Конечно, это был удар ниже пояса. Но не все народные избранники сходу сдались. По одним данным 178 депутатов, по другим 232 — 9 июля собрались в Выборге, в гостинице “Бельведер”, где после бурных дискуссий приняли воззвание — “Народу от народных представителей”. В нем говорилось, что правительство сопротивляется наделению крестьян землей, что оно не имеет права без согласия народного представительства собирать налоги и призывать солдат на военную службу, брать деньги взаймы. Прения еще продолжались, когда пришла просьба выборгского губернатора закрыть заседание, чтобы не ставить автономию Финляндии в неловкое положение перед русскими властями.
Левые выпустили свой отдельный манифест, подписанный фракциями трудовиков, социал-демократов, эсерами. В нем говорилось, что трудовое крестьянство должно взять дело в свои руки. Ему не дали земли и воли. Оно должно само взять волю, сместив все правительственные власти. Оно должно немедленно взять всю землю.
Народ попытался было защитить Думу. С мест раздались голоса о сочувствии депутатам. В Кронштадте и Выборге матросы взялись за оружие. Генерал Иванов, по распоряжению царя расстрелял их из пушек...
Против подписантов правительство возбудило уголовные дела, они были лишены избирательных прав и права занимать какие-либо должности в государственных учреждениях.
Послушаем очевидца. Депутат I Государственной Думы князь В. А. Оболенский:
“Слухи о досрочном роспуске Думы ходили с первого дня её созыва, чередуясь со слухами об образовании кадетского министерства. Но недели за две до её фактического роспуска руководители нашей фракции получили из самых достоверных источников сведения, что роспуск окончательно решён и что правительство ждет лишь для этого благоприятного повода. Перед депутатами ставился вопрос: что делать, как реагировать на роспуск?
В странах с давними парламентскими учреждениями такого вопроса возникнуть не может. Роспуск парламента — законная прерогатива верховной власти. Если власть досрочно распускает парламент, депутаты разъезжаются и готовятся к новым выборам.
Но Россия в 1906 году не была еще вполне нормальным конституционным государством. В ней еще кипели неулегшиеся революционные страсти, а власть, давшая ей конституцию, продолжала считать себя самодержавной. Сама первая Дума родилась в революции и вела еще борьбу с правительством за самые основы конституционного строя. Население, посылавшее нас в Думу, воспринимало ее как Учредительное собрание, которое должно было перестроить Россию на новых основаниях, и депутаты, ехавшие в Петербург, слышали напутствия: “Вы должны победить или погибнуть”. Этой психологией жили и сами депутаты первого парламента. В их представлении только Дума могла вывести Россию на путь мирного строительства, а преждевременный роспуск ее знаменовал собой либо окончательное возвращение к старому самодержавию, либо возобновление революционной борьбы и длительной анархии. В целом ряде губерний в начале лета 1906 года уже шли погромы помещичьих усадеб, и нам казалось, что только Дума, спешно разрабатывавшая проект земельной реформы, может спасти Россию от наступавшего революционного хаоса.
Вот почему вопрос о том, что делать в случае роспуска Думы и как на него реагировать, имел в наших глазах большое значение.
В один из теплых и светлых вечеров второй половины июня мы собрались в левом боковом зале Таврического дворца под председательством нашего маститого лидера И. И. Петрункевича. Одним из первых слово взял Гредескул. В длинной и, как всегда, тягучей речи, в которой было и “с одной стороны”, и “с другой стороны”, он изложил создавшуюся политическую ситуацию, не принимая во внимание, что Дума не может становиться на революционный путь, но не может и молча разойтись, не скомпрометировав себя в глазах населения, предложил “составить эпитафию”, как он выразился, в которой довести до сведения населения о своих перед ним заслугах.
Гредескулу возражал курский депутат Долженков. Это был необыкновенно красочный старик, огромного роста с морщинистым, густо, точно мхом, заросшим щетинистой бородой лицом. Лоснящийся длинный сюртук, облекавший его могучее тело, и круглые старческие очки в железной оправе на носу придавали ему вид старообрядческого начетчика. Между тем это был известный в широких общественных кругах санитарный врач города Курска, пользовавшийся огромной популярностью среди местного населения. В Думе он, впрочем, роли не играл. Человек в высшей степени скромный и плохой оратор, он не выступал с речами ни на думских, ни на фракционных заседаниях. Но скользкая речь Гредескула, очевидно, задела его за живое, и, кажется, в первый раз за все время он попросил слова. Он напомнил своим товарищам по фракции, что население послало их в Думу для завоевания свободы и земли. Волю населения мы обязаны исполнить, а не исполнивши ее, не имеем морального права разойтись, подчинившись указу о роспуске. Мы должны продолжать работать, а если нас будут разгонять штыками, то должны быть готовы умереть.
