Вы здесь

Сомс Форсайт с кичи

А маленькая Лора росла, не ведая о своём богатстве. Очень рано Альбина заметила, что ребёнок с необычайной остротой реагирует на музыкальные звуки. Когда Лоре не было и пяти, она, будучи с матерью в гостях и увидев, как играют на пианино, сама пробовала пальчиком извлечь звук из клавиш. Альбина, конечно, всем об этом рассказала. Орест, мнивший себя артистической натурой и презиравший родственника-уголовника, обрадовался: он будет давать малышке уроки и тем самым уводить её из-под «плебейского влияния» отца. Правда, «вольный художник» мог кое-как сыграть разве что хулиганское до-ре-ми-до-ре-до, «Чижика-пыжика», «Цыганочку» и «В лесу родилась ёлочка», но полагал, что для племянницы в её возрасте и этого будет достаточно.

       Поначалу Герман Петрович не возражал, хотя шурин был ему весьма неприятен. Но однажды в ресторане он случайно разговорился с мужиком, оказавшимся пианистом, и многое узнал о музыке. Вернее было бы сказать, впервые в жизни он участвовал в разговоре на эту тему – прекрасно понимая, что заинтересовался ею исключительно из-за Лоры. Не все рассуждения  мужика он понял, но одно хорошо усвоил: если хочешь, чтобы ребёнок в будущем хорошо играл, не надо допускать до его обучения дилетантов, это следует доверять лишь профессионалам, которые научат правильно держать руки, сидеть, дышать.

        – Потом очень трудно переучиваться, – предупредил музыкант своего странного собеседника. А собеседник вдруг спросил:

       – Простите, а не могли бы вы взяться учить мою дочку? Я в состоянии хорошо платить за уроки.

       Пианист от удивления потряс головой:

       – Деньги? Уроки? Мне? Забавно…Судя по всему, вы меня даже не узнали. Позвольте представиться… (он назвал фамилию, которая ничего не говорила Паханчику). Вы никогда не видели меня по телевидению? На прошлой неделе транслировали мой концерт из зала Чайковского… А вы, простите, кем работаете?

       Герман Петрович усмехнулся: 

       – Я, как говорится, бизнесмен, совладелец банка. Но Плехановской академии не кончал, в банде Ельцина-Гайдара не состоял, я – из чистых уголовников, из тех, что с кистенём на лесной дороге.

       – Вот это уже интересно, – пианист был совершенно серьёзен. – Если  у вашей девочки есть способности, жалко будет её упустить. У неё в роду кто-то хотя бы пел?

      – У моей жены – никто, а я своих родителей не знаю.

      Музыкант показал какую-то необычную записную книжку:

      – Это мой график на предстоящие два года. Как видите, послезавтра я улетаю в Италию, оттуда в Штаты, затем в Японию и Китай. Но вы меня заинтересовали, вам хочется помочь. Я пришлю к вам своего знакомого, очень толковый молодой человек, очень хорошо работает с детьми. Только предупреждаю – как многие молодые люди, он крайне самолюбив, его надо называть обязательно по имени-отчеству. Иначе встанет и уйдёт, и никакими деньгами его не воротишь…       

       Через пару дней у Лоры появился музыкальный воспитатель, Платон Васильевич, а «вольный художник» Орест получил отставку. Он было бросился к отцу – жаловаться на «нетерпимое поведение уголовника», но Михаил Борисович решительно встал на сторону зятя, вернее, здравого смысла: «Всё надо делать профессионально, а с тебя что толку…» Альбина не в первый уже раз оказалась под ударами, вернее, укусами своих вечно шипящих, как змеи, сестёр, которые, вместе с братцем, побаиваясь отца, вымещали на ней всю свою презрительную ненависть к «уголовнику». Но как раз в эти дни её жизнь начала кардинально меняться.

        У Альбины обнаружили редкую болезнь, которую могли лечить только за границей, причём за очень большие деньги. Слезливая Кристина уже начала рыдать и причитать, демонстрируя на публике сочувствие, хотя, как и Жанна, завистливо ненавидела младшую сестру-красавицу, всегда пользовавшуюся успехом у мужчин. А Герман Петрович, поразив прижимистых родственников, отправил Альбину во всемирно известный швейцарский санаторий – на срок, во всяком случае, не меньше года. Плюс к тому он дал ей много денег – «одеться соответственно Европе» и на карманные расходы. Не признаваясь, конечно, никому, он воспринял болезнь жены (кстати, не опасную для жизни) как нечто позитивное. Если бы он читал «Сагу о Форсайтах», он бы сравнил себя с Сомсом – в том смысле, что, охладев к жене, без памяти влюбился в дочь. Но Герман Петрович об английском писателе Джоне Голсуорси понятия не имел, и его знаменитого романа не читал. Он просто подумал, что в отсутствие Альбины девочка будет реже контактировать с постылыми родственниками.

