В одном из своих самых ранних воспоминаний он видел себя совсем маленьким. Он вышел во двор, а сидевшая на лавочке соседка, тётя Полина, спросила его:
– Папанька-то тебя шибко лупит?
– Он меня никогда не лупит, он добрый, даже когда пьяный, – простодушно ответил мальчик.
– Должон лупить, – убеждённо заявила соседка, – он же тебе не родной.
Мальчик заплакал и побежал, а тётка злорадно крикнула ему вслед:
– И мамка у тебя не родная!
Узнав о случившемся от плачущего сына, батя выскочил во двор, столкнул с лавочки на землю тётю Полину и бил её сапогами до тех пор, пока сбежавшиеся на крик мужики не оттащили его.
Потом настала зима, и батя, Трофим Никитич, утонул на рыбалке, провалившись под лёд. Мамка к тому времени давно лежала в больнице, уже не вставала, поэтому похороны прошли без неё. Пацана опекал незнакомый дядька, руки которого были сплошь покрыты татуировками. Он посылал соседей за водкой и закуской, а когда мамка вскоре умерла, устроил похороны и ей. Платил за всё так щедро, что соседи его зауважали, и никто не удивился, когда он забрал сироту с собой. У Татуированного Дядьки мальчик прожил недолго, вскоре тот отвёз его в другой дом. Кузьма Егорыч и Марья Андревна ласково встретили нового сына и сразу же велели называть себя папой и мамой. «А мы будем звать тебя Витей», – сказала Марья Андревна и заплакала. Через несколько дней от ребят во дворе мальчик узнал, что так звали сына его новых родителей, которого в прошлом году задавил пьяный шофёр. А вскоре «новый Витя» и вспоминать перестал, как называл его прошлый батя, Трофим Никитич, тем более тот любил, балуясь, в лёгком подпитии, шутить – Гришутка, Мишутка, Пашутка, поди-ка ко мне на минутку. А теперь не всё ли равно, как он, Витя, звался раньше. Мысль о документах ещё не приходила ему в голову.
Впоследствии он всегда вспоминал этих новых родителей с особым теплом и благодарностью. Мамка, Марья Андревна, кормила его сытно и вкусно – даром, что ли, работала шеф-поваром в кафе. Кузьма Егорыч, бывший армейский спортсмен, упорно делал из Вити сильного, ловкого мальчишку, тренировал на снарядах и в играх с мячом, научил ездить верхом, рыбачить, мастерить. Среди всех окрестных пацанов Витя лучше всех владел рубанком, пилой, напильником, паяльником и другими инструментами. Во дворе пацаны дали ему уважительную кличку Кузьмич. Накануне Витиного четырнадцатилетия Кузьму Егорыча посадили. Вроде бы за то, что тот по ночам «работал на воров и бандитов» – спиливал номера на оружии, делал какие-то отмычки. Марья Андревна с горя запила, потеряла работу и быстро покатилась по наклонной плоскости. А за Витей приехал знакомый Татуированный Дядька и увёз в другую семью.
Здесь его приняли уже как взрослого.
– Зови нас как хочешь, – сказал ему новый батя, – хочешь папой и мамой, хочешь дядей Максимом и тётей Леной. На людях, чтоб лишних вопросов не задавали, лучше папой и мамой. Мы на днях уедем в другой город, в Луначарск, это под Москвой, и пусть там считают тебя нашим сыном. Лады?
– Спасибо, отец, – ответил Витя, а новая мать обняла его и поцеловала.
– За это надо выпить! – воскликнул Татуированный Дядька.
В тот вечер Вите впервые налили вина, однако взрослые сразу предупредили его, что пить надо умеючи и что его будут этому обучать.
– А чего тут хитрого? – удивился Витя. – Все пацаны пьют.
– Это, сынок, целая наука, – засмеялся дядя Максим, – бывает, надо всех напоить, а самому остаться трезвым.
– А зачем?
– Пьяный лох уснёт, а ты возьмёшь его лопатник, и лататы, – подмигнул ему Татуированный Дядька.
– Братан шутит, – улыбнулся дядя Максим, – а вот девку подпоить, чтоб податливей была, – дело необходимое. Ты с девками-то уже или ещё нет?
Витя смутился и покраснел.
– Завтра я тебе учительницу приведу, – весело пообещала тётя Лена.
– Какую учительницу? – не понял Витя, – сейчас же каникулы…
– Каникулы кончились, пойдёшь завтра первый раз в первый класс! – и все дружным гоготом встретили эти слова Татуированного Дядьки. А в конце вечера гость, еле шевеля языком, спросил паренька:
– Ну, кто из нас самый пьяный?
– Извините, но это вы, – вежливо ответил Витя.
– Это тебе первый урок по вину, – Татуированный Дядька заговорил совершенно трезво. – Я не выпил ни капли, а только подменял стаканы.
И он показал новичку, как это делается.
Вскоре семья переехала в Луначарск. В новую школу Витя был записан с новым отчеством – не Кузьмич, а Максимович, и под новой фамилией. Понимая, что с его документами проделана какая-то махинация, Витя никого об этом не спрашивал. Он уже усвоил, что когда надо – ему скажут. Однажды он додумался до того, что секрет ему откроет Татуированный Дядька, который, видимо, играл важную роль в его судьбе. И всё же, взрослея, он всё чаще задавал себе вопрос – зачем эти хитрости. Притом у него хватило осторожности ни разу не заговорить на эту тему ни с одним из школьных или дворовых приятелей. Дядя Максим и тётя Лена никогда не предупреждали его молчать о чём-то, и это укрепляло его симпатию к ним. Жили они хорошо, и материально, и человечески. Витя знал, что надо учиться, потому как «время такое», и кончил восьмилетку одним из лучших в классе, а также – чемпионом школы по вольной борьбе.
Продолжать образование он и сам не хотел, и родители не настаивали. Пошёл работать к отцу в мастерскую, вникал в автодело. Он уже понимал, что «левые» работы дают больше, чем официальные, осознавал и то, что самые выгодные заказы идут от братков. Отец учил его разговаривать и торговаться с этими людьми, а главное – уметь видеть цену человека. Однажды – в отсутствие старших – один из братков попытался его ударить, но парнишка (недаром школьный чемпион по вольной борьбе) хитрым приёмом бросил его в кучу мусора. Вскочив, мужик выхватил нож, а Витя выставил, как пику, остро заточенный толстый стальной штырь и спокойно сказал:
– Ты у себя на хазе командирствуй, а здесь я пахан.