П. Н. Милюков, принимавший участие в заседаниях фракции в качестве товарища председателя партийного ЦК, решил вылить ушат холодной воды на наши романтические головы. Его речь шла вразрез с настроением подавляющего большинства. Он говорил, что мы не революционеры, а члены оппозиционной парламентской партии. С нашей точки зрения, роспуск Думы, как бы мы к нему ни относились, составляет законную прерогативу монарха. Мы должны ему подчиниться и готовиться к новым выборам.
До поздней ночи продолжались горячие прения, и большинство говоривших, в общем, поддерживали Долженкова. Видя столь возбужденное состояние собрания и опасаясь какого-либо необдуманного решения, наши руководители решили вопроса не голосовать. Бюро фракции заявило нам, что ЦК примет во внимание высказывавшиеся мнения и в нужный момент предложит определенное решение. Затем было установлено, что в случае внезапного роспуска Думы все члены фракции должны прибыть на квартиру Набокова, где получат соответствующие инструкции.
Как известно, поводом для роспуска Думы послужило следующее обстоятельство: появилось правительственное сообщение, в котором Дума осуждалась за неработоспособность и сообщались неверные сведения о разрабатывавшемся ею земельном законопроекте, явно его опорочивавшие.
В. Д. Кузьмин-Караваев выступил с резкой речью по этому поводу и предложил Думе, со своей стороны, обратиться к населению с опровержением инсинуаций правительства. Встревоженный этим предложением, Муромцев снял его с обсуждения как не внесенное в повестку дня, но Дума большинством голосов постановила внести его в повестку следующего дня.
Вечером произошло бурное заседание нашей фракции. В положении о Государственной Думе не было предусмотрено ее право обращаться непосредственно к населению и было совершенно очевидно, что правительство опубликовало этот чудовищный с точки зрения конституционного права документ с провокационной целью — вызвать со стороны Думы как раз те действия, к которым призывал ее Кузьмин-Караваев, и создать, таким образом, повод для ее роспуска. Наши лидеры убеждали нас не поддаваться провокации и отклонить предложение Кузьмина-Караваева. Мы все понимали логичность их точки зрения, но, с другой стороны, оставить без ответа эту циничную провокацию казалось нам невозможным. А кроме того, было очевидно, что если правительство решило разогнать Думу (а это не подлежало сомнению), то оно не сегодня, так завтра найдет для этого другой подходящий повод. В конце концов согласились на компромисс: голосовать за предложение Кузьмина-Караваева, но формулировать протест Думы так, чтобы придать ему характер не обращения к населению, а формулы перехода к очередным делам.
Начались межфракционные переговоры о компромиссе. Собирались фракционные заседания, совещания представителей фракционных бюро и т. д. Спорили, волновались, суетились... Наконец, наскоро составили какой-то документ промежуточного характера, не удовлетворявший ни ту, ни другую сторону, но все же, при тенденциозном толковании, дающий возможность правительству признать его незаконным актом со стороны Думы. После принятия этой компромиссной формулы кадеты чувствовали себя отвратительно: скомпрометировали себя своими колебаниями в общественном мнении, а Думу не спасли.
Я жил почти рядом с помещением “кадетского клуба”, где всегда можно было застать нескольких товарищей по фракции, а потому, прежде чем ехать к Набокову за инструкциями, мы с Крымом решили зайти туда, чтобы узнать более подробно о роспуске.
В клубе уже собрались человек тридцать. Когда я вошел в зал наших фракционных заседаний, то увидел их всех, столпившихся вокруг члена ЦК П. Б. Струве, который стоял на стуле и возбужденно рассказывал о событии. Свою речь он закончил сообщением, что ЦК предлагает всем депутатам сего дня же ехать в Выборг, где мы сможем свободно рассуждать о том, — как реагировать на роспуск Думы.
В 5 часов дня 9 июля я сел в поезд, отправлявшийся в Выборг. Значительная часть депутатов отбыла в Выборг с более ранними поездами, но и наш поезд был переполнен знакомыми лицами. Ехали депутаты, журналисты, члены партийных центральных комитетов и просто частные лица, близкие к думским кругам.
