Савельев тоже любит посмеяться над наивностью и невежеством дачников. Помню забавный спор в то время, когда Савельев строил свой шанхайский дом. А строил он его позже других, вернувшись из длительной загранкомандировки. Савельев позвал кореша-экскаваторщика, и тот выкопал ему очень глубокий погреб. Конечно, у нас все, кроме пьяни, рыли погреба, но такого глубокого и обширного никто не делал. На вопрос одного дачника, который, гуляя, увидел стройку и поразился её масштабу, Савельев только усмехнулся: гарью пахнет. И пояснил: смекай, дело идёт к гражданской войне, может она и не так будет называться, как та, послереволюционная, а терроризмом или ещё как, но в надёжном электроснабжении я не уверен. А столбы взорвут, напряжение отключат – и потекут холодильники. У меня же в погребе сало два года пролежит безо всякой порчи.
Тут дачник имел глупость усомниться: мол, уж так два года и пролежит сало-то, и тогда Савельев его спросил: а как, по-вашему, доставляли в тот петербургский ресторан (Тальони, кажется), куда Пушкин хаживал, страсбургский пирог, устрицы или, к примеру, лимбургский сыр? В телегах, набитых льдом, дорогой мой. Ведь электрорефрижераторов ещё не было, и железных дорог ещё не было, а путь от Лимбурга до Питера неблизкий.
Дачник уловил слова из «Евгения Онегина» и воззрился на Савельева с изумлением. А чтобы показать своё превосходство, сказал – о да, Лимбург, я там был, это город в Западной Германии, недалеко от Бонна. На что Савельев, усмехнувшись, ответил: «Да нет, вы назвали не тот адрес, сыр везли не из этого немецкого города, а из одноименной голландской провинции Лимбург. Большие мастера по части сохранения продуктов были тогдашние купцы, и я считаю себя их потомком». Я уже знал наизусть эту савельевскую провокацию и ждал, купится ли на неё этот москвич. Купился. «Ну, а я, сказал он, считаю себя потомком Пушкина, который ел деликатесы у Тальони!» «С какой стати? – с нескрываемой насмешкой возразил Савельев, – в тот ресторан многие ходили. Пушкин не только этим известен, он ещё писать умел...» Савельев может отбрить не хуже Копытина, недаром он его ученик и родич.
Теперь надо рассказать о Давлетшиной. Она не местная, они с мужем приехали к нам по распределению после института. Он – ветврач, она – учительница. Кто-то может подумать, что из дальних краев они пробивались поближе к столице – да ничего подобного! Просились оставить их на родине, но – партия лучше знала, кого куда, так она ковала единый советский народ. Потом выяснилось, что на родину Давлетшиных послали ветврача родом из нашего посёлка – брата Кирьянова. Два специалиста познакомились и написали совместное заявление с просьбой поменять их местами. Лучше бы они этого не делали! Кирьянова обвинили в великодержавном шовинизме, а Давлетшина – в буржуазном национализме, на просьбу поменяться ответили «низзя». Ну, потом Давлетшины прижились, притёрлись, сроднились, стали совсем свои. Перед пенсией глава семьи умер, и Фаридовна уж никуда не уехала. У нас её очень уважают – почти вся молодёжь у неё училась, а училка она была любимая.
Когда стали давать шанхайские участки, с Давлетшиной вышла целая история. Директор упёрся и вычеркнул её из списков. Все у нас, конечно, знали, в чём причина. Приезжала к Фаридовне погостить племянница, красотка редкостная, и запал на неё директорский сынок (парень, надо сказать, мерзкий). Предлагал жениться и подмосковную прописку, но красотка ни в какую, оставьте, говорит, меня в покое, и всё. Директор тогда к Давлетшиной в гости пришёл, хотя он никогда ни к кому не ходил, важный такой начальник, стал расспрашивать – почему, дескать, сыну моему отлуп, нет ли у девушки жениха, если же есть, может, он отступится, если, скажем, ему прописку московскую устроить. Фаридовна эти глупости быстро пресекла, директор ушёл злой. Вот после этого он и вычеркнул Давлетшину из шанхайских списков.
