Борис ФАРАФОНТОВ. Плененное детство. Судьба Николая Трошина [Из пережитого]

Из пережитого

Борис ФАРАФОНТОВ

ПЛЕНЕННОЕ ДЕТСТВО

Судьба Николая Трошина

       История появления этих воспоминаний (точнее говоря, литературной записи) – дело случая. В те времена, когда я работал начальником юридического отдела Ярославского судостроительного завода, довелось познакомиться с Валентиной Головниковой, тоже работавшей в заводоуправлении, в соседнем отделе. От кого-то я услышал, что она во время войны побывала в оккупации. При удобном случае спросил Валентину Ивановну:

       - Это правда, что вас угоняли в Германию?

       - Да я же ничего не помню, мне и четырех лет не было! Спросите лучше моего двоюродного брата, Николая Трошина. Когда нас угоняли, ему было семь лет, он всё помнит. Я ему скажу о нашем разговоре, – и дала мне телефон Николая.

       Через какое-то время на территории завода ко мне подошел мужчина и представился: Николай Федорович Трошин, работник цеха № 4.

       - Мне Валя Головникова сказала, что вы хотите со мной поговорить о годах войны, узнать, как мы жили на оккупированной территории, как потом всю нашу деревню угнали в Германию…

       - Как всю? Что – малых и старых? – удивился я.

       - Наподчистую! И не только нашу деревню, но и соседние селения, весь район, всю область! Одна наша деревенская старушка, немощная, спряталась в погребе, так ее нашли и приказали идти со всеми вместе. Она взмолилась: «Я все равно по дороге умру, лучше убейте меня здесь!»

       История, рассказанная Трошиным, меня заинтересовала. Ведь об этой трагедии – угоне в Германию сотен тысяч людей – до сих пор известно мало. Мы договорились с Николаем Федоровичем о встрече. Я всё записал так, как услышал и запомнил. Потом еще несколько раз мы встречались для уточнения деталей, ведь в военное время Трошин был совсем мальчиком, мог что-то и нафантазировать. Но детских фантазий в этих воспоминаниях нет.

                                                               ***

       Моя малая родина – село Барановка, расположенное на границе Калужской и Брянской областей. До Великой Отечественной войны она насчитывала более двухсот дворов. После объявления войны всё здесь пришло в движение. Большинство молодых мужиков  подлежало мобилизации; бабы заплакали, старушки запричитали. Слухи гуляли по деревням – один горше другого.

       Фашистские войска стремительно приближались к нашим местам. Так стремительно, что часть мужчин не успели призвать в действующую армию. Сверху пришло указание:  отгонять колхозный скот вглубь страны. Несколько человек в селе, в том числе мой отец, были отряжены для этой цели. Выполнив задание, они беспрепятственно вернулись в село. В это время у нас уже хозяйничали немцы.                   

       Семья у нас была большая: мать с отцом, бабушка и четверо детей: старшему десять лет, а младшему еще и двух не сошлось. Мне было девять лет. Назначенный немцами староста однажды заходит к нам и говорит:

       - В нашем селе дислоцируется немецкая воинская часть, завтра к вам поселят двенадцать солдат.

       На следующий день наш отец принес в избу несколько охапок сена и разостлал по полу: других спальных мест в доме не было. Солдаты расположились по-хозяйски: сразу начали умываться, бриться. В тот же день они пригнали откуда-то корову; как заправские мясники, зарезали ее, стали готовить обед. Первое и второе готовили с мясом. Мы, дети, глядели на их трапезу голодными глазами, слюнки глотали. Немцы иногда делились с нами супом, картошкой, кашей: в миску наложат или оставят в котелке после себя.

       Осенью 1941 года мы с бабушкой собирали в лесу липовый лист (зимой его в голодное время использовали в пищу). Пока отсутствовали, село разбомбила наша авиация, сгорело 47 домов. Надо сказать, что мы своих самолетов боялись больше, чем немецких. «Кукурузник», чтобы усыпить бдительность врага, перед деревней выключит мотор и давай по домам поливать из пулемета. Отец вынужден был вырыть в огороде огромную яму, опустил туда сруб от амбара, а сверху в два наката положил дубовые бревна (дубы он заготовил еще до войны, хотел заменить у дома сгнивший цоколь).