Главный из братков засмеялся – ну даёт, паханчик! – и конфликт был исчерпан. Дядя Максим подробно расспросил об инциденте и признал действия Вити правильными. Понравилось ему и словечко, случайно вырвавшееся в перепалке, и он постарался, чтобы его подающий надежды сын вошёл в воровской мир с кликухой «Паханчик».
Она очень понравилась и Татуированному Дядьке, в очередной раз приехавшему на пару дней. Ужинали необычно – без водки, гость пояснил: важный разговор надо вести на трезвую голову. Смотрели телевизор, а когда пробило одиннадцать и можно было уже не опасаться внезапного визита кого-нибудь из соседей, Татуированный Дядька сказал:
– Ну вот, сейчас и поговорим и выпьем. Помянем твоего отца, Паханчик.
И гость поведал парню тайну его происхождения. Оказалось, недавно на зоне умер его настоящий отец – один из авторитетнейших во всей стране воров в законе.
– Во как оно бывает, – сказал Татуированный Дядька. – Видать, Бог подсказал назвать тебя Паханчиком. Ты ведь и в самом деле Паханчик – сын большого Пахана.
В тот вечер, вернее, в ту ночь Витя узнал, что его настоящий отец поручил Татуированному Дядьке заботиться о нём, определять в хорошие семьи верных людей на воспитание – разумеется, оказывая им материальную поддержку. При этом гость подчеркнул, что в таких делах деньги не главное. И Паханчик подтвердил, что все его сменные родители всегда хорошо к нему относились, что он им очень благодарен.
– Это я передам Уважаемым Людям, которые следят за твоей судьбой, – обещал Татуированный Дядька. И ещё он сообщил, что Паханчик унаследовал немалые деньги, но отец завещал на первых порах брать их только с согласия Уважаемых Людей, чтобы по молодости лет не профукать накопленное.
– И всё же надо начинать тратить деньги – с умом, – добавил Татуированный Дядька. – Уважаемые Люди советуют тебе купить квартиру в Москве. Мы все надеемся, что ты будешь делать большие дела, и тебе понадобится столица. А этот ваш Луначарск-Мухосранск останется у тебя как запасной аэродром.
Провожая гостя, Паханчик спросил:
– А как звали моего настоящего отца?
– Я не знаю, и, думаю, никто не знает. Он был человек скрытный.
– Но менты должны знать, – настаивал сын. – В деле-то он как-то записан.
Татуированный Дядька внимательно посмотрел на него:
– Ты умный парень, но и другие не дураки. Думаешь, мы, его кореша, не держали в руках его дело? Держали, и не в одном месте. И всюду записи о том, что подлинное имя установить не удалось. Одни фальшаки да кликухи. Уважаемые Люди хотели бы тебе сообщить, да не вышло. Ничего не могу сказать и о твоей матери. Так вот, братан.
– Ну хорошо, – упрямо продолжил Паханчик, – а всё же как его звали Уважаемые Люди?
Татуированный Дядька положил ему руку на плечо:
– Для меня он был Ворон. И уж коли ты так заинтересовался, скажу – однажды при мне он упомянул, что отец его был в авторитете, а вышел из беспризорников. Называл и кликуху, но я, прости, забыл. То ли Дьяк, то ли Поп, как-то так, по-церковному…
…Долго сказка сказывается, быстро мысли проносятся. Всё это человек со старинным фотоальбомом в руках вспомнил за пару минут, спускаясь по лестнице с восьмого этажа. Лифта он не любил – с тех пор, как однажды его пытались сжечь в кабине. Кавказец, назначивший ему встречу в подъезде, крепко, якобы по-дружески, сжал его руки, а второй, вынырнувший из тёмного угла, оглушил сзади ударом по затылку. Его втолкнули в лифт и облили горючей смесью. И если бы свои пацаны, заподозрившие неладное, не ворвались в подъезд, давно лежать бы его обгорелым косточкам в земле сырой. Но пацаны успели, спасли его, а обоих кавказцев замочили. Пришлось замочить ещё джигита, стоявшего на стрёме, а также их водилу, не покидавшего своей «волги»: это были люди беспредельщика Расул-Дага, а таких свидетелей нельзя оставлять в живых.
И ещё он вспомнил – опять же в связи с альбомом – своё первое мокрое дело. Он работал с машиной одного богатого азера по имени Фикрет – ставил на его «вольво» всякие прибамбасы (чёрные это очень любят и хорошо за это платят). Заказчик и мастер не то чтобы подружились – как-то сошлись, несколько раз выпивали вместе. Однажды Фикрет похвастался, что у него в разных русских городах шесть законных русских жён – все блондинки.
– Ну, это ты загнул, – усомнился Паханчик. – Законная, с распиской, может быть только одна…
– А если у тебя шесть паспортов? – засмеялся Фикрет.
– Всё равно, значит, пять паспортов – поддельные…
– А вот и нет!
И азер, видимо, перепив, рассказал собутыльнику, что когда у них в Баку объявили о ликвидации СССР и все бросились грабить советские учреждения и громить русские дома, он урвал свою долю в МВД. Но взял не телевизор и не ковёр, как поступил бы глупый ишак, а большую пачку новеньких, ещё не заполненных паспортов. Именно на них он сделал свои первые деньги. Несколько штук продал иностранцам – понятно, для каких целей, ведь иметь настоящий советский паспорт всегда было мечтой всех разведок. Но вскоре почувствовал, что им особо заинтересовались, и, опасаясь шпионского кинжала под лопатку, бежал за границу – в Дагестан, в Россию. Там у него теперь дом, дети и жена, конечно.
– Одна из шести? – засмеялся Паханчик.
– Нет, седьмая, вернее, первая, наша, азербайджанка… Чёрная, как ворона, спать с ней после ваших, русских, не могу – пусть детей растит. Их у меня четверо.
Фикрет ещё что-то бормотал про свою семью, попивая вино и зажёвывая изюмом, а его собутыльник, умеющий подменивать стаканы, высосал гранат (прекрасное средство от опьянения) и осторожно вернул разговор к теме паспортов. Хоть азер прямо этого не сказал, можно было понять, что незаполненные документы у него ещё не кончились. Когда хозяин, после стакана акстафы с клофелином, крепко заснул, гость обшмонал квартиру и без труда нашёл искомое. Понял он, что Фикрет поскромничал, упомянув об «упаковке» паспортов, коль и сейчас обнаружились две пачки.