      А у них возникли прямо противоположные надежды. Жанна и Кристина на время пребывания сестры в Швейцарии вознамерились забрать девочку у отца, «чтобы воспитывать её в культурной обстановке», но получили жёсткий отпор. Сама же малышка Лора не хотела никаких перемен: отца она любила, как любят дети тех, кто – они это чувствуют – искренне и глубоко любит их; добрейшее в мире существо – домработницу тётю Дашу тоже любила; а с Платоном Васильевичем было так интересно играть! Молодой человек действительно умел обращаться с детьми – они воспринимали его уроки как игру, а не как обязанность. Что касается тёток, Лора их недолюбливала, хотя они сюсюкали над ней, бесконечно обцеловывали и задаривали подарками. Девочка чувствовала, что они злые, а те были уверены, что это отец-уголовник настраивает её против них – интеллигентных, как они полагали, женщин.  

       Вообще-то не склонный копаться в психологии других людей, Герман Петрович с любопытством наблюдал за Платоном Васильевичем. Он платил ему хорошие деньги, но быстро понял, что для этого учителя заработать их – не проблема. Узнал случайно; в каком-то разговоре обмолвился, кто даёт Лоре уроки, и собеседник поразился – как вы сумели его уломать? Герман Петрович перепроверил и убедился: это не случайное мнение. Значит, правду говорил тот пианист в ресторане (чёрт, как его фамилия – не запомнил…), значит, не ради денег сосватал ему Платона Васильевича. В голове Германа Петровича мелькнула смутная догадка, что это совсем другие люди, не такие, как те, среди которых он, Паханчик, прожил всю жизнь. И хотя никакой прибыли они не могли ему принести, он почувствовал интерес к ним. Впоследствии он не раз вспоминал эту свою мысль, и не то что стыдился её – осознавал свою тогдашнюю темноту и слепоту, неспособность понять, что именно они дают ему неизмеримо больше, чем он им – своими деньгами.      

      Через несколько дней учитель попросил Германа Петровича уделить ему время для обстоятельного разговора. Он сказал, что нашёл у Лоры абсолютный слух и хорошую музыкальную память, а также большой интерес к музыке. В сочетании с крепким здоровьем это, по его мнению, служит потенциалом для успешного получения профессионального образования. Он просветил Паханчика, объяснив ему разницу между настоящими музыкантами, эстрадными мастерами нескольких аккордов и барышнями, способными в компании аккомпанировать исполнителям песен и романсов. Он честно предупредил, что стопроцентной гарантии нет, но у Лоры весьма велика вероятность того, что она сможет стать хорошим профессионалом – если, конечно, её будут учить хорошие педагоги.   

      При этом Платон Васильевич сразу оговорился, что сам он не возьмёт на себя функцию учителя Лоры, его специализация – маленькие дети, их первые шаги в музыке, а она скоро вырастет. Но если отец решит отдать её в музыкальную школу, до поступления туда он готов с ней заниматься. Герман Петрович ответил, что именно этого он и хотел бы, и, сам удивляясь своей вежливости,  попросил разрешения задать «деревенский» вопрос:

       – Я понятия не имею обо всём этом. И прежде чем я буду решать судьбу дочери, не могли бы вы просветить меня – а как живут профессиональные музыканты?

      Платон Васильевич возразил: свою судьбу Лора будет решать сама, даже высшее музыкальное образование оставит перед ней возможности выбора, ведь большинство становится преподавателями, а не оркестрантами и тем более не солистами, разъезжающими с концертами по разным странам. Да и просто быть первым музыкальным наставником – квалифицированным наставником – своих детей, добавил он, дело замечательное. Но Герман Петрович повторил свой вопрос:

     – Я не совсем об этом, я об образе жизни, что ли… Чем занимаются в свободное время, как отдыхают, с кем компанию водят, ну, сколько зарабатывают…

      Платон Васильевич внимательно посмотрел на него и начал совершено неожиданно:

     – Вы умный человек, Герман Петрович, и позвольте быть с вами совершенно откровенным. Я понял вас так – что вы можете и должны сделать, чтобы облегчить нашей милой Лоре путь в музыкальный мир. Простите, но у вас в квартире я не увидел ни одной книги, не считая детских, с картинками. Это плохо. У меня родители – сельские учителя, у них была вся русская классика, но больше ничего не было, и в музыке они не разбирались, в дальнейшем это потребовало от меня дополнительных усилий. Настоящий музыкант должен быть начитанным, он должен хорошо ориентироваться в смежных искусствах, прежде всего в поэзии и живописи, он должен много знать о других странах и об их истории. Как можно играть итальянцев семнадцатого века, не представляя, что за жизнь тогда там была, что за люди писали эту музыку, чем они жили, что любили, чего боялись, кто слушал этих композиторов, где исполнялись их произведения. Да и знать их в лицо надо! Всем известны портреты Чайковского, Бетховена, Баха, хошь не хошь, а, бывая в Большом зале, привыкнешь к ним. А вот Куперена, Респиги, Пендерецкого или даже Гречанинова узнает не каждый. Ну, и так далее, и так далее. Какое, к чёрту, свободное время! Нет его у настоящего музыканта! Труд, труд и труд. Но! И одновременно – наслаждение. Такая жизнь, Герман Петрович. Я напугал вас? Лучше говорить горькую правду, чем сладкую ложь…

        А на пороге, прощаясь, дал совет:

        – Если вы решите направить Лору на музыкальный путь, немедленно, сейчас же, начинайте учить её языкам. Немецкому, итальянскому, ну, английскому как международному. Это при любом раскладе не пропадёт. Языки сейчас всем нужны, кроме тех, конечно, кто пьёт пиво и забивает козла.

