Нет, в этой главе речь пойдёт не о донченковской тёще и не об её сестре, уехавшей в Америку. Тёщиными языками называют у нас огородики вокруг озера. Ещё в незапамятные времена их нарезали узкими полосками, одним концом спускающимися к воде – чтобы у всех были равные условия для полива. Озеро у нас чистое, с донными ключами. За огородиками стеной стоит лес – тот самый особо ценный Лес, отделяющий нас от железной дороги. Ещё до Шанхая, когда мы были зажаты на клочках, оставшихся после хрущёвского погрома, эти небольшие участки, по две сотки с четвертью, здорово выручали. Сажали там больше капусту.
Рассказывая об истории «тёщиных языков» любознательным дачникам (бывают же и такие), Копытин обязательно задаёт им вопрос: почему у Есенина сказано
«Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход»?
Почему не свекольные и не морковные, на слух было бы всё равно? А потому, что капуста требует больше воды для полива. Москвичи пытаются спорить: вы хотите сказать, что, читая это стихотворение, человек должен вспомнить, какой овощ надо обильней поливать?! «Нет, говорит Копытин, не должен. У него это сидит глубоко-глубоко в черепушке, в крови, у него руки тяжелеют при слове капуста, это осталось от дедов и прадедов». И добавляет: «Если, конечно, это русский человек, ну, татарин или мордвин, словом свой человек, здешний, а не какой-нибудь пришлый эфиоп».
Помню, эти слова очень разозлили одного московского очкарика. «Я понятия не имею, какая сельскохозяйственная культура нуждается в большем количестве влаги, какая в меньшем, – разволновался он, – я не знаю названий растений, не умею пахать и косить, однако я хорошо разбираюсь в поэзии...» «В латынской возможно, в русской – вряд ли», – насмешливо прервал его Копытин. После таких филологических дискуссий некоторые дачники начинают считать нашего философа антисемитом.
...И вот однажды жарким полднем, в будний день, когда на «тёщиных языках» у озера копошилось лишь несколько старух, подъехали две чёрных «волги» с московскими номерами, и у огородиков вышли важного вида дядьки с портфелями. Собрав повелительными жестами старух, один из них, видать главный, стал говорить заробевшим огородницам про какое-то акционерное общество, про холдинг, билдинг, кемпинг, офис, турбизнес и ещё что-то, столь же непонятное. Женщины уяснили только то, что нужно подписать какую-то бумагу.
Надо сказать, что недавно в посёлок приезжало местное начальство, которое жители знали в лицо, и тоже давало на подпись бумагу – то ли в поддержку демократии, плюрализма, приоритета общечеловеческих ценностей и права свободного выезда за пределы Российской Федерации, то ли наоборот. Начальство сказало тогда: «так надо», и все подписали. Надо так надо. Не впервой. Мироновна, к примеру, помнит не только принудительно-добровольную подписку на займы, но и то, как в 1926 году собирали (вернее, отбирали) тёплые вещи для бастующих английских шахтёров. А тут какой-то холдинг. Чай, без рогов, не забодает.
Пара старух уже успела поставить свои подписи под бумагой, когда подошли Копытин с Савельевым. Савельев, приехавший с дежурства, был ещё в форме секьюрити. Козырнув, он переписал номера машин и попросил предъявить документы. Приезжим этого делать явно не хотелось, качать нрава они разумно поостереглись, начали тянуть время. Копытину только того и надо было. В спокойной, обстоятельной, доброжелательной беседе он выяснил, что задумали приезжие дядьки. А задумали они учредить ЗАО РАО ТУП – закрытое акционерное российско-американское общество взаимного туризма и паломничества.
Вклад российской стороны предлагалось сделать в виде земельного участка, озера с прилегающей территорией, американская сторона бралась построить здесь туристический кемпинг со всем инженерным обустройством, включая подъездную дорогу от Транзитного шоссе. Американцы и европейцы могли бы проводить здесь отпуска (дядька в чёрном костюме старался говорить языком, понятным «аборигену», как он мысленно называл Копытина). Тем более, обозревая сооружения канала Москва-Волга, можно познавать наше тоталитарное прошлое; известно, скажем, что в шлюзовых стенках по распоряжению заместителя начальника ГУЛАГа товарища Френкеля замуровывали трупы заключённых, умерших в течение смены. Недалеко также Троице-Сергиева лавра...