Куда ей идти? Конечно, к Копытину, тем более они в давней дружбе состояли, и мужа её покойного наш философ очень уважал. Надо всё сделать за день-два, решил тогда Копытин, затянем – землю разделят, а директор вывернется, скажет: ошибочка вышла, извиняйте, но участков уже нет. А что вся история заварилась из-за слюнявого сынка директорского, мы не докажем, надо другую причину выставлять, лучше не бытовую, а политическую. Копытин думал-думал и, допивая второй стакан чаю, придумал: «Поезжай-ка ты, Фаридовна, немедля в Москву. Там сейчас идёт Религиозный съезд, пробивайся к большому мулле или как он там называется, шейх, муфтий, и жалуйся на религиозные гонения. Мол, обижают вдову-мусульманку. Я думаю, что он тут же выразит протест какому-нибудь большому попу, епископу или митрополиту, а они по нынешним временам не потерпят дискриминации». Давлетшина засомневалась: вряд ли мне помогут, я ведь неверующая... «А ты не исповедуйся!» – напутствовал её Копытин и проводил на электричку. Признаюсь, я тогда не поверил в успех копытинского замысла, но, к счастью, оказался неправ. Буквально наутро следующего дня к нам в посёлок приехал начальник местной власти со всеми замами, мулла и два попа. Все они завалились в контору к директору, и тот оттуда вышел едва ли не на карачках. И теперь Давлетшина соседка Савельева по Шанхаю.
Очень выручило её это соседство, когда полезли к Фаридовне воры. Савельев отсыпался после суточного дежурства и не сразу расслышал чужие шаги. Но гагакнул гусь — и он сразу понял, что происходит (из ближайших соседей одна Фаридовна гусей держала). Савельев стрелял в темноте на звук, и не промахнулся, недаром в спецназе служил. От выстрела проснулся Копытин и тут же включил мощную лампу у себя на столбе. Стало видно, что в сторону дороги пригибаясь, как будто скрывая лица, бегут двое, волоча третьего, видимо, убитого выстрелом Савельева: волокли его за ноги, не обращая внимания, что голова бьётся о неровности почвы. Впрочем, он мог быть ещё жив, но сообщники ни за что не хотели оставлять его на месте преступления: они, судя по всему, были известными здесь и боялись опознания. Савельев трижды выстрелил им вслед. Тут же послышался шум отъезжающей машины – видимо, её подкатили с выключенным мотором поближе к Шанхаю. А через несколько минут раздался взрыв, и над дорогой поднялось пламя. Хоронясь на всякий случай за кустами, Савельев подобрался поближе и увидел догорающий пикап. «Давай-ка не будем подходить и следы оставлять», – посоветовал подоспевший Копытин. Разбирая происшедшее, они пришли к выводу, что Савельев скорее всего пробил колесо, и два вора сожгли машину с трупом третьего.
Наутро приехал наш старый друг лейтенант Голубцов из милиции и косвенно подтвердил эту версию: в том, что осталось от машины, он обнаружил сильно обгоревшие человеческие кости. На участке Давлетшиной возле птичьего вольера Савельев заметил следы крови, но не стал сообщать даже Голубцову. Самой Фаридовны не было: она на пару дней уехала к родственникам, поручив Савельеву приглядеть за её живностью. Следов того, как преступники волокли труп, не осталось: на рассвете прошумел сильный ливень.
Донченков тоже не местный, но если пришлую Давлетшину все любят, то его – ну никак. А виноват он сам, исключительно сам. Донченков прибыл к нам по распределению как инженер-механик и поначалу даже понравился мужикам тем, как вгрызался в работу. Но его репутация рухнула в один день. Женился Донченков на москвичке, и её родня целой толпой приехала на свадьбу. Мужики из механического цеха, которых он пригласил принять участие в торжестве, деликатно посчитали, что в малогабаритной квартире не развернёшься, и подождали, пока москвичи не сели в четыре свои «волги» и не отчалили (из окон у нас всё видно). Только после этого товарищи по работе в праздничных костюмах и с подарками подтянулись к двери Донченкова.
На звонок высунулась донченковская тёща и, можно сказать, облила всех дерьмом. «Сколько можно пить-гулять?! – голос у неё резкий, удивительно противный, с неприятным акцентом. – Хватит, уже пили-пили, ели-ели, гуляли-гуляли, пора людям отдохнуть». Ну, и так далее. Мужики потоптались и молча ушли. Такого оскорбления никто из них никогда не переживал. А Донченков не вышел, даже не показался. После трёх дней отпуска, положенных новобрачным, он пришёл в цех с большой сумкой и повёл себя как будто ничего не случилось. Мужики приняли этот тон. Но когда перед концом рабочего дня он открыл сумку, набитую водкой и закуской, и предложил выпить-закусить, никто не остался.