       И, поколебавшись, добавил:

       – Простите ещё раз, я не хотел бы вас поучать и тем более обидеть, но послушайтесь доброго совета: не надо ребёнку столько игрушек. Чем их меньше и чем они примитивнее, тем больше развивается фантазия. Деревенские пацаны из двух щепок делали самолёт, а потом становились первоклассными лётчиками. Поверьте, я говорю это в интересах Лоры…

      Герман Петрович  молча пожал ему руку.  

      В следующую встречу он спросил Платона Васильевича, что ему следует почитать, чтобы войти в курс дела и быть в состоянии помочь Лоре. Учитель воскликнул:

     – Я выиграл пари с самим собой! Я предвидел, что вы об этом заговорите, и принёс несколько книжек. Начните с «Книги об оркестре», там рассказывается об инструментах, вы должны научиться их различать, вот диск в дополнение, будете слушать. А вот здесь прочитаете о том, что такое трио, квартет, квинтет, секстет – это начальная грамота для любителя музыки. И не стесняйтесь задавать вопросы…

     Так началась их странная дружба. Теперь после занятий с Лорой учитель задерживался на часок, и за чаем (алкоголя Платон Васильевич не употреблял, говорил – некогда) читал великовозрастному ученику лекции, искусно облечённые в форму лёгкой дружеской беседы, ничуть не ущемляющей его самолюбия. Даже ответ на «деревенский» вопрос – а что такое Большой зал, он давал без малейшего намёка на какое-то высокомерие. Ничего подобного за всю свою жизнь Паханчик не испытывал. А книжки, принесённые Платоном Васильевичем, он держал в сейфе, не показывая никому – ни тестю, ни даже домработнице тёте Даше.   

      Он не ожидал, насколько быстро эти книжки начнут приносить практическую пользу. На дне рождения у Михаила Борисовича родственники, как всегда, сюсюкали над Лорой. В связи с её занятиями музыкой кто-то упомянул имя Чайковского. Герман Петрович был в другом углу комнаты и не уловил начала разговора, но он чётко расслышал, как придурочный братец, Орест напыщенно и авторитетно вещал:

     – Запомни, деточка, Чайковский – великий композитор, он написал шесть симфоний…

     – Стоп, стоп, – резко прервал его Герман Петрович, – зачем ты ребёнку дезу впариваешь? Чайковский написал семь симфоний, а не шесть, запомни, доченька, – семь.

     Орест изобразил крайнее презрение и возмущение:

     – Ну, ты ещё будешь меня учить! Тоже мне, эрудит. Не слушай его, Лора…

     – Кому сказано – заткнись! – ощерился ученик Платона Васильевича и взял девочку на руки: 

     – Давай считать и пальчики загибать. Первая симфония, Вторая, Третья, Четвёртая, Пятая, Шестая, «Манфред». Сколько всего? Правильно, семь. А дядя Орест пусть хотя бы энциклопедию посмотрит.

     «Вольный художник» заскрежетал зубами от унижения и замолк до самого конца вечеринки. Как нетрудно было предвидеть, он решил взять реванш и приготовил к следующей встрече каверзные вопросы. Но дуэль не состоялась.

     – Мне неинтересно с тобой тары-бары разводить, – отрезал Герман Петрович, – болтай что хочешь с кем хочешь, только дочке моей голову не морочь. У неё есть хороший учитель.

       Вскоре Лора легко поступила в престижную музыкальную школу. К торжественному началу учебного года из Швейцарии прилетела Альбина и была поражена благотворным переменам в дочери. «Честно говоря, я немножко боялась за неё, тем более мне говорили…» Тут она осеклась, но муж только рассмеялся («Представляю, представляю, что тебе говорили!») и рассказал ей о перепалке с Орестом и, главное, о Платоне Васильевиче. Альбина заверила, что теперь она спокойна за Лору, и вскоре перешла на тему своего здоровья, сообщив мнение врачей, что для закрепления успеха в лечении ей было бы полезно ещё примерно полгода побыть в том же санатории.

       Из этого разговора, из обновлённого и «помолодевшего» имиджа Альбины (от одежды до косметики), а главное – из её поведения в постели Герман Петрович сделал вывод, что в Швейцарии у жены, видимо, появился другой мужчина. Однако ни ревности, ни раздражения он не испытал. Напротив, такой расклад его теперь вполне устраивал. Дочь всё больше и больше заполняла его душу, и всё меньшее место в ней занимала жена. Что касается плоти, он попеременно пользовался услугами четырёх красивых девок из своего банка – блондинки, брюнетки, рыжей и «неведомой масти» (последовательница очередного дурацкого поветрия, пришедшего с Запада, она удаляла со своего великолепного тела всю растительность, за исключением ресниц; когда она у него раздевалась, Герман Петрович заставлял её подрисовывать брови и надевать парик). Забавлялся с ними он как правило в комнате отдыха, примыкавшей к его кабинету в офисе, или в загородном доме, в Луначарске. В московскую квартиру женщин не водил – не только из-за Лоры, но также из-за домработницы тёти Даши. Паханчик её очень ценил, по-своему любил (она напоминала ему одну из его сменных мамок, Марью Андревну) и мирился с её старомодно-строгими представлениями о морали.   

