Час мы сидели при свете бензиновой лампы с прикрученным до предела фитилём, потом она совсем погасла. Пришёл лейтенант и поводил ослепительным фонариком, высматривая кого-то из тех, кто должен был находиться на посту. Затем брезентовая дверь опустилась, отрезав свет ракет с полосы между нашими и вражескими траншеями, и в блиндаже светились только кончики сигарет и панель радиоприёмника у Мейхью.
«Поговорим о трассирующих пулях, - говорил ведущий программы. – Стрелять ими весело, это так. Они поджигают небо! Но известно ли вам, что трассирующие пули загрязняют ствол? А это нередко приводит к нарушению нормальной работы или даже заклиниванию…»
- Мейхью, вырубай к чертям!
- Про спорт послушаю и выключу, - ответил Мейхью. Он успел раздеться догола и сидел сейчас на койке, скрючившись над приёмником, словно свет и голос были для него каким-то чудом. Он протирал лицо гигиенической салфеткой.
- Доказано! - заявил чей-то голос. - Если Шеви поставить в Форд, а Форд поставить в Шеви, обе машины будут ездить быстрее. Доказано!
Мы все были готовы ко сну. Мейхью был единственным из нас, кто снял ботинки. Двое морпехов, которых до прихода ночи я и в глаза не видел, сходили на дело и притащили для меня новёхонькие носилки вместо койки, и отдали их мне, даже не глядя на меня, как будто говоря: «Да ладно, ерунда, мы любим погулять на свежем воздухе». Они постоянно делали для меня что-нибудь в этом духе: Мейхью хотел уступить мне матрац, а бойцы в Хюэ однажды наперебой пытались отдать мне каску и бронежилет, потому что я заявился туда без них. Если ты порвал обмундирование, зацепившись за колючку или переползая в укрытие, через несколько минут ты получал новое или по крайней мере свежевыстиранное, которое возникало неизвестно откуда. Они всегда о тебе заботились.
«… поэтому в следующий раз, - продолжал ведущий, - имейте это в виду. Это может спасти вам жизнь». Его голос сменился другим: «А теперь - чудесная музыка 60-х, это AFVN, Радио вооружённых сил во Вьетнаме, и для всех вас, ребята из первого батальона сорок четвёртого полка, и особо - для чернокожего собрата из канцелярии, поёт Отис Реддинг, вечно живой Отис Реддинг с песней «Dock of the Bay».
«Здорово!» – сказал Солнцеход. «Слушай, - сказал один из морпехов. – Если прикинуть, сколько всего народа на этой войне, где всё через задницу, все наши потери – ерунда. Мелочь! Здесь больше шансов выжить, чем на автостраде в Лос-Анджелесе».
«А мне от этого ни холодно, ни жарко» - пробурчал я себе под нос. Мейхью тут же вскочил. «Замёрз? А что молчишь? Бери, моя прислала. Я им почти не пользовался». Не успел я сказать и слова, как он бросил мне серебристый квадратный свёрток, который на ощупь оказался похож на папиросную бумагу. Это было «космическое одеяло».
- Твоя кто? – спросил Солнцеход.
- Как это кто? Мама.
- Маманя Мейхью… - сказал Солнцеход. – А что ещё прислала, Дрочила?
- Что-что? Печенье к рождеству, ты сам его и захарчил, не успел я бумагу разорвать.
Солнцеход рассмеялся и закурил очередную сигарету.
- Ох, - сказал Мейхью, - потрахаться б сейчас.
Мы ждали продолжения, которого так и не последовало.
- Слышь, Мейхью, - раздался чей-то голос. – А ты вообще с кем-нибудь спал? Рукой не считается.
- Конечно, - отозвался Солнцеход. – Мейхью нашёл себе одну малышку в Чайна-бич, цыпочку такую, по борделям пашет, так она без ума от Мейхью. Правда?
- Так точно, - сказал Мейхью. Он улыбался как Робин Добрый Малый на картинке из старой книги. - Она от этого без ума».
- Херня какая, - сказал Оррин. – В этой гребаной стране ни одна узкоглазая сучка этого не любит.
- Ну да, Джим, - сказал Мейхью, а Солнцеход захихикал.
По радио преувеличенно трагичным голосом предупредили о недопустимости утери талонов на денежное содержание и валютных сертификатов, и снова заговорил ведущий музыкальной программы: «А вот заявка на песню для Крутого Пола и его огневой группы, и для нашего обалденного командира Фреда Головы…»
- Мейхью, сделай погромче. Громче!