Кроме того, Паханчик наткнулся на приличный запас наркоты. Видимо, азер ею приторговывал, да и сам баловался – оказались у него и шприцы. Решение пришло само собой. Паханчик сделал спящему пару уколов и положил на видное место несколько пакетиков зелья. Как учил его в своё время Татуированный Дядька, Паханчик не стал выгребать квартиру до конца: менты люди нищие, глупые и жадные, а потому, найдя при обыске деньги и ценности, отбросят версию ограбления. Так и вышло. Назавтра в городе стало известно, что Фикрет Керимов, «предприниматель из Дагестана», умер от передозировки наркотиков. От своих людей дядя Максим узнал, что эта версия сомнений не вызывала – в квартире наркомана милиция нашла много денег и золотых украшений. Потому ничьих следов и не искали. Тем более, свой стакан гость унёс с собой, а так как закусывали по-холостяцки – брали руками с тарелок ломтики бастурмы, фрукты и сладости – вид стола, возле которого лежал труп, не вызывал подозрения, что хозяин пировал не один.
Это произошло тогда, когда паспорта, выданные в СССР, ещё обменивали на паспорта новых постсоветских государств. Паханчик успел сполна воспользоваться этой возможностью. Его находчивостью восхищались дядя Максим и приехавший погостить Татуированный Дядька, которого по справедливости надо было уже звать Татуированным Дедком. Ему Паханчик подарил половину взятых у азера паспортов, и старый вор воскликнул:
– Вот это – по понятиям! Обязательно расскажу всем Уважаемым Людям…
И он дал ряд ценных советов, как оформить документы. Паханчик представал на них – под разными фамилиями, конечно, – почти всегда как уроженец дальних уголков СССР, снестись с которыми для возможных запросов было бы затруднительно (Горно-Бадахшанская АО Таджикской ССР, Азербайджанская, Грузинская, Туркменская и Киргизская ССР, западные области Украины, а также Чечня). Кроме того, имел он и разную внешность. В одном варианте, например, на его лице бросались в глаза две приметные родинки. При пользовании этим паспортом Паханчик (Сергей Вартанович Вартанов из города Кировакана Армянской ССР) не забывал их наклеивать. А если случалась необходимость, пояснял, что отец у него армянин, мать русская, но отец рано умер, и мать, не успевшая даже выучить язык, уехала с Кавказа на родину, в Сибирь.
Завёл он и два украинских паспорта, для чего специально ездил в Крым и в Одессу, где его чисто-русское произношение никого не настораживало. Однажды в Мариуполе, при случайной проверке документов, мент спросил у «Александра Владиленовича Панасюка», почему он на паспорте с усами, а сейчас без усов.
– Новая баба против, – улыбнулся Паханчик, – её, вишь, усы щекотят.
Завести украинские паспорта особо советовал ему Татуированный Дедок – мол, мало ли как оно обернётся, а с Украины в Польшу всегда будет легче перебраться. А Польша, говорил Татуированный Дедок, это задворки Европы, это чёрный ход на Запад. Но по-особому смотрел Паханчик лишь на тот паспорт, в котором он значился как Герман Петрович Воронов. Это был единственный случай, когда фамилию он выбрал сознательно – он не забыл, что Татуированный Дядька сообщил ему отцову кличку. Что ж делать, если имя неизвестно. Для него Татуированный Дядька был единственным в мире человеком, кто знал его отца. И он звал пахана Вороном. А раз так – пусть Паханчик будет Вороновым.
…Поэтому он выбрал этот паспорт как основной, когда окончательно становился на ноги. Дядя Максим и тётя Лена постарели, врачи посоветовали им переехать на юг, к тёплому морю. Свой бизнес, автосервис, дядя Максим «продал» Паханчику. Для этого пришлось совершить своего рода «развод». Паханчик любил их, но и он, и они, и Татуированный Дедок понимали, что им лучше разорвать «документальную связь». За большие деньги знакомый мент провернул не только смену паспорта у хорошо знакомого ему парня, но и уничтожение его старых документов. А затем Татуированный Дедок мастерски замочил мента, использовав малоизвестный хитроумный яд замедленного действия. Всё это время Паханчик находился в ментовке, занятый автомобильными хлопотами, так что алиби у него было более чем стопроцентное.
Впрочем, никто никакого дела не заводил. Смена паспорта Паханчиком совпала с крутыми переменами. Тогда по всем каналам телевидения и по газетам прокатилась история о том, что в подмосковном Луначарске проворовалась практически вся верхушка. Начальников пересажали, прислали новых, кроме того изменили административное подчинение города. Наконец, дважды поменяли само название: сначала жёсткие антикоммунисты стёрли его как «красное», большевистское, потом вернули снова, так как победила группа крикливых и малограмотных либералов, уверявших (а может быть и веривших), что «хороший» и «интеллигентный» Луначарский пал жертвой «плохого» Сталина. Надо сказать, что этим мало интересовалось население города, чуть ли не половину которого теперь составляли «чёрные», понаехавшие с Кавказа и из Средней Азии. Власти Луначарска славились на всё СНГ своим интернационализмом, то есть взяточничеством: регистрацией в городе открыто торговали. Понятно, что полудикие приезжие понятия не имели, кто такой Луначарский, был ли он «хорошим» или «плохим» и какую культурную политику проводил («культур-мультур» их абсолютно не интересовала).
Всё это оказалось на руку Паханчику, который спокойно зажил под новым именем. К автосервису он прибавил сеть придорожных магазинов, кафе и ресторанов, открытых на деньги из отцовского наследства, не нахальничал с уклонением от налогов, откликался на требования внеочередных платежей, когда, например, нужно было помочь в ликвидации последствий урагана или собрать на приданое дочери мэра, и в глазах городского начальства слыл вполне приличным бизнесменом. А все паспорта, кроме того, в котором он значился как Герман Петрович Воронов, он держал в тайниках – на случай чрезвычайных обстоятельств.
И дочь его значилась в метрике как Лора Воронова. Значит, перед дамами и господами из Альбома он должен будет предстать под этим именем. Он один. От дочери, это сразу стало ясно, Альбом нужно будет держать в секрете, пока он с ним как следует не разберётся. И хотя новый владелец Альбома догадывался, что работа предстоит трудная, но тогда ещё не осознавал, насколько трудной она окажется и к каким важным последствиям приведёт. Кроме того, Герман Петрович подумал, что обо всех этих делах ни в коем случае не должны прознать родственники Альбины, его бывшей жены.
