Как я уже говорил, Шанхай появился на закате социализма, но никто ещё не знал, что это закат. И тогда мужики видели в нём прежде всего возможность зажить посвободнее, нежели в хрущобах, а участки шанхайские считали делом хоть и хорошим, но второстепенным. Вскоре, однако, всё кругом стало рушиться. Сначала на нашем сельхозпредприятии закрыли цех переработки сельхозпродукции. Помню, как по местному телевидению выступал московский картавый козёл академик Душегуббер, показывал какие-то красивые иностранные консервные банки и рядом с ними банку из нашего цеха переработки, и смеялся – кому, дескать, нужна такая уродина, когда в результате победы демократии и ликвидации железного занавеса на свободном рынке можно будет покупать вот такую заграничную прелесть. Короче, закрыли цех, корпус бросили, и мужики растащили его по брёвнышку, по кирпичику. Действительно, стало возможным купить заграничные консервы в красивых банках, но я бы не сказал, что на вкус они лучше наших колхозно-совхозных, как демократы говорят, «совковых». А главное – они гораздо дороже. Конечно, если бы главным в овощных консервах была красота этикеток, тогда можно было бы назвать перестройку и демократию благим делом, но ведь это не так. Тем более одновременно с ростом цен стали уменьшаться заработки. Закрытие консервного производства затронуло немногих, но потом прекратил существование ещё один цех, где из отходов делали корма для животных. Затем ликвидировали ферму. А потом рухнуло всё сельхозпредприятие. Как ни странно, даже и это не осознавалось многими как катастрофа: дескать, перебьёмся, работая на стороне. И вдруг остановился некогда прославленный, получавший в царское время золотые медали на парижских выставках, позднее ставший флагманом советского Легпрома текстильный комбинат в райцентре (это от нас две остановки на электричке). А там работало много женщин из нашего посёлка, особенно молодых, которые не хотели «пачкаться в навозе». Следом закрылись железнодорожные мастерские, где работали многие мужчины. Наконец, прекратил существование «за ненадобностью», так как, по уверениям господина-бывшего-товарища Горбачёва, у нашей страны нет врагов, оборонный «почтовый ящик», расположенный в лесочке у райцентра, где тоже многие наши работали, Кирьянов в том числе. И в последние годы XXвека, как уже в том веке не раз случалось, перед мужиками встал вопрос о том, чтобы не умереть с голоду. Не – как жить, а – как не умереть.
Коснулась эта проблема и тех, кто работал где-то далеко. Вернулись в Посёлок местные уроженцы – офицеры, служившие в самых разных местах покончившего самоубийством Советского Союза. По тем или иным причинам вернулись многие, работавшие в Москве. Тот же Копытин, вдрызг разругавшийся со своим начальством, которое из пламенных коммунистов быстренько перекрасилось в ярых рыночников и взяло курс на преобразование своего учреждения в торговую точку. Примерно по тем же причинам хлопнул дверью и Савельев у себя в аспирантуре. Все эти люди оказались, грубо говоря, на мели. Вот тут-то Шанхай и повернулся, можно сказать, спасительной стороной. Как выражается Копытин, перефразируя известную поговорку, он стал пáйкой к антихристову дню.
Некоторые, правда, решили, что Шанхай даёт полную свободу, но их поставили на место. Вот, например, что произошло с отцом нашего Савельева, ныне покойным. Он был, Царство ему Небесное, заядлым рыбаком, но в старости у него постоянно болели ноги, ходить стало затруднительно, и он решил хоть как-то утешиться, заведя рыбалку на своём шанхайском участке. Чуть ли не четверть территории он отвёл под пруд. С водой проблем не было, рядом ключ, Савельев-старший даже водоросли привёз-пересадил, запустил мальков и рыбёшек и как дитя радовался, глядя на своих питомцев. Радовался до того дня, пока не появился у него на участке милицейский офицер, лейтенант, и не приказал пруд засыпать. Почему, на каком основании – особо не объяснял. Низзя – и всё тут. Савельев отказался, тогда лейтенант, наслаждаясь своей властью, пригрозил: сожри своих рыб сам, а пруд ликвидируй, не то я пригоню бульдозер, пруд засыплю вместе с живностью, ещё чего-нибудь по дороге поломаю. Назавтра Савельев поехал в район, но его даже не приняли, ссылаясь на то, что данный вопрос – в компетенции товарища, который сейчас в отпуске. Когда он вернулся домой, увидел шумное сборище возле своего дома: лейтенант действительно пригнал бульдозер, но перед савельевским участком стеной стали Копытин, Крымов, Давлетшина и другие соседи, стали срамить лейтенанта и возмущаться его произволом. Офицер однако оставался непреклонным. Он составил протокол о сопротивлении действиям законной власти и сказал, что завтра приедет с ОМОНом и уничтожит, как он выразился, гнездо частного производства. «Много на себя