Но «абориген», оказавшийся не столь диким, прервал приезжего и задал вполне грамотный вопрос: «В чём будет выражаться прибыль и как она будет делиться'?» Приезжий начал сыпать нагромождениями экономических терминов, и Копытин вторично прервал его: «Ну, коль вы не поняли моего вопроса, изложу его попроще – что мы, здешние жители, от этого поимеем?» «Путёвки! – воскликнул дядька, – туристические путёвки в Америку, в штат Вайоминг, там расположен офис фирмы-учредителя».
Настала очередь Савельева сыграть под дурака. «Вайоминг! Тоже мне жемчужина Нового Света, – проворчал он. – Калифорнию давай, Флориду, Луизиану, Нью-Йорк на худой конец...» Второй дядька попытался возразить: «Но ваши женщины согласились, некоторые уже поставили подписи!» А третий сказал: «И директор ваш дал добро...» Вот это была самая важная для Копытина информация.
Зная мои связи, он поспешил ко мне, и уже через два дня в губернской газете появилась ядовитая статья о том, как директор некоего сельхозпредприятия, находящегося неподалёку от канала Москва-Волга и Сергиева Посада, решил прокатить дочку с зятем в штат Вайоминг, причём не на свои деньги, а за тридцать сребреников, вырученных от продажи иностранцам земли, с которой он сгоняет ветеранов труда, не пощадив даже чуть не столетнюю Мироновну; к тому же под кемпинг предполагается совершенно незаконно отдать и кусок особо ценного леса, имеющего статус заповедной зоны. Автор добавил, что по имеющимся данным путёвки в Америку от жульманского ЗАО РАО ТУП обещаны и некоторым местным руководителям, список которых скоро будет предан огласке. Подпись под статьёй ничего никому не говорила. А еще через пару дней знакомая тётка из райцентра передала Копытину, что её дочь, секретарша главного начальника, была свидетелем того, как разносили директора нашего сельхозпредприятия. Копытин слушал очень внимательно, особо его заинтересовали такие реплики районных начальников, как «ты, дурак (директор), простейшего дела не можешь провернуть». В конце совещания самый главный начальник стукнул кулаком по столу и скомандовал: «Всё! Отбой. Эта грёбаная пресса, видать, полностью в курсе». Не хочу скрывать: я был счастлив оттого, что смог хоть чем-то помочь правому делу.
А Копытин сделал вывод, что теперь начальство начнёт зариться на главное достояние жителей Посёлка № 2 – землю, и ухо надо держать востро. И ещё Копытин сказал тогда, что теперь нам придётся воевать на два фронта. С одного фланга усилится воровство со стороны отдельных товарищей, с другого фланга – со стороны начальства, то есть государства и всех представляющих его организаций. Отдельные товарищи постараются красть у нас как можно больше добра, государство постарается отобрать у нас землю, дома, денежные сбережения, окружающую среду, включая воздух – посадит, к примеру, где-нибудь рядом какое-нибудь вредное производство. И напоминает, что воздух уже отнимали у нас, когда устроили Свалку на месте бывшего Хороводного Луга. А посадят вредное производство – мы не сможем кормиться дачниками: такое уже было – во времена Свалки ни одному нормальному человеку не пришло бы в голову проводить здесь отпуск. Словом, Копытин с приходом Демократии усмотрел поворот к худшему в нашей жизни. Даже если бы путёвки в штат Вайоминг стали реальностью, говорил он, это был бы маленький-маленький плюсик при огромнейшем минусе наших потерь.
