Это была судьбоносная встреча. Яковлев откровенно сказал Инге, что он собирает команду журналистов, которые способны работать самостоятельно – без повседневного контроля и тем более без каких-то предварительных просмотров. «Печатать тебя и других моих людей будут беспрепятственно, – разворачивал Яковлев головокружительные перспективы. – Никакой забуревший местный редактор где-нибудь в Тьмутаракани не осмелится нарушить мой приказ – печатать все без исключения материалы Ингеборги Стресс, причём без сокращения и правки. Что бы ты ни написала. Даже если проскочит какая-то частная ошибка – неважно. Главное, чтоб ты вела линию на безусловную поддержку демократических преобразований, которые скоро начнутся в нашей стране». Инга вспомнила, что именно такую формулировку употреблял её «куратор» в Нью-Йорке, и поняла, что у неё теперь два «куратора», причём очень схожие. И будто прочитав её мысли, Яковлев заметил:
– А ведь мы с тобой в каком-то смысле однокашники – я тоже когда-то стажировался в Колумбийском университете, ещё в пятидесятых, и – не буду скрывать – многому там научился, многое осознал, многое переосмыслил… Столько лет прошло, но иногда всё же с «колумбийцами» перезваниваюсь…
Александр Николаевич задумался, как бы погрузившись в воспоминания, а потом с улыбкой сказал:
– Ну, а тебя они и подавно не забыли. На днях в разговоре со мной один из них вспоминал, какой ты была наивной, спрашивала, можно ли на территории USA продать шубу made in USSR…
Ингу как током ударило. О шубе она говорила только с «куратором». Значит…Горячей волной прошло по ней чувство необычайного облегчения. Она поняла, что теперь ей по большому счёту нечего бояться. Конечно, какой-нибудь твердолобый майор КГБ, двуногий пережиток сталинизма, в принципе может её прихватить за сотрудничество с американскими спецслужбами – но что останется от майора, если в дело вмешается могущественный секретарь ЦК КПСС, главный идеолог партии, второй человек в стране? А может быть, и первый?
Яковлев между тем продолжил деловую часть разговора:
– Слабое место Ингеборги Стресс – её не знают в лицо, ей надо мелькать на телеэкране. Но я дам команду останкинским ребятам. Ты сможешь часто приезжать в Москву? У тебя здесь есть, где жить? Нет? Мы это исправим.
Потом посмотрел на часы и спросил: «Вопросы? Вопросов нет». Александр Николаевич помахал Инге ручкой и нажал кнопку звонка: «Давайте следующего…»
Так начался Золотой век Поквановых. Вернее, очередной Золотой век. Разве не таковым была для них война? А до того – Смута 1917 года, Коллективизация и расцвет ГУЛАГа? На каждом из этих трагических поворотов они делались всё сильнее и богаче. А в Перестройку-Катастройку просто количество перешло в качество. Алексей Силыч, описанный Вячеславом Шишковым в «Угрюм-реке» под именем Силы Дмитрича, конечно, и помыслить бы не мог, что его правнучку будет принимать в своём кабинете один из руководителей державы, занимавшей тогда шестую часть земной суши. Его, Алексея Силыча, мечты не простирались дальше собственной лавки в каком-нибудь сибирском посёлке. Вряд ли он избавился от страха перед полицией после того, как зарезал двух своих товарищей по артели и присвоил их золото. А может быть, где-то в генах у него сидел и отцовский страх перед большими городами с их сыскным аппаратом, где Силу Егорыча могли бы опознать и арестовать как беглого каторжника. И уж, конечно, ни Сила Егорыч, ни Алексей Силыч не могли бы представить, на какой великий разбой подвигает их наследницу изменник-вельможа в самом сердце державы – чтобы она растлевала души людей и способствовала её, державы, скорейшей гибели. Такого масштаба злодейство наивному каторжнику XIX века и в дурном бы сне не привиделось…
…Только в перестройку-катастройку читатели выстраивались в очереди у газетных киосков с самого ранья, ещё до их открытия и до привоза газет. Недаром это время ещё называли Журналистской революцией, и Ингеборга Стресс стала одной из её фурий. Люди нервничали – хватит ли газет, особенно таких, как «Московские новости», или журнала «Огонёк». Купив номер, читатели жадно впитывали новое – не новости, а новое: иной взгляд на казалось бы известное и незыблемое, на образы и репутации исторических персонажей, государственных деятелей, писателей-классиков, народных кумиров и общепризнанных авторитетов. С каждым днём окружающий мир представлялся всё более лживым, грязным, преступным.