Они, две старших незамужних сестры, Жанна и Кристина, со своим придурочным братцем Орестом доставали его все годы их совместной с Альбиной жизни, не унимались и после. Герману Петровичу ничего не стоило бы разорвать с ними отношения, но он не считал это возможным – из-за интересов общего с тестем бизнеса. Конечно, в лицо ему родственнички не посмели бы сказать что-то такое, но не было секретом их мнение о нём: неотёсанный, необразованный, неинтеллигентный человек, уголовник. При этом они, конечно, не могли отрицать общеизвестное – что их отец познакомился со своим будущим зятем в тюрьме. Отца, однако, они считали невинно пострадавшим от произвола, чуть ли не жертвой политических репрессий, а вот мужа своей сестры – рецидивистом, сидевшим по справедливости, за дело.
В общем-то Герману Петровичу, иначе говоря – Паханчику было наплевать на их болтовню. Он знал, что Михаил Борисович, отец Альбины, совершил куда более тяжкое преступление, чем он. Правда и то, что в какой-то степени тестя можно было назвать жертвой несправедливости. Старого финансиста сделали козлом отпущения по делу о «чеченских авизо» – грандиозной аферы 1990-х годов – его высокопоставленные сообщники. Аферу придумали и провернули лощёные господа из министерств и банков, которые – упаси, Боже! – никого лично не убили, не зарезали, не обобрали в тёмном подъезде. Они только притворялись, будто верят, что у фирмы «Горный баран» из какого-нибудь чеченского аула действительно на счету лежит десять миллиардов рублей, и по её требованию в таком-то отделении столичного банка клиенту фирмы надо выдать восемь миллиардов. А что? Послали запрос – получили подтверждение о платёжеспособности «Горного барана» и выплатили московские деньги. Верховные власти довольно быстро приглушили начавшийся было шумок в прессе, но кое-что всё-таки вырвалось наружу, и для успокоения общественности осудили двух девушек-операционисток и одного финансиста, далеко не самого главного из тех, кто обогатился на «чеченских авизо». Им оказался Михаил Борисович.
Конечно, сидел он недолго, но и краткое пребывание в колонии до смерти напугало упитанного господина, никогда не дравшегося в школьные годы, не умевшего вбить гвоздь и полагавшего, что макароны растут на деревьях. С макарон и начался для него тюремный кошмар. Зеки сразу распознали натуру толстопузого новичка, в первый же день отняли у него обед и ужин, а вечером, якобы сжалившись, спросили, любит ли он кушать шпагеты. Михаил Борисович обрадовался:
– Да-да, я очень люблю спагетти!
Зеки предупредили его, что в тюрьме нет вилок.
– Ничего, ничего! – воскликнул Пузанчик (иначе его теперь никто не звал), – я готов есть руками.
– А как же соус?
– Буду макать в него палец и слизывать, – новичок сглотнул голодную слюну. – Очень есть хочется…
Его потащили в какое-то тёмное подвальное помещение, поставили на колени и торжественно провозгласили: «Кушать подано, Пузанчик! Шпагеты в соусе!» Затем включили свет, и перед Михаилом Борисовичем оказался засоренный и переполненный толчок; в нечистотах извивались глисты. Гогот стоял неимоверный. Недавнего финансиста, которому по выходным обед подавала домработница, а по будням – официантка в ресторане или в буфете для руководящего состава, заставили съесть несколько «шпагет», макнуть палец в «соус» и облизать.
После трёх дней разнообразных издевательств Пузанчика взял под свою опёку воровской авторитет Паханчик: он получил информацию о деле финансиста и заинтересовался им. К тому времени он уже стал понимать, что в стране главные воры – не уголовные паханы, а большие начальники, которые нагло разворовывали государственный бюджет и государственную собственность, а деньги вывозили за границу. Причём вывозили не в чемоданах с двойным дном и не в хитроумных автомобильных тайниках, а легальными банковскими переводами. Для этого, конечно, они переделали законы – когда захватили власть. А за границей наворованное не прятали, наоборот – выставляли свою роскошь напоказ, покупали дворцы и яхты.
Впрочем, и в России они не маскировались. Ученику седьмого класса ничего не стоило бы сравнить две цифры – зарплату чиновника за сто лет и стоимость подмосковного четырёхэтажного особняка с бильярдной, спортзалом и гаражом в подвале. Но прокуроры и прочие «правоохранители» до таких высот не поднимались и спокойно наблюдали, как жиреют воры, потому что сами были ворами. Кроме того, все они вкладывали наворованные деньги в бизнес – не опасаясь, что там их раскулачат. Паханчик следил за событиями, и только диву давался изобретательности и нахрапистости «прорабов перестройки», вчерашних доцентов и аспирантов, «мальчиков в розовых штанишках», как их называли в газетах, всех этих «молодых демократов», которые брали не заводские кассы в день получки, а сами заводы.
Паханчик не страдал излишней совестливостью и человеколюбием, но всё же он осознавал свою отрезанность от основной массы соотечественников. Он был воспитан на противопоставлении «воры – не воры (фраера)». Но к какой половине отнести воров из правительственного аппарата, из министерств, научных институтов? И если мерить масштабами воровства, то он, Паханчик, не окажется ли фраером, мужиком, лохом по сравнению с Гайдарами и Чубайсами? Не окажется ли он, всю жизнь кормившийся воровством, обворованным вождями, идеологами и генералами криминальной революции? Конечно, его личное имущество никто не украл, но, как и все, он потерял социальные блага, в том числе безопасность. Кореша говорили ему, сколь дорого обходится охрана детей, которых в любой момент могли похитить с целью шантажа, вымогательства, а то и просто мести. Да и содержание собственных телохранителей – а их вынуждены были завести очень многие – тоже обходилось в копеечку. Ну, а инфляция безнаказанно шуровала у него в кармане нахальнее любого воришки. И перед этой заразой он оказывался столь же бессильным, как любой жалкий пенсионер.
Поражала Паханчика и циничная откровенность победителей – они открыто говорили, что допустимо брать взятки, косить от призыва в Армию, предаваться половым извращениям, не иметь секретов от иностранцев (потому что у нас «нет врагов») и т. д. и т. д. Большое впечатление произвели на него прочитанные в газете наглые откровения грузинского проходимца Кахи Бендукидзе – о том, что он купил гигантский «Уралмаш», который называли «заводом заводов», за тысячную долю его стоимости. Ясно было любому лоху, что в реальности он заплатил куда больше, но эти деньги, в отличие от тысячной доли, пошли не в государственную казну, а в карманы правительственных чиновников, руководивших «прихватизацией».