- Слышь, …сос, ты же только что сказал выключить.
- Да ладно, обалденная песня.
Мейхью добавил громкости. Всё равно было не очень громко, но песня зазвучала на весь блиндаж. В ту зиму её передавали часто.
Тут что-то как-то не так,
Я понять не могу никак.
Я на мушку попал опять,
Я боюсь, и пора бежать.
Пора кончать игры,
Что за бред?
Кто бы разобрался, дал совет…
«А знаете, что я слышал в капитанском домике? – сказал Мейхью. – Один парень сказал, что сюда кавалерию пришлют». «Верно, - сказал кто-то из морпехов. – Завтра будут». «Завтра? И во сколько?» «Ну и ладно, - сказал Мейхью. – Можете не верить. Мне писарь сказал. Он вчера был на КП, там и подслушал».
"А на кой они тут? Площадки под вертолёты строить?»
Морпехи не любили кавалерию – 1-ю кавалерийскую дивизию (аэромобильную), и не любили даже больше, чем всех остальных в сухопутных войсках, однако при этом сами бойцы этой дивизии всё больше и больше склонялись к мысли о том, что единственная цель их пребывания во Вьетнаме – вызволять из беды морскую пехоту. За последние шесть месяцев они приходили на помощь морпехам с десяток раз, и в последний раз, во время боёв в Хюэ, понесли почти такие же потери, что морпехи. Слухи о том, что готовится операция по снятию осады с Хешани, ходили с февраля, и теперь уже они воспринимались не более серьёзно, чем слухи о том, что скоро будет нападение противника, приуроченное к какой-нибудь конкретной дате, знаменательной для северных вьетнамцев. (13 марта, годовщина начала атак на Дьенбьенфу, была единственной датой, в которую верили все. Никто не хотел даже рядом быть с Хешанью в этот день и, насколько я знаю, до неё досидел один только Джон Уилер из «Ассошиейтед пресс»). Если в слухах говорилось о нападении противника, все предпочитали их просто игнорировать. Если же слухи касались снятия осады, то, какими бы невероятными они ни были, морпехи радовались им про себя, высмеивая вслух.
- Нет уж, тут такая мясорубка, что никакая кавалерия и рядом не появится.
- Да ладно, мне насрать, - сказал Мейхью. – За что купил, за то и продаю.
- Спасибо, Мейхью. А теперь заткнись-ка на хер, давай чуток поспим.
Так мы и сделали. Иногда бывало так, что в Хешани спалось как после нескольких трубок опиума, когда ты будто бы лежишь на воде и плывёшь по течению, а мозг продолжает работать, и ты можешь сам себя спросить о том, спишь ли ты, даже во сне, ты распознаёшь все шумы, доносящиеся снаружи, каждый разрыв и очередную волну дрожи из-под земли, раскладывая их по полочках по известным признакам, и при этом даже не просыпаешься. Морпехи спали с открытыми глазами, с поднятыми, напряжёнными коленями, нередко даже стоя, задремав, словно заколдованные. Сон не был там сладким, он не давал по-настоящему отдохнуть. Он просто был нужен - чтобы человек мог существовать, так же как холодные, жирные блюда из сухпая были нужны, чтобы не умереть от голода. В тут ночь я не прерывая сна услышал наверху очереди. Я даже не успел толком проснуться, только увидел вдруг в темноте огоньки трёх сигарет, и даже не помнил, когда их успели прикурить.
«Лезут», - сказал Мейхью. Он нависал надо мной, уже полностью одетый, лицо его едва не касалось моего, и я на секунду решил, что он специально подбежал ко мне, чтобы закрыть меня собой, если начнётся обстрел (я уже не в первый раз встречался с таким поведением бойцов). Все уже проснулись, пончо валялись на койках, я потянулся рукой к очкам и каске и вдруг понял, что они уже на мне. Солнцеход глядел на нас. Мейхью ухмылялся.
«Что там за мудак? Нет, ты послушай – он же ствол сейчас спалит».
Стреляли из пулемёта М60, причём не очередями, а бешено, не отпуская спускового крючка. Скорее всего, пулемётчик что-то заметил, возможно, он прикрывал морпехов, вернувшихся из патруля и проходящих через заграждения, а может быть, бил по разведгруппе из трёх-четырёх человек, обнаруженной при свете ракеты – цель могла стоять или бежать, могла быть лазутчиком или крысой, но по звуку казалось, что этот пулемётчик отбивается от целой дивизии. Я не смог различить, стреляли в ответ или нет, и тут стрельба оборвалась.