К примеру, совсем недавно смотрели фильм «Посол Советского Союза» об Александре Коллонтай, чью роль играла очаровательная актриса Юлия Борисова. А теперь пишут, что Коллонтай была если не проституткой, то сексуальной маньячкой. Ленин, ещё вчера считавшийся чуть ли не богом, оказывается, наставлял жене рога с Инессой Арманд, делал революцию по заданию германского генштаба и поощрял массовые убийства ни в чём не повинных людей. Невесть откуда взявшиеся молодые учёные доказывали ненужность индустриализации. И что вовсе не нападал Гитлер на СССР, а всего лишь на пять минут опередил запланированную советскую агрессию. Некто Мальгин опубликовал статью об «исторической победе немцев под Москвой в декабре 1941 года». Некто Бендукидзе похвалялся тем, что купил Уралмаш за тысячную долю его стоимости. Причём эта заметка на общем фоне проскакивала малозаметной по сравнению с полосами, посвящёнными интимной жизни вульгарных певичек. Заводы закрывались, но зато открывались секреты. Есть становилось нечего, но духовная отрава потоком лилась на прилавки. Появились порнографические газеты, барыги скупали их и в сто раз дороже перепродавали кавказцам.
Инга в эти годы работала не покладая рук и огребала очень большие деньги. Наивные люди из её недоброжелателей и завистников пытались высчитать, как это можно за такой короткий срок написать столь много статей и книг. Но они не знали о давнем предложении нью-йоркского «куратора» писать в запас. Теперь это время пришло. Инга вынимала из архива статью, за полчаса «освежала» её и посылала туда, куда считала нужным. Как человека «из обоймы Яковлева» её печатали беспрекословно, без правок и сокращений да ещё за повышенный гонорар. Стареющая Лариса превратилась в полусекретаршу-полупомощницу дочери. В основном она «выворачивала наизнанку» свои давние «советские» книги и превращала их в антисоветские. Причём бóльшая часть текста, состоящая из цитат, оставалась неизменной. Но если раньше, приводя слова пещерных антикоммунистов Эванса и Новака, она не уставала напоминать, что в американском журналистском сообществе их называют «самыми неуважаемыми», то теперь, сохранив цитату в неприкосновенности, она вычёркивала разоблачение и вписывала комплимент («справедливо указывали в своё время такие мэтры американской журналистики, как Эванс и Новак» и т. д.). После этого Инга наводила на текст окончательный марафет и отправляла в издательство.
Кроме того, Инга теперь не слезала с телевизионного экрана. Она выступала по всем вопросам – и по проблемам «плюралистической демократии», и по киноискусству, и по крестьянским хозяйствам, и по сексуальному раскрепощению женщин. Она усвоила, что сказанное в дискуссии невозможно проверить за считанные минуты передачи, а протесты в пустой след с разоблачениями фальсификаций и уличением Ингеборги Стресс в прямой лжи не имеют никакого смысла. И она придумывала на ходу цитаты, приписывала любые фразы любому авторитету – Аристотелю, Вашингтону, Ленину, Пол Поту, Булгакову, Чарли Чаплину…Тогда ещё не все участники подобных дискуссий путешествовали по миру, Инга постоянно козыряла фразами типа «Ну, вы не были в штате Орегон, а потому вряд ли знаете...»
Она легко прошла в депутаты, примкнув к фракции «звезды демократии» Сибчука. Вообще-то говоря, фамилии его никто не знал, а в тюрьме, где он сидел за фарцовку (торговля иностранной валютой в советские времена преследовалась по закону) и отличался бесстыдным крысятничеством, называли его не иначе, как Субчик. Оказавшись на свободе и ударившись в политику, он переделал кличку и взял себе фамилию Сибчук. Вот его рупором – по совету А.Н.Яковлева – и стала Ингеборга Стресс. Она озвучивала всю беспардонную ложь, которую непрерывно изрыгал этот косноязычный и малограмотный уголовник, правда, купивший поддельный диплом вуза. Но «сюжеты» он выдавал что надо (что надо «демократическим преобразованиям», естественно). Особенно любил он лгать об Отечественной войне и о блокаде Ленинграда.