Общие собрания с длинными и страстными прениями шли с перерывами, во время которых редакционная комиссия в составе Винавера, Кокошкина и трудовика Бондарева тщетно пыталась найти всех удовлетворявшие формулировки.
На второй день появился среди нас Муромцев. Вошел он в зал заседаний не своей, столь привычной нам, величавой походкой, а скромно пробираясь вдоль стены к свободному стулу и стараясь поскорее выйти из центра внимания. Это, однако, ему не удалось. Появление его среди нас вызвало энтузиазм присутствовавших. Все, как один человек, поднялись со своих мест и устроили своему председателю шумную овацию. Председательствовавший И. И. Петрункевич уступил Муромцеву свое место, а из рядов депутатов послышались голоса: “Муромцеву слово!”
Из этого безысходного положения нас вывел выборгский губернатор: частным образом он довел до нашего сведения, что русское правительство требует от него прекращения наших заседаний. Так как финские законы охраняют свободу собраний, то он не может исполнить этого требования, но все же, не желая по такому поводу создавать конфликт с русским правительством, он просит нас по возможности считаться с создающимся для него неприятным положением.
Мы поняли, что дольше злоупотреблять оказанным нам Финляндией гостеприимством невозможно. По предложению Петрункевича совещание решило прекратить прения и приступить к голосованию текста воззвания в последней редакции комиссии. После кратких фракционных совещаний текст этот был принят единогласно, хотя социал-демократы предпослали своему утвердительному вотуму длинную мотивировку, в которой говорилось, что они стоят за более решительные методы борьбы, но не возражают и против, предложенных в воззвании.
Подписи было решено ставить на корректурном оттиске воззвания, для этого нужно было срочно его отпечатать. За это дело взялись мы с Н. А. Бородиным.
Когда мы уезжали из Выборга, на вокзал привалила большая толпа народа. Кричали нам “ура”, махали шляпами. На промежуточных между Выборгом и Петербургом станциях многочисленные дачники тоже выходили нас приветствовать, а мы бросали им в окна листки воззвания.
Не знаю, как другие мои товарищи, а я с тяжелым чувством возвращался из Выборга. Нас приветствовали как “героев”, а между тем в собственном сознании я видел всю бутафорию своего “геройства”.
В свое время много было споров о “Выборгском воззвании”. Одни им возмущались, другие над ним издевались, называя “выборгским кренделем”. Даже некоторые из подписавших воззвание, спешили от него отречься. Противники доказывали, что воззвание было актом революционным, и возмущались лицемерием кадетской партии, на словах признававшей лишь легальные методы борьбы. Лидеры кадетской партии оправдывали себя тем, что роспуск Думы был по форме неконституционным актом, ибо в указе о роспуске не был назначен срок новых выборов, а потому Дума, отстаивая свои бюджетные права, была вправе призывать население к неплатежу налогов и к отказу от воинской повинности впредь до созыва новой Думы”.189
Штрихи к портретам
...Со многими депутатами читатель уже познакомился по ходу действия. Безусловно, рассказать обо всех непросто (представляете, какая книга была бы, посвяти хотя бы по страничке каждому из почти 500!), потому ограничимся лишь отдельными штрихами некоторых представителей I Думы, имеющих непосредственное отношение к революции и истории. Помогут же читателям в этом сами депутаты — уже знакомый нам князь Владимир Андреевич Оболенский, подготовивший 1100-страничную рукопись “Моя жизнь и мои воспоминания”, которая хранится сейчас в Центральном архиве Октябрьской революции (часть опубликована “Парламентской газетой”, см. декабрь 2005 — январь—февраль 2006 г.), и Гессен, издавший в 20-е годы в Берлине “Архив русской революции”, а также воспоминания П. Н. Милюкова, В. Д. Набокова и других.