Раньше у нас практически не воровали с огородов. Ну, так, по мелочи, конечно, случалось (выпивохи лучку нарвут закусить, туристы картошки нароют), но не в промышленных, как говорится, масштабах, вернее, не в торговых. А потом, с перестройкой, как сломалось. Первого такого вора Крымов заметил на одном из своих дальних огородов. Плотный чистый-бритый мужик приехал на велосипеде, наполнил две здоровенных сумки картошкой и редькой, повесил их перемётом на раму и покатил к шоссе. Крымов не стал подходить, послал мальчонку за Савельевым и, хорошо зная местность, пошёл лесом наперерез: в том месте дорожка делала петлю. Вдвоём они встретили вора, когда он выкатил тяжело гружёный велосипед из-за поворота.
Забавляясь как кошка с мышкой, мужики спросили, где тут можно чего нарыть. Вор не понял, кто перед ним, и спокойно махнул рукой в сторону нашего посёлка – да где угодно, у здешних куркулей всего полно. «И не поймают?» – с озабоченным видом спросил Крымов. «Не попадайся, – засмеялся вор, – я уж четвёртый раз приезжаю. Товар здесь хороший, продаю быстро». Савельев вырубил его спецназовским ударом в пах, а когда вор очнулся, заботливо предупредил: на врачей зря не траться, способности к деторождению и к сексу не восстановить. В нескольких метрах от шоссе они поставили вора спиной к сосне, завели ему руки назад, за ствол, и стянули проволокой – её много валяется вокруг после ремонта ЛЭП. Торговец чужим добром не сопротивлялся. Мужики сорвали с него всю одежду, прикрутили к дереву ноги в лодыжках и набили рот мхом.
Копытин одобрил избранную соседями форму наказания за воровство и отметил, что погода установилась не по сезону тёплая, комаров много. «Вы поступили так же, как, бывало, начальник ДмитЛага товарищ Кацнельсон – провинившихся он ставил «на комарей». И его предшественник товарищ Фирин практиковал такое наказание, и самый первый начальник здешнего концлагеря товарищ Рапопорт. (Товарищи Рапопорт и Фирин освоили такой метод наказания ещё на Беломорстрое; у нас, конечно, комаров поменьше, чем в Карелии, но тоже хватает.) Если вас прихватят, так и объясняйте. Мол, товарища Рапопорта никто не судил, он помер в генеральском чине. Что касается товарища Фирина и товарища Кацнельсона, то их, во-первых, судили не за это, а, во-вторых, полностью реабилитировали, то есть дали понять, что они поступали правильно. Разве не так?» Увы, наказание Рапопорта-Фирина-Кацнельсона не постигло того вора. Как выяснилось, его ещё до темноты обнаружил водитель, заскочивший в лес по нужде, и отвязал.
С того времени, с начала перестройки, иначе говоря – горбачёвщины, случаи воровства стали происходить всё чаще и чаще. А в газетах волной пошли слюнявые статейки о злых огородниках, которые самосудом расправляются с теми, кто в их кулацких владениях покусился хоть на малюсенькую морковинку для супчика – порадовать старую бабушку. Тут надо сказать, что подобные статейки появлялись и раньше. Помню одну – о том, как некий комсомолец гулял с девушкой и, проходя мимо чьего-то сада, сорвал яблочко, одно яблочко – для своей любимой. И как выскочил хозяин сада и избил влюблённого юношу. Причём в подобных статьях никогда не шла речь о колхозных или совхозных садах, а всегда только о частных. Копытин толковал это как неизменное следование ленинской линии и напоминал, в который уже раз, мысль Владимира Ильича о том, что мелкокрестьянское хозяйство ежедневно, ежечасно вырабатывает из себя капитализм. Именно из ненависти к капитализму, вещал он с обычной своей иронией, пишутся статейки о кулацких избиениях влюблённых комсомольцев. Так и сейчас, при зрелом-перезрелом социализме, осуществляется завет вождя всех челкашей товарища Ленина, люто ненавидевшего всех гаврил. Не знаю, может быть, кто-то и раньше использовал такое словосочетание, но я именно от Копытина первый раз услышал термин «ленинизм-челкашизм».