       Поближе к середине декабря Альбина заторопилась в Швейцарию, отклонив просьбу отца встретить с семьёй новый год, и муж догадался, что она хочет отпраздновать западное Рождество со своим хахалем. Он выписал жене щедрый чек, и они расстались, очень довольные друг другом. Через год Альбина попросила развода. Герман Петрович ответил согласием, но поставил одно условие: она должна отказаться от всех прав на дочь – кроме права регулярно с ней видеться. Альбина ответила: без проблем.

       И ещё он изменил завещание – переписал на Лору три четверти первоначально предназначенного её матери. Таким образом, Герман Петрович полностью не лишил Альбину наследства – и указал в документе, что поступает так из чувства благодарности за то, что бывшая жена подарила ему Лору. Кстати, и уменьшенная доля Альбины среднему россиянину представлялась бы царским подарком. Михаил Борисович поразился благородству бывшего зятя, но его тревожило их общее будущее. Партнёр скоро женится, думал он, и неизвестно, что ему накукует новая ночная кукушка. Однако Герман Петрович заверил его, что в их отношениях ничего не изменится – ни в бизнесе, ни в личных контактах.

      Тем не менее кое-что изменилось. Теперь Михаил Борисович стал чаще бывать у партнёра, нежели тот у него – к взаимному удовольствию. В любви старого финансиста к единственной внучке появилась жалостливая нотка (ну как же, брошена родной матерью!), и он решил положить на её имя специальный вклад. И ещё он понимал, что ненависть Жанны, Кристины и Ореста  к его партнёру так или иначе будет травмировать психику девочки, и не настаивал на её встречах с родственниками.

  А потом из Женевы пришла бандероль с газетами, из которых стало известно, что Альбина вышла замуж и теперь носит имя баронессы фон Рорбах. Герман Петрович позабавился тем, что её сёстры и придурочный братец ужасно возмутились: почему их не пригласили на свадьбу в Швейцарию? Орест даже заявил напыщенно, что он бы порисовал виды Женевского озера и, возможно, эти его работы попали бы на всероссийскую выставку. Михаил Борисович расхохотался, а «бывший муж баронессы» (так его теперь ехидно называли Жанна и Кристина) покрутил пальцем у виска.

    Ещё через два года Альбина известила их, что она развелась со своим бароном, вышла замуж в третий раз и обрела титул графини Рандзони. Конечно, и на эту свадьбу она своих родных не пригласила. Более того – она запросила отца о возможности выдать ей сейчас же её долю наследства. Михаил Борисович разгневался и ответил отказом.

   – Видно, граф этот в драных портках разгуливает, – язвительно заметил он. – А раз так, недолго с ним Альбинка проживёт и вернётся восвояси.

  – Вот позорище-то будет! – авансом возликовала Жанна. А «бывший муж графини» назло бывшей свояченице дал другой прогноз:

– Не надейся. Русские красавицы там в цене. Она ещё

герцогиней станет.

       Кроме того, Михаила Борисовича возмутило, что Альбина ни разу не приехала повидать дочь и не попросила привезти девочку к себе. Не говоря уж о том, что ей и в

 голову не пришло проведать отца.  «Мне неудобно перед тобой за такое поведение Альбины», – признался старик бывшему зятю, но тот его утешил, сказав, что у них обоих один свет в окошке – Лора, а всё остальное второстепенно.

   А Лора стремительно расцветала, радуя не только отца с дедушкой, но и педагогов. Училась она с радостным усердием, ей интересны были даже упражнения, которые нагоняли тоску на других девочек и мальчиков. Платон Васильевич, вопреки своим предупреждениям, что он доведёт её только до школы, не оставил талантливую ученицу и продолжал с ней общаться, выступая в роли преподавателя не какой-то конкретной музыкальной дисциплины, а общей культуры. Его контакты с отцом Лоры тоже не прерывались, и Герман Петрович сам себе удивлялся, замечая, что беседы с Платоном Васильевичем становятся для него всё более интересными и важными. Образованность учителя – понятно, но на Паханчика большое впечатление произвёл рассказ Платона Васильевича о своём детстве:

  – Мне было трудно с пацанами у нас в деревне, я учительский сын, значит, не совсем свой, интеллигент, так сказать, хотя они слова такого, естественно, не употребляли. Я страшно боялся прослыть белоручкой, и старался изо всех сил. Лучше всех копал, косил, метал стога, ездил на лошади, гонял на мотоцикле. Ну, и дрался, конечно, и со своими, и с чужими – стенка на стенку. И подворовывал, чего греха таить. Лишь бы считаться своим в доску! Сам удивляюсь, как без судимости обошёлся. В райцентре, в ментовке, ночевал не раз, но на зону, слава Богу, не попал. А все мои друзья-приятели в тюрьмах побывали, многие там и сгинули. Ну, а дома в другую сторону тянули – ты учительский сын, ты должен знать больше других, ты должен помогать своим товарищам в учёбе, ты должен просвещать их, ты должен, ты должен… Вы знаете, Герман Петрович, наверное, это у меня оттуда – когда я вижу талантливого ребёнка, потенциального музыканта, не умеющего читать ноты, я чувствую, что должен научить его… 