Влиятельная фигура в I Думе, хотя и державшаяся в тени-- Максим Максимович Ковалевский, один из руководителей российских масонов. Сам был принят в масоны еще в 1884 году. Историк, социолог, лидер партии мирного обновления. Он из состоятельной дворянской семьи. Еще в гимназии, которую окончил с золотой медалью, проявил повышенный интерес к наукам. Окончив юридический факультет Харьковского университета, не остановился на этом — продолжил образование в Европе. Слушал лекции в Берлинском университете, в Парижской Сорбонне, познакомился с К. Марксом, Г. Спенсером. В Лондоне защитил докторскую диссертацию: “Общественный строй Англии в конце средних веков” и стал крупнейшим специалистом по Англии. В 1880 году — профессор Московского университета, но через 7 лет уволен в связи с чисткой преподавательского состава за неблагонадежность. Как догадался читатель, уволили Максима Максимовича “за политику” — участвовал в либеральном движении, разработал программу реформ для России на основе уважения прав личности и развития самоуправления. С 1889 года поселился во Франции, читал лекции в европейских университетах, как уже говорилось выше, организовал масонскую ложу. В августе 1905-ого вернулся в Россию и с головой окунулся в политическую деятельность, в том числе и организовывал масонские ложи. Симпатизировал кадетам, но сам выступал редко, идеи проводил через других, принципиально разошелся с кадетами в земельном вопросе (считал допустимым принудительное отчуждение только крупнейших латифундий). В начале 1906 года вступил в партию демократических реформ и стал ее лидером. В I Думу избран от Харьковской губернии. Во Вторую Думу не попал, но в 1907 году от Академии наук избран в Государственный Совет, где на фоне правого большинства выглядел весьма либеральным и прогрессивным.
Товарищами председателя фракции кадетов в Думе были Владимир Дмитриевич Набоков и Максим Моисеевич Винавер. Оба — политики крупного калибра, но диаметрально противоположные во всех прочих отношениях. Внешне изысканно любезные друг с другом, они были полны взаимной антипатии, которую не скрывали от других.
В. Д. Набоков — сын министра юстиции, вырос и воспитался в среде петербургской аристократии и высшей бюрократии. Это был довольно замкнутый круг людей консервативных убеждений, но, в общем, весьма культурных. К этому кругу и принадлежал Набоков. Достаточно было взглянуть на этого стройного, красивого, всегда изящно одетого человека с холодно-надменным лицом римского патриция и с характерным говором петербургских придворных, чтобы безошибочно определить среду, из которой он вышел. Всем бытом своей молодости, привычками и знакомствами он был тесно связан с петербургской сановной средой. Родители дали ему прекрасное образование. Он безукоризненно говорил на иностранных языках, а, окончив университет, стал готовиться к научной карьере, избрав своей специальностью уголовное право. Нужно еще добавить, что, воспитанный в состоятельной семье, он женился на девушке из богатейшей московской семьи Рукавишниковых.
Итак, богат, красив, умен, талантлив, образован, с большими придворными связями. Карьера перед ним открывалась блестящая. Но в отличие от молодых людей его круга, Набоков был склонен к либеральному образу мыслей. В 1903 году начал сотрудничать с журналом “Право”, который поставил себе задачей борьбу за установление в России конституционного режима. Постепенно порывает свои старые связи и заводит знакомства в кругах радикальной петербургской интеллигенции. На поставленный ему ультиматум о несовместимости его общественной деятельности с придворным званием камер-юнкера отвечает отказом от этого звания, чем сразу создает себе популярность в левых кругах.
Но не сумел также решительно отказаться от удобств жизни, к которым Набоков с детства привык и ценил их. Когда после роспуска Думы депутаты съехались в Выборг для составления “Выборгского воззвания”, он приехал туда со своим лакеем, а в тюрьму привез с собой резиновый таз, ибо не мог обходиться без ежедневного обливания холодной водой.
“В Государственной Думе я не мог не любоваться этим стильным аристократом, но его внешняя холодность и надменность в обращении мешали сближению с ним, — признается Оболенский. — Да и сам он не искал сближения с новыми знакомыми. Впоследствии в Крыму и за границей мне пришлось ближе с ним познакомиться, и я понял, что типичная для него надменность была отчасти внешней формой, прикрывавшей свойственную ему замкнутость, отчасти же вытекала из глубокой эстетичности его натуры, которой органически противна была человеческая пошлость, не чуждая даже очень крупным людям. Впрочем, он все-таки был, вероятно, холодным человеком не только внешне, но и внутренне. Но сильные эстетические эмоции заменяли ему теплоту и глубину чувств, и внутренне он был также изящен, как внешне. Все его речи и поступки, поэтому отличались особым тактом и благородством. И умер Набоков так же красиво, как жил: когда на собрании русских эмигрантов в Берлине один из его противников выстрелил в читавшего доклад Милюкова, сидевший в публике безоружный Набоков первым бросился его защищать и был сражен пулей, не ему предназначенной».190
Максим Моисеевич Винавер - антипод Набокова. Родился в Польше, в небогатой еврейской семье и в университете должен был содержать себя собственным трудом. Окончив университет, собирался заняться научной работой, но этому помешало его еврейское происхождение. Став поневоле адвокатом, вскоре сделался одним из самых видных цивилистов петербургской адвокатуры. Богатство, славу, положение в обществе — приобрел исключительно благодаря громадным способностям, большому уму, исключительной энергии и работоспособности.