Излагая его рассуждения об этом, Инга расцвечивала статьи ссылками на свидетельства своей матери, Ларисы Авдеевны, которая «шатаясь от голода, сутками работала у станка, причём половину её пайки забирал себе парторг завода»; бывший Ларисин любовник был расстрелян в 1950 году, на него теперь можно было валить всё что угодно. Само собой, приводилась и подлинная фамилия этого человека. (Забегая вперёд, надо сказать, что когда Сибчук, проворовавшись, бежал за границу, в Англию, потому что с Темзы выдачи нет, Инга, по совету того же А. Н. Яковлева, опубликовала его «Прижизненный некролог». «Подобно всем изменникам, Сибчук теперь не более, чем покойник, – в моих глазах и в глазах всех порядочных людей», – писала она, умалчивая, разумеется, о своём сотрудничестве с ним.)
Материальное положение Инги, и без того неплохое, резко улучшилось. Ещё до избрания в питерские депутаты она по личному указанию всё того же Яковлева получила хорошую квартиру в центре Москвы, а Международный фонд поддержки молодой русской демократии выдал ей безвозвратную ссуду, позволившую купить мебель, сделать евроремонт, а также обзавестись тёплым гаражом. В Питере ей, само собой, предоставили роскошные депутатские хоромы, куда перебралась и её мать. Все комнаты они заполнили новыми вещами, не считая бесценной коллекции копенгагенского фарфора, которую Лариса в своё время выменяла на украденный у Эльвиры Станиславовны гарнитур карельской берёзы. А мебель и всё прочее оставили в старой квартире, полученной Сергеем Сергеевичем в бытность его проректором университета. Им, конечно, и в голову не пришло вспомнить о Ростиславе – сыне Сергея Сергеевича от первой жены, который вырос в этой квартире. Нет, конечно. Теперь, после смерти Сергея Сергеевича, вспоминать о нём не было никакой нужды. Квартиру они стали сдавать иностранцам – множество их с началом «демократических преобразований» набежало в Россию, как шакалов на запах крови. Поэтому резко поднялись цены на съёмное жильё, особенно в центральных районах Москвы и Ленинграда.
И опять повезло Инге (впрочем, Поквановым не может не везти – так им на роду написано). Сначала договор на временное проживание заключил старый толстый банкир. Однако через пару месяцев он «по собственному желанию» съехал, и посредническое бюро, обслуживающее иностранцев, предложило нового жильца. Инга не сразу догадалась, что замена произошла не без участия её старого «куратора» из Нью-Йорка. Хотя могла бы и догадаться. Но, объективности ради, следует сказать, что в данном случае гормоны оказали на неё, пожалуй, бóльшее воздействие, чем аналитические способности. Она сразу «положила глаз» на советолога из её альма матер, из Колумбийского университета, свободно говорящего по-русски с очаровательным американским акцентом, спортивного, белозубого, одевавшегося на поверхностный взгляд небрежно, а если присмотреться – безупречно. Словом, Инга влюбилась во Фрэнка сразу. Да и он, судя по всему, положил на неё глаз в первую же встречу. Через неделю они стали любовниками, а через месяц Фрэнк сделал Инге предложение.
Она ответила согласием, но всё же решила попросить благословения на брак с американцем у своего московского «куратора» – у Яковлева (как раз её вызвали к нему на очередное совещание-инструктаж). Александр Николаевич задал только один вопрос: «Что за политическое лицо у твоего избранника?» «Советолог, ученик Бжезинского и Пайпса. Здесь руководит Северным отделением Международного фонда поддержки молодой русской демократии». «Тогда хватай его за шкирку и тащи в ЗАГС!» – воскликнул главный прораб перестройки.
На свадьбу приехали дальневосточники двух поколений: Борис Авдеевич и Владлен Сидорович, ставший полковником, Анатолий со Светланой. Фрэнк сразу повёл с ними обстоятельные деловые разговоры. Был, разумеется, и Яков с Софой, которая активней всех пыталась понравиться родственнику-американцу, но совершенно в этом не преуспела. Она искренне не понимала, почему выпускник Колумбийского университета явно скучает, слушая её монологи об американской литературе, старается вежливо от неё отделаться и норовит расспросить Светлану о заповеднике «Океанский берег». Как многие среди столичной интеллигенции, Софа идеализировала людей Запада и не понимала, что даже на собственной свадьбе Фрэнк не перестаёт делать свой бизнес. Тем более, ему представилась возможность, не покидая берегов Невы, провернуть важные дела на Дальнем Востоке.