А ещё больше поразила его статья о том, что в денежном выражении перестройка причинила стране вдвое больше ущерба, нежели Великая Отечественная война, гитлеровское нашествие. Но гитлеровцев судили и вешали, а Горбачёва с Ельциным возвели в спасители государства, их сообщников никто и пальцем не тронул. Да и как тронешь, если они стали министрами, депутатами, судьями да прокурорами. Вроде того как если бы в послевоенном, разорённом Советском Союзе, рассудил он, начальниками стали фашисты-эсэсовцы. Паханчик понимал, что все эти «залоговые аукционы», «ваучеры», делёжка госзаказов на междусобойчиках, наконец, бандитский «дефолт» – это дела воров-интеллигентов, оказавшихся покруче самых авторитетных паханов. С помощью тех же «чеченские авизо» было украдено неизмеримо больше, чем при любом налёте на инкассаторскую машину.
К тому же сам Паханчик оказался на зоне за участие в деле, связанном с этой всероссийской махинацией. Его люди узнали, что один банкир, получив по «чеченским авизо» огромные деньги, договорился с братками купить у них большую партию якутских алмазов. Причём легко согласился на очень высокую цену; видно, хотел поскорее сбросить наличность. Паханчик решил, никак не нарушая интересы сибирских братков, взять алмазы у банкира, после того, как он за них расплатится.
Он не знал, что кортеж банкира незримо сопровождался ментами. Банкир сообщил им о сделке, и братков с деньгами они не только не тронули, но, оберегая от случайных проверок, сопроводили до сибирского экспресса: нужно было сохранить их доверие к покупателю. В результате, когда Паханчик со своими людьми напал на банкира, завязалась перестрелка и началась погоня. Две машины налётчиков помчались в разные стороны, но менты, видимо, заметили, в которую из них сел человек с сумкой, и начали преследовать именно её. На крутом повороте, скрытом от дальнего обзора, напарник с драгоценным грузом выпрыгнул на ходу и скатился в лесную чащу, а Паханчика, сидевшего за рулём, километров через пять настигли и взяли.
Но так как алмазов в машине не нашли, то доказать его прямое участие в ограблении не удалось. Задержанный не отрицал, что подвёз какого-то «чудика с пóртфелем» (отрицать было бы смешно – это происходило на глазах у ментов), но что это за человек, – он, дескать, не знает, а из машины он его выпихнул сам, даже не получив платы, потому что тот начал блевать. Обозлённые менты, состоящие на прикорме у банкира, всё же добились того, что Паханчику припаяли косвенное участие в преступлении и засадили на небольшой срок – в колонию, славившуюся беспределом. Они рассчитывали, что там из него быстренько выбьют показания о спрятанных алмазах. Но менты не учли, чей это сын, и насколько он авторитетен в воровской среде. И что никто из тюремной администрации не посмеет поднять на него руку.
Будь Михаилу Борисовичу известно, что скоро, когда общественности окончательно заткнут глотку, дело о чеченских авизо пересмотрят, его выпустят на свободу и вернут даже не на прежнее место, а на более выгодное, и если бы он не был таким трусом, он бы, конечно, поостерёгся особо откровенничать со своим спасителем – Паханчиком. Но он этого не знал, и старался всячески угодить молодому другу, кардинально переменившему его тюремную жизнь.
Теперь Михаила Борисовича никто не обижал, его не заставляли работать, жил он в отдельной каптёрке рядом с каптёркой своего покровителя. Кроме того, до него стали доходить передачи с воли. Но они были удивительно скудными, и финансист с горечью понимал, какие у него прижимистые детки. Еды с воли не хватало, и Паханчик его подкармливал. А Михаил Борисович, большой любитель хорошо покушать, был ему за это особо благодарен. Однажды он спросил – кто так заботливо комплектует посылки молодому другу. А тот ответил «братва», и пояснил тюремному новичку, что он «в авторитете», и о нём хорошо заботятся. Но и он между ходками не жалеет денег «на подогрев зоны». Финансист сравнил это с поведением своих родных детей – не в их пользу.
Молодому другу Михаил Борисович рассказал, что несколько лет назад овдовел и за неимением времени запустил воспитание детей, а их у него четверо – три дочери и сын. «Они просто не понимают, чего и сколько надо сюда посылать, – говорил он, – и уж подавно не соображают, что до зека не всё доходит». А сам при этом не сомневался в том, что сволочные детки лучше пропьют и прогуляют его денежки, чем купят на них достаточное количество твёрдокопчёной колбасы. Понимал он и то, почему они не спешат проведать отца – спорят, кому ехать, ведь наверняка не хочет никто. Отсутствие посетителей у Пузанчика не прошло мимо внимания других зеков. Молодой друг утешал старого финансиста, отпуская тюремные шуточки – мол, ко второй твоей ходке дети подготовятся лучше, а пока разрешал пользоваться его запасами без ограничений…
По всем этим причинам Михаил Борисович так расположился к Паханчику, что рассказал ему практически всё, что знал о воровстве «с другой стороны» – со стороны министров и банкиров. В частности, о дефолте, в основном подтвердив то, что Паханчик и сам знал от воровских авторитетов. Рассказал, как посвящённые в тайну сановники предупредили узкий круг своих друзей, как все они взяли у государства огромные займы, зная, что их не придётся отдавать, как срочно избавились от этих денежных знаков, обменяв их на реальные ценности – недвижимость, произведения искусства, акции надёжных компаний. Вот это был налёт на казну! Какие там, к чёрту, ограбления сберкасс!
А молодой друг жадно впитывал эти знания, открывавшие перед ним новые горизонты. Разумеется, чтобы «студент» понял, как финансисты обтяпывают свои тёмные делишки, ему нужно было преподать азы экономики. Так тюремная каптёрка для привилегированных зеков превратилась в университет, где Паханчик проходил ускоренный курс обучения. Проявляя завидные способности, хорошую память и необычайную цепкость ума. И ещё он, пока довольно смутно связывая с этим знакомством своё будущее, на всякий случай, в разговорах наедине стал называть Михаила Борисовича не Пузанчиком, а по имени-отчеству, что на того произвело очень сильное впечатление.
Общаясь со старым финансистом, молодой вор утвердился во мнении, что с чистой уголовщиной пора кончать и что надо переходить в легальный бизнес – потому что в «Новой России» он сделался выгоднее, безопаснее и понятнее для братков, по своему характеру приблизившись к криминальному, приблизившись настолько, что провести границу между ними стало практически невозможно. Наконец, он понял, что самым прибыльным бизнесом стала власть.