  В двенадцать лет Лора  получила диплом первой степени на городском смотре «Будущие звёзды», в тринадцать стала участницей всероссийского конкурса юных музыкантов «Щелкунчик» и впервые мелькнула на телеэкране. Платон Васильевич устроил так, что на гала-концерте отец и дед конкурсантки сидели в одном из первых рядов. Естественно, оба чувствовали себя счастливыми в тот день. Правда, поглощённый происходящим на сцене, Платон Васильевич не заметил, как сосед Германа Петровича покосился на его татуировки, и как тот глубоко засунул руки в карманы. И, конечно, учитель не мог знать, как, вернувшись домой, расстроился Михаил Борисович. Старик тщетно уговаривал по телефону Альбину – позвонить Лоре и поздравить с участием в престижном всероссийском конкурсе, но та, экономя деньги на международный разговор, сослалась на занятость, на необходимость присутствовать на автомобильных гонках, где собирается «весь свет», и попросила отца передать Лоре самые тёплые слова от её имени. «Думаю, этого будет вполне достаточно», – сказала она как отрезала. Положив трубку, Михаил Борисович ругмя ругал Альбину за бессердечие. А через несколько дней он плакал, сидя перед её портретом: на тех самых гонках один болид потерял управление и врезался в толпу; погибло несколько человек, vip-персон, в том числе граф и графиня Рандзони.      

   Неожиданно отреагировал на это известие Платон Васильевич – к тому времени он уже был полностью в курсе всех сложных отношений в семье своей ученицы.

   – Герман Петрович, – сказал он, – я далёк от мысли влезать в вашу личную жизнь, я говорю как профессионал-музыкант. Достаньте как можно больше западных газет с сообщением о гибели матери Лоры. Надеюсь, пройдёт совсем немного лет, и звёздочка наша окажется за границей – не знаю, поедет ли учиться, стажироваться, выступать, неважно. Но она неизбежно, я в этом убеждён, будет контактировать с людьми Запада. А для этих козлов – простите меня за грубость – будет очень важным узнать, что у юной русской пианистки покойная мать была графиней Рандзони, что она погибла на престижных спортивных соревнованиях во Франции. Поверьте, это окажется лакомым куском для тамошней прессы и очень полезным для Лоры. Конечно, игра игрой, мастерство мастерством, но в современном мире исключительно важными сделались реклама, раскрутка, скандалы, пикантные подробности. Их там хлебом не корми, дай жареные факты – хоть о семи пальцах на левой ноге, хоть о предках-аристократах…

   – От них придётся скрывать моё существование, – засмеялся Герман Петрович. – Я ведь не граф и не барон. Моё фото они не опубликуют, рылом не вышел…    

  – Не скажите! Я бы на их месте дал вас, машущего рукой из окна шикарного автомобиля на фоне вашего банка. Банкиров они тоже уважают. Красавица-аристократка и успешный банкир – всё по высшим западным стандартам. Как видите, легенда о Лоре сама в руки плывёт… Естественно, ей самой об этом говорить пока  рано.

   Слушая учителя, Герман Петрович внутренне усмехнулся – как же мало ты знаешь меня, Платон Васильич! «Успешный банкир» – это лишь половина моей жизни. А вторая (или первая?) половина – уголовная. Видимо, о ней не упомянул тот пианист, которому они обязаны своим знакомством (чёрт, жалко, фамилию не запомнил, а у Платона спросить было бы неудобно), а ведь ему тогда Паханчик сказал откровенно – я, дескать, из настоящих уголовников, из тех, что с кистенём на лесной дороге. Молодец пианист, не трепло. А для «козлов» из западной прессы, будь у них такая возможность, это была бы добыча! «Тонкий интерпретатор Скарлатти – дочь вора в законе» или ещё хлеще – мокрушника; ну как вам такая формулировочка?   

   Чем дальше, тем больше тревожила его эта вторая половина. Тогда у него впервые зародилась мысль, что, возможно, ему придётся исчезнуть из жизни Лоры – если возникнет опасность его разоблачения как вора в законе. Слава Богу, у него есть несколько паспортов, обмененных на те, что он взял в своё время у азера Фикрета,  и пара «запасных аэродромов», один из которых – неплохая квартира в Одессе. Владелец, «Александр Владиленович  Панасюк», сдаёт её богатым иностранцам, а сам, по мнению соседей, обретается где-то за границей, то ли в Польше, то ли в России. Но в любой момент может вернуться. Живя по этому паспорту, Герман Петрович мог бы следить за судьбой Лоры, а, возможно, даже тайно встречаться с дочерью – когда она подрастёт и начнёт понимать, насколько сложна жизнь. Есть и другие варианты.