Так и повелось. На работе мужики по делу общались с инженером, но – никогда не вели с ним внеслужебных разговоров и уж тем более не пили. Когда же он пытался присоединиться к компании, все молча переходили на другое место, хотя бы в трёх шагах от первого. Параллельно формировались отношения наших женщин с тёщей Донченкова. Ещё до женитьбы инженер завёл кошку, но тёща её немедленно выбросила, громогласно заявив, что не намерена терпеть в приличном доме такое гадкое животное, что весь дом кошками провонял и хорошо бы пригласить санинспекцию.
Обсуждая этот инцидент, Копытин сказал, что донченковская тёща тоскует по тем временам, когда в системе очистки большой пост занимал товарищ Шариков, а сама она вроде Швондера, тем более и фамилия похожа. Соседки не поняли тонкости его мысли, они реагировали по-своему. При появлении тёщи Донченкова женщины хватали на руки своих мурок и преувеличенно громко причитали: не бойсь, моя хорошая, я тебя злыдням в обиду не дам. Хотя вряд ли союзница товарища Швондера замечала эти демонстрации – она откровенно презирала всех нас.
Донченков, конечно, тоже получил участок в Шанхае и построился. Но и там с ним практически никто не общался. Возникли трудности также в отношениях сына Донченкова с другими детьми. Тёща была против «контактов приличного мальчика с простолюдинами, с быдлом и совками», что, разумеется, вскоре привело к тому, что Донченков-младший стал бояться выходить из дому. Женщины в этой семье не любили землю, не любили огорода, и потому, в отличие от большинства, предпочли жить всё лето в пятиэтажке, а шанхайский участок сдавать дачникам. Окончательно же Донченков стал врагом народа, когда продал Навозную долину. Дело в том, что у нас была животноводческая ферма, и в течение нескольких десятилетий навоз с неё стекал в естественную впадину. Там он превращался в отличный перегной, и, собственно, на нём было основано благоденствие всех наших огородов. Мы возили его к себе на грядки как правило на тележках: сухой в мешках, а влажный – в вёдрах. Брали кто сколько хотел, хватало всем своим. Чужие туда не совались. Однажды, правда, приехали на полуторке два незнакомых орла и стали грузить её навозом, но вышел Савельев, вышел Крымов, поговорили по-хорошему, однако серьёзно – орлы всё поняли, уехали и больше не появлялись.
Но вот как-то во время перестройки приехала санинспекция и стала корить за то, что над Навозной долиной летает много мух. Грозили директору, было это при людях, но никто, конечно, не понял, что это разыгранный спектакль. Люди только слышали своими ушами, как ругали директора, как он оправдывался, как Донченков пообещал исправить положение, если Навозную долину присоединят к Механическому цеху, которым он тогда уже командовал. Вскорости на двери конторы вывесили соответствующий приказ, а через пару дней приехала колонна грузовиков и экскаваторов, вычерпала весь наш многолетний чернозём и увезла. Не осталось ни кучки навоза, и мухи исчезли. Так Донченков «навёл порядок». Деньги за удобрение он поделил с директором и санинспекцией. А мы остались с носом. Один только Крымов хоть немного насолил за это Донченкову. У того перед участком, но за забором, на общественной земле была насыпана высоченная куча отличного перепревшего навоза; дело шло к осени, видимо, Донченков намеревался после уборки урожая перевалить навоз на свои грядки. Но после продажи навозной долины Крымов перевёз бóльшую часть донченковской кучи к себе на участок, а остальное отсыпал Давлетшиной. Копытин сравнил акцию Донченкова с увозом нашей огородной земли в Африку при Хрущёве. Он говорит, что тогда хоть государство наше военную базу получило, а сейчас всё поделили между собой три жулика. И «объективности ради» добавляет, что военная база в той негритянской стране, правда, нужна была нам, как зайцу триппер.
Вообще должен сказать, что «антикоминтерновская» тема очень сблизила меня с мужиками из посёлка № 2. Задолго до нашего знакомства, разными путями мы пришли к одинаковым выводам о том, что простодушное помешательство на всемирной отзывчивости (да простит меня Фёдор Михайлович!), на цинично-провокационной идее мировой революции и на совсем уж шутовском мифе об общечеловеческих ценностях причинило нашей стране неисчислимый вред, и, может быть, стало основной причиной её смертельной болезни. Помню, как впервые читая мои стихи, Савельев отметил тремя восклицательными знаками строчки «В западне Интернационала/ Завершились русские пути». И, как он сам говорит, «Глупый Фрицци» он бы включил в любой самый краткий учебник политграмоты для русских дураков.
