Всякое событие по факту происшедшего необратимо и едино для всех, а воспринимается участниками и свидетелями абсолютно по-разному. Для меня на проводах «Командора.» и «Отрады» многолюдность, красивый курсантский строй, парадно обмундированное начальство, торжественно-напутственные речи, сверкающая (погода выдалась прекрасной), звенящая медь оркестра и всё такое прочее были волнующим фоном, живописным антуражем, но главное-дорогое заключалось в деталях, не имеющих исторического значения.
Реконструированный к АТЭС11 яхт-клуб выглядел загранично, пришлось напрягать фантазию, чтобы воссоздать в памяти картины былого. Лет двадцать назад по осени в Уссурийском заливе фантастически ловилась селёдка, и несколько раз меня по блату пристраивали на плавсредства тогдашнего ДВВИ-МУ - рыжую от ржавчины неповоротливую баржу или небесно-голубую маневренную кавасаки, на зависть конкурентам снабжённую эхолотом, позволявшим видеть рыбные косяки. По правде сказать, это не имело великого значения, поскольку селёдка, прежде чем однажды бесследно исчезнуть, пёрла на все крючки без эхолота.
Где-то в углу яхт-клубного ковша, откуда раньше стартовали рыбаки-селёдочники, уже в новом веке однажды причалил катер, на встречу которого приезжали мы с женой Олей, полные очень гордого и немножко тревожного нетерпения. На катере партиями свозились на берег курсанты Морского университета с борта стоявшего на рейде учебного парусного судна «Надежда» после его возвращения из Кореи. Мы ждали сына Ивана, как я тогда надеялся, наследующего отцовскую профессию моряка. Диплом штурмана Ваня получил, но мечту мою обманул. Через родную для меня Балтику, Атлантику, Средиземное море и Индийский океан сходил на греческом балкере из Литвы в Индию, на обратном пути заглянув в знакомый мне грузинский Поти, и, прилетев из Афин, где оставил балкер на рейде ждать работы, заявил, что распрощался с морем навсегда. Не знаю, насколько решение сына связано с тем, что идущий следом за его судном такой же «грек» через четыре часа после того, как Ванин экипаж миновал опасное место, захватили эфиопские пираты. Другой мотив очевиден: не смотря на все мои старания, сын оказался далёк от романтизма, без которого моряк невозможен.
Грустные воспоминания о не сбывшемся -о мечте, которой уже никогда не осуществиться, оставила и сама «Надежда». В 2003-2004 годах парусник совершил первое в наступившем тысячелетии кругосветное плавание. Оно посвящалось 200-летию первой русской кругосветки военных шлюпов «Надежда» и «Нева» под командованием И.Ф. Крузенштерна и Ю.Ф. Лисянского. Будучи директором департамента информации и печати Морского государственного университета, я рассчитывал на место в судовой роли университетского учебного судна. Вопрос мог решить один человек - ректор МГУ им. Невельского Вячеслав Иванович Седых. Наши отношения не сводились к формально-служебным, я с достаточным основанием могу назвать их дружескими. Это не помогло. Обратившись с просьбой отправить меня на «Надежде», я в первый и единственный раз увидел, что способен вызвать у Вячеслава Ивановича не просто недовольство, но настоящее раздражение. Мгновенный, без малейших комментариев, ответ заключался в одном-единствен-ном слове: «Нет!» Больше мы этой темы не трогали.
Теперь поход на «Командоре.» воспринимался как маленькая компенсация за то, что не удалось на «Надежде».
Ваня привёз меня с походным скарбом к трапу, перегрузил поклажу из «Чайзера» в салон яхты и, не задерживаясь, уехал выполнять какой-то свой план, составленный с молодым нынешним прагматизмом, стесняющимся нерациональных чувств и слёз расставанья.
Виктор Седнин, оставив, как требовала охрана, машину за шлагбаумом, появился на ещё пустом пирсе яхт-клуба и пожелал мне и капитану «Командора Беринга» доброго пути, не дождавшись не только официальной церемонии, но и начала «семькапельной» процедуры, под которую у кормы яхты даже не успели поставить стол. «Капель» Виктор не принимает вообще, а приехать ко времени и побыть на проводах до нашего отхода не позволила работа. Лариса Жукова, напротив, порадовала только к шапочному разбору, когда я перестал её ждать. Прорвавшись, как могла лишь она, на своём красном «Мерседесе» непосредственно на причал, Лариса застала «Командор.» готовым отдавать швартовы.
Не прошло и месяца, как мы познакомились. Но связало нас что-то большее, чем 9 тысяч 125 километров бардовского автопробега на байкальский остров Ольхон с добрым десятком концертов от Уссурийска до Улан-Удэ, ночными кострами у палаток и песнями под неумолчный гуд моторов из автомобильных динамиков. Это были люди, знакомство с которыми заставляет сожалеть, что оно не состоялось раньше.