       Однажды в огород упала бомба: наши летчики метили в дом, да промахнулись. А убежищу ничего не сделалось. В него стали прятаться не только соседи, но и  немцы, жившие поблизости. Подобные бункера были в селе у многих.

       Проходившие через Барановку немецкие войска мародерствовали – стреляли птицу, скотину. Сельчане стали скот прятать. Например, стайку с малым поросенком завалят соломой. Немцы зайдут: скота во дворе не видно, начнут солому   штыком протыкать. Если попадут в поросенка, он от боли завизжит и выдаст себя. Вытащат беднягу, выстрелят в ухо и начинают разделывать.

       Мародерствуя, фрицы нередко забирали со двора последнюю корову, а без нее, кормилицы, на одной картошке долго не протянешь. Поэтому за крупный рогатый скот сельчане боролись, рискуя жизнью (за сопротивление солдатня легко могла расстрелять непокорного селянина на месте). В таких случаях обычно бежали за старостой. Староста Аношкин (имени его я не помню) бросал все дела, прибегал на место происшествия и, отобрав у мародеров корову, возвращал владельцам. Со старостой солдаты вынуждены были считаться, поскольку он имел статус немецкой администрации на местах. Очень многим помог он, в меру своих сил и возможностей облегчал участь сельчан. Но после войны Аношкина судили за пособничество немецким властям и приговорили к лишению свободы на 25 лет. Из лагерей он не вернулся.

       В нашем доме с зимы 1941 по 1942 год жили три немца: Юган – писарь штаба, повар Адольф и художник Франс. Франс писал вывески, лозунги, дорожные знаки. Прямо у нас за селом стоял, например, специальный запрещающий знак, означавший: зайдешь дальше его – уже считаешься партизаном и подлежишь отстрелу.

       О партизанах мы слышали, но немцы не очень-то их боялись. Солдаты спали в домах нашего села на полу, вповалку, как убитые. Упадет ведро со страшным грохотом – ни один из них даже не пошевелится. Можно было запросто переколоть кинжалом всех, дома не охранялись. Ходят двое часовых на всё село, а длина села более километра.

       Но крестьян за связь с партизанами фашисты карали жестоко. Километрах в восьми от нашей Барановки находилась деревня Ксынь. Возле этого селения партизаны однажды убили немецкого почтальона. Гитлеровцы после этого согнали сельчан на площадь. Все покорно пришли, ведь большинство даже не знало о гибели почтальона. Всех тут же на площади и расстреляли: не пощадили ни стариков, ни женщин, ни детей. Трупы побросали в колодец и уехали. В живых случайно остался один старик – он опоздал, так как долго собирался.

       Колхозы немцы распустили сразу же. Всех сельчан наделили землей. Крестьяне опять стали единоличниками, и многим это пришлось по душе. В период оккупации продолжали работать школы, мы нормально учились.

       В начале 1942 года заболела наша мать и вскоре умерла.  Помню, сидим всей семьей и горюем у гроба. Посочувствовать нашему горю пришел один немецкий солдат, но не из тех, что жили у нас, а  другой, из расквартированных в селе. Возможно, на гражданке он был священником.

       В феврале фрицы выгнали нас из нашего дома, чтобы поселить еще нескольких своих солдат. Зиму нам пришлось доживать у соседей. А весной 1942 года был такой случай. Немцы сидели на крыльце нашего дома, а я из рогатки метился в воробья и попал одному из сидящих в щеку. Он страшно заорал и приказал одному русскому пленному догнать меня. Тот догнал, перекинул хилое тело через плечо, принес  и поставил на землю перед  пострадавшим. Фриц отвесил мне несколько пощечин, а другой вступился за меня и даже, в утешение, угостил конфетой. Этим дело и кончилось.