Памятник стоит, и говорится:
«Фридрих Энгельс, первый Марксов друг»;
А по-моему, он просто глупый Фрицци,
Карлой облапошенный лопух.
«Дойчланд, Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!» –
Каждый немец твёрдо это знал.
Маркс над фатерландом зубы скалил,
Изобрёл Интернационал.
Все державы, дескать, мы разрушим,
У рабочих фатерланда нет…
Слушал глупый Фриц, развесив уши,
Этот…Нет, друзья мои, не бред.
Карла Марла точно гениален,
Он придумал, миру на беду,
Всех смешать в Интернационале,
Чтобы Троцким взяться за узду.
Хитрый Карла знал, к чему стремится,
Только речь веду я не о нём.
Что ж ты. Энгельс, что ж ты, глупый Фрицци,
Что же ты не понял, что почём,
Что за призрак бродит по Европе,
Кто его секретный кукловод
И в какие гибельные топи
Красный флаг народы заведёт.
Немцы, правда, быстро догадались
(Ведь Берлин трезвей, чем Петербург),
И без колебаний расстреляли
Иностранку Розу Люксембург.
Но зато в России объявилось
Столько этих ядовитых роз,
Что полно народу отравилось
И страна попала под гипноз.
Бела куны, розы, карлы, фрицы,
Литза-хуны, лейбы, челкаши…
Агасферу велено молиться,
А не хочешь – сухари суши.
Тут бы крикнуть: «Руссланд юбер аллес!»,
Да не вышло, как ты не крути.
В западне Интернационала
Завершились русские пути.
Завершились глупо и бездарно…
Из германской правильной страны
Мне пришёл паёк гуманитарный:
Энгельс глуп, да немцы-то умны.
Что касается Копытина, он, тоже высоко оценивая «Глупого Фрицци», использует его в своих знаменитых дискуссиях с дачниками. Однако ему больше нравится другое моё «антикоминтерновское» стихотворение – «Жена для дяди»:
Он где-то там читал про папуасов,
Что у бедняг нехватка протеинов;
Он им послал бы эшелоны мяса,
Ограбив Среднерусскую равнину.
Он слышал, что каким-то готтентотам
Чего-то там промышленного мало;
Он им послал бы этого чего-то,
Конфисковав у Среднего Урала.
Он возмущён, что где-то в Тропикане
Трудящихся диктатор обжирает,
И убеждён, что должен русский Ваня
Отдать туда две трети урожая.
Да чтоб спасти от жажды дядю Тома,
Он повернуть готов теченье Волги:
Вы, русские, отдайте всё другому
И вдохновляйтесь пролетарским долгом.
…Он жертвовал бессчётные получки
На помощь разнесчастным иностранцам,
А сам уже давно дошёл до ручки
И к старости остался оборванцем.
Но, сэкономив деньги на минтае,
На чёрном хлебе, луке и кефире,
Он всё равно газеты покупает,
Следит за тем, что делается в мире.
Боится прозевать, а вдруг там где-то
Бедняги ходят – нищие, босые;
Он сразу образует комитеты
Общественные – по всея России.
Ему неважно – шведы, марсиане,
Азербайджанцы, древние этруски,
И что сдавать – валюту, книги, ткани:
Лишь только б что-то отобрать у русских.
Вокруг него некормленые дети,
Но этот никогда не перестанет
Печалиться о карликах в Тибете
И трансвеститах в Черножопистане.
К пенсионерке пристаёт, бесстыжий:
«Мать, помоги бразильским проституткам!»
…О Боже, как его я ненавижу,
Интернационального ублюдка!
