Копытин не раз говорил, что Крымов потому в советское время навлекал на себя нерасположение начальства, что на многих своих огородах ставил аккуратные домики. Малюсенькие такие домики, скорее даже будки, чтобы переждать грозу, держать инструмент, запасную одёжку да сапоги: бывает же – пришёл посуху, а уходишь по колено в воде. А поскольку Крымов просто неспособен что-то делать неаккуратно и некрасиво, домики его резко выделялись на общем фоне наших огородных построек. Тем более он имел привычку красить их масляной краской, чтоб доски дольше сохранялись, и не тяп-ляп красил, а тоже очень тщательно.
У самого же Копытина при том, что землю он обихаживал не хуже Крымова, огородные домики были самые жалкие, убогие и безобразные, напоминающие то ли пристанционные сортиры, то ли заполярные чумы. Однажды кто-то из приезжих спросил его об этом. Дескать, вы же такой мастер, а домики у вас... Копытин снисходительно усмехнулся дурацкому вопросу и в ответ рассказал, что когда поселяли у нас начальников со строительства канала Москва-Волга, дома выбрали получше, а хозяев просто выкинули, придав им статус спецпереселенцев. Да ещё и раньше такое было. Когда пришли сюда революционеры и велели образовать комбед, они подсказали, что, как нынче говорят, под офис надо занять самый лучший дом. «Мир хижинам, война дворцам!» – горланили революционеры. И тогда не спецпереселенцами на ЮБЛО, а прямо на ПМЖ в рай отправили хозяев: расстреляли всю семью, в том числе детей. А барский дом решили сжечь, хотя он уже пустой стоял – Троцкие уехали за границу. На это городской несмышлёныш спросил: но барский-то дом, небось, лучше подошёл бы для комбеда? «Нет, занять барский дом им интересу не было, – покачал головой Копытин, – потому как тогда некого было бы расстреливать. А что за гражданская война без расстрелов? Товарищ Свердлов как учил – нам (то есть им) надо раздуть в деревне гражданскую войну, такую же, как мы (то есть они) раздули в городе, иначе говоря, стреляй-убивай».
Надо сказать, что к товарищу Свердлову отношение у Копытина самое отрицательное. Причин тому немало, и общенародных и личных. Это и призывы товарища Свердлова раздувать в деревне гражданскую войну, и объявленный им красный террор, и проведенное под его руководством расказачивание. У Копытина бабушка – казачка, она и попала сюда, когда после убийства её родителей товарищем Ионой Эммануиловичем Якиром, ближайшим сподвижником товарища Свердлова и товарища Троцкого, чудом избежав смерти (детей тоже в порядке расказачивания полагалось казнить), они с братом сумели бежать с Дона, хоть и были малолетками. Но и это не всё, это лишь по линии матери. А по отцовской линии прадед Копытина, уральский мастеровой, был убит лично товарищем Свердловым ещё за несколько лет до Великой Октябрьской социалистической революции.
В 1905 году Копытин-прадед вступил в Союз Русского Народа. Как многие другие рабочие, он посещал чайную, открытую этим Союзом, который кроме всего прочего боролся с пьянством и алкоголизмом. Они там пили чай со всякими сушками-баранками, конфетами-кренделями, толковали о том о сём, читали газеты, как правило, «Русское знамя». Всё это очень не нравилось молодому революционеру товарищу Янкелю Мовшевичу (по-русски говоря – Якову Михайловичу) Свердлову, который пламенно мечтал о том, чтобы рабочие, готовясь к революции, читали ленинскую «Искру» или хотя бы «Правду», которую издавал тогда ещё не товарищ Ленин, а товарищ Троцкий, но всё равно революционер. Товарищ Свердлов подбрасывал в чайную Союза Русского Народа «Искру» и «Правду», но – напрасно, никто этих газет не читал. Тогда он решил проучить таких нехороших завсегдатаев чайной, и бросил в раскрытое окно гранату. Прадед Копытина и ещё несколько рабочих погибли на месте, остальные получили ранения. Янкель Мовшевич, он же Яков Михайлович, ни в чём не раскаивался, он считал, что в Союзе Русского Народа состоят лишь плохие, отсталые, реакционные люди, что они – черносотенцы; для Ленина, Плеханова, Троцкого, Коллонтай, Парвуса, Луначарского, Свердлова, Нахамкеса и других товарищей это было самое страшное ругательство, хуже