Когда мы вернулись в Дананг, то в тот же день попали на важную пресс-конференцию, которая была проведена в пресс-центре, организованном и контролируемом морской пехотой. Пресс-центр представлял собой небольшой объект на речном берегу, где размещалось большинство корреспондентов, писавших о I корпусе. На совещание должен был прийти бригадный генерал из штаба 3-го экспедиционного соединения морской пехоты, чтобы рассказать нам о положении в ДМЗ и в Хешани.
Полковник, начальник "пресс-отдела", явно волновался, столовая была освобождена от лишней мебели для проведения пресс-конференции, микрофоны настроены, стулья расставлены, печатные материалы подготовлены. Такого рода официальные встречи обычно были полезны для понимания войны не более чем осветительные ракеты для ночного зрения, но это мероприятие обещало стать особенным, и на него съехались корреспонденты со всего I корпуса. Одним из них был Питер Брэструп из "Вашингтон пост", который ранее работал в "Нью-Йорк таймс". Об этой войне он писал уже почти три года. На корейской войне он был капитаном морской пехоты, а бывший морпех — всё равно что бывший католик или контрразведчик на отдыхе, и Брэструп всегда уделял морпехам особое внимание. В последнее время его всё больше бесило то, что морпехи в Хешани не окопались как следует, их поразительная незащищённость перед обстрелами. Когда брифинг начался, и полковник представил генерала, Брэструп сидел тихо.
Погода, оказывается, была великолепной: «Каждый день к десяти утра Хешань залита солнцем» (по рядам журналистом прокатился стон). «Я рад сообщить вам, что шоссе номер 9 разблокировано и полностью открыто для движения («А вы сами, генерал, поедете в Хешань по шоссе номер 9? Готов поспорить, что ни за что не поедете»)».
- А как там в Хешани наши морпехи?
- Я рад, что вы задали этот вопрос, - ответил генерал. – Сегодня утром я провёл в Хешани несколько часов, и докладываю вам, что морпехи там чистые!
В воздухе повисла недоумённая тишина. Мы понимали, что рас
слышали его хорошо, начальник сказал, что морпехи в Хешани чистые («Чистые? Он что, так сказал?»), но никто из нас не имел и отдалённого представления о том, что именно он имел в виду.
- Да, через день они ходят в душ или хорошенько обтираются. Бреются ежедневно, каждый божий день. Настроение хорошее, моральное состояние на высоте, боевой дух отличный, глаза сияют!
Брэструп поднялся на ноги.
- Господин генерал!
- Слушаю, Питер.
- Господин генерал, а насколько хорошо защищена Хешань? Ну да, вы там построили замечательный офицерский клуб с кондиционерами – остались одни руины. Построили пивной зал – то же самое.
Начал он спокойно, но сейчас уже с трудом сдерживал гнев.
- То, как вы разместили там медсанчасть – стыд и позор, прямо на ВПП, и каждый день туда попадают сотни мин и снарядов, а сверху она не прикрыта совершенно. Ваши люди сидят на базе с июля, вы ожидаете штурма по меньшей мере с ноября, а с января базу интенсивно обстреливают. Господин генерал, почему морпехи так и не построили нормальных укреплений?
В помещении стало тихо. Брэструп сел на место с яростной гримасой на лице. Когда он только начал свой вопрос, полковник резко дёрнулся на стуле, как будто в него попала пуля. И теперь он пытался попасть на глаза генералу, чтобы взглядом сказать ему: «Видите, господин генерал? Видите, с какими дятлами мне каждый день приходится работать?» Брэструп уставился на генерала в ожидании ответа (вопрос был не из риторических), и ждать ему пришлось недолго.
«Питер, - сказал генерал. – По-моему, ты пытаешься забить мелкий гвоздик уж очень большой кувалдой».
Пулемётчик, высунувшись в дверной проём, оглядел с высоты местность и засмеялся. Он написал мне записку: "Хорошо мы их обделали!».
Муссоны ослабевали, жестокая жара возвращалась в I корпус, и тяжёлые испытания Хешани близились к завершению. Летя над западной оконечностью границы ДМЗ, можно было прочитать историю той страшной зимы, просто глядя на высоты.
В течение почти всего времени, пока северные вьетнамцы контролировали шоссе номер 9, изолируя в Хешани морпехов, время от времени можно было видеть холмы сквозь небольшие просветы ползущих по ним туманов, земля была безрадостной, холодной и недружелюбной, все краски были безжизненными под сухими ветрами без дождей или укрытыми туманом. А сейчас, в свете весеннего солнца, они были роскошно яркими.
Мне часто приходилось слышать рассуждения морпехов о том, какими красивыми были это холмы раньше, но той весной никакой красоты я не увидел. Когда-то там находились королевские охотничьи угодья Аннамских императоров. Там водились тигры, олени, летучие белки. Иногда я представлял себе, на что могла походить королевская охота, но в моём воображении возникали только сценки из детских сказок о Востоке: император с императрицей, принцы, большие и маленькие, дворцовые фавориты и посланники, все разодетые по случаю охоты, стройные фигурки, сошедшие с гобеленов, там убивали без крови, безмятежно флиртовали, не сходя с сёдел, а дичь с улыбкой встречала смерть. И даже сейчас можно было услышать, как морпехи сравнивают эти холмы с теми, что окружают их родные города, и рассуждают о том, как приятно было бы поохотиться здесь на кого угодно, кроме людей.