- Пойдём посмотрим, - сказал Мейхью, берясь за винтовку.
- Не лезь туда, - сказал Солнцеход. – Надо будет – позовут. Ну что ты за мудак такой?
- Да ладно, там всё кончилось. Слышишь?
«Пошли, - сказал он мне. – Может, найдём, о чём тебе написать».
«Сейчас». Я надел бронежилет и мы вышли из блиндажа. Солнцеход, качая головой, сказал нам вслед: «Ну и мудак ты, Мейхью…»
Из блиндажа нам казалось, что стреляли откуда-то прямо над нами, но морпехи, стоявшие там в карауле, сказали, что до пулемётчика метров сорок дальше по траншее. Мы пошли туда в темноте, в окружавшем нас тумане появлялись и исчезали силуэты людей – странные, колеблющиеся призраки. Путь казался долгим, и тут Мейхью столкнулся с кем-то касками.
- Разуй глаза, мудила! - сказал Мейхью.
- Надо говорить «Разуй глаза, мудила, сэр», - сказал ему со смехом человек, оказавшийся лейтенантом.
- Простите, сэр.
- Мейхью, ты?
- Так точно, сэр.
- И какого хера ты тут делаешь?
- Стрельбу услышали.
- А это кто? Почему без винтовки?
- Это репортёр, сэр.
- Вон как… Здравствуйте.
- Здравствуйте, - ответил я.
- В общем, - сказал лейтенант, - самое интересное вы пропустили. Были бы тут пять минут назад… Мы засекли троих у первой линии заграждений.
- Что они там делали? – спросил я.
- Не знаю. Может, проволоку хотели порезать. Может, мину заложить, пару «Клейморов» стащить, гранаты покидать, нервишки потрепать – не знаю. А теперь и вовсе не узнаю.
И тут мы услышали голос: сначала он походил на плач маленькой девочки, сдержанное, осторожное подвывание, но потом стал громче, сильнее, и нарастал, наполняясь болью, пока не перешёл в откровенный пронзительный вопль. Мы посмотрели друг на друга, казалось, чувствуя, как дрожит каждый из нас. Вопль был страшен, в нём тонули все прочие ночные звуки. Кто бы это ни был, человек этот уже не обращал внимания ни на что, кроме того, о чём он кричал. В небе над нами раздался негромкий хлопок, и на заграждения начал лениво спускаться осветительный снаряд.
- Косоглазый, - сказал Мейхью. – Видишь его, вон там, на колючке?
Я ничего там не увидел, никто не шевелился, вопль тоже прекратился. Ракета погасла, рыдания возобновились и очень быстро снова доросли до вопля.
Мимо нас проскользнул морпех. Усатый, с обрезком парашютного шёлка камуфляжной раскраски, повязанным вокруг шеи на манер банданы, и с гранатомётом М79 в кобуре. На секунду я подумал, что он мне причудился. Я не слышал, как он подошёл, и попробовал определить, откуда он взялся, но не смог. Стандартный приклад у гранатомёта был отпилен, а вместо него приделан самодельный. Судя по всему, к этому предмету относились с большой любовью – о вложенных в него трудах можно было судить по тому, как он бликовал в свете осветительных ракет. Морпех был серьёзен, как всякий меткий стрелок перед выстрелом, и его правая рука находилась над кобурой, наготове. Вопль снова прекратился.
- Погоди, - сказал он, – сейчас я его сделаю.
Рука легла на оружие. Снова послышалось хныканье, затем вопль, в привычном уже порядке. Северный вьетнамец вопил одно и то же, и чтобы понять его, переводчик нам был не нужен.
«Добить урода», - сказал морпех как бы себе самому. Он вытащил из кобуры гранатомёт, откинул вниз ствол и вложил гранату, которая походила на огромный пузатый патрон, всё это он проделал, продолжая очень внимательно прислушиваться к воплям. Он положил М79 на левое предплечье, быстро прицелился и выстрелил. В 200 метрах от нас в полосе заграждений ослепительно вспыхнуло, рассыпались дождём оранжевые искры, и всё стихло, только докатывался гром от бомб, разрывающихся за километры от нас, и слышно было, как морпех откинул ствол М79, вернул на место, и уложил гранатомёт в кобуру. Ничего не изменилось в лице морпеха, совсем ничего, и он ушёл обратно в темноту.