  Но, конечно, огласка его криминальной ипостаси весьма нежелательна. Как её избежать, вернее, предотвратить? Гарантированно – невозможно, причём неважно, о каких временах пойдёт речь – о давних или недавних. Для козлов из жёлтой прессы это не имеет значения. А раз так – значит полный уход из воровского мира (сам по себе трудно осуществимый) ничего не даст. Что остаётся? Видимо, одно – снижение своей активности, предельная осторожность. И здесь не самое страшное – понести материальные потери через упущенную выгоду, страшнее прослыть слабаком и перейти к оборонительным боям. Причём и в этом случае огласка не ослабнет. Для той среды, в которой живёт Лора, важны не подробности, а сам факт связей её отца – а значит и её самой – с миром криминала. Паханчик пришёл к мысли, что активность снижать не надо, а вот осторожности прибавить не грех. А мотивировать тем, что возросли ставки, в обороте большие суммы, и рисковать ими не след.     

  Но это всё страхи, и не в них главное. Главное – нужно лепить те части Легенды о Лоре, которые уже созрели. Отец будущей звезды не сразу оценил идею Платона Васильевича использовать дворянские титулы Альбины, но с течением времени возвращался к ней чаще и чаще. Молодец музыкант, молодец! Вскоре у Германа Петровича – с помощью братков, промышляющих в Европе, – собралась целая коллекция газет и журналов, в том числе ярких, спортивных, о трагическом инциденте на гонках во Франции. Пацаны постарались на совесть, и прислали ещё несколько журналов светской хроники с материалами о жизни графской семьи Рандзони.

   Герман Петрович показал добычу Платону Васильевичу, тот внимательно посмотрел и особо выделил снимки, на которых Альбина была запечатлена в ложе театра «Ла Скала» и в Альберт-Холле. 

  – Держу пари, – воскликнул музыкант, – со временем они будут перепечатаны во многих изданиях, в статьях о Лоре!

  Герман Петрович проявил скепсис: «Не знаю, не знаю… А что если потребуют более ранние снимки графини?» 

  – Но вы же сами мне говорили, – отпарировал Платон Васильевич, – что ваша бывшая жена после развода с вами вышла замуж за барона. Значит, на вопрос, кем была раньше графиня, есть ответ – баронессой! А дальше бульварная пресса копать не будет.

 Затем Платон Васильевич погрузился в чтение текстов:

  – Ага, смотрите, что пишут! Именно то, что нам надо – «Аристократка до мозга костей, графиня Рандзони, ранее носившая титул баронессы фон Рорбах, имела русские корни, и не в этом ли секрет её загадочной славянской красоты?». Каково, а? Нет, вы представляете, если эта цитата будет напечатана на программке концерта Лоры где-нибудь в Карнеги-Холле?! Америкосы обожают европейских аристократов.    

  …Именно этот разговор вспомнил Паханчик, когда в его руках случайно оказался альбом с фотографиями столетней давности. Сначала он предполагал найти в нём снимки, пригодные для легенды об аристократическом происхождении графини Рандзони-баронессы фон Рорбах. Он искал женщин, хоть как-то похожих на его покойную жену, и с усмешкой представлял, как информацию о них можно будет впарить западным козлам, если использовать терминологию Платона Васильевича. Вспоминая шуточки музыканта, он воображал рядом с фотографией Альбины в лондонском Альберт-Холле портрет вот хотя бы этой надменной дамы с театральным биноклем в руке, которую можно будет выдать за её бабушку, нет, прабабушку, а может быть даже прапрабабушку: она, мол, тоже любила бывать на концертах.

   Герман Петрович, перевернув фотографию, увидел, что она помечена 1911 годом, и стал считать. Это оказалось не так-то легко. Сколько в среднем живут люди? В каком возрасте у них чаще всего рождаются дети? Сколько поколений проходит за сто лет? Будучи Паханчиком, он никогда не интересовался подобной информацией. Но теперь он должен ею владеть, нельзя промахнуться: западные козлы, небось, мастаки в таких делах и легко распознают липу. Так в первый же вечер работы с Альбомом Герман Петрович понял, что придётся наводить кое-какие справки и много читать. Но такая перспектива его не пугала: ради Лоры он был готов на всё.

   Он и не заметил, как вечер перетёк в ночь. Хорошо, что у тёти Даши выходной, а Лора ночует в пансионе. Он перевёл дочку на полупансионный режим по совету Платона Васильевича: пусть девочка больше времени проводит со сверстниками, тем более с товарищами по интересам. Да и к самостоятельности будущему артисту, странствующему музыканту, лучше привыкать с детства (в том, что Лора будет разъезжать с концертами по всем континентам, учитель уже не сомневался).

  Но среди ночи отец будущей звезды проснулся и понял, что его мысль шла по неверному пути. Старинные фотографии нельзя привязывать к Альбине из-за её паскудных родственников. Михал-то Борисыч поймёт, зачем всё это затевается, но остальные! Даже если они ничего не узнают об Альбоме, то, увидев в печати (или в концертной программке, как мечтает Платон Васильевич) фотографию своей мнимой прабабки, поднимут кипиш. Ведь они, в сущности, не любят Лору, они завидуют её богатству. А уж покойную свою сестру открыто ненавидят – опять же из зависти. Не жалеют, сволочи, что она так мало прожила. Исходят злобой из-за того, что Альбине всё досталось в жизни – красота, поклонники, муж, ребёнок, Европа, дворянские титулы. И даже смерть – мгновенная, заставшая избранницу в шикарных нарядах среди праздничной толпы, а не на обосранных простынях, с пролежнями во всю спину. Так что – он зря купил Альбом? Не торопись, Паханчик!