– Она обеспечивает нам возможность делать деньги, – откровенничал Михаил Борисович, – а мы своими деньгами помогаем ей сохраниться. Когда возникла угроза, что Уральского Алкаша (так он называл Ельцина) не выберут, что к власти могут вернуться коммуняки, большой бизнес привёз ему грузовик денег. И по всем телеканалам все проституточные певички запели песенки о демократии. А быдло голосует за тех, кого видит в телевизоре. Теперь телеэкран – это как раньше Мавзолей. Кто там стоит – тот бог или, во всяком случае, божий посланник. А коммуняки пусть пишут свои лозунги на заборах. На экран они не вылезут – денег не хватит. Но ты должен понять, что для этого нужно было ввести такую плату за проникновение на экран, которая бы, как шлагбаум, отсекала тех, кто нам опасен.
В другой раз Михаил Борисович просвещал Паханчика о выгодных законах, выгодных для воров:
– Смотри, у нас недавно стали действовать два великих закона – об отмене конфискации в случае осуждения судом и о понятии членов семьи. Теперь достигла твоя дочурка восемнадцати лет – можешь переписать на неё всё имущество. Тебя посадят – добро твоё не тронут. Мол, членом семьи девочка была до совершеннолетия, а потом перестала. И теперь имеет право владеть хоть четырьмя яхтами и пятью дворцами в Европе, даже если ни дня в своей жизни не работала. Заметь, никаких народных волнений не было, а ведь быдло должно понимать, что теперь лапа государства до наворованного не дотянется. И это выгодно и бизнесу, и власти. А на быдло нам наплевать.
Из рассуждений финансиста его «студент» сделал ещё один вывод, который он оставил при себе: он понял, что кое в чём братки нравственней, чем господа начальники. Не урки давали разрешение на то, чтобы в детское питание добавляли вредные вещества, а министры да профессора – для повышения прибыльности производства. Не урки давали добро на ввоз в Россию китайских игрушек, сделанных из ядовитых материалов. Не урки крали деньги, предназначенные на ремонт ветхих домов, строили себе дворцы за границей, а с несчастных бедняков драли по полной за набор коммунальных услуг, – даже если в бараке не было ни воды, ни отопления. Не урки грабили больных людей, разоряя собственную фармацевтическую промышленность и закупая за границей лекарства по бешеным ценам – с выгодой и для себя и для своих иностранных подельников. Постепенно Паханчик стал осознавать, что все эти депутаты и важные чиновники с университетскими дипломами и генеральные директора фирм ничуть не лучше его, что они такие же воры, как он сам.
Он дал понять своему консультанту, что располагает некоторым капиталом, и тот сам предложил подумать о совместном предприятии: «Перебирайся из своего дурацкого Луначарска в столицу, будем вместе дела делать». Паханчик, вспомнив, что это ему когда-то пророчил Татуированный Дядька, ответил, что в Москве у него есть квартира, но он предпочитает жить в загородном доме – поближе к своему бизнесу, к автосервису, а кроме того он держит несколько придорожных магазинов, кафе и ресторанов. По поводу открытия банка на паритетных началах не сказал ничего определённого, прикидывал и сомневался, но потом произошло событие, которое укрепило его решимость поближе сойтись с потенциальным партнёром. А причина была стара, как мир, – навестить Михаила Борисовича приехала младшая дочь, красавица Альбина, и Паханчик с первого взгляда влюбился в неё.
Он дал жёсткую команду, и зам начальника колонии спешно отправил в город офицера – за цветами. Получив роскошный букет, Альбина поняла, чего стоил этот жест в условиях тюрьмы и какая сила стоит за молодым зеком с царственными манерами уверенного в себе человека. От гостьи не укрылось, что когда конвойный вводил его в помещение, казалось, что это не стражник сопровождает заключённого, а слуга – барина. Тщательно ухоженные ногти молодого человека – в дополнение к белоснежной фирменной рубашке и очень хорошим носкам – особенно поразили Альбину. А молодой друг отца, перехватив её взгляд, пояснил:
– У меня здесь очень хорошая маникюрша, она работала в салоне красоты на Невском проспекте в Питере…
– Извините, но как-то странно слышать, что кто-то в тюрьме пользуется услугами маникюрши, – заметила девушка.
– А разве на воле все посещают салоны? – парировал Паханчик. Альбине стало интересно разговаривать с ним:
– Эта ваша маникюрша тоже заключённая? За что же она сидит?
– За то, что очень хотела замуж. А жених её с ребёнком не брал, так она выбросила дочку с восьмого этажа…
У Альбины глаза округлились от ужаса, а её собеседник спокойно продолжал:
– Впрочем, неизвестно, правда ли это. Сама она отрицает, говорит – соседка пьяная выбросила, но у неё, у соседки, брат – прокурор, кто ж её засудит…
– А вы сами как считаете? Вам не интересно разобраться, кто тут прав?
Гостья не случайно задала этот вопрос: отец успел ей рассказать, что его молодой друг, как большой авторитет, разбирает конфликтные и спорные ситуации и выносит приговоры. Как будто уловив ход её мыслей, он ответил:
– Не моё это дело. За женскую зону я не отвечаю. Я знаю только, что мастер она классный. И по маникюру, и по педикюру.
Альбина не могла не оценить, как ловко молодой человек сообщил ей интимную подробность о себе. И догадалась, что он намеренно сделал такой откровенно фривольный намёк. Это женщины ходят в босоножках, а у мужчин педикюр можно увидеть лишь сами понимаете при каких обстоятельствах. Значит, она его заинтересовала… По дороге домой Альбина вспоминала не отца, а нового знакомого. Она переделала в уме известную строку Пушкина и так определила Германа: «Быть можно и рецидивистом, и думать о красе ногтей». Она всегда придавала очень большое значение тому, как человек одет, как он ухожен. Ей доводилось видеть многих щёголей, но со щёголем в тюремной робе она встретилась впервые.
Вскоре оба приятеля вышли на свободу: Пузанчик вследствие политических решений экономического руководства, Паханчик – благодаря хорошей работе дорогого адвоката, щедро раздававшего взятки служителям Фемиды. Старшие дети финансиста, Жанна, Кристина и Орест, познакомившись с тюремным другом отца, резко восстали против того, чтобы уголовник бывал в их приличном доме.