«Получи! - тихо сказал Мейхью. – Нет, ты видел?»
И я (покривив душой) ответил: «Да, это было что-то, реально что-то».
Лейтенант пожелал мне набрать побольше интересных сюжетов. Распрощался и исчез. Мейхью снова уставился за проволоку, но видно было, что его заворожила тишина на участке перед нами. Он вяло гладил руками по лицу и был похож на ребёнка, смотрящего страшное кино. Я шлёпнул его по руке, и мы пошли в блиндаж, чтоб ещё на какое-то время забыться в том самом странном полусне.
Высокое начальство смотрело на состояние дел в Хешани с превеликим оптимизмом, как и на протяжении всего Новогоднего наступления, когда среди полной неразберихи мы видели сплошь улыбающиеся лица. Этот оптимизм нередко приводил к недоразумениям между прессой и высокопоставленными офицерами морской пехоты, особенно когда для его поддержания тяжёлые потери объявлялись лёгкими, разгром или попадание в засаду представлялись как тактические мероприятия по введению противника в заблуждение, а мерзкая погода называлась хорошей или даже отличной. Сидя в тёплом прибрежном городе Дананге трудно поверить морпеховскому офицеру по общественной информации, когда он рассказывает тебе, только что вернувшемуся из ДМЗ, что там так же тепло - особенно когда ты принял горячий душ, переоделся, но чувствуешь, что твои ягодицы ещё не отогрелись после трёх промозглых дней, проведённых там. Не нужно разбираться в тактике, чтобы понять, что жопа у тебя сильно замёрзла.
По интервью, взятым у командира 26-го полка морской пехоты полковника Дэвида Лаундса, казалось, что он совершенно не осознаёт серьёзности положения, в котором оказался его полк, но дело было в том, что Лаундс легко вводил людей в заблуждение, будучи человеком далеко не простым, и обладавшим даром «дрочить прессу», как выразился один из офицеров его штаба. Он умел представиться кротким, осторожным, рассеянным и даже недалёким человеком (некоторые репортёры между собой называли его «Хешаньским львом»), и могло показаться, что бессовестные начальники осмотрительно подобрали его именно за эти качества, чтобы он отдувался за их решения. Когда ему задавали вопросы о том, каковы шансы на то, что Хешань сможет выстоять, он отвечал как-нибудь так: «Я не планирую усиливать гарнизон» или «Я не переживаю. У меня есть морпехи». Он был небольшого роста, с рассеянным выражением слезящихся глаз, и он чем-то походил на Мышь из басни: поражали его густые, тщательнейшим образом ухоженные гренадёрские усы.
От его заявления о том, что он ничего не знает от Дьенбенфу, корреспонденты просто обалдели, но дело было в том, что он просто ушёл от ответа. Лаундс отлично знал, что такое Дьенбьенфу и что там произошло, знал больше, чем большинство интервьюеров. Когда я в первый раз встретился с ним, я передал ему письмо от его зятя, капитана морской пехоты, которое тот вручил мне в Хюэ двумя неделями ранее. Он получил серьёзные ранения в боях у каналов к юго-западу от Цитадели, и в письме, кроме привета, почти ничего не было. Будучи полковником и командуя полком, Лаундс, разумеется, имел самую свежую информацию о состоянии здоровья капитана, но видно было, что он порадовался возможности поговорить с человеком оттуда, который видел его зятя. Он гордился им, и был тронут этим приветом. А кроме того, он уже порядком подустал от репортёров и критического тона большинства задававшихся ему вопросов, и я не мог ему не сочувствовать. В Хешани были и правила, и отношение к людям, из-за которых погибали бойцы, но я сомневался в том, что это исходило от полковника. Ведь он во многом был похож на обычного морпеха, и провёл там немало времени, и это уже было видно по его лицу. Авторы статей о нём не удосуживались написать ни слова ни о его личной отваге, ни о том, с какой предельной, сугубой осторожностью он рисковал жизнями своих подчинённых.