Копытин считает, что в этом стихотворении мне удалось показать сложившийся, видимо, только в нашей стране тип «оголтелого и бескорыстного» интернационалиста. Его формировали такие писаки, как Эсфирь Зоревая, опиравшаяся на истерические призывы Ленина отгружать в Германию побольше хлеба из голодающей России. Его формировали времена обязательного членства в МОПР (Международного общества помощи борцам революции) – с уплатой членских взносов, с бесконечными поборами, например, с добровольно-принудительным изъятием тёплой одежды для участников всеобщей забастовки в Англии в 1926 году, которое проводилось под руководством председателя исполкома Коминтерна товарища Зиновьева. Его формировали «политически необходимые» поставки угля, леса, хлопка и т.д. в Польшу, Чехословакию, Венгрию в первые послевоенные годы из разорённого и измученного Советского Союза. Его формировала хрущёвско-брежневская политика кормления любых черномазых хитрованов наподобие сомалийского диктатора товарища Мохаммеда Сиада Барре, которым стоило только заикнуться, что они планируют построить социализм. Вот и земля с наших огородов уплыла по такой программе, уточняет Копытин… Примечательно, что все (ну почти все) дачники резко отрицательно относятся к таким копытинским рассуждениям и к моим стихам «антикоминтерновского» толка. Почему? Копытин считает: потому, что эти интеллигенты ощущают себя не русскими, а гражданами мира или даже западноевропейцами душой, вынужденными в силу превратностей судьбы жить «в этой стране». Некто Маркиш, стихослагатель этого пошиба, не постеснялся открыто заявить, что всегда считал Россию отелем, где по воле случая ему довелось родиться. Ну, Маркиш хоть открыто об этом сказал. Другие не говорят, но – думают. Именно с целью уяснения для себя такого хода их мыслей и ведёт с ними философские беседы Копытин. И я рад, что мои стихи помогают ему просвечивать души своих оппонентов.
Иногда, впрочем, и просвечивать не надо, и «внутренние иностранцы» сами в открытую декларируют свои взгляды. Есть такой экземпляр и у нас в посёлке – это тёща Донченкова. В наших малогабаритных квартирах с акустически прозрачными стенами невозможно что-то скрыть от соседей. Все знали, что изоляция, на которую добровольно обрёк себя Донченков, всё же тяготит его. Пьёт он в одиночку, дома. Жена у него тихая, безропотная, кроме как в заботах о правильном питании сына ни в чём не замечена. Выпивает ли она хоть рюмочку вместе с муженьком – неизвестно. Думаю, вряд ли, и многие так думают. А вот мамаша её, тёща донченковская – вся на виду. Во-первых, горластая она до невозможности, а во-вторых, и это самое главное, она откровенно презирает всех нас и потому говорит ничего не стесняясь, как мы говорим при собаках, кошках и воробьях.
Мы не можем не слышать того, что она говорит по телефону или живьём со знакомыми, которые приезжают к ней из Москвы, особенно летом, в жару, когда все двери нараспашку. «Вы видите, в каком плебейском, совковом окружении я живу», «здешний народишко – одна пьянь», «культуры никакой», «я во всей округе – единственный интеллигентный человек» и т. д. и т. п. Особенно, конечно, слышны её разговоры с внуком, то есть с сыном Донченкова. Пацану вряд ли исполнилось шесть, когда его отдали учиться музыке. С тех пор соседние квартиры лишились покоя – пианино бренчало целыми днями. Если мальчик ленился или просто хотел гулять, бабка начинала его, как выражается Копытин, идеологически обрабатывать. Чаще всего она поминала знаменитого скрипача Давида Ойстраха, который заставлял своего шустрого сына Игоря учиться играть на скрипке. Тот хотел гулять во дворе с пацанами, гонять футбольный мяч, а отец его запирал, порол и строго спрашивал за невыученные уроки. Так во всяком случае излагала события тёща Донченкова.
«Давай я тебе почитаю из книги, – вопила она на весь дом удивительно противным голосом, – вот что писал Давид Фёдорович своему нерадивому сыну: Гаринька, не завидуй мальчикам во дворе, которые сейчас играют в футбол. Они будут – никто, они проживут скудную, неинтересную жизнь, они умрут, и сразу все их забудут, а ты будешь знаменит, ты будешь жить богато и когда ты умрёшь, на твоём подъезде повесят мемориальную доску». И продолжала своими словами: так и вышло! Игорь Ойстрах тоже стал знаменитым, пусть не таким, как отец, но всё-таки! Недаром их называли Царь Давид и Князь Игорь! Игорь Ойстрах объездил все страны! А ты, если не будешь хорошо учиться, так и сгниёшь в этом сраном посёлке номер два среди пьяных простолюдинов! Причём ты должен учиться лучше Князя Игоря, потому что отец у тебя, к сожалению, не Ойстрах, а какой-то Донченков! Ты должен занять первое место на конкурсе, только первое, ты слышишь? Первое! Пусть Ойстрах был царём (она произносила – царом), а его сын – князем скрипки, ты будешь Королём Рояля!