В результате там всё было разыграно как по нотам. Когда – в переходный период от «коммунизма» к «демократии» – начались перебои с выплатой зарплаты и другие трудности на атомном предприятии, Анатолий Покванов предложил присоединить к нему два разорившихся совхоза: «Мы организуем там подсобные хозяйства и будем кормить наш коллектив». Власти дали согласие, и всё вроде бы пошло хорошо. Но вскоре Гайдар заявил, что атомную отрасль надо вообще ликвидировать, потому что у России больше нет врагов. И финансирование «Кедра» прекратилось. Тогда Анатолий Борисович Покванов, ставший уже главным экономистом, предложил приватизировать предприятие. «Если я получу сорок процентов акций (что, как вы понимаете, значительно меньше контрольного пакета), я смогу получить крупный банковский кредит за границей и сохраню наш «Кедр». Почему именно сорок процентов? Потому что иначе мне кредита не дадут. Я обещаю, что трудящиеся будут получать зарплату в прежнем объёме, если же я нарушу своё слово – немедленно уйду в отставку и отдам все свои акции. Обмануть я не смогу – пусть они хранятся у нотариуса, и в случае нарушения мною моих обязательств будут у меня изъяты». Сделав такое заявление, он демонстративно уехал в отпуск – чтобы даже присутствием своим не оказывать никакого давления на коллектив.
В небольшом городе с единственным градообразующим предприятием надеяться приходилось на жизнеспособность «Кедра», потому только об этом и говорили. Тем более главный инженер Николай Константинович Петровский предложил альтернативный проект создания народного предприятия. В частности, он категорически возражал против передачи сорока процентов акций в одни руки. Он разъяснял, сколь это опасно – владелец сможет докупить ещё десять процентов плюс одну акцию, завладеть таким образом контрольным пакетом и после этого провести на правлении любые решения. «Я не против лично господина Покванова, – доказывал Петровский, – я против появления единоличного хозяина-капиталиста». Рядовые работники плохо разбирались в акционерной системе, но главный инженер и его сторонники агитировали денно и нощно. Их встречи с коллективами разных цехов затягивались на долгие часы. Затянулась и встреча с работниками подсобного хозяйства – бывшего совхоза. Оттуда Петровский со своим штабом возвращался уже затемно – и погиб. По официальной версии водитель не справился с управлением, и машина упала с моста в реку – возле того самого места, где Борис Покванов по примеру своего деда-кабатчика грабил и убивал людей с товаром. В народе ходили слухи, что ДТП подстроили «семёновцы», но доказать эту версию не удалось. Да никто и не пытался.
Тем не менее, на предприятии образовался Народный наблюдательный совет, который на условиях полной открытости следил за ходом событий и оповещал об этом всех. Некоторые члены совета (как правило, бывшие партийные активисты) пророчили, что никакого кредита иностранцы не дадут. Но их мрачные прогнозы не оправдались. Когда условия Покванова были приняты, он, показав Народному наблюдательному совету своё письмо, отправил его в Международный фонд поддержки молодой русской демократии. Через пару дней Фонд сообщил, что кредитное соглашение подписано, первый транш в размере пяти миллионов долларов уже переведен. Из соседних городов приходили известия, что заводы останавливаются, что зарплата задерживается на несколько месяцев, а здесь, как в старые советские времена, раз в две недели народ подходил к кассе и получал положенные деньги. Покойного Петровского вспоминали всё реже и реже.
С реализацией продукции дело обстояло, правда, хуже, и вскоре встал вопрос о погашении кредита. Анатолий Борисович на заседании правления предложил отдать за долги разработки конструкторского бюро. Сначала этот проект встретил в штыки главный конструктор Григорий Вахтангович Харабадзе, но когда американцы предложили ему вместе со всем семейством переехать в Штаты, в Калифорнийский университет, и стать сопредседателем экспертного совета по изучению и применению разработок «Кедра», он согласился. И на заседании правления Григорий Вахтангович покривил душой, заявив, что ничего секретного в разработках отдела нет.