       В один из летних дней 1942 года над Барановкой завязался воздушный бой: в нем участвовало, с той и другой стороны, по пять самолетов. Крутились они в небе друг за другом, как гигантские птицы. Всё село, включая немцев, высыпало смотреть на эту поднебесную дуэль. Мы за своих переживали; фрицы, соответственно, за своих. Один из наших самолетов задымил и, объятый дымом и пламенем, начал падать, но летчик успел выпрыгнуть и благополучно приземлиться на парашюте. Мы, мальчишки, первыми успели к месту его приземления. Следом прибежал немец, закричал: «Хенде хох!». Но летчик рук поднять не мог, так как был ранен. Фриц выстрелом добил его. Подбежавший следом немецкий офицер, увидев, что сбитый летчик мертв, был в ярости.

       - Зачем ты сделал это, мы могли бы его допросить! – кричал  офицер.

       Вскоре оказалось, что русский летчик был родом из соседней деревни. Немцы позволили родителям забрать тело и похоронить по-христиански. Наверное, в их глазах он был воином, погибшим с честью на поле брани.

     Осенью 1942 года через Барановку бесконечным потоком двигались гитлеровские войска: как в сторону фронта, так и обратно. Лязгали гусеницами колонны танков, покрашенных в мышиный цвет, шли вереницы солдат, одетых в черную форму. Нашу сельскую школу оккупационные власти забрали под военный госпиталь. Мы, вездесущие подростки, бегали в бывшую школу поглазеть на искалеченных немецких вояк. Одни были без ног, другие без рук,  тянулись к нам культяпками, просили покурить. Много солдат умирало от ран. За школой-госпиталем постепенно образовалось большое кладбище (думаю, что об этом захоронении в Германии не знают до сих пор).

                                                               ***

       Наступил 1943 год. После поражения в знаменитой битве на Орловско-Курской дуге фашисты покатились на Запад. В то лето был небывалый  голод, на оккупированных землях немцы под страхом смерти запрещали крестьянам собирать урожай на своих участках. За нарушение приказа расстреливали на месте. За запретом  сбора урожая последовал более страшный приказ: нам объявили, что все жители села, от мала до велика,  будут эвакуированы в Германию. Фашисты стали сгонять с насиженных мест жителей всех окрестных деревень. В далекий путь разрешалось брать только самое необходимое имущество (в том числе, можно было гнать и скотину).

       Дорога в Германию была сродни светопреставлению. Колонны шли без остановки, конвой подгонял отстающих, постоянно угрожая расправой; многие люди громко плакали, скотина мычала… Отец остановился, чтобы хоть немного покормить и нас, детей, и скотину. Подбежавший конвоир чуть не пристрелил его. Спасла отца наша бабка – заслонила его собой и заголосила:

       - Лучше меня пристрелите, у него же дети!

       Помню еще случай. Проходили мы через очередную деревеньку, которая, как и другие, подлежала выселению. Жители в панике метались по селению вместе с перепуганной скотиной: животных ведь не построишь в колонну. С одного из дворов выбежали несколько крупных романовских овец. Хозяйка от дома крикнула нам:

       - Ребята ловите их, режьте и ешьте! Все равно пропадут, или волки их задерут!

       Мы так и сделали.

       Нас то гнали чуть ли не бегом, то по 3-4 дня заставляли выжидать на одном месте. Двигались мы огромным табором; и люди, и животные стали серыми  от стоящей в воздухе пыли.

       В Литве весь табор поселили в концентрационный лагерь, где раньше  содержались военнопленные. Территорию лагеря ограждала колючая проволока в три ряда. По обе стороны – бараки; в бараках – нары в три этажа, вонь, духота. Туалетов нет, вместо них параши. Вода – из цистерн, да и той не хватает. Начались инфекционные болезни.

       Мой старший брат Миша вместе со сверстником убежал из лагеря, напросился на заработки к местным крестьянам-хозяевам. За три дня они заработали продуктов и ночью возвращались обратно. Но лагерь охранялся часовыми с пулеметами на вышках. Брат пролез благополучно, а его спутник застрял – и часовые, обнаружив его, открыли огонь. Миша все-таки приволок в барак раненого друга, но подросток на другой день скончался. Я помню, что, узнав о гибели сына, его мать даже не изменилась в лице. Вот насколько устали тогда люди от горя, очерствели душой, глядя каждый день в глаза смерти.