берёте, – злобно шипел лейтенант, – я вам не позволю капитализЬм разводить». Тут как раз подоспел хозяин участка. «Слушай, лейтенант, – сказал Савельев миролюбиво, всё ещё надеясь на благополучный исход, – почему коз или поросят можно разводить, а рыб нельзя? Скажи, в каком законе это написано?» «Для тебя, мужик, закон – это я, больше тебе ничего знать не положено», – отрезал лейтенант. Многие наши тогда его видели впервые, и Копытин спросил – а как твоя фамилия? «Молдавченко, – раздельно произнёс враг народа. – Советую всем запомнить». «Я хорошо запомнил, – в тон ему отозвался Копытин, – так хорошо, что ты даже не представляешь». «Это что, угроза? – ощерился лейтенант. – Кому грозишь, кулацкий защитник? Советской власти?» «Будь ты проклят! – вдруг неожиданно для всех выкрикнула обычно сдержанная Давлетшина. – Да не будет счастья в доме твоём!» И так это она произнесла, что даже наглый мент не нашёлся, чем ответить. В результате Савельев предпочёл своими руками ликвидировать пруд. Сын его, наш нынешний Савельев, тогда был в длительной командировке за границей. После этой истории Савельев-старший вскоре занемог и умер. Общее мнение было такое, что доконала его обида…
Я уже говорил, что Шанхайские участки, в общем-то небольшие, оказались очень полезными, когда стало ясно, что кормиться придётся теперь практически только с огородов. А дальние огороды (не у всех они были, но были у многих) оказались, как выражается Копытин, под прицелом Демократии, то есть Воров. Стали, так сказать, зоной рискованного земледелия, но не в климатически-географическом смысле, а в уголовно-организационном: в любой момент ваш урожай мог кто-то снять.
О том, как мы оборонялись от воров, я расскажу позднее, а сейчас вернусь к академику Душегубберу, который агитировал по телевидению против нашего консервного цеха и которого мужики (разумеется, не совсем справедливо) считали застрельщиком всех произошедших разрушений. В один прекрасный день академик вдруг перестал быть для нас «дяденькой из телевизора» и объявился, так сказать, в натуральном виде. Копытин говорил, что его потянуло в нашу местность, как преступника тянет на место преступления. Я возражал – Душегуббер шастал по всей стране, всюду агитируя за перестройку и рыночную экономику. Но не мог не согласиться с тем, что его выступление именно по районному телевидению, за круглым столом, за которым сидели, подхалимски поддакивая ему, все местные начальники, можно считать началом катастрофы и всей нашей округи. А приехало учёное светило с семьей в качестве то ли гостя, то ли дачника к директору нашего сельхозпредприятия. Развал только ещё начинался, сельхозпредприятие казалось мощным, а директор – важной персоной.
Появление академика с семьёй совпало с возвращением Витьки Крымова из его долгих странствий по Африке и Европе, после того, как оказался вместе с другими советскими офицерами и солдатами брошенным на военной базе, подаренной товарищем Горбачёвым американским империалистам. Естественно, к первому и последнему президенту СССР Витька Крымов питал самую жгучую ненависть. И вот нá тебе – сегодня вернулся, а завтра встретил в нашем Лесу двух незнакомых женщин с грибными корзинками и с большущими значками – портретами товарища Горбачёва на сарафанах. Да ещё и надписи на значках были сделаны не русскими, а иностранными буквами – Gorbi.
Эти значки ударили Витьку Крымова в самое сердце. Он завёл разговор и быстро выяснил, что женщины – дочери академика Душегуббера, что они ярые перестройщицы и хотят превращения России в большую-пребольшую Голландию. «Ну, этого ещё Пётр Первый хотел, засмеялся Витька Крымов. Слыхали о таком? Уж не родственницы ли вы ему?» Барышни поразились – кто-то смеет ставить под сомнение уровень их знаний, их, дочерей академика! А что касается родственных связей, похвастались – мы не с царями в родстве, а с товарищем Свердловым. Между тем «простолюдин», ощущая, как он мне потом рассказывал, какой-то инопланетный запашок от этих сучек, решил сначала позабавиться. «А, значит вы в родстве с товарищем Ягодой? С этим кровавым палачом?» Барышни пошли пятнами: «Вы путаете! Это Ежов был кровавым палачом! Это при нём начался Большой Террор!» «А коллективизация? Раскулачивание?» – возразил Витька Крымов. «Ну, это вряд ли можно назвать репрессиями, интеллигенции эти процессы не коснулись», – убеждённо заявила одна барышня. А другая добавила: «Ягода делал лишь то, что ему приказывал Сталин, и ни за что не отвечает…» Витька Крымов усмехнулся: мы подобное слышали в Нюрнберге! Барышни поняли, что оппонент зубастый, и решили уйти от опасной темы: «Да бог с ним, с Ягодой. Мы со Свердловыми по другой линии родственники…» «Товарищ Свердлов тоже сволочь была первостатейная, – не унимался Витька Крымов. – Он у моего друга собственноручно