Народный наблюдательный совет этим всё же не удовлетворился и запросил Москву. Тут же из штаба приватизации, которым тогда руководил другой Анатолий Борисович – Чубайс, ответили, что, всемерно стремясь к развитию международных научных связей, возражений против передачи документации не имеют. И ценнейшие конструкторские разработки «Кедра» отправили в Калифорнию. Харабадзе, правда, не уехал: на прощальном пиру – грандиозном, в кавказских традициях, – он отравился и умер. Вскрытие показало, что он съел бледную поганку. Конечно, недобитые коммуняки распространяли слухи, будто здесь дело нечисто, так как во время пребывания на «Кедре» американский представитель встречался и общался с Владленом Сидоровичем Семёновым и скорее всего они договорились об устранении главного конструктора. Но никаких доказательств тому представить не смогли, кроме фотографий, сделанных на пиру, на которых было видно, что Харабадзе и Семёнов сидят рядом. Но разве это улика? По другую руку от главного конструктора сидел доктор Гуревич. Может быть, и его подозревать в злодействе? Дела, разумеется, не завели. И, естественно, никому из членов семьи покойного Григория Вахтанговича никаких американских виз не дали.
От этой сделки Поквановы получили большую выгоду. Не только через Анатолия, который укрепил своё положение на «Кедре», но и через Ингу. Её муж Фрэнк, главный соавтор всей операции, получил солидный бонус после анализа дальневосточных конструкторских разработок, сделанного калифорнийскими специалистами. По их расчётам, передача документации сэкономила американцам примерно полмиллиарда долларов. Разумеется, русской стороне сообщались совсем иные цифры, кредит считался ещё не выплаченным.
Тем временем инфляция усиливалась, и хотя Покванов согласно своим обещаниям выплачивал ту же зарплату, народ нищал. Поэтому многие работники соглашались продать свои акции, которые через «семёновцев» скупал главный экономист. Но до контрольного пакета, до пятидесяти одного процента, Анатолий Борисович никак не мог дотянуть: Народный наблюдательный совет активно агитировал против продажи акций, разъяснял людям, что они, получив небольшие деньги, потеряют какое-либо влияние на судьбу предприятия. Тогда «семёновцы» перешли к давлению и угрозам. Если сначала акции соглашались продать сильно пьющие люди, то теперь с ними расставались запуганные одинокие женщины, старики и родители дочерей-невест, которых предупреждали, что девушка в темноте может встретить насильников.
Наконец количество перешло в качество, «тутошний прихватизатор» или «туземный Чубайс», как недруги называли Анатолия Борисовича Покванова, сосредоточил в своих руках более половины акций ООО «Кедр». И в это самое время по московским и местным газетам прошла серия статей Ингеборги Стресс о «паразитическом наследии коммунизма», который, дескать, «оставил России множество совершенно ненужных промышленных монстров, с которыми теперь неизвестно что делать». Среди них назывался и дальневосточный «Кедр». Примерно об этом же долдонили «ведущие экономисты» – Гайдар, Уринсон, Лифшиц, Мостовой, Кох и им подобные. На их фоне Анатолий Покванов воспринимался, как пекущийся о народе гуманист и благодетель. Он заверял, что не допустит закрытия «Кедра» – это означало бы катастрофу для местного населения, и обещал найти инвесторов, которые вдохнут новую жизнь в предприятие.
Нашёл он их в Японии, продав тамошним бизнесменам солидный пакет акций. И они, проведя сначала небольшое сокращение персонала, начали перепрофилирование «Кедра». Теперь он выпускал не оборудование для производства атомного оружия, а ширпотреб – клюшки для гольфа, каминные решётки, бачки для унитазов и т. д. и т. п. На это были израсходованы большие запасы различных ценных сплавов, цветных металлов и особенно титана, накопившиеся на складах предприятия в те годы, когда начался упадок советской промышленности, но многие поставщики ещё работали в полную силу и выполняли свои обязательства перед «Кедром». Дорогостоящие исходные материалы, доставшиеся японцам даром, обеспечили высокую конкурентоспособность их продукции. А когда советские запасы подошли к концу, японская фирма продала свой пакет акций.