Наружность у него была невзрачная: маленький, щупленький, с неопределенными чертами бледно-желтого лица и с неопределенного цвета седеющей бородкой, обращал на себя внимание лишь непропорционально большой головой. Из-под нависших надбровных дуг смотрели на собеседника серые, проницательные глаза. Никто лучше Винавера не мог логически доказать наименее доказуемое. Речи его были блестящи по форме и насыщены содержанием. Все в них было четко, выпукло и убедительно, с необыкновенной легкостью умел затушевывать слабые стороны защищаемого им положения и направлять мысль слушателей на сильные стороны.
Чрезвычайно обходительный в личных отношениях, умевший, если нужно, незаметно польстить своему собеседнику и поиграть на слабых струнах его души, Винавер был незаменим в переговорах с другими политическими группами, в особенности с левыми и добивался совершенно удивительных результатов, заставляя своих противников сдавать позицию за позицией, при этом, внушая им, что не они ему, а он им уступил.
Несомненным авторитетом в IДуме был Федор Федорович Кокошкин, последовательно вел линию масонов, человек весьма странной внешности, резко выделявшей его среди людей “интеллигентского” вида фракции. На незнакомых производил неприятное впечатление подчеркнутой фатоватостью своей наружности. Всегда в застегнутом сюртуке, сшитом в талию, в ботинках самой последней моды и в неимоверно высоких крахмальных воротничках, из которых выглядывало маленькое сухонькое личико с маленькими глазками, блестевшими из-за пенсне, — таков был внешний облик Кокошкина. Но главной особенностью его были огромные усы, всегда закрученные вверх тонкими ниточками. В Германии такие усы носил император Вильгельм и в подражание ему офицеры, а в России — только Кокошкин, да разве еще какие-нибудь провинциальные фаты.
Кокошкин — специалист государственного права, которое читал в Московском университете, но, состоя несколько лет земским гласным и членом Московской губернской земской управы, приобщился и к практической общественной работе. Сочетание больших теоретических познаний с практическими навыками чрезвычайно ценно для всякого парламентария, и понятно, что Кокошкин в 1 Думе, принимал участие в составлении и в редактировании почти всех подготовлявшихся законопроектов.
Человек образованный, с широкими взглядами, он не любил, как говорится, высовываться, предпочитая действовать за кулисами. Больших трудов стоило в 1917 году заставить его занять министерский пост в составе Временного правительства.
Из других известных масонов активно действовал секретарь Думы князь Дмитрий Иванович Шаховской. Аристократ по рождению, он еще со студенческих времен порвал с аристократической интеллигенцией, став в фарватере народничества - толстовства. Позже — масонства. Был земским деятелем, но был духовно ближе к пролетарской интеллигенции, чем к цензовым либеральным земцам и, войдя в «Союз Освобождения» в числе его организаторов, примыкал к левому его крылу. Носясь с одного конца России на другой, основывал провинциальные отделы, союзы, распространял литературу и т. д. Во время революции 1905 года Дмитрий Иванович —один из самых популярных людей в левом лагере, импонируя как политическим друзьям, так и противникам, иногда бывал резок. Но все ему прощалось, и все прислушивались к его мнению.
Товарищ Председателя I Государственной Думы — князь Петр Дмитриевич Долгоруков, очень богатый аристократ, земский деятель Суджанского уезда Курской губернии, специализировался на школьном деле, участвовал во всех съездах учителей. Вероятно, на этих съездах он сблизился с Шаховским, который привлек его и его брата к нелегальной работе в «Союзе Освобождения» и в масонскую ложу.
Будучи дельным земцем с большой инициативой, Долгоруков, однако, не обладал качествами, необходимыми для крупного политического деятеля. Слишком много в нем было какой-то детской наивности. Являясь товарищем председателя Думы, он во всем подражал председателю Муромцеву, старался казаться “важным” и властным, но это плохо ему удавалось. Но обаяние личности этого простого душой и добрейшего человека было большое.
Среди членов 1 Думы был один человек, которому суждено было впоследствии выдвинуться на авансцену российской истории первым лицом — князь Георгий Евгеньевич Львов. Тоже принадлежавший к армии помещиков. Т. И. Полнер, ближайший сотрудник князя Львова по Земскому Союзу, написал книгу, посвященную ему. С князем Львовым встреча у нас впереди, а пока послушаем еще Оболенского, который представил руководителей думских фракций читателям “Парламентской газеты” 19 января 2006 г.