       Вскоре нас перегнали в другой лагерь, где шла натуральная торговля живым товаром. Приезжали хозяева или их представители, подбирали для своих нужд рабочую силу. Постепенно наши земляки разъехались по всей Европе. А вот нашу семью брать никто не хотел: работоспособным у нас был только отец. Остальные, то есть четверо детей и бабка – нахлебники. С нами была еще тетя Мотя, сестра отца, у той было двое детей, работать могла только она сама. Отец даже перестал ходить на «смотрины»:

       - Все равно, где подыхать, – говорил он, – там или в лагере.

       Моего младшего брата Толика он продал было за шматок сала, надеясь, что таким образом тот останется жив. Потом передумал и забрал его обратно.

       В последний день нашего пребывания в лагере отец опять не пошел на плац. Но покупатель, высокий симпатичный мужчина, пришел к нам сам. Пришел и просто сказал:

       - Я вас беру.

       Отец не поверил:

       - Неужели мы  в самом деле вам нужны?

       - Раз говорю, что беру, значит, нужны. Не бойтесь, не пропадете.

       Наш путь на ферму хозяина лежал через Вену, столицу Австрии. В поезде ехали люди и из других лагерей. Вот и Вена. Нам разрешили выйти из поезда на перрон. Казалось, что на столичный железнодорожный вокзал посмотреть на нас, – грязных, оборванных, вшивых, – пришел весь город. Глядя на нас, люди плакали, совали нам всякие вещи, продукты. После бесчеловечного отношения к нам фрицев и полицаев всё это нас буквально шокировало.

       Поезд покатил дальше. Постепенно люди выходили на  разных станциях, а наша семья продолжала путешествие вглубь страны. Потом наш провожатый (тот самый мужчина)  почему-то сказал, что дальше ехать с нами не может. Поехали одни. В нашем вагоне почти никого не осталось, спустя какое-то время и последние земляки вышли. Мы остались в одиночестве. Тетя Мотя запричитала:

       - Зайдут сейчас немцы и перестреляют всех нас! Ох, не зря они нас так далеко везут!

       Состав остановился, машинист зашел к нам в вагон и объявил:

       - Выходите, дальше поезд не пойдет.

       - Сейчас выйдем, и нас поведут на расстрел! – плакала тетя Мотя.

       Но машинист успокоил: скоро за нами приедет арба, на которой мы поедем дальше. Сидим на перроне, ждем. Подвода, и вправду, вскоре подъехала. Быстро побросали в нее свои пожитки и тронулись. Через какое-то время увидели, что навстречу нам бежит большая толпа, с полсотни мальчишек.

       - Русские, русские! – кричали они.

       Окружили нас плотным кольцом и глядели, как на какое-то чудо. Даже руками ощупывали, как инопланетян. Извозчику это надоело, он стал махать кнутом, расчищая путь. Проехали еще немного, арба остановилась. Перегрузились на другую арбу, поехали дальше. Наконец, показалось село: оказалось, что это и есть то самое место, где нам предстояло жить. Как и в Вене, жители сбежались: плачут, глядят на нас, как на мучеников, угощают едой.

       Потихоньку мы начали обживаться на новом месте. Работали на ферме хозяина, где содержались куры, гуси, утки, индюшки и еще какие-то птицы. Местные подростки стали приходить к нам в гости. Сидим, бывало, смотрим друг на друга, хлопаем глазами, а сказать друг другу почти ничего не можем: языка не понимаем. Но уже месяца через два научились довольно сносно объясняться.

       На ферме, кроме нас, работали другие русские пленные и пять украинцев. Мы все быстро перезнакомились и с удовольствием стали между собой общаться. Честно сказать, все там, от извозчика до управляющего, относились к нам очень хорошо. Каждому из нас выдали продуктовые карточки, дали какие-то деньги. Можно было сходить в харчевню, купить лимонаду. Печенья, бывало, и бесплатно дадут. Взрослым часто давали маргарин, а детям – настоящее сливочное масло.            

       Правда, мальчишки иногда проявляли враждебность – однажды один из них бросил в меня камень и попал в ногу. Возчик Адольф увидел это и крикнул обидчику:

       - Ко мне!