Его купили американцы. Их представитель в правлении ООО громогласно заявил, что они больше не позволят «забивать гвозди микроскопами» и вернут «Кедр» к атомным делам. И вернули. Предприятие стало принимать на переработку и хранение отработанное ядерное топливо с американских и не только американских атомных электростанций. Ингеборга Стресс написала статью «Полезный гигант» – о том, что если раньше дальневосточным «Кед-ром» пугали людей в разных странах (ведь он был причастен к изготовлению ядерного оружия, находившегося в руках злодеев-коммунистов), то теперь он несёт спокойствие и облегчение народам Земли. А на самом «Кедре» сохранять спокойствие помогало частное охранное предприятие (ЧОП) «Семёновцы». Так Анатолий Борисович и Владлен Сидорович, ушедший в отставку из органов милиции, решили назвать его – демонстративно, открыто, нагло, чтобы ни у кого не возникало сомнений, кто в доме хозяин.
Параллельно «туземный Чубайс» прибрал к рукам заповедник «Океанский берег». Примерно по той же схеме, только через жену. Сначала работникам перестали платить зарплату, и тогда они выбрали директором Светлану Владленовну Покванову (в девичестве Семёнову). Потому что она пообещала получить зарубежный кредит. И получила, хотя никому в округе это не удавалось. Кто ж мог знать, что у мужа Светланы Владленовны в Петербурге живёт кузина, а у той муж-американец заведует этими самыми кредитами для поддержки молодой русской демократии. Затем Светлана Владленовна акционировала заповедник, скупила акции и стала его единоличной хозяйкой. Конечно, продавать или не продавать свои доли работники могли совершенно свободно, но кто не продаст под угрозой увольнения. Потому что посёлок заповедника это не мегаполис, до ближайшего населённого пункта сорок вёрст, и если станешь безработным – умрёшь с голоду. Само собой, за порядком в «Океанском береге» приглядывали те же «семёновцы».
Ну, а потом жена купила у мужа два бывших совхоза (они, напомню, были присоединены к атомному предприятию, а теперь перешли к заповеднику). Для отчётности перед далёкой Москвой с её Академией Наук и потешно-грозными контролирующими органами обширные территории бывших совхозов перевели в категорию заповедных, а территорию заповедника – вывели. Но в документах, в отчётах площадь заповедных земель почти не изменилась. Под прикрытием этой бумажно-цифровой манипуляции заповедник, существовавший почти столетие, объявлен был рекреационной vip-зоной. Говоря по-русски, здесь стал создаваться фешенебельный курорт с охотничьими угодьями, причём такими обширными, что в каком-нибудь Средиземноморье не устроишь. И бизнес этот очень скоро начал приносить такие доходы, что mrs Pokvanoff смогла купить имение в Калифорнии – с роскошной виллой в секвойевой роще. Причём площадь владения позволила построить ещё одну виллу – для Фрэнка, Инги и Ларисы.
А на другом конце русской земли, под Петербургом, Инга купила два участка, примыкающие к дачам Бориса и Ларисы. Старую, послевоенной постройки Борисову дачу сломали и воздвигли четырёхэтажную виллу. А Ларисин дом оставили как гостевой. На прикупленных же Ингой участках устроили сад камней, оранжерею и бассейн. Объединённую территорию окружили каменным забором двухэтажной высоты, а на воротах укрепили броскую вывеску: «Поквановы». Фрэнк не возражал, он понимал это так, что у русских в карикатурной форме вылезают частнособственнические инстинкты, долго давившиеся коммунистами.
Вскоре подобное гнездо начали вить и под Москвой: Ингу выбрали депутатом Государственной Думы, ей приходилось часто бывать в столице. Да и у её мужа, у Фрэнка, там тоже оказалось немало интересов. Северным же владением стал больше пользоваться Яков, который практически не принимал участия в его создании – он развернулся позже брата и тем более двоюродной сестры. Но, конечно, развернулся – иначе он бы не был Поквановым. Яков нашёл себя в адвокатуре, представляя интересы иностранных юридических и физических лиц. Это могли быть и транспортные компании, и государственные музеи, требовавшие реституции – возвращения из России художественных ценностей. Недоброжелатели называли его «реституткой», говорили, что он с остервенением вгрызается в Российское государство, виртуозно откусывая от него куски в пользу своих зарубежных клиентов. Этим недругам Яков дал решительный отпор, рассказав о себе в одном из выступлений по телевидению: «Я не могу действовать против России, я по определению не могу быть русофобом – потому что я русский из русских. Во мне нет никаких примесей. Нет родственников за границей. Я сын рабочего-сапожника из глубинки, мой отец – участник Великой Отечественной войны, израненный в боях…»
Враждебные выпады, однако, продолжались, и тогда Яков пустил в ход ещё один аргумент. Он заявил, что нынешняя кампания против него – это травля, но он её не боится, потому что его уже пытались травить коммунисты. И рассказал о судебном иске своей первой тёщи, возмутившейся, когда он назвал сволочью известного большевика Крыленко. А это происходило в те времена, витийствовал Яков, когда за такие слова могли посадить в тюрьму. О том, что он подавал встречный иск и называл утверждения тёщи клеветой, он, конечно, не упоминал. Инга постаралась «раскочегарить» этот инцидент, и про семью первой жены Якова появилось несколько уничижительных статеек, написанных, как говорится, на грани фола. А для западных изданий Ингеборга Стресс подготовила собственный материал, на данном примере показав, как осуществлялось доносительство в коммунистическую эпоху. Среди иностранцев, делающих бизнес в России, Яков Покванов, борец за интересы зарубежных компаний, демократ, «чуть-чуть не попавший в ГУЛАГ», стал широко известным и очень популярным.