Нет, не в Хешани обретался тот совершенно бездумный оптимизм, из-за которого отрицались факты и десятками погибали люди, который приводил людей в бешеную, бессильную ярость. Боевый дух в Хешани был на высоте (большинство бойцов боролись за жизнь, перенося все невзгоды), но это не давало никому из генералов права заявлять, что люди рвутся в бой и никак не могут дождаться атаки противника. Во время пятидневной поездки по базам у ДМЗ, которую мы совершили в конце февраля – начале марта, у меня создалось впечатление, что выражаться по-другому они не умеют: «Отлично», «Превосходно», «Великолепно», «Первоклассно» - эти слова сыпались на тебя до тех пор, пока у тебя не возникало безумное желание взяться за очередную седую, коротко стриженную башку и что было силы ткнуть ею в ближайшую карту.
Во время той поездки моим спутником был Карстен Прагер из журнала «Тайм». Прагеру было чуть-чуть за тридцать, и он уже четвёртый год периодически приезжал сюда, чтобы писать о войне. По происхождению немец, он приехал в Штаты учиться и совершенно избавился от своего родного акцента, который сменился на грубую, резкую речь, характерную для бруклинских портовых районов. Однажды я спросил его, как так получилось, что он совсем недолго говорит по-английски, а уже избавился от немецкого акцента. «Короче, - сказал он на бруклинский манер, - у меня обалденный дар к языкам». У него был колючий, пронизывающий взгляд, хорошо подходивший к его голосу, а начальственную браваду он презирал настолько, что я даже тревожился за него, когда он брал интервью.
Мы вместе облетали ДМЗ, от Куангчи до Кэмп-Кэррола и Рокпайла, высаживаясь на всех базах огневой поддержки, которые были специально созданы или переделаны из прежних, чтобы поддерживать огнём Хешань. Мы летали на видавших виды вертолётах морской пехоты, неуклюжих H-34 (Плевать на усталость металла, решили мы: «тридцатьчетвёрки» - машины душевные), над холодными, разбомбленными, окружёнными туманами холмами, теми холмами, на которые за три предыдущие недели бомбардировщики B-52 сбросили 120 миллионов фунтов взрывчатки, над местностью, походившей на лунный пейзаж, где было полным-полно воронок, ям и опытных пулемётчиков армии северных. По прежнему опыту и прогнозам наших метеорологов выходило, что муссонные ветры должны скоро кончиться, уйти на юг, небо над ДМЗ – проясниться, а холмы прогреться под солнцем, но этого никак не происходило, дожди и ветры никуда не уходили («Погода?» - отвечали нам полковники. – «Продолжает улучшаться!»), мы страшно мёрзли, на базах огневой поддержки на верхушках высот и по малому делу сходить было трудно, а тучи постоянно нависали над головой, с коротким просветом от полудня до трёх часов. На последнем отрезке поездки, когда мы летели в Донгха, алюминиевый прут под сиденьями переломился, издав совершенно такой же звук, какой производит пуля из крупнокалиберного пулемёта, попадая в вертолёт, и мы свалились на пол, сначала испытав дикий ужас, а затем от души похохотав над этим происшествием. Пару раз пилотам казалось, что они заметили людей на холмах, и тогда они снижались и делали пять-шесть кругов, а мы тем временем стонали и нервно хихикали от холода и страха. Борттехник, молодой морпех, передвигался по вертолёту без страховочного конца, который полагалось цеплять к комбинезону, и так хорошо справлялся с качкой и тряской, что его бесшабашной смелости мы даже не успели удивиться, непосредственно перейдя к восхищению его непринуждённой грацией и самообладанием, с восторгом наблюдая за тем, как он присел на корточки у открытой двери с плоскогубцами и обрезком проволоки в руках, чтобы поставить сиденья на место. На высоте 450 метров он стоял в проёме двере, в которую врывался ветер (Интересно, он когда-нибудь думал о том, что может выпасть? И часто ли думал?), беззаботно уперев руки в бока, словно ждал кого-то на уличном углу. Морпех знал, что он молодец, настоящий мастер, знал он и то, что мы им восхищаемся, но вёл себя так вовсе не для этого; он делал это для себя самого, чтобы лишний раз убедить себя в том, что он не их тех, кто может выпасть из вертолёта.
В Донгха мы, уже несколько дней как немытые, небритые, в грязном обмундировании, отправились в штаб 3-й дивизии морской пехоты, где Прагер заявил, что ему надо незамедлительно взять интервью у командира дивизии генерала Томпкинса. Адъютантом у генерала был проворный малый в чине первого лейтенанта, в чистейшей форме, чисто выбритый и такой лощёный, что аж светился. Он в недоумении уставился на нас. Неприязнь, возникшая с первого взгляда, была взаимной, и я решил было, что преодолеть её нам не удастся, но он тут же с видимой неохотой провёл нас к генералу.