       Тот заплакал, но подошел.

       Виновник был выпорот и посажен в яму.

       Всеми угодьями в тех местах владел барон, очень высокий, худой, с ним всегда ходила большая и такая же тощая собака. У него были управляющие и много других работников, для нас он был недосягаемой величиной, но мы запомнили его как очень доброго человека. Однажды он навестил нас и принес в подарок большую корзину крупных и красивых яблок. И еще игрушку – водяную мельницу. Потом барон с баронессой иногда заходили на птичник, и обязательно дарили нам корзину яиц.

       Мы не могли нарадоваться, что голод и лишения остались позади. Тетя Мотя благодарила Всевышнего:

       - Услышал нас Господь, вознаградил за муки!

       В домах австрийцев не было дверных замков, можно было зайти в любую семью и взять любую вещь. Но отец нам строго-настрого наказал этого не делать. Он боялся, как бы мы по глупости не польстились на что-нибудь. 

                                                                ***

       Шел 1945 год, война близилась к концу. В апреле куда-то пропал наш управляющий, потом уехали и барон с баронессой. Через несколько дней появились советские солдаты и сказали нам, что можно собираться домой. В местной администрации нас уговаривали остаться: поработать, обзавестись хозяйством и только потом, года через два, двинуться на родину, где к тому времени, мол, всё нормализуется. Однако мы захотели ехать домой. До сих пор теряемся в догадках, почему нас так уговаривали остаться  в Австрии.

       Возвращались в СССР через Будапешт. По дороге нас хорошо кормили и даже водили однажды в ресторан, где на столе лежал – о чудо! – белый хлеб.

       Вернулись в родную Барановку. Там не было ни одного целого дома, ни одного целого колодца: при отступлении фашисты взорвали всё, даже церковь. Правда, сорок семь мин из тех, что были заложены под церковь, не взорвались. Саперы разминировали церковные развалины, а кирпич крестьяне растаскали по соседним деревням.

       В окрестностях Барановки ржавело много военной техники, немецкой и нашей (только в начале 50-х годов ее стали понемногу сдавать в металлолом). Все дороги и проезды, все луга и поля были полны мин. А жизнь шла свои чередом: надо было пахать поля, растить хлеб. Но как?  Единственный работающий трактор только вышел в поле и сразу же нарвался на противотанковую мину. Тогда, чтобы подготовить место для пахоты, в нашей Барановке придумали вот что: в телегу запрягли самую захудалую лошаденку, какую было не жалко, посадили на телегу древнюю старуху и пустили в поле. И еще было несколько таких. Одна подвода пройдет мимо мин, другая… а третья подорвется. Так, с помощью «живых миноискателей», порой расчищали поля от опасной начинки.

       От мин гибло много подростков. Однажды двое наших ребят нашли мину и бросили ее в костер. Один спрятался за пригорок – и поэтому остался жив. А другой лег за куст. Когда рвануло, то куст как бритвой срезало, от мальчика почти ничего не нашли, даже хоронить было нечего.

      Жить нашей семье в Барановке было негде, пахать не на чем, за дровами в лес ездить было опасно из-за мин. Помаялись мы, помаялись, и наш отец решил завербоваться в Ярославскую область – на разработку болот под Переславлем-Залесским. Собрались и поехали.

       Поселили нас в бараке. В огромных комнатах ютилось по 6-8 семей. Беспросветная антисанитария: от вшей и клопов не было никакого спасу. Спали на полу, чтобы клопы меньше кусали. Но насекомые заползали на потолок и оттуда падали на спящих людей. Летом спать в бараках было душно, но все-таки безопаснее, чем на свежем воздухе: всюду ползали змеи.

       Нашу бабушку мы с собой взять не смогли. Она так и осталась жить у другого своего сына. Очень скучала по нам, внучатам. Сколько было вместе пережито! 

       Постепенно наша семья стала разъезжаться: старший брат Миша махнул на учебу в Москву, Толик осел в Костроме. Самый младший из нас, Володя, и до сего времени живет на нашей малой родине, только в другом селе – в Купавне. А я поступил в техническое училище при Ярославском судостроительном заводе, где и проработал всю жизнь.