И хотя в основном Яков работал с фирмами, но иногда брался защищать интересы и частных лиц. Много писали о том, как он выиграл казавшееся безнадёжным дело и спас от угрозы тюрьмы педофила-бельгийца, арестованного в Петербурге. Не меньшую популярность в антирусских кругах принесла ему победа на процессе шестерых кавказцев, обвинявшихся в зверском изнасиловании двух русских студенток. Яков на сто восемьдесят градусов повернул стрелки: девушки были объявлены фашиствующими шовинистками, которые своими националистическими оскорблениями спровоцировали кавказцев на «горячность, свойственную их национальному менталитету, и не более того». Студентки же, доказывал Яков, проявляя высокомерие, не интересовались менталитетом неславянских народов, что ставило их в один ряд с расистами и ксенофобами. И ещё одно дело по мнению одних прославило, а по мнению других опозорило Якова Покванова. Он добился того, что был оштрафован директор новой школы, допустивший освящение здания православным священником – потому что среди четырёхсот учеников нашлось два первоклассника-азербайджанца, «религиозные чувства которых были оскорблены».
После этих процессов Яков стал желанным гостем на всяких зарубежных конгрессах, где клеймили Россию. Софа ездила с ним и купалась в лучах мужниной славы. Иностранные издания постоянно печатали интервью «борца с русским фашизмом» – их обычно брала у него Ингеборга Стресс. Фирмы, чьи интересы он отстаивал в судебных тяжбах с российскими партнёрами, организовывали для mr& mrsPokvanoffпутешествия и отдых на зарубежных курортах, иногда ему дарили небольшие пакеты акций. Но, как говорится, курочка по зёрнышку клюёт. Дружественных фирм становилось всё больше и больше, и много небольших доходов сливались в ощутимый ручеёк.
Однажды Яков выиграл процесс и добился признания невиновным педофила, изнасиловавшего мальчика. После оглашения приговора мать ребёнка в зале суда ударила по лицу торжествующего адвоката, и во всём «цивилизованном» мире поднялся вой протеста против «расправы над известным юристом-демократом». Яков снисходительно «простил тёмную женщину», но либеральная тусовка объявила всемирный сбор средств на лечение щеки адвоката, «пострадавшей от жестокой руки сталинистки, тоскующей по временам произвола, репрессий и попрания прав человека». Ингеборга Стресс произнесла по телевидению страстный монолог о трудностях и опасностях, подстерегающих слуг закона «в этой стране», потом опубликовала подборку ею же придуманных «откликов», якобы пришедших в редакцию. Ну, а на счёт Якова Борисовича поступило несколько тысяч долларов. Деньги – к деньгам.
Тем не менее на горизонте Поквановых время от времени появлялись тучки. Особенно после того, как Анатолий завладел золотым прииском в соседнем районе. Формально всё прошло более или менее гладко, но попыталась сопротивляться тамошняя реальная власть, подлинные хозяева – а эта была банда кавказцев. Официально они функционировали как ЧОП «Горные орлы», но ни для кого не было секретом, что они присваивают бóльшую часть добытого металла, заставляя администрацию подделывать отчётность, заявлять об истощении прииска. Кроме того, кавказцы вели себя вызывающе нагло по отношению к местным жителям. Ненависть к ним была всеобщей. И все с удовлетворением узнали, что ставший владельцем прииска Анатолий Борисович Покванов расторг договор с «Горными орлами». Но когда новая охрана (естественно, ЧОП «Семёновцы») прибыла на место, старая, кавказская, отказалась освободить офис и жилые комнаты. «Я не хочу никаких конфликтов, – заявил Покванов, – пусть начальники двух ЧОПов сядут вдвоём в моём кабинете и договорятся, как разрулить ситуацию».