И, конечно, запомнилось нам судебное дело Крымова-старшего. Он бился над одним сортом яблок, но именно с этих двух деревьев вдруг яблоки стали пропадать. Крымов разозлился и в несколько штук всадил тонкие иголки. На следующий день из его сада с диким воплем выбежал пацан-дачник: он сорвал яблоко, надкусил его и проткнул себе то ли щёку, то ли нёбо иголкой. На наше несчастье, лейтенант Голубцов был в длительной командировке, и расследование поручили майору Молдавченко, который, конечно же, безоговорочно принял сторону пострадавших господ против жестоких мужиков. Выступая на суде, майор гневно осуждал частнособственнические пережитки в сознании отдельных тёмных людей, патетически восклицал, что с такими, как Крымов и прочее кулачьё, коммунизм строить трудно. «Но мы его беспременно построим, – завершил Молдавченко свою речь, – а кулачью свернём шею и окончательно его ликвидируем как класс!» («Узнаёшь лозунги времён коллективизации? – шепнул мне Копытин, вместе с которым мы присутствовали в судебном заседании. – Одним словом, Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить».) Посадить Крымова, правда, не посадили, дали условно.
Но это всё происходило «при социализме», когда государственная идеология, пропагандистская машина, официальное общественное мнение были открыто враждебны частной собственности не только на фабрики и заводы, но и на сапожные колодки, микроскопические садики и портновские манекены. Однако когда товарищ Горбачёв стал превращаться в господина Горби, то есть когда начался поворот к капитализму, статей о зверствах кулачья, протестующего против экспроприаций на своих огородах, стало не меньше, а больше. Как это совмещалось с проклятиями тоталитарному советскому прошлому и воспеванием рыночной экономики – уму непостижимо. Особенной гнусностью разразилась, помню, газета «Труд». Она рассказала, как в одной компании во время застолья не хватило закуски, тогда два человека сели в машину и поехали нарыть ведёрочко картошечки на чьём-то участке. Хозяин их поймал и избил, не подумав обратиться в правоохранительные органы. Мне стало стыдно – я когда-то работал в этой газете и ностальгически её уважал – до самого того дня. Потом по телевидению выступил какой-то козёл из прокуратуры и разъяснил, что, увидев на своём огороде вора, надо сообщить в милицию, которая примет меры, но ни и коем случае не нарушать права человека (вора), тем паче не прибегать к самосуду. (Заметим, всё это происходило до появления мобильных телефонов, и как можно было оперативно уведомить милицию о ворах на своём огороде, козлы-правозащитники воров не уточняли.) Причём в это самое время в стране резко возрастала преступность, особенно против русских людей в так называемых «национальных республиках». Безумные зверства уже творились в Чечне, в Узбекистане банды молодых узбеков, вооруженных ружьями, устраивали охоты на русских, басмачи начали грабить и убивать русских, вернее нетаджиков, в Таджикистане. Одновременно в Россию резко усилился приток уголовного элемента с Юга. Горбачёвская пресса замалчивала эти факты и клеймила кулачьё (русское, конечно), которое осмеливалось давать отпор огородным ворам.