Полноценным участием в «семькапельном» застолье поддержали моральный дух новичка-яхтсмена Ольга, отпросившаяся с работы пораньше, заслуженный деятель искусств Виктор Васильевич Бусаренко и другой многолетний соратник по Дням славянской письменности и культуры на Дальнем Востоке, по совместительству надёжный друг Женя Антипин, а также уже представленный читателю каперанг и профессор Валерий Кулешов. Была с ними и начальник штаба Кирилло-Мефодиевского праздника, староста литературно-музыкальной студии «Паруса» Эльвира Кочеткова. Солидарная с Виктором Седниным в отношении к «каплям», она весело чокалась фруктовым соком и успела «проинспектировать» обе яхты - её сын Даниил уходил в поход на «Отраде».
Настоятель храма во имя иконы Казанской Божьей матери отец Ростислав, пришедший благословить наш поход, крестил мою семью одновременно со мной, и его непредугаданное появление на причале яхт-клуба лично для меня имело особенный смысл. Всколыхнуло душу неожиданное объятие ректора МГУ Сергея Алексеевича Огая, при обходе стоящих строем экипажей не ограничившегося простым рукопожатием. Он стал ректором после ухода Вячеслава Ивановича, и скорая перестройка университета коснулась департамента информации и печати. Не знаю и не берусь судить о результатах, но ректорские новшества, если абстрагироваться от частных эмоций, воспринимались, по нынешним временам и порядкам, делом обыкновенным. Для меня оно завершилось пропиской в штате Дальневосточной государственной академии искусств, для моей профессии и творческих устремлений более комфортной, чем технический вуз. Я не видел Сергея Алексеевича после увольнения из Морского университета, не представлял нашей возможной встречи, и то, как она произошла, сняло вопросы, которые могли возникнуть.
Всё выглядело необычно, на флоте я не привык к таким проводам - военные корабли уходили в море без лишних свидетелей. Может быть, это обстоятельство порождало мысли и чувства, до сих пор мало знакомые. В них сочетались разные вещи - торжественная праздничность и приятная душевная лёгкость с какой-то подспудной тревогой, вызванной, наверное, желанием поддержать статус, в котором предстал здесь, перед провожающими, и боязнью несоответствия этому статусу там, в открытом море, где уже вот-вот окажется «Командор Беринг».
Скоро я почти готов был пожалеть, что нахожусь на борту яхты. Это состояние, когда всё вокруг видится смутно, а боль не просто заполняет голову от виска к виску, от лба к затылку, но тяжело пульсирует, колы-шется, бьётся под черепом, то совпадая, то не совпадая в фазе с волной, пусть в разной мере, но знакомо всякому моряку. Конечно, оно было испытано не раз и не два - настоящий, подлинно глубокий смысл слова «тошно» постигался нутром во время службы на флоте.
Как-то не очень хотелось сразу обнаруживать слабость перед людьми, ещё несколько часов назад не знакомыми, с которыми впервые только-только вышел в море, но предстояло жить в одном кубрике почти месяц. Я испытывал благодарность Владимиру Фёдоровичу за то, что он определил меня в свою вахту - уж коли придётся оконфузиться, то легче это сделать перед ним.
Поход начался волшебно. Первая вахта промелькнула, как сбывшийся счастливый сон. Я стал смотреть вперёд с необоснованным оптимизмом. Прискорбный факт не помню, однако думаю: он имел место. В подходящих случаях - редко, но непременно - я хвастался своими морскими качествами, докладывая собеседникам, понимающим, о чём речь, и способным оценить сказанное по достоинству, что за всю морскую службу ни разу не травил за борт. В данном сюжете центральное место принадлежало шторму в Бискайском заливе во время похода вокруг Европы на учебном судне «Гангут». Летом 1972 г. большущая плавбаза подводных лодок, должным образом оборудованная, следовала из Лиепаи в Севастополь с курсантами-третьекурсниками Киевского морполита 12, осваивающими штурманское дело в реальных условиях дальнего моря. Бискай издавна пользуется дурной славой из-за необъяснимо злого характера волны, способной вымотать душу у самых бывалых и стойких мореходов. Мы убедились, что эта слава заслужена сполна. Особенно досталось тем, кто, до последнего пытаясь вести прокладку 13, штормовал за штурманскими столами в учебном классе, сооружённом в корме на месте вертолётной площадки. Корма на «Гангуте» чрезвычайно высокая, а чем выше от поверхности моря, тем качка размашистей и безжалостней.