   На следующий вечер Герман Петрович нашёл решение. Ему его подсказала неведомая женщина, жившая сто лет назад. Он обнаружил её письмо в Альбоме, но не в связке, которую прежний владелец предлагал выбросить в урну, а спрятанным под одной из фотографий. Любой совершенно несведущий в истории и в политике человек мог понять, к чему такая конспирация. «Даже наши фамилии, – жаловалась женщина, подписавшаяся инициалами К.П., – стали опасными. Котя, скрывая, что он из графов Паниных, записался Панкиным. Это удалось легко. Пьяный комиссар предложил ему самому заполнить анкету, потом проверил, но «ошибки» не заметил. Такой же трюк проделал, говорят, кузен твой Серж Воронцов, избавившись от буквы «ц» и сравнявшись с самыми благонамеренными пролетариями. Даже Надин Озерова, сбрасывая, как ящерица хвост, свою дворянскую фамилию, стала Озерковой. Как видишь, кто добавляет буквицу, кто убавляет, лишь бы избежать недреманных очей всероссийского удава, вернее, иудейского змея-горыныча с жуткими головами Троцкого, Зиновьева, Дзержинского, Ленина и проч. А как быть тем из нас, кто носит фамилии Долгоруких, Оболенских, Мещерских, Раевских? Я слышала, один из братьев Голицыных (нашей ветви, ты понимаешь) в шутку говорил, что были графы, предвидевшие появление ЧК, – Орлов, Чернышов, Баранов; поди распознай их потомков среди «народных масс». Продолжая эту шутейную мысль, добавлю, что даже князь такой был – Львов; впрочем, после того, что натворил идиотик Г.Е., вспоминать сию некогда славную фамилию не хочется… Милая Лили, когда большевицкий морок развеется, мы будем об этом рассказывать анекдоты…»      

  Может быть, тогда Герман Петрович впервые пожалел, что не учился. Он с трудом вник в разницу между обычной фамилией Воронов, под которой и сам жил, и дворянской – Воронцов. Ведь у него в голове не вспыхивали язвительные строчки Пушкина, адресованные графу Воронцову, словосочетание «воронцовский дворец»  он не вспомнил, хотя и бывал в Крыму, никакие портреты русских аристократов не всплывали в его памяти. Но смысл письма неведомой К.П. он понял хорошо. Он ещё не ведал о существовании исторических исследований и мемуарной литературы, но у него хватило ума начать с энциклопедии и с Интернета. Постепенно базовый факт – дворянин меняет фамилию Воронцов на Воронов, чтобы скрыть своё происхождение – стал, как кость мясом, обрастать подробностями.

  Он изучил фотографии из Альбома и рассортировал их. Отделил подписанные от неподписанных. Составил список лиц, на них изображённых. Нашёл, в частности, Сержа Воронцова, а потом, узнавая его в лицо на неподписанных снимках, выделил в отдельную папочку. Разделил на две части письма (русские отдельно, написанные по-иностранному отдельно – их набралась почти половина). Из писем Герман Петрович узнал, что Серж Воронцов прошёл без единого ранения Первую мировую и Гражданскую войну (естественно, на стороне белых), спрятался под простонародной фамилией Воронов, но был опознан одним из своих бывших солдат, разоблачён и расстрелян в ОГПУ. Кроме того, он сумел установить, что Серж оставил после себя сына Ивана. В одном из конвертов нашлась и фотография мальчика, Ивана Воронова.

  Она была уже не такой, как те, что в Альбоме, – напечатана на плохой бумаге, пожелтела от времени, её уголки свернулись.  Даже Герман Петрович – на том, начальном этапе самообразования – понял, что это наглядное пособие по истории семьи. Истории её обнищания, впрочем, не только семьи, но всей страны. И прошло немало времени, прежде чем он докопался до того, что мало-мальски образованный человек понял бы сразу: что «идиотик Г.Е.» – это первый премьер-министр Временного правительства России в 1917 году князь Георгий Евгеньевич Львов, и ещё больше времени потребовалось для того, чтобы понять, почему автор письма выразилась об этом деятеле столь резко.

  Впоследствии Герман Петрович удивлялся своему «тугодумству» – ведь он не сразу, не с первого прочтения письма К.П. допёр до мысли совершить «обратный ход» (обратный по отношению к Сержу Воронцову) – сменить обычную фамилию на дворянскую, Воронова на Воронцова. Не себе, конечно, а Лоре, хотя для этого, возможно, потребуется и ему, Паханчику, «перекрасить кровь в голубой цвет». Впрочем, это – в очень дальней перспективе. Вникая в проблему, Герман Петрович уловил, что далеко не все Воронцовы имеют какое-то отношение к дворянству. Значит ли это, что в революционный кошмар у Сержа просто глаза были от страха велики и что он зря затеял своё перевоплощение?  