“Лидерами “октябристов” — правой фракции 1 Думы — были Михаил Александрович Стахович и граф Петр Александрович Гейден.
В революционные времена Стахович славился как один из лучших ораторов земских и дворянских собраний. Особенно известна была его речь, произнесенная в защиту свободы совести. Не знаю, были ли у него определенные политические убеждения. Мне казалось, что он их приспосабливал к стилю свободомыслящего фрондера-аристократа, к стилю, казавшемуся красивым его эстетической натуре. Он как-то умел соединить дружбу со Львом Толстым и симпатию к его учению со светской жизнью, кутежами, камергерским мундиром и дворянской гордостью. Утверждал, что он сторонник самодержавия, и произносил свободолюбивые речи. Помню, как одну из своих либеральных речей на каком-то дворянском съезде он закончил такой эффектной фразой: “Исконный девиз русского дворянства таков: за Бога — на костер, за царя — на штыки, за народ — на плаху”. А Лев Толстой, как мне рассказывали, прочтя в газете эту пышную фразу своего молодого друга, иронически заявил: “А за двугривенный — куда угодно”.
Гораздо менее талантливым, но гораздо более крупным по внутреннему содержанию человеком был другой лидер октябристов, граф П. А. Гейден. Если Стахович в Думе значительно померк, то Гейден, несмотря на свой старческий возраст, приобрел наибольшую яркость, ибо от природы имел все данные, чтобы стать выдающимся парламентарием. Он, в сущности, был единственным руководителем своей думской фракции. Всю жизнь он стойко отстаивал свои умеренно-либеральные взгляды. Этот красочный старик (ему тогда было 63—64 года) с лицом и манерами английского лорда не мог, конечно, не попасть депутатом в первый русский парламент. Но совершенно для себя неожиданно оказался не в левом центре, где ему быть надлежало, а на крайнем правом фланге. Плоскость поляризации политических и, действующих на чувства обывателей, во время всякой революции неизбежно отклоняется влево, а центр силою вещей соответственно отодвигается вправо. Было это и в 1 Думе, всплывшей на гребне революции. И невольно люди умеренных убеждений, попав на крайний фланг борющихся сил и вынужденные обстоятельствами бороться с более левыми противниками, сами постепенно переходили на позиции правых.
Стойкий, убежденный и выдержанный граф Гейден, однако, не поддался этому естественному соблазну. Он твердой рукой управлял своей очень разношерстной фракцией, не позволяя ей сойти с умеренно-либеральных позиций и, ведя борьбу с левым большинством Думы, оставался в оппозиции к правительству, отказавшемуся от всяких либеральных реформ. Граф Гейден был заикой и заикался смешно. Но, несмотря на это, его умные и содержательные речи, иногда блиставшие тонкой язвительностью и всегда корректные, хотя и с убийственным для противника юмором, выслушивались Думой с огромным вниманием. Даже социал-демократы относились с уважением и любовью к благородному и стойкому старику.
Трудовая группа имела трех признанных лидеров: Аладьина, Аникина и Жилкина. Алексея Федоровича Аладьина депутаты увидели впервые накануне открытия Думы, когда он с несколькими крестьянами пришел на заседание кадетской фракции и заявил об образовании им Трудовой группы. На присутствующих Аладьин произвел не лучшее впечатление внешностью провинциала, резкостью речи. Взятый им с этого момента тон, Аладьин сохранил во всех своих выступлениях с трибуны Государственной Думы, причем любил говорить: “Мы — крестьяне”.
Роспуск Думы произошел во время отсутствия Аладьина, который в это время был в Лондоне, в думской депутации, отправившейся туда по приглашению английского парламента. Оттуда, боясь репрессий со стороны русского правительства, он не вернулся. Революция кончилась, и Аладьин понял, что кончилась и его революционная карьера. Не хотелось ему, однако, исчезнуть с политической сцены. Он быстро перекрасил свои убеждения и сделался лондонским корреспондентом “Нового Времени”.
После переворота 1917 года Аладьин снова появился в России с английской военной миссией и в английской военной форме. К революции ему возврата не было, и он стал выступать уже не с революционными, а с патриотическими речами. Попав в ставку Главнокомандующего, принял активное участие в организации корниловского мятежа , а затем оказался на юге России.