мата. И наплевать им было на то, что Союз Русского Народа по численности существенно превосходил все другие общественно-политические организации в стране. Они всегда считали, что качество важнее количества. Ленин говорил: мал золотник да дорог, имея в виду свою партию. Когда же случалось ему побеждать при голосовании на партийных съездах и конференциях, он с той же убеждённостью требовал выполнения воли большинства. На эзопо-коммунистическом языке такой подход назывался пролетарской демократией высшего типа. И хотя в партии товарища Ленина преобладали местечковые провизоры, коммивояжёры, дантисты и недоучившиеся ешиботники, а в Союзе Русского Народа – рабочие, товарищ Ленин и другие передовые, революционные товарищи полагали, что интересы пролетариата выражает их социал-демократическая рабочая партия, а не Союз Русского Народа. После гибели отца дед Копытина, тогда ещё мальчик, был взят на воспитание своим дядюшкой, жителем подмосковного села Троцкое. Как видите, заключает Копытин беседу о своей генеалогии, оба моих корня сплелись здесь благодаря товарищу Свердлову. Примечательно, что все (ну почти все) дачники очень раздражаются, когда слышат рассказ Копытина о своём предке. Хотя они все (ну почти все) ругают коммуняк, они поддерживают точку зрения Янкеля Мовшевича (Якова Михайловича) на Союз Русского Народа. Никто из них (ну почти никто) никогда не посочувствовал Копытину по поводу гибели его прадеда-мастерового от террористического акта, совершённого революционным бандитом товарищем Свердловым, более того – они даже не считают этот эпизод террористическим актом и склонны называть его героической страницей борьбы за светлые идеалы.
Так вот, завершая ту свою давнюю беседу с горожанином об истории Посёлка № 2 и о том, почему на своих огородах он ставит неприглядные лачуги, Копытин произнёс классическую для нашего менталитета фразу: «Не хочу, чтобы меня снова раскулачивали». Но москвич всё же не унимался (видимо, подсознательно не хотел оставлять последнее слово за менее образованным, как ему казалось, оппонентом) и сказал, что те времена, слава Богу, прошли. «А как в песне поётся? – парировал Копытин: – Есть у революции начало, нет у революции конца». Переспорить Копытина очень трудно, и не потому, что он упрямый, а потому, что он не спорит на темы, в которых не силён. Вот бы его мудрое самоограничение да нашим профессиональным учителям жизни!
А как же всё-таки Шанхай? Ведь разрешено было строить что хочешь. Копытин, однако, не поддался общему ажиотажу. То есть, домик «для скотины» он поставил, конечно, неплохой, и очень даже неплохой – но невидный, очень даже невидный. И, забегая вперёд, скажу, что когда воцарилась Демократия и расцвела преступность, когда начались воровские налёты на Шанхай, домушкой Копытина никто не прельстился. Почему Копытин поставил в Шанхае обманно-скромное строение? Предвидел разгул криминала при Демократии? Догадался, что фискальная система превратится в того же бандита, а санитарная, пожарная и прочие службы – в банальных вымогателей? Вряд ли. Скорее всего, им двигало прочное, как звериный инстинкт, недоверие к «начальству», в котором Копытин видел своего вечного, бесчестного и беспощадного врага.
Другие мужики поставили домики побольше и понарядней, чем у Копытина; не все, конечно, но многие. Само собой, кто пил, тот слепил хибару абы как. Я считаю, что Шанхай в какой-то степени восстановил деревенский образ жизни. Потому что здесь всё видно. В пятиэтажке, приперев задницей дверь и не впуская соседа, можно наврать, что тёща слегла или что дочка уроки делает. У нас, правда, таких мало, но есть – прежде всего Донченков (я о нём ещё расскажу). В основном же все живут открыто, но теснота квартир привела к тому, что ходить друг к другу стали меньше. Кирьянов говорит, что хрущёвские архитекторы сделали нарочно, чтобы люди меньше общались и не задумывали чего-нибудь против властей. А в Шанхае все обычно на участках, и если даже не работают, то сидят не под крышей, а снаружи. Сам Копытин даже не пристроил к дому веранду, как большинство, а положил толстое бревно, и над ним соорудил навес.