   Постепенно разгадка альбомных ребусов всё больше и больше увлекала Германа Петровича. Фотографии и строки из писем (а надо было ещё научиться разбирать почерки, да и со старой орфографией он столкнулся впервые) постепенно превращались в живых людей. После Сержа Воронцова он вычислил студента Модеста Николаевича Озерова, скоропостижно скончавшегося в 1913 году, и его сестру Надежду (Надин), уже при большевиках немного изменившую свою фамилию. Но бóльшая часть обитателей Альбома оставалась ещё нерасшифрованной.

  Герман Петрович занимался этим запершись в кабинете, а уходя из дома тщательно прятал в сейф бумаги и книги. Иногда ему в голову приходила мысль, что он набирает избыточную информацию, уже не нужную для решения практической задачи – подделки Лориного происхождения. Но ему уже было недостаточно того, чего с лихвой должно было хватить «козлам» из жёлтой прессы Запада, он вошёл во вкус исследовательской, по сути, работы. И это меняло его жизнь, меняло его самого. Однажды домработница тётя Даша спросила:    

  – Что-то вы, Герман Петрович, коньяку стали меньше пить, а больше мартини. Уж не заболели ли?

  – Старость подходит, – отшутился он, а сам подумал: сколько мужиков пытаются ограничить себя в питье, а есть, оказывается, простой способ…

   И ещё тётя Даша заметила, что он не включает радио «Шансон» с его «срамными песнями», а заводит музыку, «которую приятно слушать». Так она отреагировала на Вивальди, о котором Лора ему все уши прожужжала и в которого он пытался вникнуть. Музыка давалась труднее, чем идентификация персонажей Альбома и чем даже исторические изыскания. Но он следовал совету Платона Васильевича, слушал одно и то же произведение ещё и ещё раз, читал о нём, о его авторе, о той эпохе. И всё же сформированное всей предыдущей жизнью представление о музыке как о песне, построенной на чётком мотиве, долго мешало ему сердцем понять то, что с таким упоением слушала Лора.

  Перелом произошёл внезапно. Он лежал в кабинете на диване, курил, прихлёбывал мартини и просматривал газеты. Дверь он не закрывал и хорошо слышал пластинку, которую у себя в комнате поставила дочка. На самое начало он не обратил внимания, но потом вдруг чётко увидел себя пацаном лет тринадцати. Батя – тогда им был Кузьма Егорыч – послал его отвезти в соседнюю деревню какой-то груз. Дорога шла в гору, лошадь напрягалась, напрягалась, напрягалась ещё сильнее, Витя – он тогда был Витей – всей кожей чувствовал это напряжение, при этом ощущая, что оно не чрезмерно, что телега не перегружена, что это напряжение не отчаяния, а уверенной в себе силы, что лошадь вот-вот преодолеет подъём и радостно, легко продолжит бег. Так и случилось! Подъём закончился, впереди открылся простор, он тоже испытал  облегчение, радость, ликование – преодолел, победил, взлетел… Он? Кто «он»? Витя? Да нет же – он нынешний, для одних Паханчик, для других Герман Петрович. И только тут он сообразил, что видение возникло не само собой, что это ему говорила музыка. Он подождал, когда пластинка доиграет, зашёл к дочери:

  – Что это ты слушала сейчас?

 Лора внимательно посмотрела на отца:

  – Рахманинов. Второй концерт для фортепьяно с оркестром. Что, понравилось?

  – Спасибо, – ответил Герман Петрович. – Вспомнилась почему-то жизнь в деревне, когда я был такой, как ты.

  – Папа, ты ехал на тройке, которая взлетала в гору?

  – Откуда ты знаешь? – поразился Паханчик и добавил: – Нет, это была не тройка, а простая телега…

  Почему-то он постеснялся подробно расспросить Лору и рассказал о своих ощущениях Платону Васильевичу. Тот очень обрадовался:

  – Вот так оно и начинается, Герман Петрович, так и начинается… Я поздравляю вас – количество перешло в качество, как говорят философы. Заметьте, вы услышали во Втором концерте бег коня – но ведь никакого цоканья копыт в музыке Рахманинова нет! Никакого натурализма! Он сказал ясно, но на музыкальном языке. Притом, должен заметить, не все именно так воспринимают это место. В конце концов, это мы с вами, Герман Петрович, в молодости ездили на лошадях, знаем, как они тащат телеги в гору. А современные дети мегаполисов? Они лошадей только в зоопарках видели. Ох, много тайн в музыке, ох много… Недавно я читал мемуары великого испанского виолончелиста Пабло Казальса. Тот вспоминает своё дет-

ство в рыбацкой деревушке и то, как к ним приезжали музыканты из города, исполняли классическую музыку, Моцарта и так далее, как слушали их усталые рыбаки. И я спрашиваю себя – а если бы к нам в деревню приезжали с такими концертами, слушали бы их наши мужики? Думаю, с первого и с десятого раза навряд ли, а постепенно, с сорокового – сотого, один за другим, стали бы приходить и слушать. А вы как считаете?

  – Ой, не перенапрягайте мою слабую голову,  – засмеялся Герман Петрович.