Наконец, музыкальный конкурс среди учащихся, о котором благодаря горластой тёще Донченкова и тонким стенам хрущобы знал весь дом, приблизился, у будущего Короля Рояля наступили ответственные дни. Накануне состязания к Донченковым приехал пучеглазый толстяк-репетитор, чтобы навести последний марафет на приготовленный юным конкурсантом номер. Только они сели за пианино, как начался матч «Локомотив» – «Спартак», и во всех квартирах врубили телевизоры на полную мощность. А так как наш любимый «Локомотив» (многие у нас – железнодорожники) на третьей же минуте забил гол, дом содрогнулся от восторженного рёва. И тут произошло небывалое. Тёща Донченкова, которая никогда ни с кем не поддерживала никаких отношений и даже не здоровалась, стала звонить во все соседние квартиры и требовать (не просить, а требовать), чтобы выключили телевизоры. «У моего внука, очень способного мальчика, будущего Короля Рояля, завтра очень ответственный концерт на международном конкурсе! (Это она приврала, конкурс был не международный, а межрайонный.) Его приехал консультировать профессор из Австрии, а вы тут развели шум с вашим дурацким футболом! (Про Австрию она тоже приврала, так же как и про звание пучеглазого консультанта – он жил у нас в райцентре и преподавал в музыкальной школе, из-за характерной внешности его все знали в лицо.) Немедленно уберите звук, а то я выверну пробки!» И она действительно открыла щит и обесточила соседей. Ну, старуху тут же привели в чувство, а Крымов, заядлый болельщик, пинком под зад водворил её в собственную квартиру. Оттуда через цепочку она долго ещё кричала: «Плебеи! Быдло! Совки! Хамы! Футбол им важнее Брамса! Я найду на вас управу! Я не потерплю антисемитизма! Я буду писать в Гаагу, в Международный суд!» И гак далее и тому подобное. Персонально досталось Крымову: «А тебя, уголовная твоя рожа, дикарь, я засажу за рукоприкладство, за попытку погрома! Ты у меня баланды на зоне похлебаешь!» Сам Донченков, разумеется, не показался.
На конкурсе его сын поделил первое и второе место с другим мальчиком, и полоумная тёща стала немедленно трезвонить по всем телефонам, что такое решение было принято из антисемитских соображений. Несмотря на то, что успех казался ей неполным, она решила его торжественно отметить. По местному телевидению должны были передавать выступления лауреатов конкурса, и к этому часу неугомонная старуха пригласила гостей из Москвы. Приехал и пучеглазый толстяк-репетитор. В тот день, как мне показалось, нестерпимо громкий и противный голос донченковской тёщи звучал ещё громче и ещё противнее, акцент казался ещё более резким. Встречая гостей на лестничной площадке, она не стесняясь поливала помоями всех нас: видите, среди кого мы вынуждены жить в этой стране, здесь нет ни одного приличного, интеллигентного человека, спроси любого из этих дикарей – никто не знает, кто такой Брамс и т.д. и т.п. В том числе пропела она и знакомую нам наизусть песенку о том, как бы она прекрасно жила, если бы послушала свою мудрую сестру и уехала с нею в Америку. И всё это с таким вызовом, так демонстративно, что, как говорится, достала она всех соседей. Крымов, которому донченковская тёща недавно сулила баланду на зоне, спустился в подвал и, пошуровав в общем щите, обесточил весь подъезд. Сделал он это как раз в тот момент, когда дикторша местного телевидения произносила фразу «А теперь мы приглашаем всех любителей музыки познакомиться с нашими юными талантами...» Жильцы выскочили на лестничные площадки, но поняли, что свет погас во всём подъезде. Было ещё светло, ни сериалов, ни футбольных матчей не передавали, поэтому люди особенно не ругались – кроме, конечно, донченковской тёщи. Какой праздник ей испортили! В тот день она бушевала, проклиная «совков» и «эту страну», особенно долго – и после того, как через пятнадцать минут свет снова включился. Экраны засветились, дикторша произносила дежурную фразу «Спасибо за внимание» (Крымов держал в руках газету с программой).
Не знал об «аварии» (точнее сказать – диверсии) только сам юный герой. Передачу он смотрел в актовом зале музыкального училища вместе со всеми участниками конкурса. «Всё очень удачно получилось, – прокомментировал крымовскую выходку Копытин: – парнишка тут совершенно не при чём». Наш философ в приятельских отношениях с директором музыкальной школы, и тот жаловался ему, что донченковская тёща всех достала бесконечными жалобами в разные инстанции и тем самым сильно осложняет жизнь своему небесталанному внуку.