– Отец, завтра неприятности забудутся, – убеждал Орест, – всё вернётся в нормальное русло и твоё увлечение этим типом пройдёт…
– Завтра мои сволочные начальнички, замминистра Кудрявых и стерва Златкер, – усмехнулся Михаил Борисович, – задумают новую комбинацию, и не исключено, что они снова пожертвуют мной. Я окажусь на зоне, а там начнутся не какие-то «неприятности», как ты, сынок, изволил выразиться, а ужасы, второй раз я дня там не выдержу. Ты мне поможешь? Кто-то из вас мне поможет? Никто. А он – да, уголовник! – поможет. Если, конечно, нас будет что-то объединять…
Помолчал и добавил:
– Такая у нас теперь страна, что страховочным канатом стали связи с криминалом. И не только в тюрьме дело. Если завтра придётся бежать за границу по поддельным документам, кто из вас это мне организует, ну? Молчите? То-то же. И чтоб я слова не слышал против моего молодого друга!
В отличие от умственной эволюции Паханчика, самоощущения старого финансиста не изменились – он по-прежнему полагал себя не причастным к уголовщине, к миру криминала, несмотря на участие в той же афере с чеченскими авизо, да и кое в каких других делах. А уж его детки и подавно – считали папашу «интеллигентным человеком», а бандит, с которым он познакомился в тюрьме, никак с ним не совмещался. Тем более их пугало возможное появление в семье этого человека, от которого исходило ощущение силы. Но они не могли признаться себе, что боятся этой силы, а вовсе не уголовного прошлого кандидата в родственники. Поэтому старшая из сестёр, Жанна, сделала последнюю попытку:
– Но не выдавать же за него Альбину! Она должна остаться среди людей нашего круга, наших моральных принципов. Не говоря уж о том, что ей бы надо потерпеть с замужеством – она всё-таки младшая…
Молчавшая до того молодая красавица вдруг заговорила в необычной для неё жёсткой манере:
– Я никому ничего не должна и не намерена бессмысленно ждать своей очереди. Ты ведь никогда замуж не выйдешь – посмотри в зеркало, у тебя физиономия от злобы перекошена, кто на тебя польстится! Что касается «нашего круга», могу напомнить – когда отца посадили, мой жених, известный тебе Феликс, отказался от меня, а его родители просили дочь уголовного преступника больше в их приличном доме не появляться. Такая у них высокая мораль.
Кристина, у которой, как и у Жанны, никогда не было никаких женихов, и втайне мечтавшая, чтобы Альбина тоже осталась одинокой, не выдержала и, несмотря на отцовский окрик, прошипела: «А у твоего рецидивиста вообще нет морали…»
– Хватит! – прервал её Михаил Борисович. – Разговор окончен, но два слова о морали добавлю. Появился у нас там новый заключённый. Посадили его вот за что. Он организовал банду подростков, которые собирали «дань» со старух – двадцать процентов пенсии. Половину оставляли себе, половину отдавали главарю. Прознав об этом, зеки решили его судить. Мой молодой друг был судьёй. Подсудимого поставили перед ним на карачки, а он два раза ударил его по почкам – утюгом, не лёгким электрическим, конечно, а тяжёлым, старинным, чугунным. Наказанный сразу же начал мочиться кровью. Так что одним и тем же моральным принципам следуют по-разному…
Дети молча разошлись. А вскоре состоялась свадьба Альбины Михайловны и Германа Петровича. После женитьбы и особенно после рождения дочери Паханчик понял, что под фамилией Воронов ему придётся жить долго, если не до конца дней, что вообще-то было вполне нормально – ведь этот паспорт он завёл в память о своём таинственном отце, умершим с кликухой Ворон. Под этим, можно сказать, родовым именем он вошёл в банковский бизнес. А ещё до того купил на это имя свою московскую квартиру. Кстати, Паханчик не лицемерил, когда говорил в тюрьме своему будущему тестю, что предпочитает жить в области. Столица, в сущности, была ему не нужна. Сфера культуры для него не существовала, ни по театрам, ни по музеям он сроду не ходил, книг не покупал, потому что никогда их не читал. Внешний вид неповторимых уголков старой Москвы на него не действовал. Его больше интересовало наличие подземного гаража, нежели вид из окна на памятник Пушкину или Кремль. Да и дышалось в его доме на окраине Луначарска лучше, чем в бензиновой душегубке мегаполиса.
Но, конечно, многое изменилось с началом семейной жизни. Герман Петрович понимал, что Альбина будет чувствовать себя лучше недалеко от родительского дома, от своих старых подруг. Да и ему для новых дел удобнее было жить (или, во всяком случае, часто бывать) в Москве. В банк, которым они владели совместно с Михаилом Борисовичем, Паханчик вложил солидную часть своего капитала, солидную часть, но не весь. Старший партнёр знал это и одобрял: нельзя класть все яйца в одну корзину. При этом он не исключал, что внезапно может возникнуть необходимость оставить дело, а это значит, что крупные суммы должны находиться где-то вне банка.
После того, как коллеги-финансисты сделали его козлом отпущения, пусть и не на долгий срок, Михаил Борисович во многом переменил свои взгляды и представления. Он уже не был уверен, что больше никогда не сядет, даже если не совершит ничего противозаконного. Его теперь смешили благодушные замечания вроде «Посидел недолго – всего годик». Вспоминая с содроганием, как он глотал «шпагеты» и слизывал с пальца «соус», Михаил Борисович думал: «Вам бы недельку посидеть, да что там недельку – один денёк!» В таких случаях он вспоминал не только собственный страшный опыт, но и «двухстороннее» наказание, которое зеки назначили мерзавцу, получившему срок за надругательство над шестилетней падчерицей: каждый день его насиловали несколько мужиков, а ещё ему велели делать «чёрный минет» старшóму по камере – вылизывать задний проход после того, как тот облегчит желудок. Нет, если теперь Михаила Борисовича приговорят хотя бы к трём дням тюрьмы, он повесится! Если, конечно, нельзя будет рассчитывать на неотложную помощь зятя.
Картины жутких тюремных издевательств преследовали бывшего Пузанчика во сне, они часто вспоминались днём, он не мог от них отвязаться. Хотел было даже обратиться к психологу, но поостерёгся – тот заподозрит, что пациент сам пережил нечто подобное, а зачем это ему, Михаилу Борисовичу? Но неожиданно тягостное воспоминание принесло пользу. Финансист как-то представил на месте насильника, подвергшегося позорному наказанию, своего соперника и конкурента Льва Захаровича и подумал, что тот, будучи человеком очень нервным да к тому же невероятно чистоплотным, наверное, совсем бы с ума сошёл в тюремной обстановке. Следующий ход мысли Михаила Борисовича был совершенно логичным: устроив конкуренту такое испытание, можно вывести его из строя без огнестрельных и ножевых ран и даже без фонарей под глазом, притом жертва наверняка не побежит жаловаться на то, что с ним сделали. Им предстояло схватиться в борьбе за выгодный заказ, и если Льва Захаровича как следует ударить по психике, он вряд ли будет в состоянии сработать профессионально.