Но мне кажется, что в большинстве своём они ненавидели эти холмы, причём не время от времени, как многие из нас, но постоянно, словно некую напасть. Уж лучше воевать в джунглях или в сухой пойме реки Кыавьет, чем на этих высотах. Однажды я услышал, как один боец назвал их «сердитыми», это слово он, похоже, позаимствовал из кинофильма или телесериала, но с его точки зрения он был прав, определение подходило. Поэтому, когда мы умерщвляли их, уродовали, местами сжигали, чтобы на них не возродилась жизнь, это должно было доставлять морпехам радость, давать им чувство причастности к этой мощи. Они в кровь посбивали ноги, ходя по этим высотам, там они попадали в засады, подрывались на тропах, попадали в окружение на голых хребтах, лежали под огнём, вцепившись в листву и траву, которые становились им родными, одиноко рыдали от страха, изнеможения и стыда, от одного осознания того, как страшно всегда по ночам, а сейчас, в апреле, пришло нечто вроде возмездия.
Мы никогда не заявляли о проведении политики «выжженной земли», мы вообще не заявляли ни о какой политике, кроме поиска и уничтожения противника, и действовали мы самым предсказуемым и незамысловатым образом. Используя доступные нам средства, мы сбросили величайшее количество взрывчатки в истории войн на территорию, расходившуюся сектором длиною в тридцать миль от Хешани. Применяя технику бомбометания со сплошным поражением, за одиннадцать недель сдерживания противника у Хешани мы сбросили на эти высоты более 110 тысяч тонн бомб. Довольно часто случалось так, что высоты поменьше оказывались в совершенно буквальном смысле вывернутыми наизнанку, те, что покруче, становились безликими и отталкивающими, а самые большие покрывались шрамами и воронками таких размеров, что носитель какой-нибудь другой культуры мог бы узреть в этом одержимость и ритуальную строгость, присущую религиозным символам: от глубокого чёрного центра по всей окружности расходились лучи из блестящей, выброшенной на поверхность земли, и фигуры эти походили на символы солнца у ацтеков, и можно было решить, что их создатели относились к Природе со священным трепетом.
Однажды я летел на «Чинуке» из Камло в Донгха, и морпех, сидевший по соседству, вытащил из рюкзака Библию и начал её читать ещё до взлёта. На его бронежилете виднелся маленький крестик, нарисованный шариковой ручкой, а второй, ещё более незаметный, был нарисован на чехле каски. Для бойца морской пехоты во Вьетнаме он выглядел странно. Во-первых, он совершенно не загорал, сколько бы месяцев он ни провёл под солнцем. Кожа его просто краснела и покрывалась пятнами, хотя блондином он не был. Кроме того, он был очень грузен, килограммов на десять тяжелее нормы, хотя по его ботинкам и обмундированию было видно, что походить ему пришлось немало. Не был он и помощником капеллана или вроде того - просто боец, толстый, бледный и религиозный (глубоко религиозные люди встречались редко, хотя этого можно было ожидать, учитывая, сколько там было ребят с юга и среднего запада США, с ферм и из городков сельских районов). Мы пристегнулись ремнями, и он начал читать, очень сосредоточенно, а я наклонился к дверному проёму и глядел на нескончаемые громадные ямы, усеявшие землю, на выжженные участки площадью с акр каждый, на которых напалм или химикаты уничтожили всю растительность. (В ВВС было особое подразделение, которое занималось дефолиацией. Называли их «Фермерскими помощниками», и девизом их было «Только мы в состоянии уберечь от лесов»). Когда я вытащил из пачки несколько сигарет, предложив ему угощаться, он оторвал глаза от Библии и помотал головой, и по его короткому смешку без причины я понял, что уж он-то хлебнул войны. Может быть, даже повоевал в Хешани или на высоте 861 в 9-м полку. Мне кажется, он не понял, что я не морпех, потому что на мне был бронежилет, который скрывал корреспондентские нашивки на обмундировании, но в предложенной сигарете он увидел знак доброжелательности и решил отплатить добром за добро. Он протянул мне раскрытую Библию, почти уже хихикая, и указал на один из стихов из книги Псалмов, глава 91, стих 5. Там было написано: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится».
Хорошо, подумал я, хорошо, что так. Я написал на бумажке «Замечательно!» и показал ему, он же выставил вверх большой палец в знак того, что он того же мнения. Он снова погрузился в книгу, я снова уставился в дверной проём, но на протяжении всего перелёта в Донгха меня так и подзуживало порыться в Псалтыри и найти отрывок о тех, что оскверняли себя делами своими и блудодействовали поступками своими.
* * *