Незабываемая картина: по обоим бортам «Гангута» из больших квадратных иллюминаторов торчат головы бледно-зелёных квум-парей 14, а по серой обшивке корпуса, почти не прерываясь, перегоняя друг друга, в воды Бискайского залива недавно съеденные корабельные щи и каша стекают, как макароны по-флотски.
На моей памяти только один случай, позволяющий допустить существование уникальных людей, не подверженных качке. Он произошёл на Балтике. В Лиепайской военно-морской базе один из малых ракетных кораблей (кажется, «Молния») выполнял зачётную стрельбу на пределе допустимых погодных условий. МРК15 - корабль очень валкий, да ещё страдающий от задымления выхлопными газами, из-за чего даже в герметичных внутренних помещениях личному составу приходится туго. Весь экипаж, в том числе боевой расчёт ракетного комплекса в самый ответственный момент просто упал в лёжку. «Готовым к бою и походу» остался один-единственный матросик, между прочим, не принадлежащий к числу опытных старослужащих. Надо полагать, действовал он не без подсказок, но в любом случае то, что ему удалось, почти невероятно и едва ли многим по силам повторить. Парень сработал на пульте управления безошибочно - обеспечил не только пуск, но и попадание ракеты в цель.
Что касается меня, то качку я всегда переносил тяжело и до сих пор не могу объяснить, почему на «Гангуте» мне не понадобился иллюминатор. Бискайская история стала предметом гордости и поводом для почти детской похвальбы. Не скажу достоверно, но, скорее всего, на «Командоре Беринге» я не удержался от нескромного рассказа.
Первые полсуток пути преодолелись нормально. Голова побаливала, однако в необходимых пределах соображала. Время от времени мутило до горловых спазм, но удавалось терпеть и скрывать правду от окружающих. Ночью, где-то в районе мыса Поворотный, ветер крепенько ударил «в морду», заставив яхту галсировать, подставляя то один, то другой борт свежей волне. И тут укачало по полной форме - ко второй вахте я был «готов». В четыре часа, когда пришлось вываливаться из кровати и выползать наверх, время остановилось: с трудом перемогая другие ощущения, я перестал его чувствовать. В кокпите задержался недолго. Бережными, острожными движениями, стараясь обходиться без резких (а лишних делать не мог), по-пластунски прижался к палубе, подтянулся к фальшборту и, просунувшись под леер, поклонился морю.
Неукротимая процедура, не смотря на краткость, как легко представить, чрезвычайно заразительна. Но Володя, сидевший у руля в паре метров от происходящего, примеру не последовал. Лишь, на мгновение склонившись за борт, проявил солидарность, благородно примирив меня с моим позором. Не буду утверждать, будто с этого момента полегчало, однако, выражаясь словами блистательных современных репортёров, «прецедент остался эксклюзивом» уже до конца похода.
Забегая вперёд, скажу, что и после возвращения домой Владимир Фёдорович отечески щадил моё самолюбие - не позволял окончательно унизить подмокшее моряцкое достоинство, доказывая непричастность качки к ночному происшествию. Исключительная вина возлагалась на предпоходовую «семь-капельную» скатерть-самобранку на причале яхт-клуба и уютный столик у Прокопа Иваныча, к которому приглашались самые дорогие провожающие. В любом случае, героическая история, начавшаяся на борту «Гангута», если и была рассказана экипажу «Командора.», то в прежнем, неизменном с 1972 года, варианте звучала на его палубе в последний раз.
Потом погода обласкала. Чувствительно валять яхту стало на четвёртые сутки, где-то у дальних подступов к Монерону. Двусторонний процесс сближения с «Командором...» пошёл интенсивней, мы узнавали друг друга всё подробнее. Об этом можно найти в записках профессора Петра Пасюкова, несколько позже приобретавшего аналогичный опыт на «Отраде»: «.я познаю жизненное пространство в полном смысле слова - головой, на которой появились первые ссадины от столкновений с пока ещё малоизвестными мне предметами».
Не знаю, как дальше сложится у Петра Николаевича, а у меня синяки в пол-ладошки на разных участках тела, шишки и ссадины на лбу и голенях будут умножаться в течение всего похода. Этого добра «Командор.» подарит больше, чем все вместе падения с печек, заборов, велосипедов и проч., исключая разве что мальчишеские драки, которых я всегда боялся, до последней возможности пытаясь избегать, но, вопреки своему трусливому миролюбию, иногда почему-то начинал первым.
Вскоре правая рука капитана Андрей Владимирович Голенищев, как должно, по-старпомовски внимательно, наблюдавший за становлением экипажа и оморячиванием новичков, как будто ни к кому не обращаясь, подытожил: «Прикачались!»
И вздохнул с облегчением.