Генерал Томпкинс сидел за столом в защитного цвета футболке, и встретил нас такой улыбкой, что мы поняли, насколько дико выглядим: небритые, немытые, в уделанной напрочь форме. Как только лейтенант вышел из кабинета, вместе с ним исчез и возникший было холодок, и генерал предложил нам присесть. Несмотря на то, что он пыхал могучим здоровьем, а лицо его было жёстким, обветренным, он чем-то походил на Эверетта Дирксена. В его улыбке было что-то хитровато-весёлое, в глазах затаился живой ум, сипловатым голосом он закруглял каждое предложение неторопливо и обдуманно. За его спиной на стойках висело несколько флагов, а во всю ширину стены висела замечательная рельефная карта ДМЗ, на которой было прикрыто несколько маленьких участков, чтобы там ничего не увидели те, кому это было не положено.
Мы сели, генерал предложил нам сигареты (по пачке каждому), и Прагер начал задавать вопросы. Их я уже слышал, в них суммировалось всё, что Прагер успел узнать за последние четыре дня. Я никогда не видел смысла в том, чтобы задавать генералам неудобные вопросы, они ведь тоже были официальными лицами, и почти всегда говорили именно то, что ты и ожидал услышать. Я слушал в полуха, улавливая только отдельные фразы, а Прагер начал излагать длинный, запутанный вопрос, в котором были и прогнозы погоды, и лётная погода, и углы возвышения с дальностью стрельбы наших орудий, вражеских орудий, и проблемы снабжения и пополнения личного состава, и (извиняющимся тоном) прекращение военных действий и эвакуации. Пока он задавал свой вопрос, генерал сидел, сведя кончики пальцев, улыбаясь, кивая, и где-то на третьей минуте стало видно, насколько он впечатлён пониманием ситуации, которое продемонстрировал Прагер, и, наконец, когда вопрос завершился, он положил руки на стол. С прежней улыбкой на лице генерал спросил: "Что?"
Мы с Прагером быстро обменялись взглядами. "Вы уж извините, ребята. Я плоховато слышу. И с первого раза никогда всего не понимаю".
Прагер начал повторять свой вопрос, преувеличенно громко, а я снова занялся картой, и настолько погрузился в неё, что выстрелы орудий за генеральским окном и запахи сжигаемого дерьма и мокрого брезента, которые доносил до нас холодный ветер, на какой-то миг унесли меня обратно в Хешань.
Я вспомнил, как однажды ночью бойцы сидели кружком и пели под гитару песню «Where Have All the Flowers Gone?» Джек Лоренс из «Си-би-эс ньюс» спросил их о том, знают ли они, что значит эта песня для множества людей, и они ответили, что знают. Я вспомнил о надписи на стенке туалета, которую обнаружил однажды Джон Уилер: «Я, кажется, влюбляюсь в Джейка», и о том, как бойцы бегали тогда в траншею, чтобы найти мне носилки для спанья, о «космическом одеяле» Мейхью, о том пацане, что послал своей девчонке ухо убитого вьетнамца, а потом никак не мог понять, почему она перестала ему писать. Я думал о тринадцати боевых батальонах морской пехоты, размещённых по всей границе ДМЗ, о грубости и душевности их бойцов, о всех разнообразных формах выражения их благодарности, пусть они и думали про тебя, что ты просто спятил, решив приехать к ним. Я представлял себе морпехов, сидящих в этот вечер в Хешани, наступала сорок пятая ночь обстрелов – даже Всемирный потоп продолжался меньше. Прагер по-прежнему говорил, генерал по-прежнему не разъединял кончиков пальцев, Прагер уже подходил к концу вопроса. «Господин генерал, - сказал он, - мне хотелось бы узнать, что будет, если противник решит атаковать Хешань и, одновременно, все поддерживающие её базы морской пехоты, по всей границе ДМЗ?»
Я взмолился про себя: «Господин генерал, ну скажите же «Боже упаси!» Всплесните руками, невольно содрогнитесь всем своим поджарым, крепким телом. В память о Лангвее, ради Мейхью».
Генерал улыбнулся, словно охотник в предчувствии добычи в очередном капкане, и ответил без тени сомнения: «Именно… этого… мы от него… и хотим».
Мы поблагодарили его за встречу и сигареты, и пошли искать место для ночлега.
* * *