Когда я обратил внимание Копытина на этот парадокс, наш философ сказал, что сам об этом думает, но пока ещё не пришёл к определённым выводам. Вскоре, однако, он поделился со мной предположением, что всё это – не случайно, что власть, видимо, сознательно готовит очередную волну ограбления и унижения русского и всего российского народа. Видимо, предполагается руками, а вернее ножами черножопых довести нас до полумёртвого состояния, а потом взять эту территорию без боя. Запад проквакает, что надо спасти Россию от нашествия черножопых, и их быстренько выведут, как тараканов, силами ООН. Сюда же привезут «истинно русскую» власть, сформированную из тех русских или якобы русских, которые сейчас под видом русских учатся и дрессируются во всех грёбаных гарвардах и оксфордах. И это будет страшная власть зомбированных власовцев, что-то вроде Троцкого, если не хуже. Дай Бог, чтобы я оказался неправ, закончил Копытин изложение своего «долгосрочного прогноза»
Что касается текущих дел, то и здесь требовались перемены. Копытин сформулировал их следующим образом: «Мужики, пора вспомнить Нестора Ивановича Махно и держать оборону...» Первым делом он собрал пацанов и организовал службу разведки. Надо сказать, это было мудрейшее решение. Пацаны, обожавшие Копытина, старались вовсю. Благодаря их бдительности, мало кто из воров смог поживиться нашим добром. Били мы их крепко, иногда и до смерти, но, это я со всей ответственностью заявляю, обычно не имея намерений убивать. Правда, относительно кладбищенских воров с самого начала у нас не было никаких сомнений – кроме смерти, они ничего не заслуживают. Об этих ворах Копытину сообщил Колька Шарафутдинов – юный разведчик-дозорный, очень старавшийся на этом поприще, отличный парнишка, одним словом. По его сигналу Копытин, Савельев и я подскочили к нашему старенькому кладбищу. Когда-то оно было при церкви, но церковь взорвали во время Гражданской войны белые, когда прочли на мемориальной доске, что храм воздвигнут благодаря щедрой помощи Л. Д. Троцкого. Понятно, имелся в виду здешний помещик, Леонтий Дмитриевич, офицеры же решили, что церковь построил второй человек в большевистской партии товарищ Троцкий Л.Д., и взорвали её. И вот первое после белогвардейского налёта покушение на кладбище. Два парня приехали на «козле» и уже успели отломать бронзовую гирлянду от фамильного склепа Троцких, сбить бронзовый венок с надгробия Савельева-старшего и оторвать латунные звёзды с могил воинов Великой Отечественной войны. Верный своему принципу, Копытин повёл сначала беседу, но парни оказались до глупости наглыми и наглыми до глупости. Они даже показали какую-то бумажку со стершейся печатью и заявили, что представляют «эстонскую фирму Балтэкспорт, уполномоченную заниматься сбором цветного металла». После этого никакое иное решение, кроме смертной казни, уже не могло быть вынесено. Мы связали им руки за спиной и на их же «козле» отвезли на Стенькин Яр; так мы в шутку называли один взгорок над Болотом – уединённое место, где уже пару раз мужики казнили врагов: сталкивали в топь со связанными руками. Разорители могил так перепугались, что даже не кричали, только хныкали – отпустите нас, мы больше не будем. Уже перед тем, как отправить в ад этих негодяев, Савельев вдруг вспомнил: мужики, вы, помнится, спрашивали у меня, как чечены режут пленных; давайте я вам покажу. Он вынул нож и от уха до уха перерезал глотку одному из парней. «Поняли, друзья? – сказал Савельев. – Так это и делается. Видите, я у вас как султан Махмуд Второй, а вы у меня – как Беллини». Савельев имел в виду известный случай, когда венецианец Беллини писал портрет турецкого султана и рассказывал ему, что итальянские художники изучают анатомию на трупах – строение мышц, переплетение сухожилий и т. д. Султан заинтересовался, подозвал раба, отрезал ему голову и попросил ошарашенного живописца рассказать подробнее. Мне очень нравится способность Савельева находить неожиданные ассоциации. Жаль, он не пишет. Но читатель он что надо. Я горжусь тем, что Савельев очень тонко воспринимает мои стихи... Второму осквернителю могил наш друг сказал со смехом: «А тебя, сволочь, я живьём отправлю сомам на съедение – вкуснее будут…» Возможно, какой-нибудь чистоплюй-дачник, окажись он свидетелем казни этих воров, мог бы сказать, что Савельев – хладнокровно-жестокий убийца. Но это совершенно не так. Просто после той трагедии, которую он пережил, после гибели возлюбленной от рук бандитов, он не воспринимает уголовников как людей. Для него зарезать преступника – что выключить робот, запрограммированный на зло, выдернуть его шнур из розетки.
…«Козла», на котором приезжали кладбищенские воры, конечно, тоже пришлось утопить. Когда всё было кончено, Копытин рассмеялся – надо же, мы, потомки крепостных крестьян, принадлежавших помещикам Троцким, наказываем покусившихся на память о них. И добавил: эх, поздно пришло такое понимание, поздно.