родственника убил…» И рассказал историю о том, как товарищ Свердлов бросил гранату в окно чайной Союза Русского Народа в Екатеринбурге и убил нескольких рабочих, в том числе прадеда нашего Копытина. Как и следовало ожидать, барышни Душегуббер не нашли ничего зазорного в этом убийстве: он же был членом Союза Русского Народа, этот ваш знакомый, то есть – черносотенцем! И наш знаменитый родственник товарищ Свердлов правильно сделал, что его убил. А на возражение Витьки Крымова об отсутствии следствия, суда и других юридических действий, убеждённо ответили: черносотенцы должны находиться вне закона и убивать их следует любыми способами при малейшей возможности. Тогда Витька Крымов напомнил, что товарищ Свердлов призывал раздувать гражданскую войну в деревне, но и это не смутило барышень: папа говорит, что он поступал правильно, надо было сломать шею кулачью. «Ну, ладно, дело прошлое, – лицемерно-примирительно сказал Витька Крымов, – интересно, как сейчас…» «А гражданская война продолжается, – без всякой дипломатии воскликнула одна из горожанок (видимо, она не воспринимала Витьку Крымова как деревенского жителя: одет он был после своих африканско-европейских странствий во всё заграничное). – Посмотрите на эту публику вокруг: серость, лень, пьянь. Чудовищная несправедливость, что полудикие туземцы заселяют эту прекрасную землю. (Она так и говорила – «туземцы».) Скорей бы они спились и перемёрли, скорей бы освободили место для нас, кто будет артистически тонко наслаждаться здешними благодатными пейзажами, и для нашего послушного, вышколенного обслуживающего персонала, который мы сюда завезём из-за границы…» Так видело семейство Душегубберов «решение проблемы аборигенов» («аборигены» в дополнение к «туземцам» казались им вполне уместным термином в отношении к нам). Справедливости ради следует сказать, что эта идея барышень Душегуббер, то есть их папаши, была высказана раньше, чем аналогичные мысли высокопоставленных западных сволочей, таких, как госсекретарь США Мадлен Олбрайт. Предпоследней каплей для Витьки Крымова стало обращение барышень к идеям Карла Маркса. Оговорившись, что вообще-то папа против марксизма, одна из них заметила, что у Маркса есть всё-таки гениальная формула: идиотизм деревенской жизни. Знаю я эту фразу Мордехая Леви, начал Витька Крымов провокационно, и правильно рассчитал: барышни то ли сделали вид, что не знали, то ли в самом деле не знали подлинного имени Карла Маркса. Одна из них воскликнула: это антисемитизм! Другая сказала, что ей делается дурно от черносотенной пропаганды. А Витька, игнорируя эти выпады, задал вопрос в лоб: выходит, жизнь деревенских тружеников – идиотизм, а суета барыг на бирже в городе – достойная жизнь? Барыги, как вы выражаетесь, обеспечили прогресс мирового сообщества, – пылко заявила одна из барышень, а другая пошла ещё дальше, сказав, что в течение тысячелетий мужики упирались, не желая ничего нового, а именно не связанные с землей горожане, прежде всего международные торговцы, силою денег заставляли их развиваться; так говорит папа, академик Душегуббер. Ну, не только силой денег, действовали и кнутом, возразил Витька Крымов, здесь рядом канал строили, ваш родственничек Ягода сто двадцать тысяч трупов наших мужиков тут оставил. «Это оправданные жертвы!» – поспешила заявить одна из барышень Душегуббер. А другая добавила: «В конце концов, канал принёс нам немалые удобства, недавно, например, мы совершили экскурсию в Углич... А тысячей мужиков больше, тысячей меньше…» Такова была предпоследняя капля, испитая Витькой Крымовым в этой дискуссии. Последняя же совсем его доконала. Одна барышня выразила твёрдую надежду на помощь международного сообщества по части реализации их планов (вернее, планов их папы) относительно «этой страны». А другая добавила: «Возможно, без крови не обойдётся. Ну что ж, как сказал наш гениальный поэт Булат Окуджава, «Я всё равно паду на той, на той далёкой, на гражданской…»
Витька Крымов ужасно развеселился: «Падёшь, падёшь, очень скоро падёшь…». Наше Болото начиналось совсем рядом. Он повёл барышень к лужайке, поросшей ярко-зелёной травой. Сам-то он шёл аки посуху, а чужáчки сразу провалились по пояс, их стало засасывать глубже. Ой, ой, закричали барышни, что это?! «Будете в аду – передавайте привет товарищу Свердлову», – засмеялся Витька Крымов. Проследив, чтобы ни одна ленточка от барышень Душегуббер не осталась на поверхности, он стремительно пересёк самую непроходимую часть Болота и объявился у посёлка совсем с другой стороны, чтобы обеспечить себе алиби в случае чего. Всё-таки академик Душегуббер видная фигура, и майор Молдавченко будет рыть землю носом. А может быть, и московские сыскари прибудут. «Но наше Болото никому из вас не по зубам!» – мысленно усмехнулся Витька Крымов…