Когда тесть поделился своей идеей с зятем, тот воскликнул: «Ну даёшь, Михал Борисыч! Молодец – уроки зоны даром не прошли!» Старого финансиста сначала покоробила такая реакция, но, поразмыслив, он признал её правоту. Пузанчик (здесь уместно употребить его тюремную кличку) не раз бывал у Льва Захаровича на даче, и хорошо знал тамошние порядки. По его наводке банкира взяли на рыбалке, когда тот сидел в укромной бухточке над озером – под присмотром телохранителя, конечно. Подкравшись, пацаны Паханчика выстрелили парню в спину усыпляющей ампулой из арсенала зоопарка, а затем связали и заткнули рот кляпом. Увидев трёх верзил в масках, Лев Захарович поднял руки: «Заплачу сколько скажете, только не бейте!» Но ему ничего не сказали и ни разу не ударили. Довольно долго бандиты молча сидели с ним рядом, потом один из них наложил кучу, а банкира заставили подлизать ему задницу. Всё это снимали на камеру. Затем налётчики растворились в лесу, предварительно развязав телохранителя.
Лев Захарович обнаружил его крепко спящим и даже обрадовался. Защитить хозяина парень всё равно не смог бы (один против трёх громил), случись перестрелка – могли бы пострадать они оба, а то, что телохранитель проспал, пожалуй, и хорошо: не видел его позора. Вдвоём они спокойно дошли до дачи, до которой было совсем недалеко. Сославшись на нездоровье, Лев Захарович отказался от обеда, а вечером, не дожидаясь, пока его начнут шантажировать, вымогая деньги и угрожая распространением снимков, повесился.
Экспертиза не нашла никаких следов насилия, в том числе сексуального. По показаниям родных, в тот день Льва Захаровича сильно рвало, но вскрытие не обнаружило в организме каких-либо ядов или остатков недоброкачественной пищи. Телохранитель, естественно, уверял, что рыбалка прошла как обычно и хозяин ни на что не жаловался. В медицинском заключении было указано, что самоубийство, по-видимому, стало результатом внезапного помрачения рассудка. Узнав об этом, Паханчик ужасно развеселился и шутливо поздравил тестя «с первой мокрухой». На этот раз Михаил Борисович не обиделся, напротив, подумал: есть же эффективные механизмы устранения конкурентов! Надо взять их на вооружение. Хорошо, когда партнёр по бизнесу – спец в таких делах.
После смерти Льва Захаровича его банк начал рушиться. Единственный наследник – сын быстро маразмировал, проводя ночи в казино и не пытаясь даже заняться каким-либо трудом. Естественно, выгодный заказ он упустил, его перехватил, как на то и рассчитывал, Михаил Борисович, и они с Паханчиком хорошо заработали. То есть тактически всё шло хорошо, но не в розовом цвете видел Михаил Борисович стратегические перспективы.
Он понимал, что его-то сын только корчит из себя вольного художника, а сам просто бездельник, не заработавший в свои тридцать лет ни рубля, и после смерти отца не сможет заменить его в бизнесе. Две старшие дочери тоже ничего не делали, томясь в безнадёжном ожидании принцев на белых конях. Оставалась Альбина, а главное – Лора. Внучка стала для Михаила Борисовича светом в окошке. Он понимал и чувствовал, что и для зятя всё хорошее в мире сосредоточилось в этой маленькой девочке, и это их всё больше и больше сближало.
И однажды старый финансист завёл с партнёром серьёзный разговор о будущем. Трезво предполагая, что они оба в любой момент могут погибнуть от пули киллера, нанятого конкурентами, и что кроме них двоих дело некому будет вести, Михаил Борисович предложил зятю такую схему распоряжения капиталами, чтобы Лоре в любом случае была гарантирована безбедная жизнь в течение многих лет. Паханчик согласился, не удержавшись, правда, от шутки: «Если ты, Михал Борисыч, примешь решение меня замочить, всё же мои деньги достанутся моей дочери…» Естественно, договорились и о том, что часть доли Михаила Борисовича пойдёт на содержание трёх его старших детей – с полного согласия Германа Петровича, а часть наследства зятя пойдёт браткам – с полного согласия тестя. В распоряжении партнёров находились теперь весьма большие деньги: их бизнес шёл всё лучше и лучше. Способствовало успеху и то, что после Льва Захаровича пацаны Паханчика устранили ещё трёх конкурентов – по наводке Михаила Борисовича. Бывший Пузанчик вошёл во вкус «кардинальных решений» и порой удивлял «кадрового уголовника»-зятя своей кровожадностью.
Вскоре Михаил Борисович собрал всю семью, включая зятя, и довёл до всеобщего сведения своё завещание. Наследуемая сумма разделялась на шесть частей: по одной сыну и трём дочерям и две – внучке Лоре. Как и следовало ожидать, Жанна, самая ядовитая, возмутилась:
– Несправедливо, папа! Альбинке ещё муж что-то, надеюсь, оставит, и девчонке тоже. И почему ей, внучке, две части, две шестых, а нам, родным детям, по одной?!
– Надо всем поровну! – крикнул «вольный художник» Орест, – а ребёнку половину! И вообще, у Лоры есть отец – пусть обеспечивает…
Старый финансист хладнокровно ответил, что предвидел подобную реакцию и готов дать пояснения.
– По справедливости, – голос его звучал язвительно, – половину доли надо бы дать моему сыну, который, числясь мужчиной, не работает. Что касается Лоры, то я опасаюсь ухудшения ситуации в стране и в мире, и так как она ещё маленькая, забочусь о том, чтобы облегчить ей жизнь в те времена, когда меня уже не будет. Таково моё решение, и пока я не вижу причин его менять. Во всяком случае ваши возражения меня не убедили…
Потом слово взял Герман Петрович. Он сухо сообщил, что разделил своё наследство на три части: дочери, жене и родне, не уточнив, что это за родня. (Разумеется, он говорил лишь о той части своего состояния, которая была «видима» Михаилу Борисовичу, то есть обращавшейся в сфере легального бизнеса.) Все родственники выслушали его молча, одна Кристина не утерпела: «И за что такие привилегии этой соплюшке? И дед ей треть даёт, и отец…» Но завещатели не удостоили её ответом.