Другие два лидера Трудовой группы в отличие от Аладьина были людьми идейными и искренними. Аникин, сельский учитель Саратовской губернии и партийный социалист-революционер, вошел в Трудовую группу, так как его партия бойкотировала выборы, — и это помешало ему выступать под ее флагом. Крестьянин по происхождению, широкоплечий, широкоскулый, с огромными кулачищами, которыми он грозно стучал о кафедру, он выступал в Думе с острыми речами. Его речи нравились крестьянам, ибо в них чувствовалась подлинная мужицкая ненависть к привилегированным классам общества и презрение к представителям высшей интеллигенции. Что-то было стихийное в этом могучем человеке и как-никак талантливом ораторе, в нем чувствовалась большая разрушительная сила и неукротимая воля. После роспуска 1 Думы он исчез в народной гуще так же быстро, как из нее и появился.
Тихий, скромный, И. В. Жилкин до избрания в Думу был провинциальным журналистом. Своим внешним обликом он напоминал деревенского дьячка. Длинный, тощий, с красноватым нечистым лицом и прямыми рыжеватыми волосами, был он человеком интеллигентным и если бы принадлежал к кадетской партии, был бы полезным, но не выдающимся ее человеком. А в Трудовой группе стал одним из ее главных лидеров и руководителей. В отличие от своих товарищей, Аладьина и Аникина, в выступлениях был сдержан и корректен и старался смягчить фракционную борьбу, которую те двое обостряли. Его речи не отличались блеском, но подкупали безыскусственной простотой и искренностью.
Для себя лично Жилкин не искал славы и популярности, но благодаря видному положению, все же сделал небольшую карьеру: из провинциального журналиста стал журналистом столичным и в течение ряда лет сотрудничал в “Вестнике Европы”. В революции 1917 года активной роли не играл.
Вождем социал-демократов, фракция которых состояла наполовину из грузин-- рабочих , был известный грузинский сепаратист Жордания. Но, будучи от природы сильным заикой, он не появлялся на думской трибуне, и наиболее ответственные речи произносил другой грузин — Рамищвили. Был он уже не первой молодости, с седеющими головой и бородой, но сохранял юношескую наивность души, которая в соединении с природным добродушием покоряла сердца даже его политических противников. Немного смешной грузинский акцент как-то особенно подчеркивал наивность его речей, бесхитростных и глубоко искренних. Ему трудно было привыкнуть к парламентскому этикету и к парламентской выдержке, и речи его часто прерывались замечаниями председателя.
Лидеру думской фракции Российской социал-демократической партии Ною Жордания, конечно, не могло прийти в голову, что через 12 лет он окажется главой правительства независимой Грузинской Республики и станет непримиримым грузинским сепаратистом. Как не могла возникнуть и мысль у скромного и абсолютно молчаливого члена кадетской фракции Чаксте, что он умрет на посту Президента независимой Латвийской Республики.
Часто выступал с думской трибуны светлый блондин с трескучим голосом. Говорил он по-русски правильно, но с ясно выраженным прибалтийским акцентом. Это был депутат от Эстонской губернии Теннисон. Речи его были содержательны, но необыкновенно длинны, а трескучий монотонный голос нагонял сон. Когда Теннисон выходил на трибуну, в Думе подымался шум от выходивших в кулуары депутатов, а Муромцев звонил в колокольчик, прося соблюдать тишину. Думские крестьяне остроумно переделали фамилию Теннисон в Тянивсон.
Теннисон принадлежал к правому крылу кадетской партии, отстаивая “русскую государственность” от “опасных левых экспериментов”. Через несколько лет, во время революции, стал он непримиримым эстонским националистом. Его выступления по национальному вопросу на заседаниях перводумцев были настолько полны вражды к русской государственности, что представители других народностей России сочли нужным от него отмежеваться. Но и тогда он, вероятно, еще не мог себе представить, заключает Оболенский, что через два года станет председателем Совета министров маленького эстонского государства.191
Россия — многонациональное государство. И это нашло отражение в Думе. Каждый народ, каждая губерния имели своих ярких представителей. Вот характерный пример — Белоруссия.
Депутатом от Минской губернии в I Думе был поляк Александр Робертович Ледницкий, он из сравнительно небогатой шляхетской семьи, мать — родовитая дворянка Заводская. Рано потеряв отца, участника Польского восстания 1863—1864 годов, Ледницкий вырос в доме дяди, воспитывался в духе приверженности патриотическим традициям борьбы за независимость Польши. Окончив в Минске гимназию, Александр Робертович поступил в МГУ на физмат, но после первого курса разочаровался и перешел на юридический факультет, а потом и вовсе перевелся в Ярославль — в Демидовский юридический лицей. Работал присяжным поверенным, руководил практикой студентов.