Там он посиживает, покуривает и ведёт свои философские разговоры, в том числе и с дачниками. Конечно, дачники – разные люди, но что-то общее им присуще. Прежде всего, считает сам Копытин, это приверженность тем или иным догмам. Рассуждая на эту тему, он часто приводит мысль Ивана Солоневича (которого, заметим, чрезвычайно высоко ценит) о том, что мужик должен быть умнее Бердяева. Если Бердяев ошибётся – он напишет новую книгу и получит новый гонорар. Если мужик ошибётся – у него корова сдохнет, и детей нечем будет кормить, поэтому мужик не может позволить себе ошибаться. Обычно Копытин не называет сразу автора этой идеи, поэтому дачники (многие из которых не читали Солоневича) думают, что такое сравнение придумал сам наш философ и начинают его высмеивать. А прослушав маленькую лекцию о Солоневиче и поняв, что попали впросак, очень злятся. Мне не раз приходилось слышать, как наш философ нокаутирует дачников именем Геббельса. Это когда они, несогласные с его критикой, возмущённо восклицают: Легко вам критиковать! Попробовали бы вы сами провести приватизацию (коллективизацию, освоение Севера, вывод войск из Германии или ещё что-то). Тогда Копытин указывает им, что гитлеровский рейхсминистр пропаганды в своё время издал указ: критикующий берёт на себя обязательство лично показать, как надо сделать лучше критикуемого; однажды по приказу Геббельса на сцену балетного театра вывели двух журналистов, критиковавших этот спектакль – танцуйте, ребята! А не можете – в концлагерь. Вы придерживаетесь геббельсовского принципа, говорит своим оппонентам Копытин.
Бывает, что дачники приводят нашему философу своих зарубежных гостей. И с ними тоже случаются забавные дискуссии. Как-то пришла Копытину бандероль из Англии. Внутри был журнал, а в нем большое фото его самого, курящего на бревне, и подпись, которую я ему перевёл: «Россия – страна экспериментальная; сделают так – хреново получается, сделают эдак – ещё хреновей. Так считает неофициальный русский философ мистер Копытин, живущий в трущобах на расстоянии 75 миль от Москвы». Мы ужасно веселились, читая эту запись иностранного козла. Дело в том, что Копытин как раз оспаривал приведённое изречение, принадлежащее, насколько мы смогли вычислить, деду Алексей Алексеичу. Копытин считает, что власти не ошибаются в эксперименте, а сознательно ведут дело к ухудшению. Савельев же, знаток истории, усмотрел в публикации типичный для пропаганды приём усечения текста, что приводит к изменению смысла. Классический пример, любит он повторять, это байка о том, что Учредительное собрание в январе 1918 года прикрыл якобы матрос Железняк, сказав: «Караул устал». Во многих статьях и книгах эта байка повторяется, часто с возмущёнными комментариями – дескать, передовые люди России в течение нескольких поколений мечтали об Учредительном собрании и только-только его созвали, как явился грубый матрос и растоптал мечту. Это, в сущности, подделка, подлог. В солидных книгах можно прочесть (но кто читает солидные книги?), что матрос Железняков, обращаясь к президиуму собрания, сказал, что надо расходиться, потому что «есть такое распоряжение народного комиссара». А большевистским народным комиссаром по делам Учредительного собрания и комендантом Таврического дворца, где проходило историческое заседание, был товарищ Моисей Соломонович Урицкий. Он на сцену не выходил, а послал своего подчинённого, матроса Анатолия Григорьевича Железнякова с группой бойцов. Матрос и озвучил распоряжение товарища Урицкого, добавив от себя в простоте душевной, что караул устал. Но именно эти два слова и стали стержнем легенды. Видно, кому-то очень не хотелось, чтобы человеком, непосредственно «растоптавшим мечту нескольких поколений передовых русских людей», остался в массовом сознании Моисей Соломонович, человек, с Россией очень мало связанный. Вот так же и с «цитатой» из Копытина, продолжает Савельев. Иностранный козёл дал её в усечённом виде. Цель – представить дело так, будто «русский народ» критикует неумелость своего руководства, которое, дескать, методом проб и ошибок «строит демократию». Он скрыл от читателя, что «неофициальный русский философ» назвал товарища Горбачёва (господина Горби) Иудой, выразил убеждённость, что он был в сговоре с откровенной марионеткой Запада - вором Ельциным; Копытин называет Ельцина не иначе как Уральским вором по аналогии с Тушинским вором – Лжедмитрием II.