупотреблениями чиновников натыкался на поврежденную нравственную природу человека: «На прак­тике приходится иметь дело не с идеальными людьми, а с обыкновенными, часто весьма порочными. Вот потому-то ни одна конституционная система не может выдержать ни малейшей, самой снисходительной критики»[cxcii].

Неустранимость присущих конституционному строю недостатков носила органичный характер, так как по­строенное не на нравственных нормах Божественного абсолюта, а на юридических нормах государство могло противопоставить коррупции только уголовное преследо­вание. По мнению религиозно мыслящих крайне правых, греховная природа человека не могла быть обуздана без «страха Божьего», а потому присущие чиновничеству дур­ные наклонности (продажность, подкупность, корысто­любие, превалирование личных и партийных интересов над общественными) не могли быть устранены до тех пор, пока «все люди не сделаются ангелами»[cxciii].

Недостатки же монархического способа правления, построенного на нравственных нормах, носили «действи­тельный характер» и при целенаправленной работе мог­ли быть сведены до ничтожных пределов. Бюрократизм казался небезнадежной болезнью российского общества, пока сохранялся «запал» совершенствовать нравственные качества чиновничества на основе православных ценно­стей. Проблема могла быть решена и наполнением чинов­ничьего аппарата патриотичными служилыми людьми, а также постоянной общественной критикой чиновничьей конгрегации: «Черная сотня сумеет... сказать царю правду обо всем и... обо всех. Черная сотня не побоится назвать настоящими именами деяния гг. кауфманов, витте, герардов и щегловитовых, скрыдловых и других…»[cxciv]. Опо­ра должна была быть сделана на поддержку имеющихся в администрации добросовестных чиновников, «готовых выслушать справедливую критику и ликвидировать при­чины, вызывающие жалобы и недовольство». Положи­тельную роль могло сыграть обращение к собственной истории в целях поиска в «ней более совершенных и са­мобытных форм управления государством, а не в чуждом нам, давно отжившем западном конституционализме, ко­торый многолетним опытом уже доказал свою полную непригодность»[cxcv].

Исходя из вышеизложенных рассуждений, крайне правые приходили к выводу, что преодоление бюрокра­тического средостения, возрождение принципа единения царя с народом, оздоровление природы бюрократии в со­вокупности с надклассовым и надсословным характером самодержавия способны обеспечить внутреннюю ста­бильность государства и удовлетворение интересов всех слоев общества: «И русские самодержцы всегда охраняли частную собственность своих подданных от захватов как со стороны черни, так и со стороны могущественных клас­сов и лиц, и поддерживали всегда прочные основы госу­дарственности и цельности и неделимости России, ставя на первом плане общественное благо, а не отвлеченный принцип права даже если это право вредит общественно­му благу»[cxcvi].

Опровергая тезис либералов о несовместимости силь­ной государственной власти с гражданскими свобода­ми, черносотенцы указывали, что самодержавная форма правления не исключала наличия гражданских прав под­данных. Однако предоставление «полной свободы мысли, слова и печати всем гражданам» могло быть осуществлено при определенных условиях, к которым относились: во-первых, наличие строгого контроля за возможностью реа­лизации свобод меньшинствами, в частности более слабы­ми и обездоленными слоями общества, мнение которых при конституционном строе не учитывалось, и, во-вто­рых, недопущение предоставления свобод нарушителям гражданского порядка[cxcvii]. Равно наличие демократических свобод не означало жесткой увязки с реализацией права наций на автономное существование. Автономии могли существовать и в самодержавном государстве, как, напри­мер, финская или польская (в XIX в.), и, наоборот, могли быть упразднены при вступлении России на путь западно­го конституционализма[cxcviii].

Крайне правые выражали надежду, что при возникно­вении острой потребности в разрешении аграрного вопро­са, экономических проблем, связанных с бурным ростом фабрично-заводской промышленности и утверждением капиталистического строя, их урегулирование может про­изойти только с высоты царского престола, так как только монарх способен обеспечить законность, порядок и учет интересов всех слоев населения[cxcix]. Утверждая нераскры­тый потенциал Русской православной монархии, который должен был обеспечить процветание России в будущем, крайне правые неизменно обращали свои взоры в стари­ну: «В Древней Руси московские князья, объединяя Русь, отбирали удел за уделом у мелких князей и постепенно все более и более суживали и ограничивали их права и власть и силой оружия заставляли повиноваться непокорных. И в петербургский период император Александр II освобож­дает крестьян, наделяя их землей»[cc].