Как и всякий шляхтич, любил повеселиться и стал председателем Московского общества народных развлечений. Создал в Москве польскую читальню и библиотеку, амбулаторию для своих соотечественников. Блестящий публицист — писал для “Русской мысли”, “Русских ведомостей”, “Русского слова”, “Речи”, “Польского эхо”, Варшавской “Новой газеты” и других. В октябре 1905 года вступил в партию конституционных демократов. Подписал Выборгское воззвание, за что приговорен к 3 месяцам тюрьмы и лишен избирательного права.
Семен Петрович Кондрашук — депутат от Гродненской губернии. Белорус, православного вероисповедания, крестьянин деревни Стреки. Входил в Трудовую группу. Выступал против предоставления автономии Польше. Подписал законопроект “О гражданском равенстве” и заявление об образовании местных земельных комитетов. Выступая по аграрному вопросу, заявил: “Мы должны отречься от своей священной неприкосновенности собственности и должны сказать: земля принадлежит трудящимся на ней крестьянам, и должны как можно скорее дать доступ к земле, чтобы успокоить тот пожар, который уже поднимается в нашей России”.192После роспуска I Думы Кондрашук был избит односельчанами за “возвращение из Думы без земли”.
Шморья Хаимович Левин — еврей, иудейского вероисповедания, сын лесопромышленника. Окончил Минское реальное училище, слушал лекции в Берлинском и Кенигсбергском университетах, в 1894—1897 раввин в Гродно, в 1903 году консультант по еврейскому вопросу при генерал-губернаторе в Вильно. Один из основателей Союза для достижения полного равноправия еврейского народа в России, публицист, сотрудничал в газете “Новая Заря” (Вильно), член конституционно-демократической партии. В Думе выступал за отмену смертной казни, за гражданское равенство, по еврейскому вопросу, касаясь последнего, заявил: “Мы не имеем ввиду пробудить чувство жалости, потому что счастье еврейского народа, как и счастье всего русского народа, должно быть построено не на чувстве жалости, которое остается у сытых для людей голодных, это счастье должно быть построено на началах справедливости”. 193 Опасаясь, что за подписание Выборгского воззвания будет подвергаться гонениям, эмигрировал в Германию.
Земляк Левина, депутат от Гродненской области, тоже еврей, но православного вероисповедания - Моисей Яковлевич Острогорский, окончил юридический факультет Петербургского университета, служил в Министерстве юстиции, автор исследований о возможной узурпации политическими партиями воли большинства в условиях становления демократии и парламентаризма. Один из разработчиков Наказа Государственной Думы, подписал законопроект “о гражданском равенстве”, противник создания в Думе особой еврейской группы.
Еще один крестьянин из Режицкого уезда, латыш римско-католического вероисповедания - Франц Станиславович Трасун был избран выборщиками Витебской области. Окончил Петербургскую римско-католическую академию, впоследствии ее профессор. В Думе входил в группу автономистов. Боролся за полноправие латышей, издатель популярного латышского календаря, организатор просветительских учреждений. Подписал законопроект “О гражданском равенстве”, в Думе выступал в прениях о всеобщей политической амнистии и по аграрному вопросу. Ратовал за полное равноправие национальностей, свободу вероисповедания, предоставление всеобщего и бесплатного образования.
Из Могилевской губернии в Думу пришел Антон Ильич Соколовский, крестьянин из деревни Соприковичи, русский, православного вероисповедания. Сельский староста, беспартийный. Выступил в прениях с критикой Декларации Совета Министров, поставил вопрос о национализации земли.
Не менее активно отстаивали интересы своих избирателей и депутаты крестьяне — поляк Мартин Мартинович Жуковский из Гродненской губернии, белорус Антон Васильевич Куропацкий, русский - Митрофан Емельянович Семенов (Могилевская губерния), Роман Александрович Скирмунт, поляк (Минская губерния), литовец, ксендз Антоний Николаевич Сонгайло (Гродненская губерния), русский, юрист Александр Яковлевич Хоментовский (Могилевская губерния), поляк, землевладелец Богдан Брониславович Шахно (Витебская губерния), еврей, юрист Владимир Романович Якубсон (Гродненская губерния), поляк, бывший глава Минской городской Думы Виктор Осипович Янушкевич. Как видим, широкий круг народного представительства от одной территории--люди разной веры, разных национальностей, разного имущественного положения.