Кабинет директора находился в отдельном домике на берегу реки, там же была спальня, столовая, кухня и гостевая комната. Абдулатипов, начальник «Горных орлов», распахнув пиджак, чтобы все видели его пистолет, отправился на переговоры. Буквально через две минуты из домика высунулся помощник Семёнова и попросил прийти также абдулатиповского зама, Раджабова. Тот, демонстративно держа руку на своём «макарове», заткнутом за пояс, вошёл в дом. «Что-то затихли», – вполголоса проговорил помощник, пропуская его вперёд, ко входу в директорский кабинет. Раджабов открыл дверь и в этот момент получил удар заточкой под лопатку. Он покачнулся и упал на труп своего начальника, которого перед тем сам Семёнов застрелил из пистолета с глушителем.
Оставшиеся без главарей кавказцы подождали с полчаса, потом стали совещаться. Одни предлагали идти толпой с оружием и выяснять, почему переговоры идут подозрительно долго, другие считали более разумным послать кого-то одного на разведку. В этот момент зазвенело стекло, и в комнату влетела граната с усыпляющим газом. Двое головорезов успели выскочить и напоролись на автоматный огонь, остальных повязали сонными. Услышав выстрелы, немногочисленные обитатели посёлка попрятались. «Семёновцы» дождались темноты и, за исключением двух застреленных из автоматов, сбросили «орлов» – и убитых главарей и спящих «бойцов» – в реку, привязав к ногам тяжёлые грузы. Наутро Семёнов вызвал милицию, доложил о бунте старого ЧОПа и предъявил два трупа. Остальные «орлы», сообщил он, бежали, уплыли куда-то вниз по реке. Начальник здешнего РОВД, старый кореш полковника Семёнова, этим объяснением вполне удовлетворился – кавказцы из ЧОП «Горные орлы» сидели у него, как говорится, в печёнках.
Вернувшись домой, Анатолий похвастался отцу:
– Провернули дело ну точно, как мой прадед, твой дед Алексей Силыч…
Борис расспросил о подробностях, остался очень доволен, однако предупредил:
– Смотри, черножопые всё равно объявятся, будут следы искать, как бы свидетели не нашлись.
– Будем держать оборону… В речке места всем хватит.
– Дай Бог, дай Бог. Ну, а я, сынок, тоже могу кое-чем похвастаться…
В тот день увенчались успехом долгие поиски Бориса – обнаружил он таки схрон, куда Авдей Алексеевич складывал церковные ценности, а потом и сам не мог найти. Анатолий сначала подумал, что Фрэнк наверняка сумеет связать его с американскими коллекционерами или даже музейщиками, которые предложат очень большие деньги. Но потом сообразил, что, как бы ни была велика материальная ценность этих вещей, на них можно нажить неизмеримо бóльший политический капитал. Решил так – пока не горит, не стоит никого оповещать о существовании «клада». А вдруг в бизнесе пойдёт что-то не так, репутация окажется подмоченной – тогда и сделать жест, возвратить Церкви «найденные» ценности. Или преподнести в дар Патриарху, если он наведается в эти края.
А ещё лучше, додумался Анатолий, изобразить дело так, будто покойный Авдей Алексеевич спасал эти святыни и спрятал их до тех времён, когда Церковь – как он, истинный христианин, верил – перестанет быть гонимой, а безбожный коммунизм падёт. Продумал и детали. Если спросят, почему так долго тянули с передачей ценностей, скажем – отец оставил шифрованную записку, но так как он по малограмотности в шифровальном деле был не силён, долго не могли понять, что там написано. Да, это наилучший вариант! Есть шанс восславить деда и прикрыться его святостью. Например, в порядке благотворительности построить церквушку, а на ней что-то вроде мемориальной доски – мол, храм сей воздвигнут благодарными потомками в память о подвижнике и бесстрашном борце за веру Авдее Алексеевиче Покванове. И, конечно, повесить в церквушке пару иконок из дедовского схрона. Тогда хрен кто-нибудь что-нибудь скажет против Поквановых!